|
Конкордия Антарова. Две жизни
| |
| Marina | Дата: Вторник, 27.03.2012, 12:56 | Сообщение # 91 |
 Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю. 
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 28.03.2012, 07:21 | Сообщение # 92 |
 Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 9
Второе письмо лорда Бенедикта к Дженни. Тендль в гостях у лорда Бенедикта, в деревне
Возвратившись к себе в кабинет, Флорентиец, всегда сам разбиравший свою почту, долго был занят чтением писем. Ответив на некоторые из них короткими записками, сделав на других пометки, он призадумался, глядя на портрет пастора, стоявший на полке, неподалеку от письменного стола.
— Да, друг, я тебе обещал позаботиться о твоих делах и детях, — проговорил он, обращаясь к портрету. — Я еще раз попытаюсь написать Дженни, хотя уверен, что кипящие в ней страсти, ярость и зависть уже настолько открыли двери ее сердца злу, что мне будет невозможно остановить катящийся к ней ком гадов. Думаю, что и девятый вал падения перекатится через нее. Но... во имя моего обещания тебе постараюсь вторично ей помочь.
Знавшим Флорентийца в его повседневных сношениях с людьми, видевшим его лицо всегда полным обаяния, бодрости и радостности трудно было и представить себе его лицо таким, каким оно было во время разговора с пастором на портрете. Необычайная нежность и печаль были в его глазах. На лице его лежала скорбь и печаль о пути другого человека, который сам создавал себе безвыходный круг мучений. Это прекрасное лицо, всегда такое юное, было строгим и бледным и таким постаревшим, точно мудрость целого века легла на него. Флорентиец взял бумагу и снова задумался, пристально всматриваясь вдаль.
«Дженни, — писал он, — сравните дату и час наших писем. Ваше письмо к Алисе все еще лежит перед Вами не отправленным, а я уже знаю его содержание, от первого до последнего слова. Знаю не только его содержание, но и весь хаос мыслей и чувств, в каких Вы сейчас живете. Я прошу Вас заметить дату и час, чтобы Вы не думали, что я вскрыл письмо больной Алисы. Я писал Вам, что сестра Ваша очень больна. Но Вы ни одним словом не выразили ей Вашего сочувствия. Многое я сказал Вам в первом письме. Но Вы прочли его невнимательно и разорвали в припадке ярости.
Я объяснил Вам, что злоба — не невинное занятие. Каждый раз, когда Вы сердитесь, Вы привлекаете к себе со всех сторон токи зла из эфира, которые присасываются к Вам, как пиявки. Сегодня — как и очень часто за последнее время — Вы вся покрыты уродливыми красными и черными пиявками, с самыми безобразными головками и рыльцами, какие только возможно вообразить. И все они — порождение Ваших страстей, Вашей зависти, раздражения и злобы. После того, как Вам будет казаться, что Вы уже успокоились и овладели собой, — буря в атмосфере вблизи Вас все еще будет продолжаться, по крайней мере, двое суток.
Как Вы думаете, Дженни, кто может приближаться к Вам, пока уродливые существа сосут Ваши страсти и питаются ими? Ведь эти не видимые Вам пиявки сосут и питаются Вами совершенно так же, как обычно пиявки сосут кровь человека. Всякое чистое существо очень чувствительно к смраду этих маленьких животных. И оно бежит тех, кто окружен их кольцом, кто лишен самообладания. Чистое существо, встречаясь с человеком, привыкшим жить в распущенности нервов, в раздражительных выкриках и постоянной вспыльчивости, страдает не меньше, чем встречая прокаженного. Злой же человек, обладающий одним упорством воли, мчится навстречу такому существу, с восторгом видя в нем орудие для своих целей. Он, скрывая под лицемерной маской свои истинные побуждения, окружает свою жертву внешним блеском, заманивает богатством, иногда притворяется влюбленным или любящим. Но все это только ложь, интриги, а суть — сдавить волю несчастного, чтобы овладеть им для своих целей зла и разрушения. Узнайте, Дженни, закон вселенной, закон, которому подчинено все духовное и материальное на земле: мир сердца определяет место человека во вселенной, как сила притяжения земли заставляет его ходить вверх головой.
Духовная сила человека — это та светящаяся материя, что соткана миром его сердца. Эта материя как шар атмосферных токов окружает его. А притяжение земли ведет по ряду фактов и дел, миновать которые он не может в своем дне. Вам сейчас кажется, что Вы больны. Но это только те злые животные, которых Вы притянули к себе, теребят Вас, не дают Вам покоя. Лучше всего Вы сделаете, если приедете ко мне сюда. Я бросаю Вам несколько мыслей, для Вас совершенно новых, и еще раз — памятью Вашего отца — прошу Вас: оставьте старую привычку жить в постоянном раздражении. Стройте жизнь новую не на эгоизме и злобе, а на любви и радости.
Труд, так Вас пугающий, — это единственный путь к пониманию смысла всей земной жизни для людей. Все, без исключения, должны на земле трудиться. Если же Вы будете жить в безделье, конец может быть только один: Вы дойдете до отчаяния. Вы скоро убедитесь, если будете упорствовать в своем образе жизни, что все доброе и светлое станет Вас избегать. И по такому признаку сможете понять, насколько зло приблизилось к Вам. Спешите спастись от него! Приезжайте на этих днях сюда, быть может, все еще поправимо. Вы можете здесь встретить людей нужных и приятных Вам, людей, уже несколько связанных с Вами, от которых зависит иной поворот Вашей дальнейшей жизни.
Послушайтесь моего зова, Дженни, мы никогда не знаем, где и что нас ждет. И не часто нам дано понимать, какое кольцо людей задето нашей жизнью и деятельностью. Если в три ближайшие дня Вы, Дженни, не приедете, я буду знать, что в Ваше сердце проникнуть доброте нельзя. Я прошу Вас еще и именем сестры: имейте милосердие к ней. Она больна, навестите ее. Не ходите в суд — это бессмысленно. Дела Вы не выиграете, а Алисе причините тяжелый удар. Но так как ее чистое сердце не будет питать злобы к Вам, какие бы страдания Вы ей ни причинили, — удар падет на Вашу же голову.
Я еще не теряю надежды видеть Вас у себя и еще раз повторяю: Вы можете встретить здесь людей очень ценных, очень нужных и интересных для Вас. Вся Ваша судьба может еще повернуться к счастью и радости. Но учтите, Дженни, что “может” не значит “будет”. “Будет” — это деятельность человека, его энергия, превращающая в действие то, что быть “может”».
Запечатав письмо, Флорентиец вновь прошел к Алисе, где Наль сменил Николай, убедился в точности и аккуратности ухода и вернулся к себе. Снова присев к столу, он написал короткое, любезное письмо мистеру Тендлю, прося извинения за нанесенное ему оскорбление в его деле и приглашая провести конец недели в его деревне. Он написал еще записку лорду Амедею, прося его рано утром спуститься к нему в кабинет за письмами и поручениями в Лондон. Отнеся записку в почтовый ящик Амедея, Флорентиец возвратился к себе, улыбнулся портрету пастора, потушил свечи и перешел в спальню.
Мильдрея, спавшего очень крепко после утомительного дня, разбудил утром слуга, подавая ему почту. Первое, что бросилось Мильдрею в глаза, была записка Флорентийца, которую он лихорадочно схватил, как будто это было нечто самое ценное в жизни. Ознакомившись с содержанием письма, Мильдрей стал поспешно одеваться и через полчаса был в кабинете Флорентийца. Здесь, уже совершенно готовый, хозяин дома подал ему два письма, прося сначала завезти письмо Дженни, а затем съездить в контору адвоката и уговорить Тендля приехать вместе с Мильдреем в деревню, о чем он просит его в своем письме.
Дженни нежилась в постели, попивая шоколад, когда ей подали письмо лорда Бенедикта. Она сразу же узнала и длинный зеленоватый конверт и характерный почерк. Сердце ее забилось, и целая туча самых смешанных мыслей и чувств охватила ее. Разорвав конверт, она уже хотела читать письмо, как заслышала шаги матери. Дженни закрыла дверь комнаты на задвижку. Пасторша, имевшая привычку врываться в комнаты без стука, не могла войти к дочери, что ее тут же озлило.
— Дженни, ты получила письмо от Мильдрея. Что он пишет? Да открой же дверь наконец! — кричала она за дверью.
— Я еще не читала письма, мама. Прошу вас, дайте мне возможность прочесть его спокойно. Я ведь не спрашивала вас, от кого и какое письмо принесли вам вчера вечером. Надеюсь, я могу требовать и от вас некоторой деликатности.
— Да что с тобой, дочка? Неужели ты не понимаешь, что Мильдрей поважнее Тендля будет. Быть может, теперь Тендлю и письма посылать не надо.
— Говорю вам, мама, оставьте меня в покое, — озлилась в свою очередь Дженни, вспомнившая слова Мильдрея: «Такие женщины, как ваша сестра, могут заставить забыть, что на свете есть еще другие женщины». Точно иглы, укололи ее снова эти слова, и она еще раз, гораздо резче, попросила мать уйти.
За ночь несколько успокоившаяся, Дженни снова впала в возбуждение. Она прочла письмо раз, два, три, и каждый раз ей казалось, что она чего-то при первом чтении не поняла. Первым побуждением было полное отрицание всего письма в целом. Второй раз ей показалось приятным быть приглашаемой лордом Бенедиктом. После третьего чтения она решила, что поедет к нему непременно и немедленно. Дженни стала одеваться, обдумывая, как сообщить матери о своем новом решении. Никогда еще ей не было так радостно думать о наступающем дне, как сейчас. Точно дни детства вернулись, когда отец возил их к деду на елку.
Сверх всякого обыкновения, Дженни вышла из своей комнаты совершенно одетой. Пасторша, привыкшая видеть дочь по утрам в халате до самого завтрака, если та никуда не выезжала, обомлела.
— Как? Ты выходишь в такую рань? В чем дело?
— Дело в том, что я еду к лорду Бенедикту навестить больную Алису.
Пасторша даже села в кресло от изумления и не могла произнести ни слова. Дженни отлично знала эти минуты молчания матери, всегда предшествовавшие порыву бешенства. Она надеялась проскользнуть мимо нее и успеть выбраться на улицу, раньше чем мать опомнится, но у самой двери та ее догнала и с визгом вцепилась ей в руку. Убедившись в бесполезности своих усилий вырваться, Дженни возвратилась в гостиную.
— Что все это значит? Как ты смеешь ехать туда без меня?
— Вас туда никто не зовет. Зовут меня. Неужели вы думаете, что всю жизнь вы будете ходить за мной по пятам? Что же это за жизнь для меня начинается? — чуть не плакала Дженни.
— Дай письмо. Там, наверное, шантаж, которого ты не понимаешь. Дай сейчас же письмо, говорю тебе.
— Письма я вам не дам. Но если вы обещаете прийти в себя, я вам его прочту. Господи, я думала, что папа деспот и тиран. Но такой тирании, как ваша, я и представить себе не могла.
Дженни вынула письмо из кармана костюма и прочла его матери. После целой тирады малолестных итальянских эпитетов по адресу лорда, всех его присных и самой Дженни леди Катарина воскликнула:
— Да неужели же ты не понимаешь, что он боится суда? Тебе лестно, что тебя приглашают в аристократический дом и обещают каких-то нужных и интересных людей. А для чего здесь вся эта галиматья приписана? Ведь это только явный расчет на то, чтобы здравомыслящий человек ничего не понял. Сама-то ты что-нибудь понимаешь?
Все радостное, легкое настроение Дженни, с которым она одевалась, улетучилось. Ее недавнее желание поехать поскорее к лорду Бенедикту стало казаться ей легкомыслием. Гнев матери снова заразил ее и вызвал в ней ужас попасть в ловушку.
— Послушай ты меня. Отправь письмо Тендлю с посыльным и жди либо ответа, либо его самого. И часа не пройдет, я уверена, как он явится.
Долго упрашивала дочь леди Катарина, и под влиянием этих уговоров все сумрачнее становилось у Дженни на сердце. Лицо ее стало мрачно, вся она точно съежилась, как будто тьма и холод окружили ее.
— Вечная ваша песня, мама, о любви ко мне. Но, Боже мой, как скучно от вашей любви, как вы заставляете меня всех подозревать в неблаговидных поступках и всех ненавидеть! Почему вы воображаете, что лорд Бенедикт боится суда? Ведь не мог же папа и сам не знать законов и давать свое имя на поругание. Почему не поверить, что я могу встретить в его доме кого-то интересного и даже нужного мне?
— Не будь наивна, Дженни. Папенька устроил свои дела отлично. Алису он обставил прекрасно, а нас выбросил, как и всю жизнь делал.
— Мама, отец первый раз в жизни поехал отдыхать, и то перед смертью. Зачем клеветать? Я не в силах больше выносить этого, — рыдала Дженни.
Пасторша, никогда не видавшая слез своей дочери, поняла, как далеко она зашла в своей несдержанности. Она бросилась к дочери, обнимала ее, целовала ее руки, умоляла о прощении и давала слово больше не возвращаться к прошлому. Она так красноречиво расписывала Дженни о ее будущем замужестве, о блеске жизни без всякого труда и забот, о неприятном и страшном лорде Бенедикте, толкующем о труде, от которого лучше держаться подальше, что Дженни утихла и позволила себя уговорить послать письмо мистеру Тендлю, а самим поехать завтракать в город.
Пока мать пошла одеваться, Дженни привела себя в порядок, согнав с лица все следы слез, но состояние ее духа оставалось очень тяжелым. Она точно потеряла что-то весьма ценное. В первый раз кто-то был свидетелем ее слез, и в первый же раз слезы раскрыли ей самой бездну страха, сомнений и неуверенности, каких она и не подозревала в себе. Мелькнувший, как обаятельное видение, образ лорда Бенедикта погас, и в ее душе стало холодно. Но зато там снова возродилось упрямое желание бороться с ним, и это желание заняло первое место в ее мыслях. Ярко вспыхнула в Дженни теперь ненависть и к Мильдрею, осмелившемуся сказать ей о прелести ее сестры. И снова Дженни бешено изорвала письмо лорда Бенедикта в мелкие кусочки.
— Дженни, — входя в комнату в городском туалете, сказала пасторша, — по какому адресу указывает Бенедикт свою контору?
Дженни вспомнила, что в письме была приписка с указанием адреса деловой конторы на случай, если бы она захотела приехать в деревню. Ей только надо бы было дать знать в контору, и ее проводили бы до самой деревни.
— Я уже изорвала письмо, не знаю, — угрюмо буркнула Дженни.
— Какое же ты неосторожное дитя, Дженни! Сколько раз я тебе говорила, что письма — документы. Писать их не нужно, а полученные надо хранить. Подумай, каким богатейшим материалом могли бы тебе послужить в жизни эти два знаменитых письма. А ты их рвешь.
Ни слова не ответила Дженни, направляясь к выходной двери, и пасторше ничего не оставалось, как идти за нею. Дойдя до первого встречного посыльного, передав ему письмо для Тендля, обе дамы отправились завтракать.
Передав письмо Флорентийца Дженни, Мильдрей поехал в юридическую контору дяди Тендля, где застал этого последнего, собиравшегося уже уезжать. Увидев входившего Мильдрея, он счел его визит за официальное посещение конторы.
— Добрый день, лорд Мильдрей. Вы, по всей вероятности, к дяде. Но он заболел, и я один сегодня справился очень скоро со всеми делами. Но я всецело к вашим услугам, если я могу заменить вам дядю.
— Нет, мистер Тендль, я как раз лично к вам. Я привез вам письмо от лорда Бенедикта с извинением за вчерашний печальный факт. Лорд Бенедикт хочет извиниться лично перед вами. Но в его доме и под его наблюдением лежит сейчас тяжело больная, которую он не может оставить без своего надзора на такой долгий срок, как поездка в Лондон и обратно. Я уполномочен им упросить вас предоставить ему эту возможность и поехать вместе со мной к нему в деревню. Прочтите, пожалуйста, это письмо, быть может, вы не откажете лорду Бенедикту в его настойчивой просьбе.
Мистер Тендль прочел письмо и весь зарделся от удовольствия.
— Я даже и не мечтал о таком счастье, чтобы погостить у лорда Бенедикта, о котором я столько слышал. Но я, право, не знаю, как мне быть с дядей, с конторой, и потом пришлось бы заехать еще домой за вещами. Я, пожалуй, приехал бы завтра.
— Это будет сложнее. Да и вы очень обрадуете лорда Бенедикта, если приедете сегодня. Я в коляске, мы заедем к вашему дяде и к вам и как раз успеем к поезду.
Мистеру Тендлю так захотелось самому поехать сегодня же, что Амедею не особенно трудно было его окончательно уговорить. Через несколько минут молодые люди уже сидели в коляске и мчались к дяде Тендля. Быстро было получено разрешение дяди, который и сам был польщен приглашением своего племянника лорда Бенедикта, еще быстрее были собраны необходимые вещи, и новые друзья примчались на вокзал в последнюю минуту. Совершенно благополучно добрались они до дома лорда Бенедикта и были встречены обаятельным хозяином, представившим Тендля своей семье. Очарованный красотой и любезностью Наль и дружелюбием Николая, Тендль сразу почувствовал себя точно в родственном доме. Он и не заметил, как пролетел вечер.
Почувствовавший себя окрепшим Сандра тоже спустился вниз и еще больше содействовал прекрасному настроению Тендля. Сначала несколько побаиваясь учености Николая и Флорентийца, Тендль вскоре забыл о робости и выказал себя не только культурным и образованным человеком, но и очень веселым и остроумным собеседником. Когда расходились по комнатам к ночи, Флорентиец поручил Сандре завтра до завтрака проводить гостя к озеру, а днем обещал сам показать Тендлю наиболее красивые окрестности.
Оставшись один с Наль и Николаем, Флорентиец сказал, что здоровье Алисы гораздо лучше, что дня через три она сможет посидеть в кровати и затем начнет быстро поправляться. На удивленные вопросы Наль он ответил, что, собственно говоря, болезнь Алисы нельзя рассматривать как болезнь, о которой говорят доктора. Что у нее раздвоение сознания благодаря чересчур сильному нервному шоку, который дал возможность ее сознанию проникнуть в те вибрации и в ту быстроту колебаний эфирных волн, которые в ее здоровом физическом состоянии ей были недоступны.
— Такие состояния могут быть и губительны для человека, могут даже окончиться смертью. Человек, попадая в сферы высшей красоты, о которой он и не догадывался, живя на земле, не хочет возвращаться вновь на землю. Иногда же, если человек жил низменной жизнью, он может попасть в таком нервном шоке в сферу отвратительных вибраций. Тогда ему грозит возвращение в безумии или припадках какой-либо страшной болезни. Что же касается Алисы, то девочка возвращается к нам еще прекраснее, чем была. Та атмосфера, где жил ее дух эти дни, — недосягаемая для нее раньше, — будет теперь открыта для нее всегда. Она будет ее слышать, общаться с теми, кого там узнала.
— Скажи, отец, что бывает теперь со мной? Я и раньше так ясно иногда видела дядю Али, даже как будто слышала его голос. Стоило мне подумать пристально о нем, как он вставал передо мной в отдалении. Теперь же, когда я одна сидела у постели Алисы, я начинала видеть ее, но не лежащей в постели, а как бы сотканной из тончайшей светящейся паутины, летающей высоко надо мной. Она была веселой, радостной, смеялась и говорила мне: «Не бойся, Наль, я вернусь. Я могла бы уже вернуться, но мне так не хочется». Я все это принимала за фантазию и бред моего напуганного болезнью друга воображения, отец. Но после услышанного сейчас мне начинает казаться, что это могло быть действительностью, а не галлюцинацией.
— Вне всякого сомнения, ты видела реальные факты, Наль. Но для того чтобы реальные факты миров, живущих по иным, чем земля, законам и по иным частотам волн, были правильно восприняты человеком земли, нужен не только дар к этому в организме человека. Дар — как музыкальная одаренность — принадлежит избранникам. Но нужна еще такая большая чистота сердца, такие бесстрашие и бескорыстие, чтобы ничто их не могло нарушить и ничто из пролетающих мимо грязных токов и течений не могло найти себе в человеке крючочков, за которые им удалось бы зацепиться. Во всех случаях жизни, когда у человека просыпаются к действию его сверхсознательные чувства, он попадает в такие внешние обстоятельства, которые нужны именно ему, чтобы легче овладеть ими. Очень часто человек, владеющий возможностью проникать через сознательное в бессознательное творчество, не кажется людям ни возвышенным, ни особенно чистым, ни особенно ученым. Словом, по мнению людей, не обладает никакими особенно ценными, по их мнению, качествами. Этим, друзья мои, вы никогда не смущайтесь. Разберитесь и убедитесь только в одном: если перед вами фантазер, или враль, или человек, лишенный здравого смысла земли, — от таких людей никогда ничего не выслушивайте и не принимайте. Все их сны, рассказы об астральном или эфирном зрении — все это досужая чепуха от нечего делать. В твоей жизни, Наль, ты уже убедилась, что чудес нет, а есть знание и труд. Обыватель порассказал бы о твоей, Левушкиной и Николая жизни, что каждый из вас был уже несколько раз предметом чуда в своей короткой жизни. На самом же деле — просто кармические нити старших братьев, связанных вековым трудом с вами, входили несколько раз в земное взаимодействие с каждым из вас. Потому что в каждом из вас уже созрело достаточное количество цельной верности, чтобы соединение с вами было возможным.
Флорентиец простился со своими детьми, и вскоре весь дом заснул.
Прекрасное осеннее утро следующего дня особенно ярко подчеркнуло все красоты озера и водопада, и совсем очарованный мистер Тендль не находил слов, чтобы благодарить Сандру за утреннюю прогулку до завтрака. Любя природу, Тендль оценил не только естественную ее красоту, но и те такт, ум и художественный вкус, с которыми были обработаны эти естественные красоты. Нигде не была нарушена гармония земли, и всюду была видна рука человека, помогшая еще ярче выделиться природной красоте. Беседа молодых людей вертелась сначала вокруг хозяина дома. Но постепенно Сандра, темпераменту которого надо было непременно вылиться, рассказал спутнику о смерти пастора и его болезни, о болезни Алисы и о самой Алисе. Не мог Сандра не сказать и о своей тоске по ушедшему другу, об огромном разочаровании в Дженни, так нравившейся ему когда-то.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 28.03.2012, 07:22 | Сообщение # 93 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| При упоминании имени Дженни лицо Тендля стало скорбным. Даже что-то болезненное появилось на нем, и если бы Сандра не был так поглощен своими излияниями, он непременно заметил бы перемену в своем приятеле.
— Ну, Сандра, не могу сказать, чтобы ты был любезным хозяином и привел своего друга в веселое расположение духа, — раздался внезапно голос Флорентийца.
— А что, лорд Бенедикт?
— Да посмотри на нашего гостя внимательно. В твоем обществе он стал похож на Рыцаря печального образа. Тебе не следовало так увлекательно рассказывать о всех своих горестях. Тогда впечатлительная натура мистера Тендля не реагировала бы так сильно на твои речи. Не печальтесь, мистер Тендль, жизнь движет людей только внешне безжалостно. На самом же деле все ее действия несут великий смысл доброты и мудрости нам же самим. В каждом из нас живет такая чрезмерная впечатлительность, которая ставит нас оголенными перед суровыми фактами жизни. А должны мы стоять перед ними закаленными, принимая их как можно проще и легче.
— Да, лорд Бенедикт, совершенно не зная меня, вы попали в самую уязвимую точку моего характера. Я до такой степени впечатлителен, что иногда целые недели бывают потерянными для меня оттого, что кто-то сказал мне какие-то слова, не говорю уже о разочарованиях и улетающих надеждах. А уж почувствовать себя закаленным — этого я еще не испытал в жизни ни разу. Я не хочу этим сказать, чтобы я не умел мужественно встретить удары судьбы или скорби, мне их выпало на долю немало. Но мне приходилось каждый раз собирать все свое мужество и волю, чтобы продолжать нормальную жизнь и не дать заметить людям, как больно моему сердцу.
— Я угадываю, что один из тяжелых периодов вы переживаете сейчас, мой дорогой мистер Тендль, — беря молодого человека под руку, сказал Флорентиец. — И если бы мой милый друг, — продолжал он, просовывая вторую руку под локоть Сандры и улыбаясь ему, — был более внимателен к вам, а не к своим горестям, он не затронул бы болезненных струн в вас.
— Опять виноват, — приникая к Флорентийцу, печально и детски произнес Сандра. — Тысячи и тысячи раз ваше великодушие и снисходительность ко мне извиняют меня. Всем сердцем желал бы я прожить хоть один день как тактичный человек. Но до сих пор не помню ни одного такого случая.
Беседуя о встречавшихся цветах, культивированных из простых полевых цветов, на которые со свойственным ему одному тактом лорд Бенедикт незаметно перевел разговор, трое спутников дошли до дома, где текла обычная жизнь и где ждал их завтрак. Накормив гостя, хозяин дома, обещавший лично показать ему красоты парка, увел Тендля на прогулку. Сам не заметив, как это случилось, Тендль начал разговор о чтении завещания в доме пастора и о тяжелых сценах, сопутствовавших ему. Наводимый вопросами Флорентийца и поощряемый его глубоким вниманием, юноша рассказал историю своего случайного знакомства с Дженни, скачки, последующие встречи и увлечение ею. Тендль признался, что считал Дженни жертвой тирании отца, как это часто бывает в семьях больших ученых, где отец погружен в науку и хочет применить на живых людях те или иные свои научные изыскания, не считаясь с индивидуальностью человека. Флорентиец нарисовал ему истинный образ пастора, рассказал об его жизни и жизни Алисы в их собственном доме и — не касаясь Дженни — помог молодому человеку понять безобразную жизнь семьи, самой пасторши и ее разлагающее влияние на старшую дочь.
— Вам казалось, что вы должны жениться на Дженни, чтобы спасти ее, изуродованную притеснением отца. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли всю серьезность брака. Нельзя жениться на ком-то, если не уверен, что этот кто-то действительно любит тебя. Все браки, где люди думали спасти того, кто их не любил или кого они сами недостаточно любили, кончаются крахом. Сам пастор, внутреннюю трагедию которого вы поняли, думал спасти свою жену и — при всей возвышенности и силе характера — не успел в этом.
— Мне, лорд Бенедикт, при моей повышенной чувствительности, при чрезмерной впечатлительности, отравляет сейчас существование даже не самый факт, что Дженни жестоко оскорбила меня, а то, что она, проводя со мной столько времени, ни разу не отказавшись ни от одного предложенного ей удовольствия, не поинтересовалась даже узнать, кто я такой. Я по глупости вообразил, что девушка ценила во мне человека, и был даже горд отсутствием каких-либо вопросов о моем социальном положении, считая это верхом деликатности. Конечно, можете себе представить, с каких небес я шлепнулся, оглушенный выходкой мисс Уодсворд в день чтения завещания. И все же — как это ни дико — Дженни живет в моем сердце. И боль в нем не уменьшается.
— Видите ли, в вашем сердце, бывшем так долго пустым, живет наконец «она», она в кавычках. Позволите ли вы мне задать вам несколько вопросов?
— Конечно, лорд Бенедикт, я безоговорочно правдиво отвечу вам. У меня нет страха перед правдой. Это бесстрашие правды много раз в жизни не только выручало, но и спасало меня.
— Качество это очень редко встречается в людях, мистер Тендль. Оно очень ценно не только потому, что охраняет самого человека от множества горестей, но и других защищает, помогая им сбрасывать с себя налет лжи. Но для того чтобы это качество могло творчески помогать людям, сам человек должен точно, бдительно распознавать, насколько отвечают истине его собственные представления о делах и людях. Знали ли вы, что та она, та Дженни, о которой вы мечтали как о жертве чужой тирании, зла, вспыльчива до порывов ярости и даже способна доходить до бешенства?
— Нет, лорд Бенедикт, мне даже в голову не приходило ничто подобное. Ее нервность я объяснял неудовлетворенностью. Мне казалось, что умной женщине, которой отец систематически запрещал учиться, было тесно в клетке будня. Я мечтал, что покажу Дженни весь мир в кругосветном путешествии и затем предоставлю ей возможность учиться, стать доктором.
Чуть заметная улыбка скользнула по лицу Флорентийца, когда он ответил Тендлю:
— Дженни охотно проехалась бы по некоторым столицам, чтобы выбрать себе костюмы. Хотя отсутствие вкуса и чувства меры вы должны были в ней заметить. Но поехала бы она только так и туда, где можно ехать с полным комфортом и выгодно показать свою красоту. Где же надо было бы переносить тропическую жару, пыль или неудобства — туда Дженни не поедет. Природы она не любит и жизни иной, кроме шумного города, не признает. Ей не нужна семья, не нужен муж-друг. Ей нужен удобный муж, с состоянием и титулом, так как войти в высшее общество — мечта ее жизни. Похожа ли эта Дженни на тот портрет ее, который вы себе нарисовали?
— Увы, каждому слову вашему я верю, лорд Бенедикт. И Дженни моих мечтаний вовсе не похожа на нарисованный вами портрет. Но от этого мне не легче.
— Ваша правдивость поможет вам не только освободиться от иллюзии, которую вы себе создали. Она поможет вам защитить всю свою жизнь от лжи и зла, от трагедии раскола в семье и собственной душе. Сегодня я не буду больше говорить вам о Дженни. Завтра вы увидите ее сестру Алису, которая является точной копией отца по характеру, доброте и уму. Вы сами поймете, могут ли люди этого типа кого-либо угнетать. Скажу только, что, если через два дня не произойдет ничего особенного, я вам расскажу многое о жизни вообще и о жизни Дженни в частности.
Как и предсказывал Флорентиец, в здоровье Алисы наступило сразу улучшение, и через два дня она уже спустилась вниз, похудевшая и побледневшая, но совершенно здоровая.
Для мистера Тендля эти два дня мелькнули как один час. Он не мог себе представить, что когда-то жил на свете без лорда Бенедикта и его семьи. А когда он был представлен Алисе, то стоял перед нею молча, смущенный, взволнованный.
— Почему у вас такой несчастный вид, мистер Тендль? — спросил Мильдрей. — Мы все привыкли, что возле мисс Алисы Уодсворд люди расцветают и улыбаются. И вид вашего смущения озадачивает не только меня, но и всех нас.
— Я смущен, потому что оказываюсь очень виноватым перед вами, мисс Уодсворд. Я представлял себе вас человеком упорной давящей воли, тяжелого характера. Теперь я вас вижу и понял, как я ошибался. Простите меня, я даю себе слово отныне не строить заглазных портретов людей, кто бы мне ни помогал их строить.
— Если вы рисовали себе мой портрет и теперь разочаровались к лучшему, то за что же мне вас прощать? Я очень рада, если в вашем сердце растаяла неприязнь ко мне. Самое тяжелое, мне кажется, не иметь свободным сердца и носить в нем каких-нибудь скорпионов. Если же я из скорпионов перекочую хотя бы в растительное царство в вашем сердце — я буду рада быть там хоть крапивой. Возьмите от меня розу, быть может, мы еще и подружимся.
— Ай да Алиса! Отец, это после болезни моя маленькая сестренка стала такой кокеткой?
— Что она стала кокеткой, Наль, это еще полбеды. Но что она смутила нашего милого гостя, это уж действительно нехорошо. Похоже, что у крапивки, хотя и молоденькой, листочки-то пощипывают. Изволь загладить свое неловкое кокетство и сыграй нам что-нибудь. Не только мы, но и рояль соскучился по твоим звукам, — смеялся Флорентиец.
Алиса села за рояль и стала играть Шопена. Когда раздались звуки похоронного марша, Сандра еле сдержал рыдание. Что же касается лиц игравшей Алисы и сидевших рядом с Тендлем Флорентийца и Наль, то они так поразили его необычайностью выражения, что Тендль не мог отделить ни их от музыки, ни музыки от них. Какая-то новая жизнь открывалась ему через этих людей. Он видел в них такую мощь и такую духовную высоту, каких еще не встречал. Как и всякий культурный человек, Тендль слышал много музыки, но ему не приходилось испытывать на себе такого ее очарования.
Весь вечер Тендль оставался под впечатлением этих трех прекрасных лиц и того особого выражения, которое он в них уловил. Ему казалось очень странным, что трагическая музыка могла вызвать на лицах этих людей отпечаток мощной радости, чего-то светлого. Как же претворялось в этих сердцах понимание смерти, если похоронный марш оставлял их лица не опечаленными? Тендль совсем ушел в свои думы, когда его привел в себя голос хозяина:
— Ну, вот, мистер Тендль, завтра последний день вашей жизни с нами. Не проскучали ли вы здесь? Захотите ли приехать снова провести конец следующей недели еще раз с нами?
— Захочу ли я? Этот вопрос, лорд Бенедикт, до такой степени мне странен, ибо я, как школьник, чуть не в отчаянии, что еще только один день мне быть в вашем обществе. Я всегда любил Лондон. Откуда бы я ни возвращался — всегда я ехал точно на праздник. Сегодня же у меня такое чувство, точно во мне все перевернуто вверх дном. Здесь мой праздник, здесь я нашел что-то новое, неожиданное, очаровательное, точно всю жизнь чего-то ждал — и вот его сейчас нашел. Конечно, вы можете отнести за счет моей чрезмерной впечатлительности многое из того, что я говорю. Но какой-то мир в самом себе, какого я до сих пор не знал, какое-то новое спокойствие и принятие жизни именно такою, как она идет, этого я не знал еще никогда. И это новое родилось здесь. Мне хочется благословить мой день. Благословить добро и зло, встреченные в нем, больше всего хочется сказать вам, лорд Бенедикт, что встреча с вами и с теми, кого я встретил в вашем доме, показали мне, чем может быть встреча людей. Я думаю, я ответил на вопрос, захочу ли я приехать еще раз к вам. Но есть другой вопрос: смею ли? Обычно я привык чувствовать и сознавать себя выше тех людей, в массе которых мне приходится вращаться. Здесь же, в вашем доме, я ощущаю себя точно неуверенный мальчик, настолько я сознаю себя ниже всех вас. Вы кажетесь мне знающими что-то такое, о чем я и понятия не имею, несмотря на мои университеты.
На несколько минут водворилось молчание, которое нарушил мягкий голос Флорентийца. Всегда мягкий, на этот раз он был особенно мягок.
— В жизни каждого человека наступают моменты, когда он начинает по-иному оценивать факты жизни. Все мы меняемся, если движемся вперед. Но не самый тот факт важен, что мы меняемся, а как мы входим в изменяющее нас движение жизни. Если мы в спокойствии и самообладании встречаем внешние факты, выпадающие нам в дне, мы можем в них подслушать мудрость бьющего для нас часа жизни. Мы можем увидеть непрестанное движение всей вселенной, сознать себя ее единицей и понять, как глубоко мы связаны со всем ее движением. Самая простая логика может ввести нас в круг нового понимания единения со всем живущим и трудящимся на общее благо. Ибо в жизни природы мы не видим ничего, что шло бы во вред этому общему благу. Если вам даже кажется иногда, что природа в своих катаклизмах погубила что-то здесь и там, то это только от нашей привычки жить и мыслить в предрассудках внешней справедливости. Великой же Жизни, Ее Вечному Движению, нет дела до измышлений людей, до их справедливости.
Жизнь движется по законам целесообразности и закономерности. И люди, живущие по этим законам, не ищут наград и похвал, не ждут личных почестей и славы, не развивают своей деятельности в отрыве и отъединении от общей жизни вселенной. Семья для таких людей — не ячейка буржуазного счастья, личных страстей или коммерческих соображений, а ячейка идейно связанных сердец, верностью своей следующих друг за другом и трудящихся для общего блага. Такую семью вы видите перед собой, и хотя большинство из нас никакими кровными узами не связано — мы представляем из себя одну дружную семью.
Тендль, как и все окружающие, не сводил глаз с прекрасного лица Флорентийца. Особенно привлекало оно сегодня
к себе выражением милосердия. Каждый из слушающих передумывал и переживал опять по-новому все, что говорил хозяин. Сам же Тендль, мысли которого никогда не направлялись в эту сторону, сидел точно зачарованный.
— Теперь вы понимаете, мой милый мистер Тендль, — снова заговорил Флорентиец, — что вопроса о том, смеете ли вы приехать к нам еще, быть не может. Если вас притягивает магия нашей общей любви, мы будем вас ждать на весь конец следующей недели. И тем приятнее будет мне вскоре опять увидеть вас, нового друга, так как половина из нас скоро уедет. Планы наши были несколько иными, — обводя взглядом всех присутствующих и останавливаясь особенно на побледневшем лице Сандры, продолжал он, — но ворвались некоторые бури зла, от них нам надо сейчас отойти, и борьбой с ними займутся другие наши друзья. Но вы не печальтесь, мистер Тендль, лорд Амедей и Сандра останутся здесь.
Сандра сдержал слезы, но стона сдержать не мог. Флорентиец положил ему руку на голову и продолжал:
— Кроме того, еще до нашего отъезда, вызванный мною обаятельнейший человек, существо огромных знаний, воли, доброты беспредельной и самоотверженности, приедет сюда. Зовут его Ананда. Среди его талантов есть и музыкальность редкая и голос, какой можно услышать только раз в жизни. Вы не будете одиноки. Амедей и Сандра будут жить в моем лондонском доме, где будет жить и Ананда. У вас будет там все та же наша семья.
— Я только что было почувствовал себя утопленником, но вы бросили мне якорь спасения, лорд Бенедикт. Моя небольшая ученость научила меня только одному: не имея о чем-либо достаточных знаний, не отрицать того, о чем тебе говорят. Но... чтобы кто-либо мог сравниться с вами или заменить вас... — Тендль глубоко вздохнул, печально глядя на Флорентийца. — Во всяком случае, с самой глубокой благодарностью я принимаю ваше предложение. Я не сомневаюсь, что Сандра и лорд Амедей примут меня в ту семью, куда вы меня рекомендовали.
Мильдрей встал со своего места и крепко пожал руку Тендлю.
— Мне очень хорошо знакомо одиночество, и еще больше я понимаю ваше мучительное чувство теряемого счастья, которое только что нашел и начинаешь понимать. Но счастье знать лорда Бенедикта, его друзей и семью тем и отличается от всякого иного счастья, что оно вечно. Обретенное однажды, оно не может быть ни потеряно, ни разорвано, если сам человек хочет его сохранить в своем сердце. Где бы ни был сам лорд Бенедикт, кому бы он ни поручил нас, мы будем чувствовать его мысль живущей рядом с нами, если только сохраним сами мужество и верность тем заветам, что он дал нам. Будем же вместе мужаться и стремиться стать лучше, чтобы дождаться новой встречи с ним и его семьей.
Тронутый ласковой внимательностью Мильдрея, на которого он эти дни обращал так мало внимания, Тендль горячо ответил на его пожатие.
Сандра, ожидавший, что, его возьмут в Америку, был совсем убит. Для него это было больше, чем катастрофа, и он снова вспомнил слова лорда Бенедикта: «Ты будешь всю жизнь помнить, как ты был слабее женщины». Эти слова он вспоминал часто за последнее время. Сейчас, сидя со всеми, он никого и ничего не слышал, кроме этих слов. Припомнились ему еще и слова Алисы о закрепощенном сердце, где живут скорпионы. Юноша чувствовал себя как-то двойственно. С одной стороны, разлука с Флорентийцем разрывала его сердце и доводила почти до отчаяния. С другой, он ощущал какую-то силу и уверенность в себе, что все препятствия победит, лишь бы сохранить любовь и дружбу своего великого покровителя и друга, единственного близкого человека, которому он был предан без всяких оговорок. Сандре ни на мгновение не пришла мысль спорить с Флорентийцем, молить его изменить свое решение. Он все яснее понимал, что должен выбросить из сердца тяготящих его скорпионов, освободиться от слабости, лишней чувствительности. Он сознавал, что все это время в смысле духовного роста, он, Сандра, стоял на месте, тогда как его великий друг все шел вперед.
Сандре стало понятно, что, если он хочет, чтобы расстояние между ним и Флорентийцем не увеличивалось, он должен сам двигаться вперед, а не стоять на месте. Чем яснее он начинал усваивать свое положение, тем все справедливее казалось ему решение Флорентийца. Но... скорпион страдания все так же жалил его сердце.
Сандра опомнился только тогда, когда прекрасная рука лорда Бенедикта опустилась на его плечо. Он поднял голову и, показалось ему, утонул в море любви, лившейся из глаз Флорентийца. Молча приник юноша к своему другу, ощущая, как всегда, когда он к нему приникал, радость. Молча он поклонился всем и вышел из комнаты. Вскоре все сердечно простились с Тендлем, хозяин еще раз настойчиво повторил, что будет ждать его на следующей неделе, а Мильдрей обещал снова за ним заехать в четверг к двенадцати часам в контору. Тендль, предоставленный своим мыслям, отправился в свою комнату. Мало спал он в эту ночь, заснул под самое утро и был разбужен к первому лондонскому поезду. Он никак не ожидал увидеть кого-либо из хозяев в такой ранний час, а потому, встретив в столовой самого хозяина, лично угостившего его завтраком, был столько же поражен, сколько и обрадован.
— Я обещал вам сказать кое-что о жизни вообще, мистер Тендль, и о жизни Дженни в частности. Судя по целому рою новых мыслей, которые висят на вас, как огромная шапка, о жизни вообще я сказал вам достаточно. О жизни же Дженни — я должен предупредить вас о трех вещах. Первая — она простить себе не может, что не разглядела и упустила подходящего жениха. Второе — она решила поправить дело, и призывное письмо давно ждет вас в конторе. Третье — она и мать желают судом оспаривать завещание в целом и вырвать Алису из моих рук.
Коротко скажу: после всего, что вы сейчас знаете, вы поймете все в моих словах. Я обещал пастору сделать все для спасения Дженни от зла, которому она все время открывает в себе двери настежь благодаря раздражению и бешенству, в которых живет. Я сделал все, что мог. Я дважды ей писал, раскрывая ей глаза на ту жизнь, что она сама себе создает. Я звал ее приехать сюда и погостить у меня в те же самые дни, когда звал и вас. Я надеялся — если бы добро взяло в ней перевес над злом и Дженни хоть однажды проявила бы полную победу над матерью, которая соблазняет ее блеском богатства, — что ваша и Дженни судьба могла бы связаться. Это никогда не было бы счастьем для вас, как это еще и сейчас продолжает вам казаться, но это было бы спасением для нее, так как весь круг моих знакомых и я сам помогали бы вам строить вашу семейную жизнь.
Дженни не приехала. Она бросила кости своей судьбы в пасть зла, и нам с вами ее не спасти. Вы сказали, что хотите стать членом моей семьи. Действительно ли вы этого хотите? Или мимолетное очарование уже улетучилось?
— Напротив, лорд Бенедикт, за эту ночь улетучилось чувство одиночества. Я пристал крепко к берегу, и паруса моего брига готовы только к одному плаванию: под вашим руководством. Это по-английски: точно, серьезно, неизменно.
— В таком случае, капитан Тендль, согласны ли вы, — усмехаясь оборотам речи англичанина, сказал Флорентиец, — принять приказания вашего адмирала?
— О согласии и речи нет. Есть принять приказание адмирала.
— До нашего нового свидания в четверг — три пункта послушания: 1. Ни под каким видом не встречаться с Дженни и ничем не отвечать на ее письмо, как бы это вам ни казалось грубым и невоспитанным; 2. Рассказать дяде все пережитое здесь, хотя вы никогда не были с ним откровенны и вам это странно; 3. Отнести мое письмо одному молодому человеку, переживающему сейчас большой материальный и духовный кризис. Повозиться с ним эти дни, если бы он даже показался вам трудным, и все же помочь ему.
— И это все ваши приказания, адмирал? Да они так легки и просты, что только для очень тупых солдат могут показаться сложными. Судя по ним, я могу понять, что капитан я неважный. Но все же ответить я могу одно: буду счастлив выполнить точно все приказания. Что же касается молодого человека — постараюсь отыскать его сегодня же. И если только осмелюсь допустить мысль, что данное мне поручение трудно, — разжалую себя в рядовые. Но надеюсь явиться в четверг в том же чине к вам, ваша светлость.
— Я думаю, что подводные камни, вам, Тендль, встретятся. И вы будете несколько раз вспоминать о данном сейчас слове ненарушимого послушания, — подавая Тендлю письмо и провожая его к экипажу, сказал, прощаясь, Флорентиец.
— Если я буду вспоминать, то только для того, чтобы радоваться своему счастью новой связи с вами и получше проверить свою честь, лорд Бенедикт.
Тендль сел в коляску, лошади тронулись, и вскоре коляска исчезла из глаз Флорентийца. Но он еще долго стоял на крыльце, как бы посылая отъезжавшему свои благословения.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Среда, 28.03.2012, 12:30 | Сообщение # 94 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю!,читаю и становитъся многое понятно.особенно сегодня нужно сле.дитъ за своими мыслями и чуствами И как раздражение,обида ,завистъ становятся открытыми воротами для зла.
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 30.03.2012, 13:24 | Сообщение # 95 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 10
Мистер Тендль держит слово. Генри Оберсвоуд. Приезд капитана Джемса
Никогда в жизни еще не испытывал Тендль такого спокойствия и радости жить, как в этот понедельник, возвращаясь в Лондон. Все казалось ему прекрасным, он сознавал себя сильным и уверенным. Встреча с лордом Бенедиктом открывала ему новые горизонты и давала новое направление всей его жизни. Заехав на минуту домой, наскоро переодевшись, Тендль отправился в контору. Здесь он застал дядю в довольно сильном раздражении, до которого его довела пасторша, являвшаяся два раза подряд, желая видеть мистера Тендля. На ответы служащих, что мистер Тендль в деревне, она отвечала полным недоверием и наконец пробралась в кабинет к старому адвокату, подозревая, что тот прячет племянника. Пасторша пробовала начать одну из своих безобразных сцен, но адвокат так грозно приказал клерку вызвать немедленно констебля, что леди Катарина предпочла ретироваться.
Письмо Дженни посыльный принес через четверть часа по отъезде Тендля с Амедеем. Прочтя его теперь, Тендль даже не вздохнул, а с жаром набросился на дела, предварительно сказав дяде, что должен ему рассказать целую кучу вещей о своей жизни у лорда Бенедикта. Не привыкший к откровенности племянника, но очень любивший его старик был обрадован. Оба уговорились, что вечером пообедают в клубе дяди, где их разговору никто не помешает. Не успел Тендль и оглянуться, как уже было пять часов. Обычно работавший хорошо, но без особого рвения, сегодня Тендль поражал всех быстротой своих темпов.
— Тебя, племянник, подменили у лорда Бенедикта.
— Так точно, дядя, подменили. Я теперь капитан, пора держать руль крепко.
Адвокат весело смеялся шуткам племянника и даже забыл свое раздражение на пасторшу. Закрыв контору, оба отправились по своим делам, еще раз подтвердив встречу в клубе в девять часов. Не заезжая домой, Тендль отправился по адресу письма, данного лордом Бенедиктом. Это была одна из второстепенных улиц Лондона, и мистер Тендль довольно долго катил туда в наемном кэбе. Велев кучеру ждать, он в лабиринте огромного и неуютного дома, даже не особенно опрятного, разыскал своего адресата. На его стук в указанную на конверте квартиру дверь открыла маленькая, худенькая, прелестная, необычайно опрятная старушка. На ее очень красивой голове аккуратно сидел белый накрахмаленный чепец, такой же без пятнышка передник закрывал ее бедное платье, подштопанное, но безукоризненно чистое.
— Можно видеть мистера Генри Оберсвоуда? — спросил Тендль, входя в комнату, нечто среднее между столовой и кухней.
— Генри дома, но он болен. В пути он так устал, что сегодня даже не был в силах встать с постели. Если вам необходимо его видеть, я скажу ему. А то, может быть, завтра пожалуете, сэр? Он, возможно, и встанет завтра.
Мистер Тендль стоял в нерешительности. Он перенесся в дом лорда Бенедикта, вспомнил весь разговор, вспомнил слова своего адмирала и почувствовал определенную уверенность, что письмо надо передать непременно сегодня.
— Если вы разрешите мне раздеться, миссис Оберсвоуд, я попытаюсь войти к вашему сыну. Я постараюсь не расстроить его.
Старушка улыбнулась такой доброй улыбкой, все лицо ее расцвело и стало прекрасным, она с удивлением сказала:
— Как же вы могли угадать, сэр, что я его мать? Я вас раньше никогда не видела.
— У меня, миссис Оберсвоуд, уже давно нет матери. Но я так хорошо запомнил, как выглядит и проявляется материнская ласка и забота, что сразу угадал в вас мать мистера Генри, как только вы произнесли его имя.
Старушка рассмеялась, но тут же стала серьезна и печально ответила:
— Вы вспомнили о матушке, сэр, которую потеряли, а я смеюсь. Вот как я легкомысленна. Но кто может так говорить о материнской любви, тот не может иметь злого сердца и не может причинить Генри зла. Боюсь, сэр, — вдруг перешла она на шепот, — не случилось ли чего недоброго с Генри. Он уезжал такой радостный, веселый, уезжал надолго, а вернулся печальный, весь день молчит и стонет.
В глазах у старушки стояли слезы. Она смотрела на гостя с доверием, надеждой и таким тоскливым вопросом, что у молодого человека заговорило чувство опеки над слабейшим, и он весело ей сказал:
— Я привез ему письмо от одного такого доброго и сильного волшебника, что все печали вашего сына рассеются.
Сбросив плащ, мистер Тендль постучал в указанную ему дверь соседней комнаты. Войдя в нее, такую же чистую, как и первая, Тендль увидел красивого юношу, очень худого, с боль-ным и расстроенным лицом, лежавшего на постели. Большие голубые глаза пристально и далеко не приветливо впились в лицо Тендля, а руки судорожно закрыли книгу, которую он, очевидно, читал. Не дожидаясь вопросов и еще раз вспоминая слова лорда Бенедикта о трудном юноше, Тендль взял на себя инициативу знакомства.
— Я привез вам, мистер Оберсвоуд, письмо. Разрешите ничего не говорить вам, от кого оно. Я не сомневаюсь, что оно несет вам не только удовольствие, но и большую радость. Если же, прочтя его, вы пожелаете со мной поговорить — я к вашим услугам.
Тендль подал Генри оригинальный конверт Флорентийца, с его красивым, четким почерком. Наблюдая за Генри, Тендль понял, что тот не знал почерка Флорентийца и совершенно не догадывался, от кого ему подано письмо. Медленно и равнодушно взломал Генри печать лорда Бенедикта и начал читать письмо.
С первых же строк в Генри произошла метаморфоза. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем, бессильно вытянутое тело гибко поднялось, глаза впились в буквы с такой сосредоточенностью, точно больше ничего не существовало. Мистер Тендль с глубоким интересом наблюдал своего нового знакомого. Тот, казалось, не только забыл о своем визитере, но и вообще унесся куда-то. По мере того как он читал, лицо его становилось бодрее и мужественнее. Уныние сменила улыбка, и Тендль удивился, как могли повлиять на Генри в несколько минут слова Флорентийца с такой силой, чтобы преобразить его в здорового юношу из печальной развалины, которую он увидел на кровати в первую минуту. Дочитав до конца, Генри начал читать письмо сначала. Он точно выздоравливал на глазах Тендля и продолжал расцветать, все так же не замечая своего гостя. Прочтя письмо вторично, Генри отбросил светлые волосы со своего высокого лба и сияющими глазами посмотрел на своего посетителя.
— Вы угадали, мистер Тендль, — как называет мне вас лорд Бенедикт. Ваша любезная услуга возродила меня. Я не только обрадован, я спасен. Лорд Бенедикт пишет мне, что вы и еще один ваш друг захватите меня с собой к нему в деревню на следующей неделе в четверг. Как и где мне вас встретить?
— О, если позволите, мы встретимся с вами еще не раз до четверга. Эти дни я не буду уезжать в деревню. Я мог бы завтра в двенадцать часов заехать за вами, и мы где-нибудь позавтракаем. Я вижу, что лорд Бенедикт великий волшебник и вылечил вас быстрее, чем Силоамская купель. И вы можете завтра выехать из дома.
Лицо Генри омрачилось, он несколько минут боролся с собой и наконец сказал:
— Я был бы очень счастлив поехать с вами завтракать. Но я так нищ и оборван после моего долгого путешествия, что даже не представляю себе, как я мог бы это сделать, не конфузя вас своим видом.
— Тем больше оснований нам встретиться завтра. Совершенно недопустимо, чтобы вы ехали к лорду Бенедикту, беспокоясь за свои туалеты. Я убежден, что если бы вы явились на зов его даже в лохмотьях, то и тогда именно у этого человека вы были бы судимы не по внешности, а по радости и поспешности, с которыми бы вы явились к нему. Но я понимаю и другое: человек должен прийти к нему освобожденным от всех мелочей. Это нужно, чтобы взять от него как можно больше мудрости и уйти с новым пониманием жизни. Поэтому я предлагаю вам, минуя всякие предрассудки, согласиться на мое предложение. А предложение мое вот какое: до завтрака мы заедем к моему портному, и я насяду на него, чтобы к утру четверга он вас экипировал в полной мере. Пусть засадит за работу всю свою мастерскую, но чтобы вы были одеты к моменту отъезда. Ни о чем не говорите. Жизнь редко предлагает человеку такое счастье, как встреча с великим человеком, да еще в его собственном доме. Надо сделать все, как я уже сказал, чтобы приехать к лорду Бенедикту освобожденным от мелочей, в наибольшей творческой возможности и способности своего организма.
Лицо Генри стало очень серьезным, и он, пристально глядя в глаза мистера Тендля, спросил его:
— Вы хорошо знаете лорда Бенедикта? Я никогда еще его не видел, но от одного человека я много о нем слышал. И хотя сам этот человек был ума и духа очень высоких, для него ваш друг был авторитетом непреложным. Но я слышал о нем не как о лорде Бенедикте, а как о Флорентийце, как его звали все вокруг того человека и он сам.
— Сказать, что лорд Бенедикт мне друг, — это утверждать, что Юпитер мне брат, — рассмеялся Тендль. — Между мною и им такая зияющая пропасть, которой мне никогда не перейти. Лорд Бенедикт мой адмирал, я простой капитан и жажду ему повиноваться.
Теперь лицо Генри стало мрачнее тучи. Тендль, никак не ожидавший, что расцветший юноша может впасть снова в прежнее уныние, сразу осекся и с волнением спросил:
— У вас что-нибудь болит, мистер Генри?
— Нет, должно быть, усталость от дороги разбила мои нервы, — раздраженно ответил Генри, судорожно хватая письмо Флорентийца. — Вы не обращайте внимания, это пройдет.
— Что это пройдет, мистер Генри, я не сомневаюсь. Но надо, чтобы это прошло как можно скорее. А потому я удаляюсь, боюсь, что я вас слишком утомил. До завтра, и прошу вас ни словом не заикаться о материальной стороне дела. Я все беру на себя. Будет время — мы с вами сведем наши счеты.
Генри сохранял свой надутый вид и довольно равнодушно простился с новым знакомым. Выйдя снова в первую комнату, Тендль застал старушку за работой. Как он понял, она усердно штопала костюм своего сына. Тендль присел подле нее и просто, как будто он знал ее всю свою жизнь, сказал:
— Миссис Оберсвоуд. Я немножко доктор. Поэтому я понимаю, что вашего сына надо прежде всего хорошо подкормить. Вот здесь немного денег, которые я очень прошу вас принять. Мне их дал один человек и велел истратить на самое нужное и важное, что мне встретится в ближайшие три дня. Сегодняшний случай я считаю самым важным и даже священным.
— Нет, сэр, я хорошо знаю своего сына. Здесь дело не в еде и не в одежде, от которой у него осталось одно воспоминание. Конечно, и они — частичная причина его болезни, но не они — главное. Где главное, я знаю. Генри очень горд и самолюбив. Он, наверное, не сумел угодить синьору Ананде, который взял его к себе. Это один очень, очень большой доктор. Когда Генри учился в университете в Вене, там с ним и познакомился. Синьор Ананда такой добрый и дивный. Он выписал меня в Вену, когда Генри заразился трупным ядом. Он лечил его вместе со своим дядей. Тот ростом поменьше и не так красив, но такой же важный синьор, а доктор даже еще больше, чем сам синьор Ананда. Когда я в Вене сидела у постели сына, он вошел в комнату, поглядел на меня орлом — ну, точно все нутро у меня вычитал. Так я и присела от страха. Он же рассмеялся, погладил меня по голове, да и говорит: «Что? Испугалась, дитя Божье? Живи без страха и сомнений. Сын твой будет жить. Но не один раз он будет еще к тебе возвращаться гол и бос, а также в сильном раздражении на весь мир. Если, когда он в третий раз вернется к тебе в таком состоянии, он не встретит великой руки друга и не сумеет уцепиться за нее — тогда пой ему Requiem. Сейчас же радуйся, люби, верь до конца моим словам и всегда, как и в этот час, ничего не бойся. Если может чистота матери защитить сына, то твоя защитит». И вот в третий раз возвращается Генри. А где же эта Великая Рука? Как ее искать? — плакала горько старушка. — Уж не вы ли это, сэр?
— Это все равно, что вы спросили бы меня, не Моисей ли я, — рассмеялся Тендль. — Я не только не великая, но просто малая рука. Но что я привез письмо вашему сыну от Великой Руки и повезу в четверг вашего сына к этой Великой Руке — вот это верно.
— Неужели? Значит, дядя Ананды сказал правду? Боже мой, если бы Генри смирился наконец. Он ведь чудный мальчик, только горд, ох, как горд. И сын он нежный, а иной раз столько горя задаст сердцу! Не знаешь, как и подступиться.
— Ничего, миссис Оберсвоуд, все обойдется. Покормите получше сегодня вашего сына, а о его костюмах, пальто, белье и шляпах я позабочусь сам. До завтра. Завтра я заеду в двенадцать часов.
Напутствуемый благословениями старушки, Тендль быстро спустился с лестницы, оставив позади себя мать Генри, которая отправилась за вкусным ужином для сына. Генри, слышавший приглушенные голоса в соседней комнате, нетерпеливо ждал, пока они смолкнут. Поняв по наступившей тишине, что гость и мать вышли, он снова принялся за чтение письма. Медленно, точно вживаясь в каждое слово, читал Генри драгоценные строки.
«Мой друг, Вам кажется, что в эту минуту нет никого несчастнее Вас. Но это именно кажется Вам, потому что мысль Ваша сосредоточена только на себе самом. Допустите, что волшебное зеркало показало бы мне всю Вашу жизнь, день за днем. И не такою, какой она кажется Вам сейчас, когда многое уже забыто Вами, иное отошло, как не сбывшиеся мечты, а третье умерло, потому что Вы поднялись выше, освободясь от предрассудков, и оно потеряло для Вас значение, как цель, которую перерос Ваш дух. Но такою, как шла Ваша жизнь в ряде будней, сжигая или создавая препятствия между Вами и окружающими, растя и возвышая Ваши честь и волю или вводя Вас в соблазн, зависть, бунт.
Что бы тогда должен был думать о Вас я — бесстрастный, посторонний наблюдатель, — зная Ананду и оценивая его труд и заботы о Вас? Ананда в нашем кругу — синоним рыцаря-защитника. Синоним доброты, дошедшей до полного божественного расцвета. Ананда — это мудрец; его мудрость не позволяет ему указывать рамки другому, ибо его собственная свобода, не зная рамок к ее достижению, привела его к полной мере сознания. Ананда — это принц среди простых смертных, сознающий себя в каждом и каждого в себе. У него нет иной цели жизни, как расстилать каждому ковер-самолет для скорейшего достижения совершенства.
Что же должен думать я о Вас, в третий раз свернувшем с пути этого человека? Правда, и Петр трижды отрекся от своего Учителя. Но он видел, кто был перед ним. Он клялся в каменной верности ему — и дела его жизни, вплоть до смерти, подтвердили ее. Ваше же поведение, хотя каждый раз Вы возвращались разбитым той бурей, что сами вызвали, и каждый раз Вы молили о прощении, не укрепляло Вас. Безмерная доброта Ананды развращала Вас. Со дна Вашей души вылезали змеи, жабы и филины слепивших Вас страстей. И Вы подавали текущему дню жизни не высокие качества мира и чести, но таили в сердце ужас сомнений, неудовлетворенности, непримиримости и неустойчивости.
Зачем я говорю Вам все это? Вам, слепцу, не видевшему солнца, в орбите которого Вы вращались. Затем, что милосердие не знает требовательности и взысканий, как это Вам сейчас кажется. Оно знает только закон пощады и радость помощи. Соберите растерянную энергию. Соберите внимание к текущему мгновению. Оставьте вечно бесплодные мысли раскаяния, перестаньте быть мальчиком-фанфароном, становитесь на ноги мужчины. Не спрашивая Вас ни о чем, я протягиваю Вам обе мои дружеские руки. Берите их и верьте не в чудеса вне Вас, а в чудо живущей в Вас самом любви, притягивающей к себе весь огонь чистого сердца встречного.
Мужайтесь. Создайте себе, с моей помощью, новый ковер-самолет, который мог бы подвезти Вас вновь к Ананде. Я протягиваю Вам обе мои руки над той пропастью, что Вы вырыли себе сами. Но если в этот раз вся моя верность не научит Вас следовать своей верностью за нами — Ваш путь света оборвется на века и века. Приезжайте ко мне с двумя моими друзьями. Положитесь во всем на подателя этого письма. Это человек большого здравого смысла. Набирайтесь сил и приезжайте с мистером Тендлем и его другом, с которым он Вас познакомит.
Передайте мой привет Вашей матушке и скажите ей, что она непременно еще раз увидит Ананду, о котором она так усердно и благодарно молится. Кстати, примите непрошеный совет: берегите мать — в ней залог Ваших будущих внешних благополучий, которые так тревожат Вас. Я Вас жду.
Флорентиец».
Прочтя письмо в третий раз, Генри прижал его к губам. Глаза его, полные слез, смотрели с детским выражением доверия и счастья куда-то вперед. Это был совсем не тот Генри, которого покинул Тендль. Это был, вероятно, тот прекрасный и любящий сын, о котором говорила его мать. Никакой гордости и себялюбия не лежало сейчас на этом тяжело страдающем лице. Генри думал о Флорентийце, о протянутых ему могучих руках, сумеет ли он ухватиться за них, и сердце его было полно и тревоги, и восторга, и радости.
Но как мог даже такой великан духа, как Флорентиец, так точно угадать все рвы и пропасти, в которые срывался Генри? Этого Генри понять не мог. Его гордость, постоянно возмущавшаяся против добровольно данного им обета послушания, сейчас утихла. Час тому назад он видел англичанина, которому этот обет казался приятным и радостным долгом любви и чести по отношению к тому, кого он любил. В голове Генри замелькали вереницы картин его жизни одна за другой. Чарующий образ Ананды теперь, издали, казался еще прекраснее. И Генри снова терял мужество и плакал, сознавая, что он потерял и как невозвратимо потерянное.
В соседней комнате послышалось движение. Вскоре Генри узнал шаги матери. И здесь, этой чудесной и чистой душе, сколько горя и забот он принес. Из последних сил, продавая все ценное, переселяясь все выше и выше в домах для бедноты, мать воспитывала сына в лучшей школе. Когда Генри узнал о знаменитых профессорах Вены и робко высказал желание туда уехать — на следующее утро мать подала ему пачку денег, сказав, что продала свои последние серьги и кольца. Смущенный Генри, колебавшийся между желанием учиться в Вене и остаться работать в Лондоне, чтобы поддержать мать, был поражен, когда она ему сказала:
— Ты, Генри, обо мне не думай. У нас с тобой дороги разные. Ты был мне послан на хранение, и я честно выполнила свой долг перед жизнью. Я исполняю его и теперь. Все, что могла, я для тебя сделала. Теперь ты образованный человек. Тебе не хватает последнего усовершенствования. Поезжай за ним. С этой стороны моя совесть чиста и спокойна. В чем я очень перед жизнью виновата, так это в твоей невыдержанности. Я должна была научить тебя полному самообладанию. Этого я не сумела тебе дать. И ты выходишь в жизнь, не умея владеть собою. За это все встречаемые тобою люди будут осуждать меня.
Генри вспоминал, как слезы покатились по щекам матери, как она их моментально смахнула и улыбнулась ему.
— Ничего, сынок, пусть невзгоды твои упадут на мою голову. А ты помни только, что гордость и заносчивость редко когда идут рядом с настоящим умом и с талантом. Умный и по-настоящему талантливый человек всегда скромен.
Так ярко вспомнил Генри эту сцену. Мать его была тогда совсем молодой, со светлыми пепельными волосами. А теперь ее голова седа, веселый смех почти не слышен, движения медленны. И стала она старенькой именно за эти годы, когда Генри возвращался домой, ссорясь со своим другом и Учителем. Но никогда он еще не видел мать такой убитой, как на этот раз. Всегда бодрая и его ободрявшая, в этот третий раз, когда он возвратился домой рваным и голодным... И Генри не мог отдать себе ясного отчета, что потрясло его больше: разрыв с Анандой или тот ужас, который он прочел на лице матери, когда вернулся. Теперь и то, и другое, чередуясь в его мыслях, не давало ему покоя. Слова Флорентийца: «Берегите мать» очень чувствительно задели его. Он должен был сказать себе, что только теоретически берег мать. А на практике всегда был внешне сух, стесняясь выразить чем-либо вовне свою на самом деле огромную любовь. Он, конечно, был всегда эгоистичен. В редкие, особенно счастливые моменты мира в самом себе Генри ласково рассказывал матери о том или другом из своей жизни. Обычно же почти всегда неуравновешенный, он садился за стол, возвращаясь домой, ел и пил, не спросив, как и чем заработала мать деньги на еду, шел в свою комнату учиться или уходил вновь из дома, не посвящая мать в свои дела, но очень аккуратно возвращаясь к ужину.
Все это передумывал сейчас Генри. Вспомнил, что все годы иначе как за иглой или какой другой работой он не видел своей матери. Он знал, что только ее труд и талант к шитью и рисованию по фарфору давали ему возможность жить и учиться. Но он принимал все как естественный порядок вещей, даже не задумываясь над этим. Малопонятные слова Флорентийца разбудили в нем раскаяние. Он по-новому увидел свое поведение, и краска залила его лицо. В дверь его комнаты слегка постучали, и мать внесла большой поднос со всякими вкусными вещами. Лицо ее уже не было таким страдальческим, на нем сияла ее обычная добрая улыбка, и все ее движения были гораздо увереннее. Генри облегченно вздохнул. Его очень подавляла растерянность матери, ее страх, о котором она ничего не говорила, но который сквозил во всем.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 30.03.2012, 13:25 | Сообщение # 96 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Прежде всегда бесстрашная, не боявшаяся ни за себя, ни за сына — она упала в обморок, увидев Генри вошедшим в комнату похожим на бродягу.
— Кушай, мой мальчик. Тебе надо скорее, скорее поправиться, чтобы ехать к Великой Руке, которая спасет тебя.
Она поправила ему подушку, Генри взял ее еще красивую, загрубелую от работы руку обеими своими руками, как делал это в далеком-далеком детстве, и приник к ней щекой.
— О чем вы говорите, мама, о какой Великой Руке?
— А разве ты не получил письма от Великой Руки?
— Я получил письмо от Флорентийца, которого здесь зовут почему-то лордом Бенедиктом. Он действительно великий человек. Но почему вы его так странно называете? И кто вам сказал, что он прислал мне письмо?
— Если ты будешь кушать, мальчик, я тебе кое-что расскажу, чего не говорила раньше.
Заставив Генри кушать, миссис Оберсвоуд села рядом и рассказала сыну сцену встречи с дядей Ананды во время его болезни в Вене. Рассказ этот произвел на Генри такое сильное впечатление, что мать не на шутку испугалась.
— Боже мой, мама, почему же вы раньше не сказали мне об этом? Быть может, не случилось бы так, что я в третий раз вернулся.
— Видишь ли, мой родной сыночек, сколько бы я тебе ни говорила, как бы тебя ни охраняла моя любовь, — что вся моя любовь значит по сравнению с синьором Анандой? Ведь он если не святой, то, во всяком случае, уж такой мудрец, перед которым и свечи сами зажгутся. Как же не зажечься сердцу человека от его любви? Но твое сердце, Генри, особенное. В нем не каприз живет. Но оно светится и гаснет, снова светится и снова гаснет, а устойчивого огня в нем нет. Гордость мешает тебе думать о ком бы то ни было сначала, а потом о себе. Если ты хочешь быть великим доктором, то ты хочешь не только спасать людей, но хочешь быть знаменитым и чтимым за то, что ты для людей сделаешь. Если ты хочешь учиться и стать мудрецом, ты хочешь, чтобы твоя мудрость звенела на полмира. Если ты хочешь добиться каких-то новых знаний, тебе неведомых, ты с самого же начала начнешь критиковать своих учителей, отрицать их распоряжения. А сам ты ведь еще не в состоянии знать, зачем дано то или другое приказание. С самого детства я тебе все это растолковывала, дорогой мой, любимый мальчик. Но не было у меня достаточно ума разъяснить тебе, как надо много спокойствия и самообладания человеку, чтобы он мог ясно видеть, что делается вокруг и в нем самом. Быть может, Великая Рука научит тебя теперь своим примером, как надо жить.
— Ах, мама, мама, если бы я раньше как следует видел и понимал всю вашу жизнь, мне не нужно было бы никуда ходить за живым примером мудрой и чистой жизни.
— Ну, что теперь, сынок, оглядываться назад. Пока я не имела надежды на твою встречу с Великой Рукой, я была почти в отчаянии. А сейчас вижу, как я была не права. Милосердие великих людей не похоже на наше. Если дядя Ананды сказал тогда, что тебя спасет Великая Рука, — надо было мне знать, что слово его верно, что именно так и будет, что придет нам с тобой помощь. А я поддалась страху, чуть не пала духом. Какой же я тебе пример? Ах, Боже мой, заговорились мы с тобой. Шоколад-то весь остыл, пудинг еле теплый, а ты все такой же голодный.
Подогрев снова ужин, накормив сына, старушка долго еще сидела подле него, выслушивая его рассказ о жизни у Ананды.
Никогда раньше не посвящавший мать в свою интимную жизнь, Генри теперь вылил всю душу, не утаив от нее самых тяжелых воспоминаний и переживаний. Начав с первых дней знакомства — совершенно случайного — с Анандой, Генри закончил своим крушением в Константинополе.
Сидя однажды в дешевом кафе в Вене со своим товарищем, он вдруг услышал голос необычайно металлического тембра, обращенный к его другу:
— Марко, как ты сюда забрался?
От неожиданности оба студента, погруженные в какой-то научный разговор, вздрогнули. И вдруг Марко весь расцвел, забыл все на свете и выскочил на улицу к смотревшему на них сквозь зелень искусственного сада незнакомцу. Вернувшись обратно к столику вместе с незнакомцем, Марко назвал его Анандой и представил Генри.
— Вы не сердитесь, что я прервал ваш разговор? — спросил новый знакомый, глаза которого — огромные, темные — были настолько блестящи, что показались Генри золотыми и поразили его.
— Сердился минуту назад, но сейчас я в восторге.
— Вот как, вы так легко переходите от одного настроения к другому? И ваши мнения меняются тоже так быстро?
— Мои мнения, настроения, и вообще весь я действительно неустойчивы. Но в свое оправдание могу сказать, что еще не встречал в жизни ничего такого, что могло бы захватить меня целиком, на чем я мог бы проверить свою устойчивость. Вот если бы я знал, что могу разделить те интересы, что окружают вас, я бы вовеки не отошел ни от них, ни от вас. Видя вас первый раз в жизни, я уверен, что вы живете не так и не тем, чем живут тысячи, — совершенно неожиданно для самого себя сказал необщительный, обычно молчаливый Генри.
Марко смотрел на Генри во все глаза, рассмеялся и сказал Ананде:
— Ну, не называл ли я вас всегда, Ананда, блуждающей кометой, путающей все пути людей? Этот молчаливый британец, считающий себя — хоть и не совсем напрасно — всех талантливей и умней, не благоволящий даже разговаривать с должным уважением с людьми, вдруг выпалил вам целое объяснение в любви! Но только, милый мой Генри, здесь вам не немецкий профессор, с его методиками, строгими рамками науки и аккуратностью. Имеете память и прилежание — пожалуйста в ученики. Ананда — Учитель жизни. Чтобы за ним следовать, надо самому подыматься на высокие ступени духовного развития, а не интересоваться одной наукой да мечтами, какое место займете среди знаменитостей мира.
Уязвленный в самое чувствительное место, Генри — тот Генри, который еще не видел Ананды, — вспыхнул бы, наговорил грубостей и рассорился бы навек. Теперь же, под пристальным взглядом, ласковым и успокаивающим, нового знакомого, он спокойно сказал:
— Вы глубоко правы, Марко. Я совершенно не достоин быть другом или, как вы говорите, учеником сэра Ананды. Но, в свою очередь, не могу понять и вас: как вы можете спокойно сидеть в Венском медицинском факультете, если знаете, что есть на свете Учитель жизни и что можно его найти и за ним следовать?
— Кто вам сказал, что я спокойно сижу в душной лягушачьей немецкой науке и не следую за Анандой? Чтобы делать выводы и заключения, надо иметь в своем знании все предпосылки и посылки хотя бы в полной логической связи. А вы, не зная меня до этого мгновения, так как вы интересовались только моей библиотекой, а мной постольку, поскольку я к ней бесплатное приложение, делаете свои выводы и создаете рогатый силлогизм. Да и какой Вам Ананда «сэр»? Вы воображаете, что выше вашей Англии и жизни нет.
Марко пылал. Стрела Генри попала в цель.
— Будет вам спорить о несуществующих вещах, дети. Ты, Марко, более виновен. Уже скоро три года, как ты дружишь со мною. Ты обещал мне, что твой трудный итальянский темперамент будет к этому времени усмирен. Но я вижу, что все еще у тебя раньше говорит язык, а потом думает голова.
— Нет, нет, Ананда, мой дорогой и светлый гений, — печально ответил Марко. — Я отлично понимаю, что не должен был раздражаться. Генри ведь не понимает, как пронзил меня.
— Если бы и понимал, то все же виноват ты, что ты поймал его стрелу. Но оставим пока этот разговор. Запомни только: никогда не надо просить у жизни того, к чему не чувствуешь себя совершенно готовым. Если что-то тебе не дается — не настаивай. Жди, мужайся, подымайся в самообладании и только тогда иди по манящей тебя дороге, когда в самом себе почувствуешь и сознаешь умение и силу владеть собой. Что же касается вас, мой новый друг, если вам захочется, Марко привезет вас ко мне завтра вечером. Я живу в окрестностях Вены, недалеко от города, и сообщение хорошее. Приезжайте отдохнуть и подышать отличным воздухом. А сейчас я похищаю у вас Марко. Не сердитесь и постарайтесь сохранить ваше доброжелательное настроение до завтра, — прибавил Ананда, пожимая руку Генри.
Такой руки еще не приходилось Генри держать в своей. Узкая, мягкая и сильная, довольно большая, но такая пропорциональная, артистическая рука Ананды, лежавшая в его руке, казалось Генри, овладела всем его существом. Прижатая ладонь Ананды точно приклеилась к его ладони, и жаль было Генри выпустить ее:
— Итак, до завтра. Я вижу, что вы приедете. Но уговор: ни разу не раздражаться до завтра и не питать ни к Марко, ни к кому-либо другому недоброжелательных чувств.
— Ну как я могу сердиться на Марко, когда он познакомил меня с вами? Я всю жизнь должен ему быть благодарен за счастье этого знакомства, — снова неожиданно для самого себя сказал Генри. Ему показалось, что Ананда на миг как бы задумался и, улыбнувшись, сказал:
— Как трудно человеку разобраться в самом себе и понять, где у него реальное желание, а где иллюзорный порыв.
Приподняв на прощание элегантным жестом шляпу, Ананда пошел к выходу, уводя с собой Марко...
Как ярко вспоминал сейчас Генри эти мгновения первого знакомства с Анандой и рассказывал о них матери. Дальше он передал ей, как какое-то новое чувство любви, совсем ему дотоле незнакомое, пробудилось в нем к этому человеку. Он еле дождался встречи с Марко на лекции. Он надел лучший костюм, особенно долго выбирал галстук, тщательно расчесывал волосы. Генри еще ни разу не ходил на свидание. Ни разу не интересовался своей внешностью, а теперь стоял перед зеркалом и старался решить вопрос, красив ли он. Впиваясь синими глазами в зеркало, он вспоминал блестящие как звезды глаза нового знакомого. Вспоминал его мощную, высокую и стройную фигуру, элегантную, легкую походку и манеры герцога — и казался себе заморышем, сереньким, невзрачным человеком. Генри чуть было не впал в мрачность и уже хотел сбросить свой новый костюм, остаться дома и не ехать с Марко. Но очарование, любопытство к какой-то иной, неизвестной ему, высшей душе и жизни заставили его победить раздражение и поспешить в университет. За все дальнейшие годы Генри не помнил такого состояния, чтобы так спешить, бояться опоздать, бояться не встретить Марко. А встретив его, все боялся, что они не сядут в омнибус, не доедут до места.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 30.03.2012, 13:25 | Сообщение # 97 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Когда он наконец стоял перед Анандой среди прелестного сада, он не видел никого и ничего, кроме хозяина.
— Пожалуйста, Ананда, уймите этот Везувий из Лондона, — первое, что услышал Генри, когда здоровался с Анандой. — Это какой-то сумасшедший. Я его два года знал как чистейшего британца, и вдруг — нате пожалуйста, точно подменили парня, — разводил руками Марко. — А вы приказываете мне овладеть моим темпераментом. Мой-то хоть настоящий неаполитанский, им овладеть можно. Но когда Везувий извергает лаву в Лондоне... Вот это номер посерьезнее будет.
С несвойственным ему добродушием выслушивал Генри насмешки приятеля, а Ананда, взяв обоих юношей под руки, увел их в глубину сада, где на искусственной горе возвышалась беседка. Открывавшийся из нее вид на окрестности изумил и пленил Генри, почти никогда не покидавшего города.
— Вы мало знаете и мало любите природу? — спросил Ананда.
— До сих пор я думал, что и мало знаю, и мало люблю ее. Теперь думаю, что мог бы ее очень любить, если бы знал.
— Не думаю, чтобы человек любил только то, что он знает как факт. Любовь живет в человеке и заставляет его ценить не только то, что он знает, потому что видит. Она ведет его всегда вперед, заставляет искать себе применения. Если человек говорит, что любит науку, а не любит людей, для которых он ищет знаний, не видит в людях высших целей, куда применить свою науку, — он только гробокопатель науки. Если человек идет свою жизнь, не замечая жертв и самоотвержения тех, кто сопровождает его в этой жизни, — он не дойдет до тех высших путей, по которым идут великие люди. Если в самом человеке атрофируется нежность, доброта, по мере того как он восходит в высокие степени учености и славы, — он сам исключает себя из всех возможностей достичь радости общения с людьми, пленяющими его полнотой и размахом своей деятельности. Точно так же и любовь к матери природе. Чтобы заметить ее, ее усилия помочь каждому любить ее в себе и себя в ней — надо научиться замечать подвиг жизни своей родной матери. Научиться любить ее, чтобы во всю дальнейшую жизнь навсегда знать, что такое любовь.
Ананда перевел разговор на другую тему, но о чем он говорил с Марко, Генри не слышал. Он был точно оглушен. В его глазах вдруг встала фигура матери, и первый раз в жизни кровь бросилась ему в голову, заливая румянцем щеки, лоб, шею. В первый раз Генри почувствовал, что он уже давно должен был стать помощником матери, а он все еще учился на ее счет.
Долго пробыли они с Марко у Ананды. Приезжали к нему и еще люди, самых разных возрастов и положений. Приходили бедняки, и со всеми одинаков был Ананда: все уходили утешенными, ободренными, успокоенными. Но о себе Генри этого сказать не мог. В нем росло чувство неудовлетворения, горечи, какого-то недоумения. Почему он, Генри, чувствует себя здесь чужим, оторванным, тогда как всем здесь так хорошо. И вместе с тем Генри и представить себе не мог, чтобы дальше жить, не имея возможности заглянуть в этот чудный уголок, не увидев Ананду. Все, что говорил и делал Ананда, все казалось ему неслыханным и невиданным. Ананда же, казалось, забыл о Генри после первых сказанных ему слов. И только прощаясь, он посмотрел пристально ему в глаза и сказал смеясь:
— У вас сейчас такое лицо, точно я приговорил вас к посту и воздержанию. Вам, вероятно, не захочется больше навестить меня.
Генри испугался. Он подумал, что Ананда в вежливой форме давал ему понять, что дальнейшее знакомство невозможно. Точно прочтя его мысли, Ананда ласково добавил:
— Мой дом здесь открыт для всех. Я буду рад видеть вас среди моих гостей. Этот мой дом — только временное пристанище. Настоящий же мой дом далеко отсюда. Но я бы не советовал вам спешить узнать мой настоящий дом. Спеша, люди часто слишком многого ждут и от самих себя, и от тех, в ком они ищут себе идеальных руководителей. Не торопитесь. Ищите в себе зова той любви, о которой я вам сказал сегодня. Этот зов вы поймете тогда, когда станете любить людей. Марко скажет вам, когда можно будет еще сюда приехать, если, как я читаю на вашем лице, вы так опечалены разлукой со мной.
— О, если бы вы знали, как невозможно для меня больше жить без вас. Невозможно и невыносимо даже день прожить.
— Ну вот, я говорил, что английский Везувий — это чистое наказание, — смеялся Марко.
— Это нехорошо, Генри, — сказал Ананда, кладя ему руку на плечо. — Я не кудесник, а такой же человек, как вы. Но тот, кто не может дня прожить в разлуке даже с самым очаровательным кудесником, — тот слаб, чтобы идти по дороге свободных. Он раб своих желаний и не найдет точек соприкосновения с теми, кто освободился от желаний. Будьте сильным и работайте вдвое прилежнее, все время думая о людях, которых будете спасать своей наукой, а не об удовольствии моего общества.
Так кончилось первое свидание Генри с пленившим его Анандой. Дальше Генри рассказал матери, как постепенно для него открылся новый мир, как он начал понимать по-иному весь смысл жизни. Самое трудное, чего Генри долго понять не мог, это было полнейшее отсутствие чего-либо личного в самом Ананде. Привыкший ставить себя в центре вселенной, Генри никак не мог оценить жизни, где не было личного. Ананда, видевший, сколько усилий от ума делал Генри, чтобы понять и ценить его жизнь, сказал ему однажды:
— Друг мой, послушайтесь моего совета. Оставьте пока мечты следовать за мной и жить моими принципами. Нельзя приказать себе идти путем вдохновения. Можно только увлекаться, гореть не жаждой добиться лично моей или чьей-то дружбы, но гореть любовью к людям и состраданием к ним. Не в том видеть радость, чтобы подражать кому-то любимому, а жить по своей собственной инициативе, по собственной манере, но так свободно и любовно, что вы непременно встретитесь в делах и действиях дня с тем, кого вы считаете себе примером и кто — на свой лад — идет в любви и сострадании к людям. И вот тогда встреча людей, стремящихся к одной и той же цели, может стать сдвигом в их жизни. Тогда их верность одной, священной им обоим, связывающей их дружбу идее может привести к счастью раскрепощения себя от мучительных предрассудков. Соберите весь свой характер и волю, которыми вы так гордитесь как самоцелью, и переключите их на умение жить легко, просто, любовно принимая все ваши обстоятельства. Поверьте мне, что это единственный путь, по которому можно приблизиться ко мне. У человека нет другой возможности стать выше толпы, как труд его простого дня.
Но Генри не внимал ничему. Он так впился в Ананду, что все его мысли, вся жизнь сконцентрировалась на этом новом друге. Он вымолил у Ананды неотступными мольбами согласие взять его, в числе немногих, с собою в Венгрию, куда тот уезжал через несколько месяцев. С трудом согласился Ананда и поставил Генри ряд условий, главным из которых была приветливость, а затем доброжелательство к окружающим, изысканная вежливость и полная правдивость во всем. Генри должен был остаться в Вене один, пока Ананда уезжал в другие места, а затем, по его возвращении, уехать с ним в Венгрию. Для Генри, думавшего, что Ананда возьмет его в путешествие, как он взял Марко, было убийственным ударом остаться одному в Вене. Но здесь уж никакие мольбы не помогли. И Ананда очень строго дал понять Генри, что люди, не имеющие даже такой капли духовной мощи и выдержки, чтобы вынести кратковременную разлуку, не годны для жизни рядом с ним.
Генри пришлось остаться, и одиночество его с отъездом Марко было ему тяжело. Мало-помалу он стал приходить в большее равновесие и думать об условиях, поставленных Анандой. Трудно давалось Генри самое элементарное внешнее воспитание. Он отлично знал, как надо вести себя с товарищами. Но не желал ни с кем дружить, считая себя всех выше, а остальных мало интересными. Простая же приветливость и любезность, очаровавшие его так сильно в Ананде, не давались ему. Даже будучи незлым внутри, спокойным и доброжелательным, он оставался внешне угрюмым дичком. Наконец он получил известие, что Ананда возвращается на следующий день. Рад был Генри ужасно и необычайно и непривычно для него рассеян. Чтобы сократить время ожидания, Генри отправился работать в анатомический
кабинет и, к ужасу профессора и товарищей, поранил себе руку. Несмотря на все принятые тут же меры, к вечеру Генри был в сильном жару, утром никого не узнавал и даже не подозревал, что подле него сидит возвратившийся Ананда, ворвавшийся к нему как буря. Это и было то время, когда мать Генри приезжала в Вену. Долго возились с Генри и сам Ананда, и его дядя, и еще какие-то люди, из которых он запомнил только Марко, пока не убедились, что Генри вырван из лап смерти.
Болезнь произвела в душе Генри переворот, но вовсе не тот, на который надеялся Ананда. Он не стал мягче к людям, он только стал тенью Ананды, и преданность его не имела границ. Но преданность эта была ревнива, жадна, завистлива к каждому ласковому слову Ананды, которое шло другим.
— Несносна, вероятно, ревнивая и тупая женщина. Еще несноснее умная, потому что не имеет привилегий глупых. Но ревнивый ученик — это посмешище для всех. И если ты, Генри, в своем сближении со мною не видишь ничего, кроме личной дружбы, — нам с тобой не по дороге. Что я тебе говорил, то и повторяю: ты не готов в путь со мною. Все, чего я и не замечу, — для тебя будет не только препятствием, но и трагедией. Ты настаиваешь, и сам видишь, как смешно выпячиваются твои свойства среди окружающих меня свободных людей. Ты весь завернут личностью, а добраться до освобожденности тебе можно только тогда, когда все твои личные пелены развернутся и упадут. Но с себя ничего нельзя содрать от ума, насильно. Можно только любить. Так любить, чтобы победа над той или иной страстью пришла
не от умственного решения, а оттого, что сердце раскрылось. Ты же, жаждая чего-то высшего, все время путаешь понятия обывателя с понятиями мудреца. Не тот мудрец, кто сумел совершить однажды великий подвиг. А тот, кто понял, что его собственный трудовой день и есть самое великое, что дала человеку жизнь. Сколько дней в разлуке со мною ты потерял в бредовых ожиданиях и мечтах о моем возвращении. Разве ты работал для общего блага, когда плакал, раздражался и думал о своей персоне? Чего ты ждал? В пустоте проходил день за днем, не внося ничего в общую жизнь людей. Ты знаешь, что цель моей жизни — счастье и мир людей. Что ты сделал, чтобы следовать за мной по этой великой линии? Или все твои слова — это бред, вроде клятв раздражительной и нервозной бабенки, в голове и сердце
которой смятка из желаний, случайно подхваченных мыслей, ежедневных ссор, измен и компромиссов? Обдумай еще и еще раз все, что я тебе сказал, и приведи себя в равновесие. Если ты на это не способен, то не можешь ехать со мною. Я всегда предоставляю человеку полную свободу действий. Всегда хочу, чтобы он не был стеснен никакими рамками узкого послушания. Но тебе мой метод воспитания мало подходит. Тебе нужны железные рамки, иные — не менее милосердные, — но иные руки. Подожди, работай, а о тебе я не забуду, и ты встретишь эти иные руки.
Но мольбы Генри были так раздирающи, его слезы так непереносимы, что Ананда взял его с собой, хотя лицо его было печально, когда он велел Генри собираться. В Венгрии, в прекрасном старинном доме, принадлежавшем дяде Ананды и более похожем на старинный замок средневековья, чем на современный дом, Генри и немногие, приехавшие с Анандой, были размещены в отдельном крыле, далеко от центральной части дома, где жил сам Ананда и его дядя. Это уже сразу не понравилось Генри, думавшему, что он будет неотступно подле своего друга и Учителя. Скрепя сердце он подчинился строгому режиму жизни, ежедневно ожидая, что увидится с Анандой. Но Ананда был невидим. Генри же все слонялся без дела, хотя отлично видел, как остальные были заняты целыми днями, пользуясь прекрасной библиотекой, находившейся в их крыле. Наскучив наконец бездельем, Генри взял свою работу и отправился в библиотеку, уверенный, что по своей специальности, такой тончайшей отрасли медицины, он там книг не найдет. Каково же было его изумление, когда он нашел там такие драгоценные материалы, о которых ему только приходилось слышать и которые он считал для себя недостижимыми. С этого дня, увлекшись работой, Генри перестал чувствовать себя несчастным. С него точно свалился какой-то груз, он стал внимательно присматриваться к окружающим. Ему казалось очень странным, что его никто не трогал, пока он уныло и капризно молчал. Когда же теперь он сам обратился с несколькими вопросами к своим соседям — ему очень ласково ответили. Соседом слева по трапезам оказался совсем молодой человек, француз, ботаник. Несмотря на молодость, он показал в беседе очень большую эрудицию не только по своей отрасли, по медицине вообще, но и по части мозговых заболеваний, над которыми работал Генри, считая себя гением в этой области. Молодые люди разговорились и пошли вместе в парк, разбросанный по горам, прилегавшим к замку, собирать лечебные травы. Спутника Генри звали де Сануар. Казавшийся юношей, он продолжал поражать Генри своими знаниями и объяснениями. Казалось, не было предмета, которого бы он не знал, не было народа, жизнь которого была бы ему неизвестна.
— Когда же вы успели объездить весь свет — воскликнул удивленный Генри.
— Я уже дважды совершил кругосветное путешествие и собираюсь пуститься в него в третий раз, если Ананда даст разрешение.
— Да разве вы ездили или поедете на средства Ананды?
— Нет, конечно. Но вопрос ваш — вопрос обывателя, которому не ясна ни цель, ни смысл его жизни. Я же живу, вернее, стараюсь жить по тем законам любви и чести, которые могут привести меня к преддверию ученичества у Ананды. Я давно присматриваюсь к вам и не могу понять, почему вы очутились здесь, среди нас. Сейчас мне это стало ясно.
— Что же вам стало ясно, господин де Сануар? Если мне самому не ясно мое положение здесь, как же оно стало вдруг ясно вам? — впадая в прежнюю заносчивость, высокомерно и раздражительно спросил Генри.
— Видите ли, каждый человек сам определяет свой путь. И когда глаз привыкнет различать типы людей, сразу знаешь, по какому пути идет человек, в каком луче его преобладающие свойства. Вы, по-моему, попали сюда по недоразумению. Вам надо бы в оранжевый луч попасть, а вы пришли в фиолетовые краски, которых у вас всего меньше. Не думаю, чтобы вам было понятно то, что я говорю. Но так как мне никто вас не поручал, то говорить яснее я не могу. Не думайте, что у меня или у кого-либо другого есть какие-то тайны. Но просто каждый из нас имеет мужество молчать о делах, которые он считает делами своей великой чести и радости. Но я слышу гонг, призывающий нас к ужину, а мы далеко зашли. Поспешим, здесь неудобно опаздывать к столу.
— Да ведь это чуть ли не казарменная дисциплина!
— О, нет, что вы! Здесь полнейшая свобода. И вы хоть всю ночь можете заставить ждать себя с ужином или с фонарем у подъезда. Вас никто и не подумает упрекнуть, так велико здесь уважение и доверие к человеку. Но именно это-то и заставляет меня уважать порядок и покой хозяев и слуг, относящихся к нам с такой радостной любовью.
Генри промолчал и шел за своим новым знакомым по узенькой тропке, спускавшейся с горы. Красота природы, прелестные, внезапно во все стороны открывавшиеся виды мало трогали Генри. Он думал теперь о тех людях, с которыми сейчас встретится за столом.
— А скажите, пожалуйста... — Генри вдруг запнулся, не зная, как принято обращаться во Франции с малознакомыми людьми, как их называть.
— Меня зовут Поль, если вы не хотите называть меня по фамилии, — как бы угадав причину заминки Генри, сказал де Сануар. — Мы можем просто называть друг друга по именам. Здесь почти все встретились впервые, и все чувствуют себя настолько близкими и связанными одними и теми же идеалами и стремлениями, что интимное имя не звучит странно.
— Удивительно, как вы сразу сообразили, что именно меня остановило. Не можете ли вы мне сказать, Поль, кто все эти люди, которых привез Ананда, и кто те, кого мы застали здесь уже живущими? Меня зовут Генри, если вы желаете звать меня по имени.
Весело рассмеявшись, Поль ответил:
— Прежде всего, Генри, я очень рад, что вы заинтересовались людьми вокруг вас. Всегда становится легче жить, когда внимание отвлекается от самого себя. Затем нам необходимо идти по кратчайшей дороге, так как я слышу вторичный гонг. Через четверть часа надо сидеть за столом, а до этого успеть помыться и переодеться. Поэтому мы взберемся на этот холм, а там прямо спустимся к дому и будем вовремя готовы.
Поль назвал холмом довольно высокую гору, показавшуюся Генри не легко одолимой, что он и высказал своему спутнику.
— Это только так кажется, Генри. Вещи и дела вовсе не так страшны, когда знаешь, как за них взяться. Прыгайте за мною, — перепрыгивая довольно широкий ров, вдруг сказал Поль.
У Генри, никогда в жизни не лазившего по горам и не прыгавшего через рвы, уже болели ноги в икрах, дрожали колени, и, прыгнув, он сорвался и покатился бы вниз, если бы сильная рука француза не подхватила и не вытащила его, поставив на ноги рядом с собой.
— Я полагал, что все англичане спортсмены. Но, должно быть, и это мое предположение так же мало стоит, как и большая часть моих знаний, в которых я каждый день разочаровываюсь и наново совершенствуюсь. Спускайтесь осторожнее и лучше дайте мне руку, — прибавил он, увидя, что у Генри поскользнулась нога и из-под нее посыпались камни. Он взял одну руку Генри в свою, другую его руку положил на свое плечо, засунул свои травы в карман, обхватил Генри за талию и, подняв его, как ребенка, сбежал с ним с крутой горы.
— Ну, вот мы и дома, и скорее, чем я ожидал. До свидания, — бросил он Генри, скрываясь в дверях дома, не дав Генри ни опомниться, ни поблагодарить. Оглушенный и расстроенный, Генри был унижен в своем английском самолюбии, уязвлен своим бессилием и стоял с самым беспомощным видом посреди двора, как вдруг услышал за собой шаги и голос Ананды:
— Я удивлен, друг, что ты стоишь здесь в одиночестве. Разве ты не успел еще сойтись ни с кем из моих друзей? О, да ты совсем еще не готов к ужину. Что с тобой случилось? — зорко вглядываясь в Генри, спрашивал Ананда.
Генри молчал. Жажда увидеть Ананду, тоска по нем вместо радости свидания в эту минуту перелились в такое раздражение, на какое Генри и сам не считал себя способным по отношению к своему великому другу.
— Вы привезли меня сюда и бросили. Вы отлично знали, что я ехал сюда не для того, чтобы сидеть в обществе незнакомых мне людей. Вы даже не познакомили меня ни с кем, я был обречен все дни на полное одиночество, — повышенным тоном, забыв все на свете, кричал Генри. Когда он опомнился, он увидел, что Ананда молча смотрит на него. Что было особенного в этом взгляде? Что заставило Генри вдруг умолкнуть и прошептать:
— Простите меня, я так без вас изводился и в таком страхе снова стою перед вами, думая, что не буду видеть вас опять так часто, как того хочу.
— Бедный мальчик, я говорил тебе, что ты не готов, что предоставляемая мною свобода тебе не подходящий путь. Тебе нужны строгие рамки послушания, которые заменили бы тебе хоть до некоторой степени отсутствие воли и выдержки. Но ты не виноват, что мольбам твоим поверил я.
В глазах Ананды, в тоне его голоса было столько доброты и сострадания, что, казалось, он сам целиком вобрал в себя сердце Генри и переживал за него все его муки.
— Но теперь, в эту минуту, поправить уже ничего нельзя. Раньше трех месяцев я тебя отправить отсюда не могу. Но через три месяца ты уедешь, и никакие твои мольбы на этот раз не помогут. Я не один здесь живу. Кроме тех, кого ты видишь, здесь живет еще много людей, занятых очень трудными и важными работами во всех областях науки и техники, искусства и литературы. Здесь живет и мой дядя. Все эти люди — очень высоко духовно развитые сознания. Их восприятие окружающей атмосферы настолько тонко, их слух и нервы так нежны, что твое смятенное состояние тревожит их, как непрестанный крик младенца. Я не имею права нарушать их труда и жизни мир. Я надеялся, что этой печали ни им, ни мне ты не причинишь. Увы, я наказан за чрезмерное доверие. Я должен теперь выпить чашу твоих страданий вместе с тобой. Чтобы избавить тебя от несвоевременно взятых на себя обетов, я должен принять на себя твой удар. Иначе твои обеты могут кармически отразиться на тебе. Но я должен, как и тебя, защищать и их от твоих беспокойных криков и стонов. Ступай сейчас в свою комнату. Тебе туда подадут еду. Навсегда запомни, что нельзя выходить на люди в таком состоянии неуравновешенности и отравлять встречных своими ядовитыми вибрациями. Собери свои вещи. Я переведу тебя в отдельный домик в парке. Ты будешь пока жить там один, чтобы приготовить из себя того человека, который сможет когда-то не тревожить своих снисходительных товарищей по общежитию и стать помощью своим ближним. Иди, я сам приду за тобой через два часа.
Как приговоренный, двинулся Генри в свою комнату, где бросился на постель, разрываемый отчаянием и самыми разнообразными мыслями. Если бы это было не здесь, где он чувствовал на себе светлый взгляд любви, сострадания и нежности Ананды, Генри так и не понял бы всей силы своей вины. Дома он искал бы всех способов кого-то обвинить и считать себя правым и обиженным. Здесь же взгляд Ананды, взгляд такого милосердия, какое Генри мог представить себе только у святого, пробуравил что-то новое в его гордом сердце. Ему стало понятно высокое благородство духа человека и такое забвение себя и личной обиды, когда в сердце нет обвинения для оскорбившего, а есть только пощада брату-человеку, оступившемуся на своей тропе. Раздражение и бешенство Генри, которое длилось обычно очень долго, мучая его самого и кусая других, упало.
Он встал с постели и впервые совершенно ясно сказал себе, что он виноват и как виноват. Очень вежливо отказавшись от всякой еды, настойчиво и ласково ему предложенной, Генри быстро собрал свои вещи и с сожалением оглянулся вокруг в этой прелестной комнате, которую не умел ценить и которую теперь ему приходилось покидать. Он не нашел здесь мира, внес большое беспокойство и нанес удар Ананде.
Генри сел на широкий подоконник окна, впервые разглядев, какой чудный вид открывался из него. Широкая долина, по которой протекала река, часть луга, далекий лес, уютно разбросанные по горам домики — все, все теперь пленяло его, все было жаль покинуть. В сердце Генри, в его глазах точно застыл взгляд Ананды с его божественной добротой неосуждения и сострадания. Генри готов был стать на колени и снова уверить Ананду в своей непоколебимой любви и верности. Но в него уже проникло сознание, что крик младенца не уверит никого ни в чем. Он решил подчиниться воле Ананды, ни о чем не спрашивать и не просить. Сейчас ему казалось нестерпимо глупым и смешным его поведение час назад и с самого начала. Почему он не ходил все первые дни в библиотеку? Почему не занимался? Ведь так много можно было сделать для себя в науке и обрадовать Ананду своим прилежанием и спокойствием. Генри вспомнил, как де Сануар, поразивший его знаниями, сказал, что мечтает и ищет приблизиться к преддверию ученичества у Ананды.
— Боже мой, мама, как я был виноват тогда. И потом, в следующий раз, я снова свихнулся на том же: на ревности и зависти. Ананда приблизил к себе новых людей. Теперь я понимаю, что они были достойны того, очень высоко стоящие люди. Но тогда я опять сорвался, второй раз сбесился, второй раз ушел и приехал к вам. А теперь, в третий раз, я вернулся, и еще хуже причина. Ананда велел мне стать учеником прекрасного доктора И., а я не захотел. Я стал критиковать и поведение И., и самого Ананды. И кончилось тем, что я незаметно для самого себя попал в руки злодея,
темного и страшного, от лап которого меня еле спасли доктор И. и Ананда. Ананда велел мне ехать из Константинополя обратно в Венгрию, а я не захотел. Вернее, я поехал, я хотел. Но этот темный, которому я дал власть над собой, гнался за мной по пятам. Его друзья, пользуясь моим постоянным раздражением, соблазняли меня, уговаривали, и я раздумал ехать, куда велел Ананда. Я уже готов был отпра-
виться, куда звали меня друзья того подлого, имя которого да-Браццано, как увидел вас во сне. Мне снилось, что вы пришли ко мне, такая молодая, вся в белом, с золотыми волосами, прекрасная, и сказали: «Генри, посмотри, ведь ты стоишь в середине змеиного клубка. Пойдем скорее отсюда. Спеши, я выведу тебя». Я проснулся и вскочил в ужасе, мама. Пароход стоял где-то у пристани. Я кое-как оделся, схватил саквояж и деньги, бросил все остальное и побежал за вами на берег. Вы так быстро шли, что я еле поспевал за вами. Подведя меня к пристани, вы указали мне на какой-то пароход, готовившийся отойти, и приказали: «Прыгай скорее». Я прыгнул в отходившую шлюпку и едва успел последним выбраться из нее на палубу, как трап подняли и пароход двинулся. Я начал искать вас, совсем растерялся, не умея ответить, как я очутился на пароходе. Меня повели к капитану. И тут совершилось чудо. Капитаном оказался Джемс Ретедли, с которым я встречался у Ананды в Константинополе. Я узнал его сразу и, как мне ни было горько, назвал имя Ананды, перед которым — я помнил это отлично — капитан благоговел. Он сразу же вспомнил меня и назвал по имени. И еще раз я нашел, мама, благородного человека. Он меня обогрел, утешил, накормил и спросил только, куда я хочу ехать. Я назвал вас и Лондон. Он сказал, что поведет новый пароход в Лондон, но через месяц, а пока чтобы я переждал это время в каком-либо месте. Так как я молчал, не имея, где прожить это время, он долго испытующе смотрел на меня, видимо, хотел о чем-то спросить, но промолчал, вздохнул, покачал головой и, точно о чем-то жалея, сказал: «Я вижу, что вы несчастны. Этого для меня довольно. Я вспоминаю один из разговоров с Анандой, когда я был сам несчастен, вспоминаю и слова Ананды, которые он велел мне всегда помнить: “Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе учитель”. И действительно, вы мне в данную минуту дали огромный урок. Я думал, что жить подле Ананды — это счастье. А увидел, что, живя подле него, можно быть несчастным и даже покинуть его. Это меня и поражает, и учит. Но об этом не время сейчас говорить.
Немного помолчав, как бы что-то обдумывая, он прибавил: «У меня есть только одна возможность вам помочь. В Ялте я сдам пароход своему помощнику, и он поведет его в Севастополь, в ремонт. Я же буду жить этот месяц в Гурзуфе. Там вас устроить не могу. Но я предлагаю вам пожить на моем пароходе и занять на нем какое-либо место по ремонтной работе. Этим путем я постараюсь доставить вас к вашей матери в Лондон. Но работать вам придется тяжело, рабочим. И иного выхода у меня для вас сейчас нет. Если вы согласны, я постараюсь провести этот план».
Я увидел перед собой, мама, человека не только одной твердой воли, но и чести. Я понял, что он поставит меня в жесткие условия, но сдержит слово и довезет до Лондона. С другой стороны, я не менее хорошо понял, что этот добрый и властный человек не задумается выбросить меня на необитаемый остров, если я в малейшей мере нарушу дисциплину в нашем уговоре. Держа слово чести сам, он требовал того же от всех. Мне выбора не было. Я принял предложение.
Не буду вам рассказывать, как я ехал и как жил. Все мои физические страдания, труд и общество людей, к которым я не привык, — все чепуха в сравнении с тем адом нравственных мучений, в которых я горел, вспоминая Ананду и все, что я потерял по собственной вине. Я постигал каждый день все больше и больше величие Ананды, его доброту и терпимость и свое непослушание и бунт. Я дал себе слово искупить все свои проступки перед ним. Я не надеялся, что кто-либо со стороны протянет мне руку помощи, но в вас я был уверен. Когда же при встрече я увидел на вашем лице ужас и отчаяние, я совсем пал духом. Мое твердое намерение осталось таким же твердым. В моем сердце все было и есть тихо. Но во внешней манере я снова не смог измениться и стать нежным, внимательным и ласковым к вам, как я себе обещал.
Сейчас я что-то разрушил между собой и вами. Какая-то перегородка рухнула, и я могу выказывать вовне, как я обожаю и уважаю вас.
Генри притянул к себе мать и по-новому почувствовал себя ее защитником и покровителем. Долго еще говорили мать и сын, ощущая необыкновенное счастье взаимной дружбы и полного доверия. С большой неохотой расстался Генри с матерью, настоявшей на том, чтобы Генри заснул и набрался сил перед свиданием с мистером Тендлем.
На следующее утро, не успел Генри проснуться, как ему подали письмо, почерка которого он совсем не знал. Вскрыв конверт и увидев подпись: «Джемс Ретедли», Генри удивился, а прочтя письмо и подняв выпавший из него чек на крупную сумму, был и тронут, и сконфужен, и поражен. Капитан во все время пути не делал никакой разницы между Генри
и остальными служащими и матросами своего пароходного царства. Он, казалось, забыл, что знавал Генри иным, что Генри был доктором, что он мог занять на пароходе и иное положение. Генри, сначала убитый таким неожиданным для него поведением капитана, постепенно стал считать его нормальным, а к концу пути думал, что ничего иного он и не заслуживает. Свои обязанности он исполнял так, как будто каждую минуту рядом с ним стоял Ананда.
Капитан не давал Генри заметить своих наблюдений, но остро и внимательно следил за ним. И когда бы он ни посмотрел на Генри, тот работал так усердно, спокойно и выдержанно, что капитан все более жалел своего подчиненного и все сильнее удивлялся. Он не мог разобрать, была ли выдержка Генри и его спокойствие новым приобретением его воли и характера или они были присущи ему всегда. Как мог дойти Генри до разрыва с Анандой, если в его сердце такая глубина спокойствия, — все задавал себе вопрос капитан. Он решил помочь Генри всем, чем только мог. Генри, получив расчет, постарался скрыться от капитана и оставил ему только маленькую записку, благодаря за доставку в Лондон.
«Очень милый и очень уважаемый мистер Оберсвоуд, — писал капитан в письме, которое Генри сейчас читал. — Самым неожиданным образом поворачиваются пути людей. Буду лаконичен. Именем того, кто нам обоим дорог, прошу Вас принять этот чек. Это вовсе не лично моя и не лично Вам помощь. Это радость полной уверенности в Вас, в Ваших силах, в том, что Вы возвратите мне полностью всю предлагаемую Вам сейчас сумму, когда обстоятельства позволят Вам.
Мой привет Вам. С именем, нам обоим дорогим, пойдем оба вперед. У каждого из нас начинается новый поворот пути, пусть он будет назван: “Свет”. Вперед, друг. У Вас сил много. Вы достигнете желаемого.
Ваш покорный слуга, уважающий Вас друг
Джемс Ретедли».
Капитан прилагал свой адрес и звал Генри посетить его в Лондоне. Обращение и заключение письма, где дважды стояло: «уважаемый», наполнило Генри детской радостью. Он бросился к матери, обнял ее и показал письмо и чек.
— И это все не от Великой Руки, Генри? Я не верю, что Великая Рука не знает об этом, как и о мистере Тендле. Кстати, одень этот костюм. Я привела его в более или менее приличный вид.
Генри был подан вычищенный и отутюженный, совсем приличный костюм, который он считал окончательно погибшим.
— Бог мой, мамочка, да когда же вы успели все это сделать? Будет ли мне когда-нибудь прощение за вас? Ваши волосы, ставшие преждевременно седыми, мне будут вечным укором.
— Полно, сынок. Каждый человек заслужил свой путь. И неважно, как кто живет. Важно, что приходит в его день и как он это переносит. Что бы ни случилось со мной и с тобой, я буду тебя все больше любить, и вернее друга у тебя не будет. Будут у тебя, да и есть, друзья могущественные, богаче и умней меня. Но моя материнская верность всюду пойдет за тобой. Одевайся скорее, сынок, приедет мистер Тендль, надо суметь ему улыбнуться и показать, как ты ему благодарен, — гладя кудри сына, старалась ободрить его мать.
— Да, мама, если бы я мог научиться у вас улыбаться людям, я считал бы, что половина моей работы самовоспитания сделана. Если бы вы знали, мама, как я боюсь встречи с Великой Рукой, как вы его называете. Я так мало и плохо знаю, как надо вести себя в доме большого лорда. В Константинополе я жил у одного князя, я там видел много воспитанных людей. Но среди всех выделялись Ананда и доктор И. Я всегда восхищался ими в душе. И всегда что-то мешало мне им подражать и запоминать их манеры и поведение. Точно бунт какой-то всегда меня тревожил. Теперь мне кажется, что это чувство похоже на зависть.
Генри тяжело вздохнул, поцеловал руку матери и продолжал:
— Я даю вам слово, дорогая, что войду и буду жить в доме Флорентийца иначе, чем вел себя всюду до сих пор. Я буду смиренным учеником, просителем. Согласен быть слугой Флорентийца, лишь бы загладить хоть часть своих грехов перед Анандой. Ананда — моя рана. Это кровь моего сердца, которая каплет не переставая.
— Полно, сынок. Поставь себя на мгновение в положение синьора Ананды. Вспомни, как он добр. Ну каково ему быть чьей-то раной? Ведь твои слезы и кровь — так по нем и катятся. Он их не может не чувствовать. Оставь эти горькие мысли, думай о нем с благодарной радостью, и это — вместе с твоим трудом и любовью — скорее и легче приведет тебя к нему снова. Ободрись, постарайся быть сейчас приветливым с гостем.
— Я так хотел бы, мама, привлекать всех своим обаянием, как это делаете вы, и нравиться всем. Так бы хотел, но боюсь, что не научусь этому никогда.
Генри еще раз поцеловал мать, занялся своим туалетом и встретил мистера Тендля таким веселым, что тот даже обомлел от неожиданности. Он приготовился везти в деревню капризного и несносного юношу, гордился, что выполнит трудное приказание своего адмирала — и вдруг такая легкая встреча.
Молодые люди простились с миссис Оберсвоуд и, провожаемые ее улыбкой, поехали к портному. Без особых усилий, портной, пленившись красотой и стройностью Генри, взялся выполнить его заказ, приняв на себя закупку всего необходимого в смысле белья и галстуков.
Дни пролетели молнией, к назначенному сроку у портного все было готово, и новые друзья поехали в деревню. Не без трепета в сердце садился Генри в поезд, еще и еще раз давая себе слово привести в исполнение все то новое, о чем думал последние дни и ночи.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 31.03.2012, 05:42 | Сообщение # 98 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 11
Генри у лорда Бенедикта. Приезд капитана Ретедли. Поручение лорда Бенедикта Тендлю
Видя огромное волнение Генри, не понимая его истинных причин и считая, что Генри волнуется, как и он сам в первый раз волновался, от предстоящей встречи с лордом, мистер Тендль старался нарисовать своему спутнику картину жизни семьи лорда Бенедикта. Он просто и подробно описал ему самого лорда, его красоту, ни с чем не сравнимое обаяние, описал чету графов Т. и Алису. Он так увлекся, расхваливая Наль и Алису, что Генри стало весело и он, лукаво улыбаясь, спросил:
— Которая же из дам нравится вам больше или, вернее, которая из них вам просто нравится, а в которую вы влюблены?
— Признаться, мистер Оберсвоуд, — несколько холодно ответил Тендль, — я этого вопроса себе не задавал. И если бы можно было говорить о моей влюбленности, то уж пришлось бы мне признаваться в любви к самому лорду, моему адмиралу. Знаю я его чуть-чуть, а готов хоть голову сложить за него, до того он меня обворожил.
— Вы сказали, мистер Тендль, что у лорда Бенедикт живет граф Т. Это не брат Левушки?
— Левушки? О таком я ничего не слышал и не видел. В доме лорда Бенедикта живут сейчас его два друга. Один из них, лорд Мильдрей, должен был заехать за мной и за вами, и все втроем мы должны были уехать из Лондона. Но вчера я получил от него письмо, что он в Лондон не приедет, а будет ждать нас на деревенском вокзале. Скоро вы, следовательно, познакомитесь с Мильдреем. Еще у лорда Бенедикта живет индус, по имени Сандра. Фамилия его мудреная и длинная, и хотя он мой университетский товарищ, но фамилии его я так и не знаю. Сандра — так его зовут почти все. Он выдающийся ученый, несмотря на свою молодость. Многие считают его гениальным, я судить об этом не могу. В данное время он чем-то сильно потрясен, был даже болен. Но кого не вылечит общество такого великого человека, как лорд Бенедикт!
Генри тяжело вздохнул. Вид его стал так печален, что у доброго Тендля даже под ложечкой засосало.
— Мистер Генри, мне всем сердцем хотелось бы помочь вам. Если я не могу быть вам полезен чем-нибудь существенным, то хотелось бы хоть развлечь вас. Втянуть ваше внимание в какую-либо иную область, чтобы личные страдания остались в стороне.
— Милый мистер Тендль, вы и представить себе не можете, как точно вы попали в цель. Именно все мои печали и вытекали из слишком большого интереса к собственной персоне. Если бы я умел так сердечно интересоваться людьми, как вы — хотя бы в случае со мною, — я избег бы всех скорбных часов и не подверг бы страданиям целую вереницу людей.
Сострадая товарищу, не зная, как помочь его тяжелому состоянию, мистер Тендль стал ему рассказывать о красотах парка, водопаде и оранжереях лорда Бенедикта. Незаметно друзья подъехали к станции и сразу же очутились перед ожидавшими их Сандрой и Мильдреем. После первых минут неловкости и застенчивости Генри почувствовал себя свободно и легко с новыми знакомыми. Сидя в прекрасной коляске, наслаждаясь зеленью и дивным воздухом, Генри вспомнил, как он в первый раз в жизни сидел в коляске рядом с Анандой. И сердце его сжалось так сильно, что он едва сдержал стон. Быстро мелькали встречные фермы, деревушки, часовенки, церкви. Генри перестал слушать, о чем говорили вокруг него. Он все больше волновался, чем ближе была встреча с Флорентийцем. Генри не знал, что он скажет, с чего начнет свою благодарность. Внезапно лошади остановились, и, пробужденный от своих мыслей, Генри услышал приветствия кому-то высокому, стоявшему у дороги, в белом костюме, с тростью в руках.
— Есть, адмирал, приказ выполнен. Мистер Генри Оберсвоуд доставлен, — услышал Генри веселый голос Тендля и увидел, что Сандра выскочил из экипажа и предложил красавцу незнакомцу занять его место в экипаже.
— Это лорд Бенедикт, наш дорогой хозяин, — шепнул Генри Мильдрей. — Пойдемте, я вас представлю.
Вслед за Мильдреем Генри выскочил из экипажа и почувствовал себя мальчиком лет пяти, стоя перед высоченной, стройной как статуя фигурой Флорентийца, которому едва приходился по плечо. Сняв шляпу, ощущая себя карликом перед этой мощью, Генри застенчиво смотрел в прекрасное лицо лорда Бенедикта. Сердце его колотилось, точно он бежал бегом.
— Как хорошо вы сделали, что приехали к нам отдохнуть. Вы очень бледны и утомлены. Стыдно будет нам, если вы не нагуляете среди нас румянца. Я поручу вас специально Алисе. Она обладает волшебным свойством воздействовать на темпераменты людей. Даже индусы, и те становятся ягнятами, побыв подле нее.
— Вот, извольте радоваться, — хохотал Сандра. — Я всегда являюсь козлом отпущения. С меня начинается и мной кончается. Но ведь я уже исправился, лорд Бенедикт.
— Вот увидим. Вскоре будет проба твоей новой энергии. Мистер Генри, не хотите ли пройтись со мной до дома? Это недалеко. Наши друзья доедут быстрее нас ненамного, так как мы пойдем, сокращая путь почти наполовину.
— Я буду счастлив повиноваться вашему приказанию, — тихо, едва внятно ответил Генри, сердце которого продолжало колотиться.
Махнув рукой отъезжавшим, Флорентиец взял под руку Генри и свернул на лесную тропу. Через минуту коляска скрылась, вскоре замер и стук копыт, и путники остались вдвоем среди леса, в тишине, где только чирикали птички и прыгали белки. Генри не мог больше сдерживать своего горя. Он бросился к ногам Флорентийца, обнял его колени и, рыдая, говорил:
— Я виноват. Ананда, Ананда меня не простит. Не отталкивайте меня. Я еще не могу стать в жизни таким, как это понял в своем сердце. Мать моя зовет вас Великой Рукой. Спасите меня. Я допустил связь с темной силой, не оттолкните меня. Я боюсь, что снова не смогу сразу выполнить своих обещаний и желаний. Но я буду стараться стать достойным Вашей помощи.
— Встань, мой сын. Труден путь ученичества, очень труден каждому человеку. Не отчаивайся. Вперед не заглядывай и никогда не спеши. Теперь живи даже не так, как будто ты живешь свой последний день. А так, как будто ты живешь свой последний час. Нельзя тебе отставать от того, кого ты выбрал себе Учителем, чья жизнь и сила для тебя живой пример. Отставать от Учителя — значит закрепощаться в суевериях и предрассудках. Если ты получил задачу — спеши ее выполнить. Выполнить до конца. И если ты подойдешь к ней без всяких личных, закрепощающих рассуждений, если будешь видеть в приказании великий смысл — не всегда тебе еще понятной жизни — и не будешь ковыряться в своей душе, разбирая, все ли в ней готово или что-то тебе кажется еще не готовым, то выполнишь задание легко. Не на себе надо сосредотачивать внимание, а до конца на том, что дано выполнить. Ананде и в голову не приходило тебя огорчать, когда он предложил тебе стать учеником И. Тебе же он хотел помочь и защитить тебя от той сети зла, куда ты сам себя увлекал.
Встань, мой друг, пойдем. Если ты выдержал жизнь на пароходе, ты найдешь сил и здесь укрепить свое самообладание. Я же не только не намерен отталкивать тебя, но готов взять тебя с собой в Америку, куда мы вскоре все уедем.
Снова взял Флорентиец под руку своего страдающего нового друга и повел его, помогая ему успокоиться мощью своей любви и мужества.
— Кто сказал вам, лорд Бенедикт, об И. и о моей жизни на пароходе? Ананда мог написать вам об И., но один капитан Ретедли мог сказать вам о пароходе. Разве вы его знаете?
— Запомни хорошенько свой вопрос мне в эту минуту, в этой лесной тиши, и мой ответ тебе. На всю жизнь они будут тебе уроком. Ты жил подле Ананды и не видел, подле кого живешь. Ты занят был собой, а думал, что ищешь высший путь. Ты не мог ничего найти. Кто ищет, отягощенный страстями, тот только еще больше заблуждается. Сейчас ты пришел по моему зову и продолжаешь быть слепым. Ты даже не понял моего письма, не понял, как я велел тебе беречь мать, ибо в ней залог твоего материального благополучия. Кто же мог мне сообщить что-либо о твоей матери? Не спеши задавать вопросы. Повторяю, живи среди нас, как если бы ты жил свой последний час. Храни в сердце такой мир и доброжелательство к каждому, как те, кто умирает в доброте.
Старайся решить здесь не умственную проблему, как тебе ввести в твой день те или иные принципы. А просто любя тех, с кем тебя сейчас столкнула жизнь. Присматривайся к их нуждам, печалям, интересам. Не повторяй ошибок отъединения, в которых ты жил все время. Ты видел до сих пор только свою любовь к Ананде, но чем жил сам Ананда, кто был рядом с ним — тебе было все равно. Ищи здесь не новой жизни в нас, которая могла бы поддержать тебя. Ищи в самом себе умения быть добрым к нам. И первое, с чего начни: не отрицай, не суди.
Генри казалось, что нигде в мире не могло быть ни такого леса, ни таких птиц, ни такой тишины, ни такого счастья. Он шел, не сознавая действительности. В первый раз его практическая голова отказалась соображать, примерять, ощупывать что-то весомое. Он слился с природой, как будто бы рука Флорентийца помогла его сердцу раскрыться для поэзии.
— Мы сейчас придем. А вот нас встречают моя дочь и ее муж.
И Флорентиец познакомил Генри с Наль и Николаем, сказав последнему, что Генри был в Константинополе в одно время с Левушкой. Предоставив Генри заботам Николая, проводившего Генри в его комнату, Флорентиец с Наль присоединился к остальному обществу, окружавшему на террасе Алису. Вскоре туда сошли Николай и Генри, и любезный хозяин стал угощать завтраком проголодавшихся гостей.
Николай забрасывал Генри тысячей вопросов о своем брате, о его жизни, здоровье. Многим в рассказах Генри он был поражен, особенно болезнью Левушки, связанной с ударом по голове во время бури на пароходе. Лицо Николая несколько раз сильно менялось во время рассказов Генри, и он взглядывал на Флорентийца, отвечавшего ему успокоительной улыбкой.
— Генри, ты не особенно поразись, если сегодня, самое позднее завтра, встретишь здесь одного своего константинопольского знакомого, — сказал Флорентиец, вставая из-за стола.
— Я не буду задавать вопросов, лорд Бенедикт, авось мой последний час не наступит раньше, чем я встречу неожиданного друга. Признаться, раньше я немало поломал бы себе голову, кто бы это мог быть.
— Ну, а так как твоя голова очень нужна нам, то вот тебе две жертвы будущей учености, — подводя к Генри Алису и Наль, продолжал Флорентиец. Ты ведь написал знаменитую работу по мозговым заболеваниям. А обе эти дамы очень интересуются мозгом человека и желают выслушать о нем лекцию. Смотри, читай ее так, чтобы они тебя не сочли заболевшим.
Алиса и Наль повели Генри наверх, где была их классная комната, как ее в шутку прозвал Николай. Там они засели за анатомические атласы, и Генри, считавший ниже своего достоинства рассуждать даже со своими университетскими товарищами о медицинских вопросах, с места в карьер с увлечением стал объяснять элементарные вопросы своим прекрасным ученицам, находя удовольствие в своем уроке. Тем временем Флорентиец велел оседлать трех лошадей и предложил Сандре и Тендлю проехать на дальнюю ферму, с тем чтобы возвратиться к пятичасовому чаю. Сандра прыгал от восторга, а Тендль выражал свое удовольствие подкидыванием шляпы выше деревьев. Николай с Мильдреем отправились в библиотеку, где у каждого была начата большая работа.
Чем дальше читал Генри свою несложную лекцию, тем больше чувствовал вкус к этому делу, видя перед собой очаровательные женские лица. Он забыл о своем самолюбии и о том, что он высокообразованный человек. Сразу же, войдя в эту комнату, он понял, что здесь трудятся много и серьезно, учась не для школы, а для жизни. Ему вспомнилось несколько фраз, пойманных им на лету из разговоров Николая и Сандры. Глубина их мысли его поразила. Вспомнился Генри почему-то де Сануар, и он с сожалением подумал, как глупо и некультурно он вел себя у Ананды. Мысли Генри пролетели молнией, но женская аудитория казалась неутомимой и не давала ему рассеиваться. Вопросы так на него и сыпались, и он почувствовал усталость.
— Мы вас утомили, мистер Оберсвоуд, — заметила Алиса. — Вы стали очень бледны. А лорд Бенедикт приказал мне позаботиться, чтобы ваши щеки зарумянились. Пожалуй, он не одобрит, что мы так долго вас эксплуатировали с места в карьер.
— Вы сами виноваты, мистер Генри, что оказались таким увлекательным лектором, — благодаря за занятие, сказала Наль. — Пойдемте теперь в библиотеку, захватим моего мужа и лорда Амедея и выйдем навстречу нашим всадникам. Они должны непременно ехать мимо водопада, кстати, вы увидите место несравненной красоты.
С трудом оторвав от книг увлекшихся работой ученых, всей компанией направились к водопаду. Генри, видевший природу английской деревни первый раз в жизни, даже не предполагал, чтобы в двух часах езды от Лондона могло быть что-либо подобное. Он снова перестал слушать, о чем говорили вокруг, и его никто не беспокоил, предоставляя ему жить, как ему хотелось.
Генри стал думать о предстоящей ему жизни у Флорентийца. Он видел уже по первому дню, что все здесь заняты, что часы у каждого проходят в труде. Что же будет здесь делать он, даже если каждый день будет обучать свою женскую артель, то и тогда у него будет оставаться немало свободного времени. О главном, о Флорентийце и Ананде, Генри как-то не мог думать. Тут у него все тонуло, как в дымовой завесе. Он вспомнил слова Флорентийца: «Живи так, как будто ты живешь последний час». На душе у него стало легче, и он начал прислушиваться к разговору Наль с мужем.
Николай держал на ладони какое-то крупное насекомое, какого Генри никогда не видал, и объяснял жене его анатомию. Объяснял он так точно, четко и определенно, что Генри счел Николая зоологом. Сняв с руки и осторожно положив насекомое в траву, Николай сорвал несколько цветочков, каких тоже Генри никогда не видел, и стал спрашивать Наль, что она запомнила из его рассказа о них вчера. Наль очень деловито ответила свой урок, причем Генри ловил себя на мысли, что думает о ее чудесных ручках, крохотных ножках и необычайной красоте, а вовсе не о том, что она говорит. Генри так тяжело вздохнул, что даже шедшая впереди с Мильдреем Алиса услышала его вздох.
— Вы не устали, мистер Генри? Мы, быть может, слишком быстро идем?
— О, нет, леди. С некоторого времени я стал очень рассеян. Вы можете на моем живом примере увидеть и изучать расстроенную координацию действий мозговой системы, о которой я говорил вам сегодня.
— Ну нет, — вмешался Николай. — Вы, быть может, и больны, я не доктор и мало понимаю в этом деле. Но думаю, что в вашем организме самой природой все так слажено и пригнано, что гармония самого организма заставит ваш дух найти соответствующую всему сложению стройность. Я вижу по выражению вашего лица и по неровности вашей походки и движений, что в вас кипит буря. Верьте мне, лучше места, чем подле лорда Бенедикта, вы не могли найти, чтобы прийти в равновесие. Все мы здесь его друзья, а следовательно, и ваши друзья. Каждый из нас уже принял вас в свое сердце, раз вас принял в свое сердце наш отец. Не стесняйтесь жить здесь с нами, считайте нас своими братьями и сестрами, зовите нас по имени, разрешите и нам звать вас просто Генри. Каждому из нас вы дороги, дороги ваши страдания и радости, ваши скорби и достижения. Мы все страдали, учились и учимся владеть собой. И наше положение здесь равно вашему. Будьте спокойны, никто вас не наблюдает и не изучает ваших недостатков. У каждого из нас их довольно в себе, вас же нам хочется только приветствовать как гостя и друга нашего дорогого хозяина, где все мы одинаково гости.
— Я очень тронут, граф, вашей сердечностью. Ваш голос так ласков, столько в нем доброты. Но, быть может, если бы вы знали обо мне больше, вы не говорили бы так ласково.
— Нет, Генри, быть может, если бы я знал о вас больше, я был бы еще внимательнее. Не называйте меня графом, а зовите просто Николаем. И главное, не чувствуйте себя отъединенным от нас. Я очень был бы рад, если бы вы смогли увидеть, как в наших сердцах много любви к вам, и слово «чужой» среди нас совсем не у места.
Послышался лошадиный топот, и на большую дорогу выскочили из лесной просеки три всадника. Громадная лошадь несла впереди всех не менее рослого всадника, который шутя ехал на своем коне, оставив за собой двух других, выбивавшихся из сил, чтобы его догнать. Убавив шаг, лошадь, красиво играя, поднесла первого всадника к группе людей, ожидавших его у парка. Лошадь и всадник казались Генри нереальными, до того спокойно сидел человек на играющем коне. Только рука, державшая повод, держала его мощно, и конь чувствовал хозяина на своей спине, повиновался и не смел бунтовать. Никто, кроме Флорентийца, не рисковал садиться на этого скакуна. Его имя Огонь соответствовало его дикому темпераменту. Задыхающийся Сандра, смеющийся и плохо сидящий на лошади, кричал уже издали:
— Лорд Бенедикт, это похоже на игру в волка и овец. Вы приказали дать нам ящериц, а сами поехали на вихре. Я не согласен признавать себя побежденным.
— Сандра, друг, ну кто тебя учил верховой езде? Посмотри, как ты сидишь. Ты похож на беспризорного мальчишку, взобравшегося тайком на чужую лошадь, — не менее весело смеясь, отвечал Флорентиец.
— Извольте радоваться, — уж откровенно хохотал Сандра. — Николай каждый день школит меня, а я оказываюсь неучем. Это кто же из нас виноват? — подмигивая Николаю и корча комически-несчастную гримасу, спрашивал индус.
— Ну, за этот неблагодарный выпад по отношению к твоему учителю ты будешь сегодня брошен в водопад, — грозя плетью и улыбаясь, сказал Флорентиец. — Сходи с коня, уступи место Генри, неблагодарный.
Сандра, все еще смеясь, но искренно прося прощения у Николая за свою неудачную шутку и плохие успехи, сошел с коня и подвел его Генри, растерянно сказавшему:
— Я еще никогда не сидел на лошади и даже не знаю, как держать повод. Но как бы я был счастлив проехать с вами, лорд Бенедикт, несколько шагов, хотя бы это было в последний час моей жизни.
Мигом подле него очутился Николай, объясняя ему элементарные правила езды.
— Лошадь эта очень спокойная и быстроногая. Но жалкий наездник Сандра портит ей характер. Он сидеть спокойно не может и пугает коня своей суетливостью. Лорд Бенедикт поедет теперь легкой рысью, вы держитесь поодаль. Я сяду на лошадь мистера Тендля, который, наверное, согласится занять мое место подле дам, а я буду вам объяснять по пути все правила езды.
Генри храбро сел на лошадь, которая стала беспокоиться, но, Флорентиец погладил ее по шее и голове, и она перестала волноваться и понесла спокойно нового седока. Никогда еще не испытанные чувства наполняли душу Генри. Не было терзаний его обычного самолюбия, боязни перед кем-то унизиться и осрамиться. Все маленькое и мелкое куда-то улетело, он внимательно выполнял указания Николая, был окутан волной его сердечной доброты, но в то же время образ всадника впереди притягивал его мысли, точно магнит. Приехав домой и сдав лошадь, Флорентиец остановился на крыльце дома, поджидая своих спутников.
— Что, Генри, сегодняшний день мы тебе, кажется, и опомниться не даем?
— Если бы всю жизнь я мог бы быть так счастлив, чтобы жить подле вас, лорд Бенедикт, я мог бы надеяться, что стану когда-либо достойным встречи с Анандой. Проведя несколько часов в вашем доме, я сразу понял, сколько бед я натворил уже в своей короткой жизни. Горько сознавать свою глупость. Но именно в ней-то я должен признаться.
— Хорошо уже и то, Генри, что ты стал гибче и проще за несколько проведенных среди нас часов. Когда ты научишься смеяться, перестанешь дичиться людей — ты начнешь понимать, в чем твое назначение как врача и человека. Пройди к себе, отдохни, приведи в порядок свой костюм и приходи на террасу пить чай. Приходи без стеснения, оставь застенчивость, она только признак гордого самолюбия и вовсе не походит на смирение. Мы еще с тобой поговорим, что такое истинное смирение мудрого человека. Но то состояние некоторой омертвелости, в котором ты сейчас живешь, как бы приказав себе иначе воспринимать мир и людей, — это, мой друг, не смирение. В надуманности, живя от ума, можно попадать только в предрассудки и суеверия.
Поднявшись в свою комнату, взглянув на себя в зеркало, Генри ужаснулся своему виду. Ехал он на лошади не больше двадцати минут, а не было на нем ни одной вещи, которая сидела бы на месте. Галстук на боку, воротничок вылез, кудри в хаотическом беспорядке, лоб в поту и щеки в румянце. Аккуратный Генри себя не узнавал и себе не понравился. Он постарался поскорее принять вид английского денди, благодаря судьбу, что женские глаза не видали его таким. Но за заботами о внешнем виде где-то внутри, по-новому глубоко, все вставал вопрос: что же такое смирение и как Флорентиец мог угадать, что Генри сковал себя приказом быть смиренным, что действительно, по его ощущениям, несколько походило на омертвение. Задумавшись, Генри забыл, что ему велели сойти к чаю. В дверь комнаты постучали, лорд Амедей спросил его, здоров ли он, и сказал, что внизу все ждут его пить чай.
— Что же я наделал! Ну как же теперь показаться на глаза? Заставил всех ждать. Мне и так было стеснительно сходить, а теперь уж наверное что-нибудь разобью, за что-либо задену, споткнусь или не так начну есть.
— Полноте, Генри, все так просто. Вы думайте только четко об одном: надо подойти прямо к хозяину, попросить у него извинения за невольную задержку, потом поклониться дамам, повторив свое извинение, и занять указанное вам место за столом. Наль и Алиса хозяйки снисходительные, извинят вас легко.
— Если бы вы не пришли за мной, я один ни за что не пошел бы теперь вниз.
— Вот видите, Генри, как много условных осложнений вы себе придумали. Пойдемте скорее, ведь так дорога каждая минута, проведенная подле лорда Бенедикта. Мне кажется, что лучшей жизни я не знал с самого рождения. И жизнью в этом доме я дорожу так, что готов был бы все оставить, лишь бы жить подле этого человека.
Генри только вздохнул, вспомнив еще раз Ананду, и пошел за своим провожатым. К великому облегчению для Генри, все обошлось благополучно. Подведенный Мильдреем к хозяину, Генри даже не успел пролепетать своего извинения, как Флорентиец усадил его между собой и Алисой, оставив с другой стороны от себя место свободным. На вопрос Сандры, кто же тот счастливец, что займет вакантное место, Флорентиец ответил, что пока он еще полусчастливец, потому что едет, но вскоре будет счастливцем. Все глаза поднялись на Флорентийца, и у Генри даже дух захватило от стольких пар глаз, и каких прекрасных глаз!
— На ваш общий немой вопрос, друзья мои, могу вас порадовать, что к нам едет гость. Ты, Алиса, распорядись о лишней чашке и лишнем обеденном приборе. Наш новый гость человек бывалый, много видевший, из очень хорошего общества. Кое-кому он здесь уже знаком, а кое-кто будет рад получить от него известия о близких.
— Ну, лорд Бенедикт, я думал, что, посадив нас с мистером Тендлем на ящериц и удирая от нас на Огне, вы вдоволь задали мне перцу. Теперь вижу вашу ненасытность: я должен еще сгореть в огне любопытства.
— Кайся, грешник, не в одном любопытстве, а еще и в зависти, что не сидишь рядом со мной.
— Ну уж нет. В этом не грешен. Мне сидеть с вами честь выпала единый раз, я чту ее так свято, что понимаю каждого, кому это счастье дается. Завидовать не мог бы даже тому, кто каждый день сидел бы рядом с вами. Но зато я никому не позволю чистить вашу шляпу. Бегу со всех ног утром, днем, вечером, и все ваши шляпы — моя обязанность. Вот какой я хитрый, — хохотал Сандра.
— Я-то никак не мог понять, почему у всех людей шляпы, как шляпы, а мои всегда взъерошены. А это, оказывается, в них твой индусский темперамент.
Под общий смех Флорентиец выслушал доклад слуги о приехавшем госте и велел провести его в свой кабинет.
— Ну вот, друзья, гость и здесь. Я приведу его через некоторое время сюда, а вы все непременно подождите нас, если даже мы немного задержимся.
Открыв дверь своего кабинета, Флорентиец нашел своего гостя задумчиво стоявшим у окна. На звук шагов он оглянулся и замер в таком изумлении, что не только не произнес слов обычного приветствия, но, казалось, не мог оторвать глаз от лица хозяина.
— Капитан Джемс Ретедли, — сказал, подходя, Флорентиец.
— Да, это я или, по крайней мере, то, что до сих пор звали этим нормальным именем. Но сейчас я не настаиваю на том, что я нормален, лорд Бенедикт. Я готов дать голову на отсечение, что это я вас видел в Константинополе, что это вы сказали мне помнить о вас и следовать за вами. И в то же время это невозможно. — Капитан отер лоб платком и, торопясь, продолжал: — Простите, лорд Бенедикт, я растерялся хуже мальчишки, но, поверьте, для этого много причин. И самая важная для меня и извинимая для вас, что вы, как двойник, похожи на человека моих мечтаний, которого я должен найти, о котором думаю день и ночь. Ананда обещал мне, что я его найду. И ваше сходство с тем, кого я однажды видел, так меня потрясло, что я забыл даже поздороваться.
— Нет ни одного явления в памяти человека, которое не было бы в связи с его атавистическими воспоминаниями, капитан. Если вы могли увидеть человека на расстоянии тысяч верст, то среди ваших способностей есть еще и такие, которых вы не знаете. Взгляните сюда. Не это ли человек ваших мечтаний?
И Флорентиец подвел своего гостя к стене, на которой, под парчовой занавеской, висели портреты людей в длинных белых одеждах. Капитан мгновенно узнал прекрасное лицо Флорентийца и рядом с ним Ананду и доктора И. Других лиц, не менее значительных и прекрасных, он никогда не видал.
— Да, человек моих мечтаний был именно в такой белой одежде и казался мне стоящим в огненном светящемся шаре. Боже мой, неужели я нашел мой великий Свет! Или я впадаю в безумие, — хватаясь за голову, в полном расстройстве говорил капитан.
— Не приходите так легко в отчаяние. В величайшей опасности, в смертельном урагане на море вы были храбры и боролись по-львиному в полнейшем самообладании за вверенные вам жизни. Теперь, когда надо бороться за одну свою жизнь, вы расстроены и теряете свое знаменитое самообладание, — ласково улыбаясь, взял руку своего гостя Флорентиец.
И такая радость, такая тишина вдруг влились в сердце капитана, он стал уверенным и спокойным. Сам не отдав себе отчета, что и почему он делает, капитан прильнул головой к рукам Флорентийца, сжал их в своих руках и поцеловал каждую из них, наполнявшую как бы теплым электрическим током все его существо.
— Не будем упреждать событий. Уверьтесь, что вы не в безумии, что в Константинополе дал вам зов я. И вскоре вы узнаете, что это была не первая наша встреча, что я был с вами в момент казавшейся неминуемой гибели, в ночь ужасной бури на Черном море. Пойдемте теперь со мной, я познакомлю вас с моей семьей. А письма, что вы мне привезли, вы отдадите мне потом, — тихо сказал Флорентиец, задергивая парчовую занавеску.
На лице капитана снова отразилось такое изумление, что хозяин улыбнулся, но, ничего больше не сказав, взял гостя под руку и повел его на террасу.
— Не прошло и получаса с нашей встречи, а я уже дважды так поражен, что боюсь просто осрамиться...
— И сделаться «Левушкой — лови ворон»?
— Бог мой, да ведь это значит вы — тот великий друг, обожаемый Левушкой Флорентиец, о встрече с которым для меня он так мечтал!
Флорентиец приложил палец к губам и очень тихо сказал:
— Вы только что видели, каким я бываю, когда бываю Флорентийцем. Вы по опыту знаете, что нужно выявить в себе человеку, чтобы встретиться с Флорентийцем. Сейчас я лорд Бенедикт и веду вас в свою семью. Она разнохарактерна, особенно сейчас. Вы можете стать ее членом так же, как и ваша жена. Но надо учиться не только полному самообладанию моряка. Надо еще уметь бдительно рассмотреть всех окружающих и найти для каждого слово такта. При вашей безукоризненной любезности вам это будет нетрудно. Но обо мне, человеке ваших мечтаний, Флорентийце, — ни слова.
На террасе терпеливо ждали гостя. Генри, как и все хозяева, поднялся со своего места, но не сразу увидел входивших, так как сидел спиной к двери. Николай и Наль здоровались с гостем у самой двери, и Генри показался знакомым звенящий повелительный голос. Он оглянулся и внезапно почувствовал, что у него земля уходит из-под ног. Приветливо здороваясь с членами семьи лорда Бенедикта, Джемс Ретедли приближался к Генри. И не успел Генри подумать, как ему себя держать, как высокая фигура капитана уже стояла перед ним.
— Какая приятная неожиданность, мистер Оберсвоуд, встретить вас здесь после константинопольской жары и пыли, — говорил капитан, пожимая Генри руку. Он посмотрел в глаза Генри, веселые искорки мелькнули в них, и он пошел знакомиться дальше, занял указанное ему место за столом. Окинув взглядом всех присутствующих, он стал отвечать на вопросы Николая и Наль, когда он был в Константинополе, давно ли оттуда.
Лукаво улыбаясь, капитан отвечал, что он познакомился в Константинополе с молодым русским, графом Т., который пленил его своими качествами характера и таланта. Что теперь он сразу понял, что видит перед собой его брата, о котором Левушка много рассказывал и не раз чрезвычайно сильно тосковал. Продолжая разговор, капитан ничем, ни одним движением мускула не выдал бушевавшей в нем бури чувств и мыслей. За безукоризненной светской выдержкой, любезностью и остроумием никто, кроме хозяина дома, не читал взволнованности капитана. Генри учился на его примере, как должен вести себя человек, в первый раз вошедший в дом, а экспансивный Сандра, плененный элегантностью фигуры гостя, затянутой в форменный сюртук, его выправкой и стройностью, вздыхая, старался незаметно для других обтянуть на себе мешковатый костюм.
— Что, Сандра, тебе, кажется, захотелось быть моряком? — вдруг спросил лорд Бенедикт.
— Мечтаниям моим в этом направлении положен предел. С тем что я жалкий ученый, я смирился. А вот что я решительно начну моему воспитателю Амедею усерднее помогать выколачивать из меня хорошо воспитанного человека — это наверное.
— Могу вас поздравить с большой победой, капитан. Чтобы Сандра заметил человека не только внутри, но и запомнил его вовне — это надо много.
— Хотя я уже решил воспитываться, но все же осмелюсь возразить вашей светлости. Увидев впервые вашу дочь Наль, я так остолбенел от ее красоты, что обмер. Как же я не замечаю внешности?
— Ну, у Алисы какого цвета глаза?
— У Алисы? У Алисы фонари, а не глаза. Да, вот только насчет цвета... На гуре вы, Алиса, сидите по одной стороне стола со мной, и я не могу посмотреть.
Капитан, от которого лорд Бенедикт отвлек внимание общества, старался успокоиться. Он и сам не мог понять, что так особенно волнует его в этой обстановке. При вопросе хозяина о глазах Алисы, вызвавшем всеобщий смех и остроты над Сандрой, гость взглянул еще раз на уже поразившее его лицо Алисы. Сейчас ее темно-синие глаза напомнили ему цвет глаз сэра Уоми, а зардевшееся от устремленных на нее глаз личико поразило его на этот раз гораздо больше. Необычайная красота Наль вызвала в сердце капитана болезненное воспоминание об Анне. Столь разные, обе женщины заставляли его ощущать себя ниже их. Но если с первых минут знакомства капитан признал Анну женщиной земли, увлекался ею как красавицей женщиной, то перед Наль он стоял, как перед Мадонной, не признавая ее обычной женщиной. Взглянув сейчас на Алису, отметив ее тоже чрезвычайную красоту, капитан ощутил к ней братское чувство, огромное уважение к светившимся в ней доброте и чистоте, но ясно сознавал ее земным созданием, которое идет обычным человеческим путем, равным тысячам других. Все эти мысли пронеслись в нем, но бури в себе он не мог успокоить. Ему казалось, что если бы от сидевшего рядом с ним хозяина не шло к нему какое-то тепло, успокоение и мир, он не был бы в состоянии усидеть на месте от волнения.
— Не располагаете ли вы временем и не желаете ли провести с нами конец недели? — любезно спросил капитана лорд Бенедикт.
— Я крайне тронут вашим вниманием. В данную минуту я совершенно свободен, но я жду из Парижа мою невесту с ее родителями, которых я высадил по дороге со своего парохода. Невесте моей очень не хотелось ехать в Париж, но родители настаивали на приобретении всех необходимых туалетов, не желая, вернее боясь, строгого суда моих сестер и матери. Все заказано по телеграфу еще из Гурзуфа, так что времени займет мало. Но я все же думаю, что переночевать и провести завтрашний день в вашем чудесном обществе я мог бы без риска. Но...
— Нет, капитан, раньше понедельника и не ждите своих гостей. Вопрос туалетов для матерей и невест столь сложен, что ваша невеста, как бы она ни спешила, не сможет вырваться к вам раньше понедельника. Вам же до этого времени делать в Лондоне совсем нечего. Если бы вы желали, чтобы кто-нибудь справлялся, нет ли в городе для вас экстренных сообщений, то мой человек будет в городе и завтра, и в субботу. Соглашайтесь скорее, и я веду вас гулять.
Капитан радостно взглянул на лорда Бенедикта и, смеясь, сказал:
— Когда хочется, так легко соглашаться. А мне не только хочется остаться, мне хочется повиноваться вашему желанию, чтобы иметь возможность выразить вам, какое необычайное чувство счастья испытываю я в вашем доме. Я точно был здесь в раннем детстве и приехал взрослым, так волнует меня этот дом, лорд Бенедикт, и общество в нем.
— Я рад, очень рад, капитан. Проживите же эти дни, как в родном доме. Вечером Алиса нам поиграет, и, я уверен, вы еще больше полюбите нас.
Капитан взрогнул и побледнел, вспомнив Анну, ее игру, Ананду, свое видение... Флорентиец взял его под руку и, пригласив всех желающих присоединиться к предобеденной прогулке, направился к выходу в парк. Генри, не спускавший глаз с капитана, чувствовал себя все время забытым и одиноким. Он вспомнил о матери, о их бедности, о том, что он мог бы предоставить ей в ее жизни лишений хотя бы минимальный комфорт и красоту, которые она так любит. Но до сих пор он думал только о себе одном, сам ничего не достиг и ей ничего не дал.
— А вы разве не с нами, мистер Генри? — услышал он голос Алисы и увидел, что сидит один за столом, а возле него стоят Алиса с Амедеем.
— Боже мой, что сказал бы лорд Бенедикт о моей рассеянности! День еще не кончился, а я уже сотворил две невежливости. Что же будет со мною дальше?
— Дальше все будет прекрасно. Предложите мне руку, и пойдем догонять друзей. По смеху Сандры мы сразу определим, где их искать.
— Я был бы счастлив, леди Алиса, исполнить ваше приказание, но я понятия не имею, как ведут даму. Будьте милосердны, идите с лордом Амедеем, а я пойду подле вас. Я непременно наделаю каких-либо бед, наступлю вам на платье или еще что-нибудь, — молил Генри.
Со смехом взяв неудачного кавалера под руку, через пять минут Алиса заставила его забыть всякую застенчивость. Доброта девушки, ее приветливость, маленькая, воздушная фигурка — все наводило его на мысль о ее поразительном сходстве с его красавицей матерью, которую он сравнительно недавно помнил в кольцах золотых кудрей, а не в строгом чепце.
— Отчего вы так печальны, Генри?
— Я впервые отдаю себе отчет в стольких своих неверных поступках, что поневоле впадаю в грусть.
— Ну, Генри, если впадать в грусть от своих неверных поступков, да еще начать раскаиваться в них, то тогда не хватит времени побыть веселым. Забудьте свои скорби, пока живете здесь. Расскажите нам что-либо о так понравившемся нам всем капитане. Вы его давно знаете?
— Я познакомился с ним в Константинополе у Ананды, — точно с трудом выговорил это имя Генри. Но тут же он встретил взгляд Алисы, такой добрый и ласковый. Девушка совсем так же любяще смотрела на него, как, бывало, смотрела на него мать. И до такой степени Алиса была похожа своими огромными синими глазами на миссис Оберсвоуд, что у Генри стало легче на душе. Он перестал чувствовать себя одиноким и рассказал своим спутникам все, что знал о капитане, об Анне, о ее чудесной, волшебной игре и красоте.
— Сегодня вы будете играть нам. Я боюсь этого момента. И не один я его боюсь. Я видел, как вздрогнул Джемс Ретедли, когда лорд Бенедикт упомянул о музыке. Я уверен, что он также страдал, когда играла Анна. Сам я рыдал, в моей душе происходил ад, точно все добро и зло мира смешалось и боролось в моем сердце. Я никого и ничего не видел в потоке своих слез. Но я уверен, что нет человека, могущего спокойно вынести игру Анны или Ананды. А уж оба вместе они разрывают сердце на части, заставляя вас понимать все свое ничтожество и всю беспредельную красоту ж
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 31.03.2012, 05:44 | Сообщение # 99 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| — Мне рассказал капитан, как ты ехал на его пароходе, как тяжело и безропотно ты трудился, Генри, и как ты страдал. Сейчас ты говоришь убитым тоном о высоких людях. Я понимаю, что ты скорбишь об Ананде. Могу тебя порадовать. Капитан Джемс привез мне письмо от него, и в нем Ананда немало говорит о тебе. Он просит меня загладить его ошибки в отношении тебя. Но, как видишь, я и без его просьбы тебя разыскал, — ласково-ласково говорил Флорентиец.
На лице капитана в третий раз выразилось необычайное изумление. Письма, переданные ему в пути незнакомым человеком для лорда Бенедикта, лежали в его кармане. А лорд Бенедикт говорил Генри о содержании одного из них. Флорентиец все продолжал идти между двумя молодыми людьми, из которых один засиял, а другой никак не мог победить своего удивления.
— Вот видите, друзья мои, как много еще в жизни для вас непонятного, кажущегося чудесным, а на самом деле простого и ясного. Тебе, Генри, повторяю совет Ананды: Радость — непобедимая сила. А вам, капитан, скажу больше: двигайтесь вперед именно так, как начали в Константинополе. Там вы увидели, здесь нашли. Действуйте же так, чтобы уже не расставаться со мною. Завтра я поговорю с вами обоими, а теперь пора возвращаться домой к обеду. Я обещал вам вечером музыку, и каждый из вас ее боится и ждет момента сравнений с игрой Анны и Ананды. Перестаньте настраивать себя на этот лад. Если уж сейчас вы начинаете учить вперед свои нервы, как им воспринимать то или иное явление, да еще запутываете их в сеть страха и воспоминаний — вы никогда не воспримете правильно ни одного факта жизни.
Мужество, одно мужество и бесстрашие раскрывают всего человека, все его силы и таланты. Старайтесь оба найти в себе свободное, не отягченное мусором личных неудач и скорби восприятие жизни. Живя здесь, чувствуйте себя не выключенными из жизни, оторванными и охраняемыми под моим стеклянным колпаком, но включенными в мою энергию, раскрытыми к самому большому героическому напряжению.
Никакая скорбь не может сковать той абсолютной независимой сути, что живет в сердце человека. Живя в нашей семье сейчас, ищите каждый гармонии в себе. Здесь вам легче будет почувствовать мощь своего духа, легче прийти к радости понимания божественной красоты, в себе носимой, и ее ценности.
Лорд Бенедикт покинул молодых людей, предоставив их друг другу, и подошел к Сандре и Тендлю, старавшимся постичь тайну игры в бокс, откуда вскоре послышался жалобный хохот Сандры, поднятого лордом Бенедиктом на воздух одной рукой. Дорога домой показалась Генри и капитану очень короткой, так был каждый из них погружен в свои думы. Увидев вблизи дом, Генри шепнул капитану:
— Дорогой капитан, благодарю вас, десять тысяч раз благодарю за все.
— Вот уж, Генри, не знаю, кто кого должен благодарить. На вашем примере страдания я так много понял, что, право, мы квиты.
Незаметно мелькнуло время за обедом, и наконец все общество перешло в гостиную, где стоял рояль. У лорда Бенедикта не было обычая оставаться мужчинам в столовой после обеда в мужской компании и пить спиртные напитки. Вино подавалось легкое, и заканчивался обед всеми вместе, вопреки английскому обычаю. Помня слова хозяина во время прогулки, оба гостя старались охранить в себе мир и приготовиться к музыке без всяких предвзятых мыслей. Наль сидела рядом с капитаном, и он еще раз имел случай близко наблюдать безукоризненность ее красоты. И еще раз он сказал себе, что Наль не может быть сравнима ни с кем, даже с Анной, красота которой совершенна, как и ее бездонные глаза, огромные, палящие. Анна плоть, хотя и высшая, и утонченная, и божественно прекрасная. Наль же стихия высшая, если и пришедшая на землю жить по ее законам, то только для того, чтобы рассеивать мрак ее в своей атмосфере.
Он взглянул на Алису, которой сам хозяин помогал поднять крышку рояля. И капитану показалось, что он видит вовсе не ту Алису, которую, как ему казалось, он так хорошо рассмотрел и понял, к которой тянулось его земное сердце как к равной ему сестре по плоти и крови. Теперь у рояля сидело существо, синие глаза которого, полные доброты, сверкали такой волей, силой, вдохновением, что тоже жгли как огонь. А вся воздушная фигурка девушки жила точно не в этой комнате, а где-то далеко, кого-то видя, куда-то стремясь, и порыв ее так чувствовал капитан, что ему казалось, вот-вот Алиса поднимется и улетит. Чем-то Алиса напоминала ему совершенно не схожую с ней Лизу, когда та брала в руки скрипку и так же забывала все окружающее.
Первые же звуки ошеломили капитана. Мощь и радость лились из под пальцев Алисы, и Джемсу казалось, что звуки охватывают его со всех сторон, точно все стены, потолок, пол — все звучало, все отвечало этим волнам любви, которые посылала девушка. Капитану не плакать и рыдать хотелось, как в Константинополе. Не скорбь о потерянном ряде лет рвалась из его души. Он был счастлив, что живет, что знает в себе силу победить все препятствия и пройти в тот мир Света, где живет «человек его мечтаний». Ему чудилось, что звуки Алисы говорят о нем.
Еще и еще, уступая просьбам, играла девушка, но вот она задумалась, замолкла и заиграла какой-то ритурнель и... запела. С первыми же звуками ее голоса Генри вскочил, вытянул к ней руки и вскрикнул: «Мама!» Он пошатнулся и упал бы, если бы к нему не подоспели Николай с Амедеем, подхватившие юношу на руки. В глубоком обмороке Генри был отнесен в кабинет лорда Бенедикта, который просил всех успокоиться, объясняя обморок Генри надорванностью его нервной системы. Когда Генри очнулся, он увидел возле себя прекрасное лицо Флорентийца, который рассказал ему, улыбаясь, почему он очутился в его кабинете.
— Простите, лорд Бенедикт. Я теперь все вспомнил. Когда леди Алиса запела песню, что мне в детстве всегда певала мама, то ее голос, глаза и вся фигура до того были схожи с моей мамой, что я точно с ума сошел, все забыл и бросился к ней.
— Крепись, Генри, дружок. Гибче бери себя в руки. Зачем ты все время оплакиваешь прошлое, когда я дал тебе завет жить не только настоящим, но даже самым последним моментом его.
Отправив Генри, под наблюдением Дории и Артура, в его комнату, хозяин вернулся в гостиную. Здесь было полное спокойствие. С первой же минуты, как бросившийся тоже на помощь Генри капитан вернулся на место, Наль ласково стала спрашивать его о его невесте. Но, видя, что капитан глубоко взволнован обмороком Генри, она ему сказала:
— Если отец объяснил, что у Генри перенапряжены нервы, — вы можете быть спокойны. Да и вообще, если отец рядом с больным, о чем же можно беспокоиться? Не только больной поправится, но и каждый найдет подле отца силу, чтобы повернуть свою жизнь по-иному. Если только человек найдет в себе сил победить сомнения и поверить до конца — он останется подле отца и не лишится его дружбы на всю жизнь.
К беседующим подошла Алиса. Девушка была, видимо, расстроена, что первая же фраза ее песни так тяжело подействовала на Генри. Но, ни слова не говоря о происшествии, Алиса села по другую сторону стола и спросила капитана:
— Я много слышала об игре Анны и Ананды. Мне хотелось бы спросить вас, какое впечатление производила на вас музыка Анны и она сама? Я не смею спрашивать об Ананде. Все, что я слышала о нем, все мне кажется столь высоким, что слова, пожалуй, и передать не смогут этого величия, до которого дошел человек. Это, вероятно, все равно, что желать описать лорда Бенедикта. Но об Анне, если вам не трудно, я хотела бы слышать.
— Я как раз думал об Анне и ее игре, когда вы играли, леди Уодсворд. Не знаю, сумею ли характеризовать вам ее игру, как это сделал бы истинный знаток музыки. Но личные свои, очень острые, очень глубокие впечатления я вам передам. Начать с того, что, увидев однажды Анну, ее забыть уже нельзя. Что в ней? В ней буря, стихия. В ее звуках такая мощь захвата, что попавший в них должен быть смолот, как на мельнице. Кто был вчера просто человеком-обывателем, тот, услышав ее игру сегодня, стал сломанным пополам. И из каждого нерва, из каждой мышцы, из каждой поры мозговой ткани торчат вопросы, как иглы ежа. От ее музыки весь человек поднят, как целина. В нем обнажается дух, тлевший под покровом каких-то обветшалых представлений, которые он начинает понимать как давящие его, предвзятые и предрассудочные мысли и понятия. После этой игры человек выходит в какую-то иную, несвойственную ему раньше атмосферу.Трагедия переоценки всего в себе совершается под ударами ее звуков. Они, если хотите, божественны, но несет их ангел печали, скорби и смерти. Нет радости ни в ней, ни в ее божественной красоте, ни в ее гениальной музыке. Анну нельзя не признать существом высшего порядка, но встреча с ней, хоть и незабвенна, все же встреча трагедии. Это эпоха, это веха для жизни человека. И долго надо заживлять раны слабому и не готовому к испытанию человеку. И... весь изменяется человек сильный, начиная применять свою энергию по-другому. Всякий, встретившийся с Анной, обречен умереть в той стадии духа, в какой он жил до тех пор. Сильный победит смерть и начнет жить в более светлой атмосфере. Но слабый будет в ужасе вспоминать о встрече и сожалеть о потерянном рае обывательского спокойствия и счастья, но, увы, вернуться к нему никогда не сможет. Анна — это удар молота, это потрясение: встает вопрос, что ты сделал для жизни? Но это не сама жизнь, не ее прославление. Это черный бриллиант печали, а не розовый, сияющий радостью. Не знаю, понятно ли вам то, что я говорю. Подобные впечатления так трудно передавать. Кто испытал такую встречу сам — для того я слишком много сказал. А кто только умом слушает меня, для того мой образный рассказ не больше иного фантастического представления.
Ваша же игра, леди Алиса, захватывающая не менее звуков Анны, делает человека счастливым, радостным, уверенным. В ней благоговейное прославление жизни, любви. В ней свет, в ней зов к творчеству. В ней то, о чем так часто говорит доктор И.: «Нет серого дня, есть сияющий храм, который строит сам человек в своем трудовом дне».
Я приношу вам глубокую благодарность за счастье и радость, которыми вы меня наполнили. Чем-то, каким-то духовным сходством вы напомнили мне мою невесту в те моменты, когда она берет скрипку в руки. Не будучи хороша собой вообще, она преображается и становится прекрасной, когда играет или поет. И звуки ее — тоже зов счастья жить. Вы забываете обо всем, когда она играет, кроме текущей минуты блаженства и благодарности за жизнь, как и в вашей игре.
Увлеченный разговором, капитан не заметил, как возвратился Флорентиец и встал у него за спиной и как сидевшие в отдалении Николай, Сандра, Амедей и Тендль подошли к маленькой их группе. Для мистера Тендля слова капитана были точно факелом. Он внезапно понял все счастье, всю важность своей встречи с лордом Бенедиктом и его семьей. В его жизнь, обычную жизнь светского лондонца, ворвалась бомба, начиненная таким свежим и новым воздухом, какого он не предполагал существующим так близко от него.
— Иная жизнь, капитан, — раздался голос Флорентийца, — всегда уже давно живет в самом человеке, раньше чем он получает, тем или иным путем, зов или, как вы выражаетесь, удар Жизни. Нет ни одного случая, где бы этот удар Жизни шел впустую, как жестокое и ненужное страдание человеку. Жизнь, Великая мировая Жизнь, не знает ни жестокости, ни наказания. Ее законы милосердия и помощи все проходят по единственному закону вселенной: причин и следствий. Людям кажется, что в их жизнь ворвалась жестокость. Умирающий от голода считает себя несчастным, обиженным и угнетенным жизнью. А сам не помнит, как заморил голодом целую семью, имея когда-то и где-то все возможности протянуть им руку спасения.
Нет ударов как таковых, как нет убийства и бессмысленной смерти. Умирает каждый человек только тогда, когда дух его или перерос все те возможности творчества, которые были в его телесном организме, или когда весь его организм обвился закостенелыми страстями жадности, зависти, ревности, отрицания и предрассудков себялюбия. И духу его больше не остается возможности вырваться хоть из какой-либо щели в доброжелательство, разрезав свои страсти.
Все, что люди привыкли звать чудесами, чудесными встречами и спасениями, — все только собственное творчество в целом ряде вековых воплощений и трудов. У человека в каждое его земное воплощение так мало времени! Нет возможности, сохраняя здравый смысл земли, зная быстротечность ее меняющихся форм, терять мгновения в пустоте, в отсутствии творчества сердца, в мелочах быта и его предрассудках.
Нельзя жить и ждать, что суеверное представление о каком-то провидении само позаботится о решении судьбы человека и повернет руль его жизни в ту или иную сторону. А человек будет только подбирать зерна падающего ему с неба милосердия. Все милосердие, которое может войти в судьбу человека, это труд его самого. Его труд в веках, труд в единении с великими и малыми людьми, труд любви и благородства.
Честь человека, его честность, доброта и красота, которые он пробудил и подал в сердце встречных, а не ждал, чтобы их ему кто-то принес, — вот вековой труд человеческого пути, пути живого неба и живой земли. Не в далекое небо должен улетать человек, чтобы там глотнуть красоты и отдохнуть от грязи земли. Но на грязную, потную и печальную землю он должен пролить каплю своей творческой доброжелательности. И тогда в его труд земли непременно сойдет Мудрость живого неба, и он услышит его зов.
Тот, кто принес земле клочок своей песни торжествующей любви, из своего обагренного страданием сердца благословил свой день, тот войдет в новую атмосферу сил и знаний, где ясно увидит, что нет чудес, а есть только та или иная ступень знания.
Мягко и нежно, как ласкающая рука матери, звучал голос Флорентийца. Его прекрасное лицо казалось видением в свете мерцающих свечей и пробивавшихся лучей луны. Капитан, неотрывно глядевший на это лицо, был поглощен всецело воспоминанием о своем видении в Константинополе. Алиса снова точно переродилась, и в глазах ее сверкала такая воля, что мистер Тендль не мог в себя прийти от изумления, случайно взглянув в это новое и незнакомое ему лицо. Только у Наль и Николая были лица простые и радостные, такие радостные и светлые, точно слова Флорентийца говорили им не то, что слышали остальные, но что-то привычное им, что составляло их постоянную внутреннюю жизнь простого дня. Проводив всех своих гостей и пожелав им покойной ночи, Флорентиец вернулся в кабинет и опустился в задумчивости в кресло у открытого окна, как бы кого-то поджидая. И действительно, через некоторое время под окном остановилась стройная женская фигура, молча ожидая зова.
— Войди, Дория, я давно знаю, что ты бродишь по саду, ждешь и томишься. И если я тебя не звал, то только потому, что ты сама должна была решить свои вопросы, и я ничем не могу тебе в них помочь. Теперь ты решила все сама, отбросив суеверие, что кто-то со стороны, я или другой, могут решать и действовать за тебя. Войди же, поговорим, друг.
Войдя в комнату, Дория села в низенькое кресло у ног Флорентийца и тихо сказала:
— Как трудно мне было решить мои вопросы, дорогой Учитель и друг! Среди всех забот дня все эти годы разлуки с Анандой мысль о нем не покидала меня ни на минуту. Когда я жила подле него, мне казалось, что все так легко решается. И когда Ананда говорил мне: «Подумайте, Дория, раньше чем поступить, чтобы не упрекнуть себя в легкомыслии», — мне казалось даже странным думать о вопросах, ясных мне как день. Теперь же все прежде ясные как день вопросы остались мне такими же ясными. Но требования мои к себе возросли так, что на каждый из них я долго не имею мужества ответить, потому что в каждом из них — мне стало ясно, — как мало я сделала, как много надо сделать! И в какую бы сторону я ни поглядела, всюду вижу, как мои же качества мешают мне встать рядом с теми людьми, кто для меня идеал, святыня и единственный путь в жизни.
— Напрасно ты так угнетаешь себя, друг мой Дория, мыслями о собственной малости, недостоинстве и пр. Видишь ли, если ты хорошенько разберешься и здесь в своих чувствах, то увидишь, что они тебе ни в чем не помогли. Корень их — как это ни кажется странным, — все же гордость. Истинное смирение ничего общего с разъеданием себя не имеет. Истинно смиренный так ясно понимает свое место во вселенной. Он так свободен внутри, что никакие сравнения с чужой жизнью, с ее величием или малостью ему и в голову не приходят. Он просто идет данное текущее мгновение, не вовлекаясь в сложность и замысловатость дел, которых не понимает и не видит ясно до конца. Только тот и идет по своему творческому дню верно, кто не умствует, а действует так, как его минута дел и встреч раскрывает его сердце и вызывает его доброту к действию просто, легко, весело.
Не страдай, стараясь решить принципиально, как тебе жить, чтобы вновь встретить Ананду. Ты отдай себе отчет в другом: я ставил тебе несколько задач и давал дела и поручения. Упрекнул ли я тебя хоть раз за недостаток усердия? Я давал тебе обдумывать сложные проблемы, решить их самой, но я не предлагал тебе залезать на вершину лестницы по гнилым ступеням. А если ты строишь свой завтрашний день на слезах, сомнениях и скорби сегодняшнего, то ты никогда его не построишь на цельных и прочных ступенях. Только прожив день всей полнотой чувств и мыслей, можно попасть завтра в атмосферу полноценного существования. День же, строящий эту атмосферу, это день, прожитый легко, радостно, без мусора слез и скорби, вызванных всегда землей, одной землей, в забвении живого неба. Кроме того, не забывай, что чем больше совершенствуется человек, чем выше он может видеть и сознавать духовное творчество людей, тем яснее он понимает беспредельность совершенства. Но это его не угнетает, а только бодрит, заставляет гореть и мчаться там, где другой — с понятиями мелкой плоскости — останавливается в раздумье, медля и хныкая.
Проходя все это последнее время в роли слуги Наль и Алисы, ты ни разу не споткнулась о зависть, о гордость. Ничто из мелкого тебя не тревожило, и ни одной недоброжелательной мысли не вылилось из тебя. Даже ежеминутное благоговейное воспоминание об Ананде не носило горечи. Разлуку, и ту ты благословляла, потому что поняла, как многому ты научилась, потеряв своего великого друга. Почему же теперь, уже более трех недель назад получив мое распоряжение присоединиться ко всему обществу как равноправный член моей семьи, ты медлишь? Почему на твои глаза набегают слезы, на сердце лежит тяжесть, и в сознании гудит пчелиный рой жалящих мыслей?
Флорентиец нежно гладил по голове Дорию, точно вливая в нее тот особый покой и уверенность, которые испытывал каждый в своем общении с ним. Долго молчала Дория и, наконец, подняв свою склоненную голову, посмотрела в глаза Флорентийцу и просто, легко сказала:
— Я все это время понимала, что действую опять не так. Я ждала, считая, что у меня внутри что-то еще не готово, не так еще ясно и крепко. Ждала, чтобы созрело. Сию минуту я совершенно ясно поняла, что и в этом была неправа, потому что сосредоточилась мыслями на себе, а не на той задаче, что была мне дана. Какое-то стеснение, какая-то тревога меня мучили. Мне все казалось, что Ананда должен приехать, что каждую минуту он может войти, и мне было страшно этой встречи, хотелось бежать...
Давно умолк голос Дории, а рука Флорентийца все лежала на ее голове.
— Если бы ты уже могла до конца понимать дела и встречи, ты не ждала бы какого-то созревания в себе, а немедленно принялась бы за дело, какое я указал тебе, стараясь внести в него всю доброту и усердие. Ананда действительно едет и скоро, очень скоро будет здесь. Для твоей с ним встречи не важно было, найдет ли он тебя в роли слуги или леди. Было тебе важно встретить других людей, быть им полезной, потому что между тобой и ими лежит нелегкая карма. Ты и Генри, а еще больше — ты и Тендль, — все вековые костры, очень враждебные. И тем, что они не встретили тебя сразу, как члена моей семьи, ты задержала их на пути погашения их вековой злобы. С завтрашнего же дня ты выйдешь в столовую, раз навсегда забыв роль слуги где бы то ни было. А в понедельник утром вместе с капитаном Джемсом Ретедли ты поедешь к матери Генри в Лондон. Ты отвезешь ей мое письмо, купишь ей элегантное платье, пальто, белье и шляпу и привезешь ее сюда гостить.
Ни ей, ни тебе знать больше ничего не надо. Но если выполнишь этот урок блестяще — заплатишь Генри за скорбь, огромную скорбь, причиненную ему тобой когда-то в веках. Не удивляйся, если заметишь в нем враждебность к тебе. То отклики старой вражды проснутся в нем, которые ты теперь можешь покрыть своей любовью. Радуйся этой встрече.
Отправив просветленную, тихую и счастливую Дорию спать, Флорентиец подошел к стене, отдернул парчовый занавес и остановился перед портретами, к которым подводил капитана Джемса. Через несколько минут над тем местом картины, где был нарисован портрет Ананды, засветилось большое пятно, точно круглое светлое окно. Быстро, как ряд молний, замелькали в нем всевозможных цветов линии, кубики, треугольники, точки, шары и другие огненные фигуры. То были мысли, которыми обменялись Ананда и Флорентиец, мысли, летевшие в эфир, не нуждаясь в ином телеграфе, кроме собственных воли и знаний самоотверженной любви, летевших для помощи людям и их спасения. Улыбнувшись светившемуся образу Ананды, отдав глубокий поклон куда-то вдаль, Флорентиец задернул занавес над снова ставшей темной картиной и прошел в свою спальню, куда никто, кроме его старого слуги и теперь еще Артура, никогда не входил...
Дни мелькнули для капитана Джемса с такой быстротой, что, когда вечером в воскресенье лорд Бенедикт попросил его подвезти на своей лошади в Лондон Дорию в довольно отдаленную часть города, он точно с неба свалился, насмешив всех вопросом, какой же завтра день. На все уверения, что завтра понедельник, что именно завтра он встретит свою невесту, капитан разводил руками и уверял, что пятница и суббота провалились на этой неделе. Для Генри дни летели не так быстро, и жизнь точно ставила ему на каждом шагу препятствия. Вспоминая в своем одиночестве после обморока Алису, ее ласковость, красоту, необычайное сходство с матерью, Генри решил сблизиться с девушкой насколько возможно. Он чувствовал в ней искреннего друга и хотел рассказать ей историю своего печального разрыва с Анандой. Он думал, что она даст ему верный совет или, по крайней мере, скажет ему, можно ли обратиться к лорду Бенедикту с целым рядом просьб и вопросов. Настроенный на этот лад, Генри уже ничего и никого не видел, все его мысли сосредоточились на Алисе. Он шел вниз, уверенный, что Алиса будет одна, что он попросит ее уделить ему время для разговора. Спускаясь с лестницы, Генри увидел, как девушка прошла одна на террасу. Сердце его забилось сильно, он поспешил туда же, но разочарование его было тем сильнее, чем напряженнее он жаждал немедленно привести в исполнение свое решение. Генри ни на миг не думал о самой Алисе, об ее дне и делах, он знал только, что ему надо получить помощь сию минуту. Все его эгоистические желания разлетелись в прах, потому что рядом с Алисой сидело новое лицо, которого Генри еще ни разу не видел.
— Позвольте вас представить еще одной дочери лорда Бенедикта, — сказала Алиса, поздоровавшись с Генри и представляя его Дории.
Довольно кисло поздоровавшись с обеими женщинами, Генри сразу же почувствовал враждебность к Дории, нарушившей его план. Ее красивые темные и проницательные глаза, мелкие белые зубы, даже ее приветливость, как и вся ее красота, — все было неприятно Генри, все вызывало раздражение и даже злобу. Не особенно вежливо отвечая Дории на ее вежливые вопросы, Генри сам себя с удивлением спрашивал, почему он так злится и раздражается на эту бесспорно красивую и любезную женщину. Какой-то род ревности, точно недовольство лордом Бенедиктом, что у него такая большая семья, что все эти люди здесь «дома», а он — пришелец-гость, которому каждую минуту могут предложить вернуться в Лондон, так как комната нужна другому гостю, шевелился где-то в глубине.
— Что, друг Генри, ты все еще не можешь сбросить с себя непрошеную гостью — болезнь? — раздался за его стулом голос Флорентийца.
От внезапности вопроса, от прозвучавшего во фразе слова «гость», которое бурлило в его душе, от появления хозяина дома за его спиной Генри вскочил, задел чашку и пролил весь кофе. Окончательно переконфуженный, облив жидкостью свой новый костюм, Генри стоял в полной растерянности, когда вошли Наль и Николай. Готовый заплакать от застенчивости и замешательства, Генри увидел подле себя Дорию с мокрой салфеткой, которая удивительно ловко вытерла его костюм и, смеясь, сказала Флорентийцу:
— К вам, лорд Бенедикт, должен быть предъявлен от мистера Оберсвоуда счет за испорченное платье. Ну можно ли входить так легко и иметь такую неслышную походку? Вы и меня-то перепугали, не то что человека, который еще не совсем здоров.
— Прости, Генри, Дория права. Ты не привык еще, что все гости в моем доме — у себя дома и не могут стесняться или раздражаться от моих привычек сразу появляться среди них. Не огорчайся пролитой чашкой в чужом доме. Ты здесь не гость, а самый милый и желанный друг. Ты член семьи. Поскольку все мы гости на земле, отгостим здесь и уходим, постольку и ты в моем доме гость. Но поскольку всех нас связывает счастье жить на общее благо, постольку мы родственные члены одной семьи. И суть вовсе не в том, кто из нас хозяин и кто гость. А в том, чтобы все мы, считая друг друга братьями, несли доброту каждому встреченному сердцу, а не раздражались, что кто-то ближе или дальше, ниже или выше.
Какое значение и смысл может иметь жизнь человека для вселенной, если проблему индивидуального совершенствования человек решает только в разрезе личного быта, наград, славы и почестей? Твоя мать, Генри, о которой ты мне говорил как о копии Алисы, по всей вероятности, ни разу в жизни не пролила ни капли яду в чье-либо существование. Ее портрет мне ясен, я его хорошо вижу. А твой отец? Кто он был?
Генри, понявший, что Флорентиец прочел все его мысли, его раздражение и враждебность, никак не мог прийти в себя и сидел, потупя глаза перед новой дымившейся чашкой кофе, что перед ним поставила Дория.
— Отец? — пробормотал Генри. — Я не знаю его и никогда не знал. Мать мне о нем сказала, что он умер до моего рождения.
— А семьи у твоей матери тоже не было? — продолжал спрашивать хозяин совершенно смущенного Генри.
— У нее семья была, и, кажется, очень богатая. Но отец ее, мой дед, был очень крутого нрава человек. Он приказывал ей выйти замуж за другого и не признавал моего отца. Знаю только, что брак матери заставил ее покинуть родной дом и скрыться. Но как-то мама мне никогда не говорила о семье, а я не спрашивал.
— И никогда не говорила тебе мать о своем брате?
— О брате — в раннем детстве, особенно, когда пела мне ту песню, что запела вчера леди Алиса, — она мне говорила. Говорила, что он дивно пел, что оба они часто певали дуэты и мечтали учиться петь. Маме хотелось, чтобы я нашел дядю, когда она умрет, и сказал ему, что на всю жизнь он оставался ее единственной привязанностью, которой она до смерти была верна. Но время шло, я учился, мама старела и менялась, и разговоры о дяде давно прекратились.
Флорентиец задумался. Вся его фигура на миг точно застыла, и все сидевшие за столом замерли, боясь прервать его молчание. Глубоко вздохнув, Флорентиец посмотрел на Алису, перевел глаза на Генри и тихо сказал:
— Различные бывают встречи. Бывают встречи счастливые. Но встречи, развязывающие сразу десятки карм, так же редки, как темные индийские изумруды. Эти встречи долго готовятся в веках. И каждый человек, попадающий в такое кольцо встреч, должен особенно тщательно следить за собой, чтобы ни малейшего доступа злой силе не открыть через себя. Берегись, Генри, раздражения. Берегись его особенно сейчас и чаще вспоминай мать, все принесшую тебе в жертву.
Ты, Алиса, в дружеской шутке назвала Генри братом. Будь же эти дни подле него и помогай ему не зализывать свои раны, а раскрывать новый талант восприятия человека и жизни как векового пути. В эти именно дни многое должно совершиться в вашей жизни. Старайтесь все прожить именно эти дни в мире и полном доверии друг к другу.
Всем, в особенности Генри, слова Флорентийца показались загадочными. Один незаметно вошедший капитан Джемс оставался совершенно спокойным, точно от человека его мечтаний он ничего не особенного и не загадочного и ждать не мог. По окончании завтрака Алиса предложила Генри и Дории небольшую прогулку, и Генри стоило большого труда победить в себе недоброжелательство и пойти, куда его звали. Взгляд Флорентийца и его улыбка показали Генри, что он снова был вывернут мыслями наизнанку. Капитана лорд Бенедикт увел в свой кабинет.
— Садитесь, Джемс, теперь я человек ваших мечтаний, Флорентиец, как вы и можете меня звать.
— Счастью моему в эту минуту нет предела. Но звать вас Флорентийцем, именем столь для меня священным, я не смею. Чем я заслужил такое неслыханное счастье — встретить вас, быть в вашем доме, говорить с вами, — я не знаю. Я сознаю, как я мал, как обычно обывательски текла моя жизнь до встречи с доктором И., как я ничего не понимал в смысле жизни, перспективы которой не подымались для меня выше плоскости земли и личных исканий на ней.
Правда, меня всегда томила бездельная жизнь окружавшей меня с детства среды. Я выбрал себе путь моряка не только потому, что любил море. Но мне казалось, что по свойственным мне качествам энергии я могу здесь приносить максимальную пользу своей родине. Всюду меня преследовала неудовлетворенность, я постоянно чего-то искал, где бы я мог найти приложение порывам своего самоотвержения и благородства. И только встретив доктора И. и Левушку, увидев сэра Уоми и Ананду, я понял, что такое человек, каковы должны быть его задачи и чего может он достичь в своих клетках из плоти и крови, если введет в них дух и свет. Точно удар грома, расколола меня встреча с Анандой, но как дивная гармония, сила успокоения и мира, собрало меня вновь в монолитную массу мое видение во время музыки, когда я увидел вас. Я почувствовал в себе такую силу, такое спокойствие уверенности и счастья, что сам себе сказал: я найду человека моих мечтаний. Я побеждал умом, теперь приду к победе любовью. Но я не надеялся, не смел мечтать, что так скоро совершится счастье встречи, до которой я не дорос, сознаю себя пигмеем и жажду только учиться жить подле вас.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 01.04.2012, 05:50 | Сообщение # 100 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| — Быстрота исполнения наших заветных желаний — это не карма, мой друг. Самая встреча людей — это всегда кармический зов. Но время, место, интенсивность восприятия встречи и ее влияние на жизнь человека — это конгломерат неповторимых качеств самого человека, его такта, энергии и приспособляемости. Если бы вы не сгорели в Константинополе в одну ночь, наша встреча не могла бы состояться так скоро. Для каждого человека положена своя мера вещей. И только те подходят к Учителю в одно воплощение так, чтобы общаться с ним непосредственно самому, кто выполнил меру своих вещей, то есть кто разрушил в себе прежние представления о жизни вообще и о быте одной земли.
Пока человек полагается на чьи-то помощь и связи, пока ищет решения своих вопросов в советах более сильных по положению, он не может выскочить из орбиты скрепляющих его предрассудков, которые все держат его балансирующим между собственным тяготением к высшему миру красоты и благополучием земного быта. Кто и как проходит день, по какой орбите мчит земля человека — это не только один труд веков, это еще и весь опыт данного воплощения. Вы скоро женитесь, и женитесь по любви. Если бы вы не встретили И., если бы не двинул вас Ананда с такой сверхъестественной силой, что все в вас перевернулось вверх дном, — вы бы и остались холостым человеком, не войдя в жизнь как ячейка семьи. Создавая свою семью, помните те заветы, что я сейчас вам скажу.
Жена. Никогда и ни в чем не подавляйте ее волю, ее вкусы, ее стремления. Если будете видеть, что вкусы и склонности ее в чем-либо вульгарны, показывайте ей красоту. Но так, чтобы она никогда не заметила, что вы ее учите. Если вы сумеете раскрыть ей глаза на прекрасное, она сама изменится. Но если будете назойливо предлагать и убеждать, то в ней красота не раскроется, и в жизнь она ее внести не сможет, как бы настойчивы ни были ваши убеждения и доказательства.
Ни в какой мере не позволяйте себе вмешиваться в ее искусство, в ее творчество. Предоставляйте ей полную свободу, критикуя искренно, если спрашивают, но не позволяя себе давить, тушить порывы, если, по вашему мнению, они мало тактичны и мало соответственны быту того общества, в котором вы живете. Не талант для общества, а общество для таланта. Талант же для всей Жизни. Те, что слушают, могут подниматься от игры и таланта вашей жены только в те моменты, когда ее талант горит. А жить обывательски могут всегда. Пусть они приспосабливаются к ней, а не она к ним. Поддерживайте ее всячески, если бы даже ваш дом стали считать «оригинальным», что в Англии не похвала.
Если бы у вашей жены оказалось мало воли и с рождением детей она жаждала бы забросить искусство, если бы перед ней встала дилемма: дети или искусство? Если бы в ее мыслях, чувствах, поступках превалировала мать над художницей — разъясните ей все значение искусства в воспитании младенческой души и всей жизни детей.
Каждая семья строится заботами огромного числа невидимых вам тружеников и помощников. И те семьи, где главным элементом жизни является искусство, — всегда ячейки высшие, откуда выходят творческие силы, приближающиеся к Учителю. Если бы у вас лично не было ни одного талантливого ребенка, то у ваших внуков, рожденных от развитых и чутких к искусству ваших детей, уже будет та атмосфера гармонии, в которой они смогут развить свой талант. И в частности, у вас оно так и будет. Вы приведете ко мне вашего младшего внука и среднюю внучку — два больших таланта. В вашей жене они найдут начала новой связи, к которой ваши дети будут еще не готовы. Но ваша жена будет много страдать от чрезмерно страстной любви к детям. Такт и ваша любовь помогут вам объяснить ей, что вся любовь матери должна быть творческой энергией, очень спокойной, чтобы не давить детей, не быть им тяжелой и чтобы они могли расти, в полной мере развивая свой дух и способности.
Преданность матери, видящей подвиг в отказе от той или иной степени в искусстве ради детей, доказывает только неполноценность таланта человека как слуги своего народа, как слуги Жизни, давшей ему каплю своего вечного огня. Борьба в вопросах воспитания детей в вашем доме недопустима. Так же недопустима, как и течение по воле волн, ведущее детей по шаблонной линии обычного английского быта. Самое бдительное внимание и вы и ваша жена должны обратить на складывающиеся отношения между вашими детьми и их окружающими. Никакой замкнутости, никакой отъединенности от других детей. Приучайте их к общению со всеми прочими детьми. Создайте им жизнь так, чтобы в ней никогда не было суеты и чтобы в их сознании навсегда легла любовь к человеку, необходимость связи с большим количеством людей.
Лучшими уроками воспитания бывают те дни, когда дети встречают разнообразие характеров среди себе подобных. Но чтобы ребенок рос в бдительном внимании ко всему окружающему — его надо учить этому с первых же сознательных дней. Развивайте внимание своих детей параллельно своей выдержке. Не забывайте, что дети, родившиеся
у вас, не только плоды плоти и крови, принадлежащие вам. Но это те драгоценные чаши, которые Жизнь дала вам на хранение, улучшение и развитие в них их творческого Огня. Не прилепляйтесь к ним, как улитка к раковине. Всегда думайте, что в вашем доме им пожить и отгостить суждено какое-то время только для того, чтобы созреть к собственной жизни. Ваша же жизнь ценна миру постольку, поскольку вы сумели вскрыть ее самодовлеющую красоту, не повышающуюся и не понижающуюся от внешних или внутренних связей земли.
Создавая семью, вступайте в нее освобожденным от предрассудков предвзятого устройства закрытой ячейки, где варятся в бульоне собственности те или иные качества людей. Напротив, разрушайте перегородки между собой и людьми, привлекайте встречных красотой, которую они стесняются обнаруживать в себе.
Дети не только цветы земли. Они еще и дары ваши всей вселенной. Через них вы, как все родители, или помогаете возвышаться человечеству, или остаетесь инертной массой, тем месивом, из которого, как из перегнившего леса, родятся через тысячи лет уголь и алмаз.
В данную минуту в сердце вашей невесты клокочет буря. Вас пугает иногда ее темперамент. Но темперамент у таланта такая же необходимость, как пар у машины. С огромным тактом, нежностью и вниманием старайтесь всегда переводить излишек ее темперамента на ее искусство.
Я очень хотел бы, чтобы вы привезли вашу невесту в мой дом. На будущей неделе мы все переедем в Лондон. Туда я жду Ананду. Я буду ждать вас и вашу невесту к себе завтракать в понедельник в двенадцать часов. Что же касается знакомства со стариками, то предоставьте это мне. В моем и моих дочерей ответном визите вам и вашей невесте я сам устрою все так, как будет лучше и удобнее графам Р. Не будем заглядывать вперед. Я вижу, что вас беспокоит еще и желание стариков ехать за вами и дочерью, а вам этого не хочется. Думаю, что и в этом я вам помогу.
Поговорив еще с капитаном о его делах и некоторых особенностях его личной жизни, Флорентиец отпустил его радостным и спокойным и присел к столу, читая какое-то письмо. Через некоторое время у окна мелькнула фигура Тендля и раздался его голос:
— Простите, лорд Бенедикт, я три раза все слышу ваш голос, точно вы зовете меня. Дважды я сходил вниз, мне казалось, что голос идет из вашей комнаты, и дважды я возвращался, не смея нарушить тишины. Тогда я решился подойти к окну, в котором увидел свет. Простите, что я помешал вам.
— Я как раз звал вас, Тендль, и собирался уже рассердиться, что вы так долго не понимаете моего призыва. Ну, давайте руку, англичанин-спортсмен, и прыгайте.
Счастливо смеясь, Тендль схватил руку Флорентийца, железную силу которой уже знал, и прыгнул в высокое окно.
— И подумать только, — счастливо смеясь, говорил Тендль, — я так ясно слышал ваш голос и все же боялся ошибиться.
— Я очень рад, что вы не заставили меня подниматься за вами. И раз уж вы здесь, мой дорогой Тендль, я объясню вам, зачем я так настойчиво вас звал. Признаюсь, поручение будет вам не из приятных, и, чтобы его выполнить точно и успешно, вам придется опять превратиться в моего капитана.
— Есть, адмирал, превратиться в капитана. Я весь внимание и слух, а уж как счастлив служить вам, лорд Бенедикт, о том и говорить не решаюсь.
— Вы хорошо знаете завещание пастора и помните, конечно, один из пунктов, приведших Дженни и пасторшу в особенную ярость. Там говорится, что большой капитал, лежащий отдельно в банке, принадлежит сестре пастора Цецилии, ушедшей в юности из дома и скрывшейся под именем Цецилии Оберсвоуд. Пастору удалось установить это имя, и несколько раз он нападал на ее след, но каждый раз она скрывалась еще тщательнее. Так он и умер, не отыскав ее.
— Но ведь Дженни мне говорила, что этой личности никогда не существовало. Что это была жестокая выдумка ее отца, чтобы лишить ее и, главным образом, мать возможности жить беззаботно, не трудясь.
— Насколько истинны слова Дженни, вы сами убедитесь. В пятницу следующей недели истекает законный срок, когда пасторша может требовать проценты с капитала Цецилии Оберсвоуд, завещанные ей, если сама владелица или ее наследники не заявят своих прав. Я отыскал Цецилию Оберсвоуд, и это не кто иной...
— Мать Генри! — вскакивая со стула, в огромном возбуждении вскричал Тендль.
— Вы угадали, Тендль.
— Бог мой, глядя на ее прекрасное лицо, форму рук, воздушную фигурку, я все время думал, кого она мне напоминает так сильно. Сейчас только повязка упала с глаз — ведь это Алиса в старости.
— И опять вы не ошиблись, Тендль. Это родная тетка Алисы и Дженни, та сестра, которую так усердно искал пастор. Теперь к делу. Вы отвезете завтра мое письмо вашему дяде, где я прошу его известить формально леди Катарину, что сестра ее мужа, которой принадлежит капитал, отыскана. И потому проценты, которые она уже просит ей выплатить, ей не принадлежат. Горькую чашу придется выпить вам, Тендль, от обеих женщин. Поскольку я знаю, мать и дочь, узнав, что вы богаты, решили женить вас на Дженни. И письма девушки, призывающие вас к ним, случайно не попали в ваши руки. Путешествуя из конторы в вашу квартиру и каждый раз натыкаясь на ваше отсутствие, они все же попадут к вам сразу целой пачкой.
— Очень тяжело, лорд Бенедикт, но ваше поручение будет выполнено. Тяжело не оно, а воспоминание о том разочаровании, что я пережил из-за Дженни. Теперь уже нет раны в моем сердце. Лично я больше не задет. Но боль за нее, стыд и горечь за собственное бессилие ей помочь увидеть жизнь и людей по-иному гложет меня.
— Не печальтесь, мой капитан. Если бы была малейшая возможность вытащить Дженни, она была бы здесь. Я все сделал для этого, как обещал ее отцу. Дело сейчас только в том, чтобы оберечь Дженни от окончательного падения, куда ее тащит несчастная мать. Можете ли дать слово, слово капитана своему адмиралу, выполнить точно все мои распоряжения, нигде не превысив данных вам полномочий, нигде от них не отступив? Выполнить все мои поручения так, как будто вы дали мне обет беспрекословного повиновения?
— Конечно, могу. Мне очень прискорбно, что вам пришлось задать мне этот вопрос. Значит, я не сумел достаточно ясно открыть вам всей преданности сердца. Вся ваша жизнь, которую я имел счастье наблюдать, полна такого превосходства над всем окружающим, такой мудрости и понимания, что ни одному человеку и не снилось равняться с вами. Я точно знаю, что там, где будет приказано вами поступить так или иначе, — я могу увидеть и понять только частицу дела. Будьте покойны, я буду точен, лорд Бенедикт, не только из преданности вам. Но и из сознания, что ваш приказ — счастье людей, хотя бы внешне кому-то казалось иначе.
— Спасибо, Тендль. Итак, вот письмо дяде. Дядя даст вам официальную выписку из завещания, и возьмите вот эти документы. Здесь метрика Цецилии Уодсворд. Вот ее брачное свидетельство. Вот свидетельство смерти ее мужа Ричарда Ретедли, лорда Оберсвоуда. Лично вам пусть будет известно, что Ричард Ретедли родной брат гостящего у меня в данное время капитана Джемса Ретедли. Но ему и в голову не приходит, что Генри и Алиса — его родные племянники. Все эти документы, как и выписку с письмом от дяди, вы доставите в пасторский дом. Но так как пасторша и Дженни, будучи внутренне совершенно уверены в истине всего, что вы им скажете, все же сделают вид, что ничему не верят, кроме моего шарлатанства, и пожелают судиться со мной, то вам придется привезти их к дяде в контору, где буду я со всеми необходимыми свидетелями, вплоть до капитана Джемса Ретедли, лорда Оберсвоуда.
Дав еще кое-какие указания мистеру Тендлю, лорд Бенедикт просил его хранить до времени в полной тайне все его поручения.
Тендль еще раз горячо заверил его в своем полном внимании к его делу, радостно пожал протянутую ему руку, поблагодарил за гостеприимство и вдруг, по-детски заливаясь смехом, сказал:
— Я так и буду ходить по делам с вашей рукой. Я уверен, что мне все будет легко удаваться, как только я буду воображать, что держу вашу руку в своей.
Глава 12
Дория, капитан и мистер Тендль в Лондоне
Рано утром в понедельник, провожаемые всеми обитателями дома, Дория, капитан Джемс и мистер Тендль уехали в Лондон. Незадолго до их отъезда лорд Бенедикт говорил о чем-то с капитаном Ретедли, который показался всегда и все видевшей Алисе пораженным до чрезвычайности. Джемс Ретедли не задал хозяину ни одного вопроса, но Алиса перехватила его пристальный взгляд на Генри и на нее самое. Ей даже показалось, что, пожимая ее руку и поднося ее к губам на прощание, капитан особенно сердечно посмотрел на нее. И не менее сердечно, даже горячо, он обнял Генри, что — при самообладании капитана — показалось ей тоже необычайным.
— Не забудьте, я жду вас с вашей невестой в понедельник в свой лондонский дом завтракать, — были последние слова Флорентийца, когда уже трогался экипаж.
— Отец, неужели настал конец нашей волшебной жизни здесь? — спросила Наль.
— Зачем же огорчаться, друзья мои, здесь мы трудились для тех новых целей и дел, которые встретятся нам в Лондоне. Человек, если он хочет двигаться вперед, должен трудиться над самим собой прежде всего. Подняв в себе дух выше и чище, он имеет новый запас сил, чтобы передать свою доброту встречаемым людям. Каждый из вас в этом тихом и гармоничном углу поднялся в своем самообладании. Увидел по-новому свои ошибки и понял, как он много растратил своих сил в прошлом тупике духа на страх, сомнения, боль и слезы, вместо того чтобы сразу протянуть из себя в мир — как мост к победе — ленту света, мира и любви из своего сердца навстречу дню.
Нельзя ничего достигнуть в жизни, если не приготовить свой дух и, соответственно ему, организм к основному величию: принимай все свои обстоятельства, что расцветающий день тебе несет, благословляя их. Величие духа человека начинается с полного спокойствия и самообладания. Чтобы мог весь человек зазвучать как частица творящей вселенной, надо, чтобы он сам ощутил себя гармоничным целым не минутами, а чтобы в его сознание вошли глубоко знание и опыт, что все его творчество может двигаться в нем и двигать его во всем творчестве вселенной только тогда, когда он — гармоничное целое. Путь к этому высшему знанию всей вселенной в себе и себя в ней идет только через самый простой день, через труд в нем.
Радостно трудясь над воспитанием себя, над своей выдержкой, каждый человек решает не только единственно свою задачу, но развязывает или завязывает, помогает или ухудшает жизнь целых колец людей, хотя чаще всего он их не видит и даже не сознает всей той важности сил, которые он вылил из себя в день.
Каждый из вас уже давно понял преступность извержения из себя в мир бунта страстей и горечи слез. Каждый из вас понял, что способ единения с людьми в данном месте и времени — это вовсе не личная проблема собственного самоусовершенствования, а сила, строящая всю жизнь, сила не дремлющая, как болотная вода, в данном месте, но летящая во всю вселенную, тревожащая или покоящая всю мировую жизнь.
Когда приходит то, что люди зовут несчастьем, надо крепко держать стяг вечности в руке и помнить, что все несправедливости, на которые жалуешься, все только явления собственного духа. Если сейчас не сумеешь победить любя вставшего препятствия, если будешь оценивать его не как собственного пути звено, а как заботу людей, людей таких, по твоему мнению, плохих, что надо думать об их деятельности как об искажении твоего счастья ими извне, счастья, которое тоже понимаешь на свой вкус и лад, желая, чтобы ни тебя, ни твоих близких не тревожили, и не сознаешь в себе высших сил для спокойной борьбы, — дни жизни потеряны. И снова где-то и когда-то все начинай сначала.
Вся группа людей, собравшаяся вокруг Флорентийца, слушала его в глубоком молчании. Но насколько светлели лица Николая и Наль, Алисы и Амедея, настолько же скорбными становились лица Сандры и Генри. Казалось, каждое слово чудесного, полного доброты голоса проникало им в сердце, раскрывая печальные страницы не понятой и не так воспринятой до сих пор мудрости. Взгляд Флорентийца был так полон сострадания и любви, когда он смотрел на юные лица, окружавшие его, что помимо своей воли все придвигались к нему все ближе и наконец пододвинулись вплотную, точно желая впитать в себя волшебную силу его любви.
— Вот такие моменты единения в любви, когда каждый несет из сердца только самое чистое и прекрасное, рождают в жизни новые узлы света и добра. И каждым таким узлом пользуются все невидимые помощники, чтобы построить новый канал, новую нить духовной связи и соединить видимое и осязаемое земли с невидимым и неосязаемым трудом неба.
Нет жизни земли оторванной, печальной, загрязненной, без и вне Вечности. Есть одна великая Жизнь, где труд двух миров движется по самым разнообразным временным формам. Но жизнь не останавливается оттого, что формы меняются и отживают. Знание делает человека счастливым не только потому, что он обрел сам свет. Но и потому, что свет в нем расчищает встречному тропинку. Как бы ни был мал Свет в человеке, Он, однажды зажегшись, никогда не позволит ему впасть в безвозвратное уныние. Унывать может только тот, в ком верности цельной нет, кто колеблется в своих пониманиях и в ком сердце разорвала безнадежность.
Если мать потеряла единственную дочь, составляющую все ее богатство, и не может больше жить, так как сердце горит факелом скорби, выжигая кровь, — эта мать не внесет в новую, невидимую ей, жизнь своей дочери ни счастья, ни облегчения. У нее нет знания, чтобы, стоя на земле, понимать, что стоишь не у черты земли, а стоишь у черты Вечности. Та же мать, что знает в себе и каждом лишь форму Вечности, сумеет победить личную скорбь и будет всем мужеством сердца посылать дочери помощь своей любви в улыбке, а не в слезе и стоне доставлять горечь ее новой форме.
Со смертью любимых не кончаются наши обязанности перед ними. И первейшая из них: забыть о себе и думать о них. Думать об их пути к совершенству и освобождению. Думать и помнить, что если мы плачем и стонем, мы взваливаем на их новую, хрупкую форму невыносимую тяжесть, под которой они сгибаются и даже могут погибнуть. Мы же склонны приписывать себе в число добродетелей усердное их оплакивание. Тогда как истинная любовь, им помогающая, — это мужество, творческая сила сердца, живущего в двух мирах, а не уныние от нарушенных привычек одной земли. Трудясь над самообладанием, над самодисциплиной, мы помогаем не только живым, но и тем, кого зовем мертвыми и кто на самом деле гораздо более живой, чем мы, закутанные в наши плотные покровы грубых тканей.
Кончив говорить, Флорентиец притянул к себе Сандру и Генри, и, ласково кивнув остальным, пошел с обоими юношами в парк спиливать отжившие ветви деревьев. Мучительное раздумье заставило Сандру спросить своего великого друга:
— Я вполне понял свои ошибки. Мне уж не кажется возможным, чтобы я мог еще раз оказаться слабее женщины. Но неужели своими слезами и тоской я мешал пастору в его новой жизни? Мешал самому любимому другу, которому так многим обязан?
— Если бы человек, духовно развитой и чистый, мог жить только в мире одной земли, как это делают люди, живущие одними интересами тела и земных благ, то ты не тревожил бы друга никакими своими проявлениями. Но так как ты вел духовную связь с пастором, связь, жившую в двух мирах, — он унес эту духовную связь, уходя с земли. И всякое нарушение гармонии в тебе, причиной которого была скорбь о нем, жалило его или окатывало потоками твоих скорбных мыслей. Стремись всеми силами выработать полное самообладание, чтобы я мог оставить тебя на попечение едущего сюда Ананды.
— Ананды! — одновременно вскрикнули оба юноши. Но крик Сандры был радостным, а крик Генри таким скорбным, что Сандра в изумлении выронил даже пилу из рук.
— А разве ты, Генри, не мечтаешь день и ночь о новой встрече с Анандой? А ты, Сандра, напоминаешь жену Лота, превратившуюся в соляной столб. Бери пилу, тщательно осматривай ветви и поставь в себе на место все импульсы. Учись тщательно наблюдать всю работу своего организма, не пропуская попусту летящих мгновений жизни. Пойдем, друг Генри, к тому высокому старому дубу. Там для нас обоих хватит работы, чтобы облегчить дереву его новую молодую жизнь и помочь сбросить лохмотья старой души.
Начав работу на старом дереве и делая вид, что вовсе не замечает, как Генри старается незаметно смахнуть одну за другой непрошеные слезы, Флорентиец ласково говорил юноше:
— Приезд Ананды не должен тебя смущать тем, что Ананда едет, а ты еще не готов к встрече. Ананда, Генри, не только частица божественной Мудрости, сошедшей на землю в человеческом теле. Это и часть божественной Доброты, воплотившейся, чтобы развязать тесьмы тугие человеческой любви. В девяносто девяти случаях из ста то, что люди называют любовью, на самом деле или их предрассудки и суеверия, или их себялюбие.
Ананда в каждом своем общении с человеком вскрывает ему самому неожиданные сюрпризы его страстей. Человек думает, что идет путем верности и милосердия, ищет путей освобождения и приносит людям помощь своею верностью. А на самом деле получается так, что встречные не только не отдыхают в его атмосфере мира и радости, но что от его верности страдает все то земное, что к нему близко. На что и кому нужна подобная верность? Путь к Учителю, как ко всякому высшему сознанию, лежит через любовное единение с людьми. И та верность, где человек даст умереть в разлуке существу, которое в нем нуждалось и его звало, только потому, что он сам выполнял какие-то свои задачи и ждал, чтобы у него наконец что-то созрело и было готово внутри, этот человек не может выполнить задачу, которую целое кольцо невидимых помощников искало и ждало случая на него возложить. И здесь случается, что готовое в духовном мире дело не может перейти в действие земли. И запись в белой книге человека, в книге его Вечной Жизни гласит: «Может не значит будет».
В твоей книге Вечной Жизни, Генри, есть всякие страницы. Есть страницы подвига, есть страницы самоотвержения, есть страницы любви, есть и те белые страницы, где живет запись: «Может не значит будет». Но страниц радости в ней нет, как нет ее и в данном твоем воплощении до сих пор. А между тем, сейчас ты пришел на землю учиться радости, и для этого счастливого урока тебе давались тысячи предлогов и случаев. Мать твоя, смиренная избранница, полное чести, силы и чистоты существо, с детства окружала тебя радостью и любовью. А ты отвечал ей всю жизнь требовательностью, унынием и эгоизмом. Только теперь, после страшного и тяжкого, во что ты окунулся в Константинополе, когда ты сам воочию столкнулся с темной силой, ты понял ужас и величие пути человека на земле, и сердце твое, извергая струи крови, открылось для матери, открылось во всю ширь. Ты по-новому увидел мир и себя в нем.
— Только потому, — перебил Генри, — что великая любовь Флорентийца раскрыла мне глаза и помогла своим состраданием увидеть жизнь по-иному.
— Не будем говорить о причинах твоего переворота. Все люди, без исключения, переживают свои моменты перерождения. И жизнь каждому из них подает его цветок жизни и смерти. И человек берет его в руку, вдыхает аромат жизни и отворачивается от смрада и гноя уже отживших в нем частиц. А как это бывает — у каждого по-своему, по-особому, по индивидуально неповторимому пути. Послезавтра сюда приедет твоя мать. Ее привезет Дория, а капитан Джемс всячески поможет ей.
— О, Господи, только этого недоставало, чтобы капитан Джемс в вашем доме встретился с моей матерью! — простонал Генри.
— Что же так пугает тебя, если капитан увидит твою до сих пор обворожительно красивую мать?
— Я и сам не знаю, что такое есть в капитане, что меня и очаровывает, и отталкивает, и возмущает. Быть может, здесь виновно одно воспоминание юности. Однажды я принес газету-объявление, выходящую раз в месяц в Лондоне, завернув в нее цветы, которые мама велела мне купить. Со свойственной маме аккуратностью, она вынула цветы и стала расправлять газету, раньше чем ее сложить. На заглавном листе большими буквами было напечатано объявление, что лорд Самуэль Ретедли, барон Оберсвоуд извещает жену своего сына Ричарда Ретедли об оставленном на ее имя крупном капитале. Что, если в течение двух лет жена не явится в банк за капиталом, он будет отдан на сохранение ее брату до самой его смерти. Я не помню ничего больше, но мама упала в обморок, единственный раз в жизни, и с большим трудом, после двух недель болезни, вернулась к обычной жизни. Когда я услышал фамилию Ретедли в Константинополе — точно змея меня укусила. Но потом, сопоставив высокое общественное положение капитана и бедность, в какой мы жили, я успокоился насчет возможности каких-либо отношений между Цецилией Оберсвоуд и лордами Англии. Случайных совпадений в фамилиях немало бродит по свету. Но сейчас я так сильно дорожу спокойствием матери, так хотел бы избежать для нее всяких волнений, что, даже уверенный в полном незнакомстве ее с капитаном, не хотел бы произнесения перед нею его фамилии, не только их свидания.
— Видишь ли, Генри, любовь к матери, которая сейчас в тебе проснулась, не должна принимать уродливых форм. А всякая форма любви, где есть страх, непременно будет безобразной. Что значит ее обморок, какие воспоминания пробудила в ней твоя газета, что прочла она между строк объявления, если она тебе сама не сказала, не должно касаться тебя. И твоя истинная любовь, твое истинное уважение к ней могут выразиться только в твоем почтительном молчании к каким-то страницам неведомой тебе ее жизни. Если ты на деле любишь мать, то твой единственный жизненный урок, твоя единственная помощь ей — полное спокойствие и вера в высокую честь матери. Жди ее приезда сюда как величайшей ее и твоей радости. Жди, не попусту проводя время в разных истерических выпадах, а действуй так, как будто бы возле тебя стояла самая любимая тень твоего друга и Учителя Ананды.
— Как и чем мне выразить вам, не лорд Бенедикт, а величайший и милосерднейший друг Флорентиец, что только подле вас я мог уяснить себе до конца все свои ошибки? И этого мало. Быть может, и в других местах я мог бы их уяснить. Но только в атмосфере вашей любви я смог найти в себе смирение и любовь, чтобы мирно и спокойно начали расти во мне силы уверенности в победе над ними. От вас льется такая доброта и мужество, такое чистое сострадание, в котором нет осуждения, — бросился на колени Генри, приникая к руке Флорентийца.
— Встань, Генри, перестань думать о моих достоинствах, а неси в дело дневного труда то, что из моего живого примера тебя увлекает и убеждает. Я сказал тебе только, что сюда приедет твоя мать. Приедет ли с ней капитан и в качестве кого он сюда приедет, о том ты узнаешь сам. Если ты внимательно читал мое письмо, то помнишь, что в нем я говорил тебе, что надо беречь мать, так как в ней залог твоих материальных благ, которыми ты так дорожишь. Ты не так понял мои слова, но в ближайшем будущем поймешь. Иди сейчас к Алисе и продолжай свои занятия с обеими ученицами. Налегай теперь на естественные науки, помня, что физика очень будет нужна Наль. Иди, забудь о своих делах и думай о предстоящем труде, считая его самым важным в эту минуту.
Генри отправился в дом и старался унять в себе целое море взбудораженных вопросов, но, завидя Алису, сразу почувствовал стыд за свое раздражение под тихим и глубоким взглядом девушки, точно читавшей его внутреннюю разлаженность...
Мирная жизнь деревни, в которой прожил Тендль, точно сразу оборвалась для него, когда въехали в Лондон. Простившись с Тендлем, капитан довез Дорию до дома Генри и, нерешительно стоя перед нею, спросил:
— Если бы я зашел к миссис Оберсвоуд вместе с вами, было ли бы это очень некстати?
— Я думаю, лорд Ретедли, что это могло бы испугать ее. Разрешите мне приготовить ее. Если вы оставите мне ваш адрес, я вас извещу о ходе событий, а также, когда и как нам встретиться.
Несмотря на очень решительный тон Дории, капитану, очевидно, было очень трудно поверить в ее правоту. На лице его мелькало то недоверие, то недовольство своею нерешительностью.
— Вас беспокоит, лорд Ретедли, что я, быть может, не сумею быть достаточно ласковой и тактичной к вдове вашего брата. Конечно, если бы я действовала от себя, — улыбнулась Дория, — по одному своему пониманию, я бы, наверное, не сумела выполнить возложенного на меня поручения. Но я везу ей письмо лорда Бенедикта, с одной стороны, и я крепко держу в сердце ту невидимую связь, которую наш великий друг, как неотступную мысль о нем, вливает в сознание тех счастливцев, которым дает свои поручения. Поэтому вы можете быть спокойны. Я всеми силами мысли держусь за его великую руку и буду действовать так, как будто бы он рядом со мной. Что же касается вашего участия в моем поручении, то оно ведь сводится к помощи мне в смысле выезда из Лондона до деревни. Если оба мы хотим не нарушить ни в чем закона беспрекословного повиновения, то каждому из нас надо выполнить свою часть порученного нам труда со всей тщательностью и вниманием, на какие мы способны, но не поддаваться личным порывам и впечатлениям.
Разговор этот происходил на темной и грязной лестнице, по которой оба собеседника взбирались к жилищу Генри. Насколько была бодра Дория, легко идя ступень за ступенью, настолько же мрачен и скорбен был капитан, которого пробирала дрожь отвращения и муки.
— Подумать только, годы жила несчастная женщина в этой нищете из-за предвзятости взглядов и ошибки моего родного брата и деда. А я и не подозревал об этом, вел рассеянную жизнь и тратил попусту десятки тысяч, — с болью и горечью говорил капитан, остановившись на площадке пятого этажа и закуривая сигару, чтобы избавить себя и свою даму от запаха грязных ведер с отбросами, пережаренного лука и каких-то еще ароматов, свойственных бедноте, оставляемых ею везде от плохо вымытого белья и грязного платья.
— Вы вольны, лорд Ретедли, поступить как сочтете нужным. Я думаю, мы уже у цели. Но если вы действительно тронуты героической жизнью леди Оберсвоуд, то вы не захотите доставить ей лишнего горя принимать вас здесь.
— Вот именно, все, чего хочу, — это вырвать ее немедленно отсюда.
— Ну, одними вашими силами этого не сделать. Если бы дело было так просто, лорду Бенедикту не надо было бы вмешиваться. Верьте, что его сила сделает тот сдвиг, который ничто не могло совершить за всю жизнь леди Цецилии. Я дам вам знать немедленно обо всем. Наконец, ночевать я буду непременно в городском доме лорда Бенедикта, и, если вам очень захочется узнать о сегодняшнем дне, вы можете в одиннадцатом часу приехать туда ко мне, и я вам все расскажу.
Расставшись со своим спутником, Дория постучала в дверь. Ей немедленно открыла уже знакомая нам старушка в белоснежном чепце. Пораженная ее красотой и огромными синими глазами, Дория так смешалась, что только молча смотрела на нее. Очаровательно улыбнувшись, хозяйка дома сказала мелодичным и добрым голосом:
— Вы, вероятно, заблудились, леди. Дело в том, что такой же номер квартиры, как мой, есть в доме с улицы, и иногда, спутав номер дома, люди попадают ко мне. Вам надо спуститься вниз и повернуть за угол.
Оправившись, Дория с удивлением слушала голос Алисы, такой же молодой и мягкий.
— Нет, я думаю, что попала именно по назначению. Ведь я вижу перед собой леди Цецилию Оберсвоуд? — Получив удивленный и утвердительный ответ, Дория продолжала: — Я привезла вам письмо, и мне приказано сказать вам, чтобы вы вспомнили слова, сказанные вам однажды дядей Ананды во время болезни Генри в Вене. Это письмо вам посылает тот, кого вы называете Великой Рукой.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 01.04.2012, 05:50 | Сообщение # 101 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Стоявшая перед Дорией маленькая фигурка выражала все признаки смущения и робко протянула руку за подаваемым ей письмом.
— Войдите, пожалуйста, — не глядя на письмо, сказала она, открывая дверь в комнату Генри, куда весело заглядывали солнечные лучи и где чистота поразила Дорию, как поражала всех. Усадив Дорию в кресло, она села у другого конца стола, ясно говорившего своим красным деревом и инкрустацией из перламутра и черепахи о лучших временах жизни, и вынула письмо из кармана белоснежного передника.
Первый же взгляд на адрес заставил ее вскрикнуть, откинуться с совершенно белым лицом на спинку стула и выронить письмо из рук. В одно мгновение Дория была подле нее, подняла письмо, поднесла к ее носу ароматическую соль и натерла виски и затылок бесчувственной женщины жидкостью из флакона, данного ей Флорентийцем, предупредившим, что письмо может вызвать огромное волнение матери Генри. Через несколько минут леди Оберсвоуд пошевелилась и с трудом вздохнула. Желая облегчить ей голову, Дория сняла с нее чепец, считая его необычайно грузным. Каково же было ее удивление, когда из-под легкого чепца выпали две громадные косы, сохранившие чудесный пепельный цвет. Бледное личико с закрытыми глазами без чепца показалось Дории совсем молодым, обрамленным сединой, точно нимбом у самого лица.
Приготовив лекарство, также данное Флорентийцем, Дория натерла вторично виски, затылок и лоб больной и стала ждать первой возможности влить ей лекарство в рот. Ждать пришлось недолго. Леди Оберсвоуд открыла глаза и должна была сейчас же проглотить капли, ловко поданные Дорией. Откинув косы на спину, через очень короткий промежуток времени, мать Генри вскрыла твердой рукой конверт, на котором стояло «Леди Цецилии Ричард Ретедли, баронессе Оберсвоуд, от Флорентийца».
«В эту минуту, когда Вы читаете письмо, того, кто искал Вас всю жизнь и ушел с земли огорченным, потому что не мог разыскать Вас, — Вашего дорогого брата и друга Вашей молодости, — уже нет в живых».
Стон прервал чтение письма на минуту, но подошедшей Дории тихий мужественный голос сказал:
— Не беспокойтесь, я уже владею собой. Это была только спазма сердца, но раз она меня не убила, — я все приму дальше совершенно спокойно. — И леди Оберсвоуд продолжала читать:
«Ваша жизнь, проведенная в полном отрешении от всего личного, далеко не кончена. Ваш брат, о котором Вы думали, как о блестящем певце и ученом, был — увы — пастором, против всех своих желаний и склонностей. Но ученым он был по призванию, достиг крупных результатов на одном из своих любимых поприщ. Он оставил дочь, которой Вы очень нужны. Я говорю: «дочь», хотя у пастора их было две. Но почему не говорю сейчас о второй, об этом скажу лично. Пастор оставил Вам капитал. Вы можете получить его только через меня, так как его подлинное завещание у меня.
Не думайте о себе, не думайте о прожитой, скрываясь, жизни. Действуйте сейчас для сына и племянницы, жизнь которых можете облегчить. Мой друг Дория отправлена к Вам моим послом. Я ей рассказал все, как надо Вас обмундировать и привезти ко мне в деревню, где Вас ждут новые обязанности любви к брату, которого Вы так жестоко покинули и перед которым Вам надо оправдаться не слезами раскаяния и сожаления, но деятельностью и новым трудом для его дочери и Вашего сына. Сказать Вам надо так много, объяснить еще больше, и в письме этого сделать нельзя.
Примите младшего брата Вашего мужа, капитана Джемса Ретедли, которого Вы не знаете. Примите как друга и брата и не переносите великого оскорбления, нанесенного Вам тестем и его семьей, на ни в чем не повинного, хорошего человека. Он поможет Вам добраться до моей деревни, а Дория сделает все для Вас необходимое по части туалетов. Доверьтесь ей, не тратьте сил на мысли мелкие, думайте о сути, об огромном Вашем долге перед покинутым Вами так сурово и внезапно, обожавшим Вас братом. Теперь надо так созреть силой духа и сердца, чтобы воздать должное дочери Вашего брата и отдать ей всю недоданную любовь брату и вынянчить ее первенца. Приезжайте как можно скорее, со всем свойственным Вам мужеством».
Прочтя письмо, леди Ричард Ретедли закрыла глаза своей маленькой ручкой, рабочей и все же прекрасной. Дория не прерывала ее молчания, всем сердцем сострадая скорби, которая отражалась во всей фигуре женщины. Встав с кресла, леди Цецилия подобрала косы, обвила ими голову и хотела снова надвинуть свой чепец.
— Леди Оберсвоуд, лорд Бенедикт, как вы, по всей вероятности, будете звать его официально, тот, кто пишет вам под именем Флорентийца, интимно просил передать вам его просьбу не надевать больше чепца, а переменить весь туалет и приехать к нему в деревню, как леди Ричард Ретедли подобает. Разрешите мне взять на себя заботы обо всем необходимом. Посылая меня, лорд Бенедикт был уверен, что я сумею все сделать как надо. Я сегодня же привезу вам все, вплоть до чулок и туфель, а завтра утром я приеду за вами в десять часов утра с лордом Джемсом Ретедли, чтобы отвезти вас в деревню.
— Пусть будет так, как желает Флорентиец. Мне не приходило в голову посмотреть на вещи так, как говорит он. Но если он прав — а он не может быть неправ, — я должна понять, что совершила перед братом преступление. Делайте как вам поручено, я не доставлю вам огорчения, леди Дория.
— Если я смею просить вас, леди Ретедли, зовите меня просто Дория, как меня зовет вся семья лорда Бенедикта и ваша племянница в том числе. Если бы я была болтушкой, то целый воз похвал выложила бы ее и вашей красоте. Воздерживаясь от этого порока, я поеду по делам. Вернусь скоро, так как капитан был так любезен, что оставил мне свой экипаж.
Дория уехала, и леди Цецилия снова села в кресло и стала второй раз читать так взволновавшее ее письмо.
Третий человек, выехавший вместе с Дорией и капитаном из деревни, мистер Тендль, был наиболее взволнован возложенной на него задачей. Заехав домой, он узнал от слуги, что уже более недели его ждут письма, которые путешествовали из конторы домой и из дома в контору, и снова обратно, каждый раз появляясь после отъезда мистера Тендля. Наконец дядя приказал оставить их на квартире молодого человека и не пересылать больше в контору. Слуга опустил их в специальный ящик, закрытый на ключ самим хозяином, носившим этот ключ при себе. Только что он их туда опустил, как явилась пасторша, настойчиво требуя свидания с мистером Тендлем. Никакие уверения слуги, что мистер Тендль в деревне, не подействовали. Пасторша требовала письма обратно, кричала, что хозяин скрывается в доме и, как бомба, ворвалась в комнаты. Совместными с кухаркой усилиями слуге удалось убедить расходившуюся даму, что их хозяина действительно нет в Лондоне.
— Подайте мои письма. Мы ему писали столько раз, а он и не отвечает, — кричала пасторша.
— Письма приносили из конторы, я их отправлял обратно, думал, так хозяин их скорее получит. Несколько раз рассыльный их носил туда-сюда и каждый раз хозяина чуть-чуть не заставал. Сегодня их высокое лордство, дядя-адвокат, приказали оставить письма дома, ну я их и опустил в ящик.
— Какой лорд? Разве он лорд? — орала пасторша.
— Так точно, они лорд, и, как умрут, все — и деньги, и титул — поступит нашему хозяину. А письма — баста, опустил я их в ящик.
— То есть как это опустили? Вы их выкинули в мусор? — взбесилась пасторша.
— В какой мусор? В ящик спустил, говорят вам.
Чем бы кончился этот диалог, неизвестно, если бы кухарка не догадалась указать на привинченный к стене и запертый на ключ ящик для писем. На все требования пасторши подать ключ возмущенный слуга пригрозил констеблем, если дама сейчас же не покинет дома. Передавая весь этот рассказ, слуга был так комичен в своем возмущении и оскорбленном достоинстве, что Тендль, далеко не смешливо настроенный, покатывался со смеху. Отпустив слугу, он вынул целую пачку писем, из которых несколько были надписаны почерком Дженни. Перечтя письма, Тендль тяжело вздохнул. Как бы он был счастлив еще так недавно, держа в руках такие письма Дженни! И как сейчас он видел и понимал их только как листки предательства, лжи и измены. Тендлю некогда было горевать, надо было действовать по поручению лорда Бенедикта. И он знал и горячую привязанность к нему дяди, и его горячий характер, а также его пунктуальность в делах. Примчавшись в контору, передав дяде письмо лорда Бенедикта и его распоряжения, Тендль долго обсуждал с дядей юридическую сторону завещания. Составив акт и написав официальное извещение пасторше и Дженни, адвокат послал своего племянника в пасторский дом.
Дженни, так долго ждавшая Тендля, переходила от одного настроения к другому, но все ее настроения походили на сейсмографические показания. Девушке было невыносимо сознаться самой себе в своих ошибках, и она предпочитала взваливать на мать все свои беды и неудачи. Пасторша переносила все капризы и обвинения дочери и уверяла ее, что ничто в ее карьере и жизни не потеряно. Что она получила письмо из Константинополя от одного старинного друга, с которым пастор запрещал ей общаться под угрозой немедленного развода, что теперь этот друг посылает к ней в Лондон двух очень богатых молодых людей. Из письма этого она узнала очень хорошие для себя новости. Там говорится, что если она пожелает выполнить одно маленькое разумное поручение, то может быть богата всю жизнь. В письме есть и намеки, что молодые люди не женаты, а у нее две незамужние дочери. Пасторша убеждала Дженни не сушить свою красоту, развлекаться, одеваться и ждать молодых людей.
Именно эту беседу нарушил своим появлением Тендль, которого впустила девушка, не найдя нужным даже доложить о нем. «Господи!» — внутренно воскликнул Тендль, входя в комнату и ничем вовне не обнаруживая своего потрясения. Обе дамы лежали на диванах в халатах не первой свежести, растрепанные, очевидно с утра еще не причесавшиеся, и перед каждой из них стояла тарелка с какими-то объедками.
На чрезвычайно вежливый, официальный поклон Тендля пасторша нашлась скорее Дженни, вскочила с дивана и стала объяснять молодому человеку, что Дженни больна, что она очень тяжело переживает отсутствие Алисы и cмерть отца, и не менее горько ей, что в минуту скорби она обидела его, Тендля. Вырученная матерью, Дженни сделала несчастное лицо, закуталась в шаль и разбитым голосом спросила, получил ли Тендль ее письмо.
— Я получил все ваши шесть писем сразу, мисс Уодсворд, так что не знаю, о котором из них вы говорите сейчас.
Пасторша хотела было ускользнуть из комнаты, но Тендль ее удержал, сказав, что дело, по которому он пришел, касается их обеих и не терпит отлагательства.
— Ну что же, Дженни, говорила я тебе, что именно так и будет, что именно этими словами и начнет мистер Тендль, — перебила молодого человека пасторша, опускаясь в кресло рядом с Дженни.
Дженни протянула руку мистеру Тендлю и пригласила сесть поближе к ней. Она сказала, что из-за сильных головных болей последнего времени плохо слышит. Пожав протянутую ему ручку, но отнюдь не поднося ее к губам, как предполагала Дженни, Тендль сел на указанное ему место и продолжал тем же официальным тоном, каким начал:
— Я сейчас являюсь к вам послом от двух инстанций. Первая — это мой дядя, адвокат, который просит передать вам, леди Катарина, вот это извещение, что требуемые вами проценты с капитала, оставленного вашим мужем его сестре Цецилии, не могут быть вам уплачены.
— То есть как не могут быть мне уплачены? Как это понимать? — одновременно вскричали пасторша и Дженни, чрезвычайно взволнованные.
— Встретилось препятствие к выдаче их вам, так как сестра пастора, леди Цецилия, предъявила свои права.
— Сестра пастора? Да это миф, которым он меня пугал, когда я требовала, чтобы он не изображал из себя бедного человека, а жил, как позволяли ему его средства. Никогда не существовало такой женщины, и имени ее не произносилось в семье никем, кроме моего чудака мужа.
— Этот капитал никогда не принадлежал пастору. Он поступил к нему от родни мужа леди Цецилии, от лордов Ретедли, баронов Оберсвоуд. Из завещания вы обе узнаете, что этот капитал должен быть через десять лет в распоряжении лорда Бенедикта, который употребит его на благотворительные цели, по своему личному усмотрению.
Снова пасторша перебила Тендля, доказывая ему, что муж ее был ненормальным человеком, что лорду Бенедикту она не верит ни на йоту, что отыскать подставное лицо вместо сестры пастора труда не составляет, но что надо еще, чтобы было фамильное сходство.
— Мы подаем в суд. Мне это надоело, — закончила она, на границе бешенства. — Отобрать у меня девчонку, отобрать деньги и вообразить, что можно без труда так обирать людей, ваш лорд Бенедикт окружил себя шайкой мошенников...
— Сударыня! — резко перебил Тендль. — Мой дядя, которого вы уже однажды оскорбили, которого дважды оскорбила ваша дочь, и я имеем высокую честь быть друзьями и преданными слугами лорда Бенедикта. Не советую вам в моем присутствии оскорблять это глубоко чтимое нами лицо. Или вы будете вести себя как обязаны вести себя культурные и воспитанные люди, или я уйду и не стану больше говорить с вами о деле нигде и никак.
— Мама, прошу вас, успокойтесь и, главное, сядьте. Вы мне действуете на нервы, — капризно сказала Дженни. — Мистер Тендль, простите нас. Вы и представить себе не можете, как и сколько мы страдаем из-за отсутствия в доме Алисы и из-за ее и папиной блажи. Объясните мне, пожалуйста, что и как теперь делать. Ведь не могла же у меня чудом объявиться тетка, которую отец искал бесплодно всю жизнь.
— У вас, мисс Дженни, не только отыскалась тетка, но и двоюродный брат.
— Мы непременно будем судиться! — снова закричала пасторша.
— Суд будет вам только во вред, так как у вас нет ни малейших оснований оспаривать волю пастора или его завещание. Все, что он завещал, все сделано очень правильно юридически. Вот, позвольте вам вручить оповещение от дяди. Вы обе вызываетесь в судебную контору вашего округа, где будут все адвокаты, лорд Бенедикт, Цецилия Ричард Ретедли, баронесса Оберсвоуд, ее сын Генри Ретедли, барон Оберсвоуд, ваша дочь Алиса и много других свидетелей, в том числе брат Ричарда Ретедли, капитан Джемс Ретедли, и где будет передан капитал владелице.
— Это мы еще посмотрим! Можно вручить тогда, когда никто не протестует, — бесилась пасторша.
— Я уже говорил вам, суд будет не в вашу пользу, и все судебные, и очень большие, издержки придется платить вам.
— У меня нет основания верить вашим предсказаниям. Вы не пифия, и ваши любезные предсказания могут быть еще ошибочны. Можете быть спокойны, вместе с вашими досточтимыми дядями, тетями и лордами, провозвестниками чести, что мои друзья, не менее влиятельные, уже едут меня защищать из Константинополя. Так и передайте своему господину, которого так чтите и слушаетесь.
— Вы, мисс Дженни, разделяете мнение и убеждения в этом деле вашей матушки?
Дженни, поняв, в какой просак она снова попала, предполагая, что Тендль явился просить ее руки, окончательно его возненавидела, сразу сбросила с себя личину болеющей кошечки и, встав во весь рост перед молодым человеком, язвительно закричала:
— Я не только разделяю ее убеждения в этом деле. Я иду дальше. Я уверена, что нам удастся достойно наказать всю эту компанию «дельцов», совращающих младенцев, облапошивающих их недальновидных отцов и обогащающихся за счет невинных людей. Мы их поймаем наконец в капкан, где, вероятно, найдется местечко и для такого усердного слуги, как вы.
Произнося свою тираду, Дженни была необыкновенно безобразна. Ее обычно бледное лицо покрылось багровыми пятнами, рот скривился на сторону, глаза метали молнии. У Тендля мелькнула мысль, что она когда-нибудь сойдет с ума. Выслушав всю приятную отповедь, Тендль поклонился, сказав на прощание Дженни:
— Я спросил вас об этом только потому, что мне было передано письмо лордом Бенедиктом для вас, но под условием: если бы вы оказались в ином настроении с вашей матерью, я должен бы был передать вам письмо, и, может быть, вы поехали бы со мной в деревню к лорду Бенедикту. Если же вы в единомыслии с матерью, письма вам не передавать. Честь имею кланяться.
Тендль хотел выйти из комнаты, но Дженни очутилась раньше него у двери и, став спиной к ней, все с тем же безобразным лицом сказала, шипя от злобы:
— Письмо — документ. Я вас не выпущу отсюда до тех пор, пока вы мне его не дадите. Ваши уверения в каких-то условиях — для меня сущее «тьфу». Письмо, или так и будете сидеть здесь с нами!
Даже пасторша пыталась уговорить дочь образумиться, но Дженни уже потеряла всякое самообладание, всякое здравое понимание протекающей минуты. Как ни был хладнокровен Тендль, но в первую минуту даже он растерялся и молча стоял перед девушкой, совершенно не понимая, как ему быть. Несколько минут прошло в напряженном молчании, во время которых Тендль всей силой мысли взывал к своему адмиралу, моля о помощи, не зная, как ему быть. Вдруг с Дженни произошло нечто совершенно необычное. Она точно осела книзу, закрыла лицо руками и в страхе закричала: «Нет, нет, лорд Бенедикт, я только пошутила, я сию минуту выпущу вашего поверенного, только не входите сюда и не смотрите так строго!». Пораженные пасторша и Тендль смотрели во все стороны, не понимая, с кем говорит Дженни, так как в комнате никого, кроме них, не было. Дженни опустила руки, и Тендль увидел перед собой лицо действительно больного человека. Казалось, Дженни мгновенно пережила нечто такое страшное, от чего постарела и похудела на глазах. Пасторша бросилась к Дженни, но Дженни жестом не то отвращения, не то отчаяния отстранила ее от себя и подошла, с трудом переставляя ноги, к дивану. Со стоном девушка повалилась на него, и в ее болезни Тендль теперь уже не сомневался. Он уже готов был предложить свои услуги и бежать за доктором, решив, что у Дженни начинается горячка, как услышал ее слова:
— Уходите, пожалуйста, мистер Тендль. Я не могу больше выносить вашего вида. Мне чудится над вашей головой голова вашего лорда Бенедикта с его ужасными глазами. Прошу вас, уходите скорее, только не забудьте здесь этого ужасного второго этажа вашей головы.
Совершенно разбитый голос Дженни звучал слабо. Тендль с удивлением слушал ее бред и невольно посмотрел на пасторшу, желая спросить ее совета, послушаться ли Дженни или бежать за доктором. Он подумал, что Дженни сходит с ума. Взгляд пасторши поразил его не менее самой Дженни. Она, точно ощетинившаяся кошка, готова была броситься на Тендля и вместе с тем не двигалась, точно приклеенная к полу.
— Уходите же, умоляю вас, как можно скорее, я задыхаюсь, — снова раздался голос Дженни.
Совершенно подавленный всем пережитым, Тендль ушел из пасторского дома, не будучи в состоянии привести свой мозг в порядок. Бедному Тендлю было очень тяжело. Он перебирал в своей памяти всех, к кому бы он мог сейчас пойти. Он мог бы пойти к Дории и, наверное, нашел бы подле нее относительный покой. Но Дория была загружена поручениями выше головы, и он не смел ее обременять еще собою. Он мог бы отыскать капитана, который дал ему разрешение беспокоить его в любое время, но он знал, что капитан встречает свою невесту, и Тендль вовсе не хотел разбивать его диаметрально противоположное настроение. «Сам себе помогай», — подумал Тендль. Но так как все же никого из посторонних людей он видеть сейчас не мог, а к своему горячему дяде показаться в таком расстройстве не мог тоже — он вспомнил, что Артур должен был приехать высаживать цветы на могиле своего господина и друга. «Самое подходящее место и общество, чтобы вентилировать мозги и приходить в равновесие», — решил Тендль и, переменив направление и аллюр, почувствовал себя капитаном своего адмирала и двинулся к могиле пастора.
Покинув Дорию на лестнице у квартиры Генри и дав распоряжение кучеру быть к ее услугам до самого вечера, капитан в первом встречном кебе поехал к себе домой. Здесь он застал в большом волнении своих мать и сестру, так как накануне вечером на имя капитана пришла телеграмма с извещением, что его невеста и ее родители приезжают в Лондон в три часа, а капитана несколько дней уже не было дома. Обе женщины накинулись на него с выговорами, хотя и в сдержанном тоне, что надо же было их предупредить заранее, что в доме надо было сделать приготовления к приему его будущей жены, что жених должен сидеть дома и ждать оповещения, а не пропадать, как вырвавшийся на волю школьник.
Все было снабжено улыбочками и нежными ужимками, цену которым капитан давно разгадал. Поморщившись, он спросил с удивлением, какое отношение к их дому имеет приезд его невесты и ее родителей, помещение для которых давно заказано в отеле. Затем, указав, что до трех часов еще достаточно времени, капитан хотел пройти к себе, но мать задержала его. После некоторого туманного введения, леди Ретедли высказала желание сама патронировать свою будущую невестку и ее родителей среди лондонского общества, где новички — она произнесла это слово с некоторым презрением — могут повредить себе и даже всем Ретедли в общественном мнении. Капитан весело рассмеялся, представив себе гордую чету графов Р., патронируемых его матерью, женщиной доброй, но несносной и мало тактичной.
— Вы, мамаша, понятия не имеете о русских князьях и графах. Русские вообще народ независимый и очень оригинальный. Их характеры и понимания лишены нашей кастовой узости. А уж если они считают себя аристократами в своем государстве, то им решительно безразлично мнение чужого общества о них. И граф и графиня — люди высоко образованные и чрезвычайно воспитанные. Круг их интересов очень широк, и уж если кому-нибудь придется подтягиваться, то это вам и сестре, чтобы не попасть впросак и суметь ответить на их вопросы или поддержать с ними разговор. Кроме того, у графов Р. так много друзей и приятелей среди наивысшей аристократии, куда вы не вхожи до сих пор и о чем вы всю жизнь промечтали. Что же касается самой моей невесты, то это гениально одаренная музыкальными способностями особа. И как почти все таланты, характера довольно строптивого. Не советую вам залезать с вашими советами и наставлениями, если желаете провести в мире с ней и ее семьей то короткое время, которое они проведут здесь.
Капитан говорил очень спокойно и вежливо, но тон его для матери был совершенно нов. Во все свои прежние, короткие и редкие наезды в Лондон капитан бывал очень снисходителен к своим родным, никогда не спрашивал, как тратились его деньги, и мать с сестрой привыкли не ограничивать своих расходов. В этот же приезд капитан отдал своему банкиру приказание ввести в рамки неограниченные расходы своей семьи. Он объявил матери, что они должны жить только на свои капиталы, завещанные им отцом и дедом. Обе дамы тратили средства сына и брата и растили проценты на свои капиталы.
— Я не понимаю тебя, сын мой. Конечно, ты женишься, и твои потребности увеличиваются. Но все же, куда вам двоим такая уйма денег?
— Надо полагать, мамаша, что нам двоим надо не меньше, чем вам двоим. А между тем, эту уйму денег, как вы выражаетесь, вы успели истратить до последнего фунта за эту зиму. Если бы у меня не было еще запасного капитала, в хорошем бы я положении был перед свадьбой. Мой банкир давно предупреждал меня, что вы играете и ввели в искушение даже сестру. Но чтобы не остановиться, видя, что все проценты уже прожиты вами, и желать коснуться моего капитала — этого я не понимаю! Живите на свои капиталы и, если такова ваша воля и вкус, спускайте их в карманы проходимцев. Мои же деньги, результат честных трудов деда, отца и моих, для вас больше не существуют.
— Но ведь ты же знаешь, что Ревекка еще не замужем, что она числится одной из самых завидных невест, и ее капитал должен целиком составить ее приданое.
— Ревекке скоро тридцать пять лет, вряд ли теперь ей придется выйти замуж. Надо было меньше выбирать и иметь лучше характер, тогда можно было бы надеяться на брак. Теперь же, каковы бы ни были ваши возражения и недовольство, — мои распоряжения вам известны, и говорить больше об этом не будем. Я очень счастлив, что сумел сохранить неприкосновенным капитал брата, хотя обе вы так настойчиво его требовали.
— Ты положительно напоминаешь мне мою бабушку с ее желтыми глазами. Ее рассуждения были тоже всегда фантасмагоричны. Ты все еще воображаешь, что пропавшая без вести жена Ричарда объявится, — насмехалась совершенно раздраженная мать.
— Все возможно. А главное, вы прекрасно знали, что брат Ричард был женат, что жена его в положении, а отцу и деду сказали, что Ричард спутался с девчонкой. Вы ведь знали, что она из хорошей семьи. Я был слишком мал, чтобы понимать что-либо в этой истории. Но теперь думаю, что вы сами очень чего-то здесь боялись, оклеветали, оскорбили и выгнали жену сына после его внезапной смерти, когда она пришла к вам.
Леди Ретедли хотела что-то возразить, но капитан простился с нею и, сказав, что должен приготовиться встретить невесту, вышел из комнаты.
— Как тебе это нравится? Нашего Джемса точно подменили, — обратилась мать к дочери, подслушивавшей весь разговор.
— Это ужасно. У нас была доверенность, мы могли взять весь капитал.
— Да что ты понимаешь! Капитал, капитал! В том-то и штука, что на капитал у меня доверенности не было. А из процентов этот мошенник банкир дал мне только половину, уверяя, что остальные перевел Джемсу в Константинополь. И куда ему столько денег — не пойму.
— Я вот понимаю только, что ваши планы не состоялись. Вы хотели везти невесту Джемса к своим портным и портнихам и кстати, по одному счету, обновить и наши туалеты. Теперь же как мы покажемся в старье перед светом! Вы, мама, стали так неосторожно играть, что в вечер спускаете по десять тысяч.
— Уж не нравоучения ли ты собираешься мне читать?
Слово за слово, между прекрасными дамами разгорелась война, и, когда час спустя капитан выходил из дома, он все еще слышал взаимные упреки двух повышенных голосов.
— И где были мои глаза? Почему я раньше думал, что мои мать и сестра самые отличные женщины? — печально думал капитан, садясь в экипаж, чтобы ехать на вокзал. Взволнованный предстоящим свиданием с Лизой, которую он любил самой чистой любовью всем своим существом, огорченный печальной судьбой Цецилии и Генри, весь перевернутый с самой встречи с Анандой и И. и оживший подле Флорентийца, капитан вспоминал сейчас его заветы о создаваемой семье. Мысли его повернулись к Флорентийцу. На сердце у него стало легче. Вспомнил он, что и понедельник, когда он привезет к нему Лизу, не за горами; он стал совсем весел и, улыбаясь, подкатил к пристани. Пароход уже подходил, и у капитана не было времени сосредоточиться, так как множество знакомых, вопросы, поздравления по поводу его неожиданной женитьбы на русской сыпались на него со всех сторон.
Первое, что увидел капитан, было милое, но очень бледное и похудевшее лицо Лизы, стоявшей у самой палубы. Девушка не сразу увидела его в толпе, и глаза ее, печальные и потухшие, равнодушно скользили по берегу. Капитан поднял руку с букетом красных роз и махнул им несколько раз над головой. Лиза тотчас же заметила его движение, улыбнулась, глаза ее просияли, и лицо стало таким прекрасным, как в те мгновения, когда она собиралась играть. За нею стояли ее родители, тоже увидевшие теперь капитана и посылавшие ему улыбки и приветствия. Все они показались капитану изменившимися к лучшему в их парижских костюмах. В первый раз он испытал нетерпение, и ему показалось очень нудным, что так долго не выбрасывают пароходных мостков. Пользуясь своим капитанским чином, задолго до разрешения всей публике сходить, капитан уже стоял рядом с Лизой. Капитан радостно смотрел на свою невесту и, поднося ее узкие и длинные пальчики к губам, вспоминал слова Флорентийца, сказанные о его будущей жене. С трудом овладев собою, он приветствовал своих будущих тестя и тещу, едва успевая отвечать на их вопросы. Лиза же, стоя под руку с женихом и держа его цветы в свободной руке, сияя глазами, молча смотрела на него.
Отвезя свою будущую родню в отель, капитан сказал, что заказал на веранде ранний обед, с тем чтобы после него показать им Лондон, которого его невеста совсем не видела, а старики видели очень давно. Капитана тяготила невозможность переговорить с Лизой с глазу на глаз. В его новом душевном состоянии ему хотелось посвятить свою невесту хотя бы отчасти в свой духовный мир, в полном созвучии и отклике на который он не сомневался, а также рассказать ей о Флорентийце, о его приглашении к завтраку в понедельник. Радушные и веселые старики так любили свою дочь, что уже не отделяли капитана в своих сердцах от дочери. При всей их культуре, они не понимали, что эпоха их жизни и жизни капитана и Лизы совершенно разны, что отцы и дети только тогда могут быть в полной гармонии, когда отцы живут своею собственной полной жизнью, а не пытаются жизнью детей заполнить отсутствие собственного интереса к жизни.
Все же капитан сказал своей невесте, что завтра в два часа он заедет за нею, чтобы показать сначала ей одной их будущее жилище. Затем они вернутся за родителями, сделают все вместе визит его матери и сестре и тогда уже поедут снова в тот маленький особняк, который капитан отделал заново для себя и жены. Не особенно довольные таким проектом, привыкшие за время путешествия быть все время вместе, старики, однако, почувствовали, что надо привыкать оставаться без дочери.
После осмотра Лондона капитан отвез графов Р. снова в отель и, к общему удивлению, откланялся. Лизе он шепнул, что завтра объяснит ей многое. Взгляд капитана был так серьезен и любящ, его поцелуй руки так горяч и искренен, что Лиза, сияя улыбкой радости, проводила его спокойно и сейчас же ушла к себе, сказав, что у нее болит голова. На самом же деле под ее шалью было толстое письмо капитана, которое он, как дневник, писал девушке каждую ночь, гостя у лорда Бенедикта. Туда он вложил еще и маленькую приписку нежной любви, прося ее вникнуть в его слова, так как многого, что он будет ей говорить, она не поймет, если не вдумается в дневник, ибо многое из его будущих речей будет продолжением дневника. В письме было полное описание Флорентийца, его семьи, а также самое важное из пережитого в Константинополе, кроме видения капитана.
Покинув Лизу, капитан поехал к Дории, в дом лорда Бенедикта. Дом был совсем приготовлен к возвращению хозяев и поразил капитана необычайностью своего убранства, какой-то новой для него гармоничностью, уютом и особенно тонким изяществом. Дория, которую до сих пор капитан видел только мельком и на которую мало обращал внимания, удивила его не меньше дома. В первый раз он разглядел, что Дория очень красива. Удивила его и та объективность, с которой она подробно рассказала ему о леди Цецилии, прибавив, что завтра сама леди Ретедли решила ехать с первым поездом в семь утра и, если капитану это почему-либо неудобно, она может обойтись и без него. Но леди Цецилия готова принять брата своего мужа. Капитан улыбнулся, напомнил Дории ее же слова о доле каждого в поручении лорда Бенедикта и сказал, что устроил так свои дела, чтобы быть свободным все утро, что довезет их до самой станции, усадит в экипаж, а сам со встречным поездом вернется в Лондон.
Условившись на том, что капитан будет ждать Дорию у подъезда леди Цецилии в шесть часов, он собрался уходить. Перед самым его уходом слуга подал Дории несколько писем. Разобрав их, она подала одно капитану, на конверте которого была пометка: «Прошу прочесть тотчас же». Письмо было от Флорентийца, и лорд Бенедикт писал:
«Мой друг. Прошу Вас, не спешите огорчать свою будущую родню, графов Р., известием о Вашем скором отъезде в Америку. Дайте им привыкнуть к мысли о жизни с дочерью, создающей свою собственную семью, где им нет того первого места, к которому они привыкли. И если доверяете мне до конца, предоставьте мне подготовить их к возвращению в Россию, что, я думаю, сумею сделать безболезненно для них и для Вас.
Чтобы Вам быть вполне тактичным перед стариками, передайте им мое здесь прилагаемое приглашение посетить меня вместе с дочерью в понедельник. Не разочаровывайтесь, пожалуйста, графиня, наверное, будет себя еще плохо чувствовать от чрезмерного путешествия по Парижу, граф не покинет ее одну, хотя страстно будет желать ехать, — и Вы получите возможность пробыть вдвоем с будущей женой у нас.
Чтобы не стать камнем преткновения между женой и ее родными, с одной стороны, и чтобы жить полной и свободной жизнью, Вам самому и Вашей жене надо собрать сейчас весь свой такт и все свои дары приспособлений. Не старайтесь оградить себя от чьего-то нажима, но подымайтесь выше в своей любви к независимости не только собственной, а также Вашей жены. Не предрешайте вопроса, как избавиться от интимного вмешательства кого-то в Вашу жизнь с женой. Но ставьте себя и ее перед всеми в таком внутреннем единении, чтобы никому и в голову не могло прийти рассуждать о ваших взаимоотношениях.
Что касается леди Цецилии, предоставьте все мне. Когда, где и в чем будет нужна Ваша помощь — я Вас позову. О Флорентийце как о человеке Ваших мечтаний — никому ни слова. Здесь завет молчания».
Прочитав письмо, капитан сказал Дории, что ответа не пошлет и подтверждает, что будет ждать ее у дома леди Ретедли.
Возвратившись домой, капитан еще и еще раз перечитал письмо Флорентийца. Он еще раз вспомнил весь разговор с ним в деревне и лег спать несколько обеспокоенный, не слишком ли много он сказал Лизе в своем письме.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Воскресенье, 01.04.2012, 20:29 | Сообщение # 102 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю!
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 02.04.2012, 06:32 | Сообщение # 103 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 13
Леди Цецилия Ретедли в деревне у лорда Бенедикта
Как было условлено накануне, в назначенный час Дория и капитан Джемс встретились у подъезда леди Цецилии. Обменявшись приветствиями, они молча стали взбираться по уже знакомой им лестнице. Капитан чем выше шел, тем все более робел. Судя по всему виду дома и по тем редким людям, которые спускались им навстречу из своих квартир в оборванных и грязных платьях, капитан ожидал найти в матери Генри нечто подобное тому, что сейчас видел. Но он твердо говорил себе, что идет к вдове своего брата, обиженной женщине, незаслуженно оскорбленной всей его семьей и его собственной матерью.
В его сердце раскрывалось такое огромное сострадание, что он принимал всякую форму, в какой бы ни встретил вдову брата. Он старался быть спокойным, он знал свой долг сейчас и хотел его выполнить. Но, помимо его воли, что-то вызывало в нем дрожь в руках. Он думал о целой жизни героических усилий женщины и готовился увидеть развалину, физически и нравственно изможденного человека. В свою очередь, Дория, хотя и была уверена, что женщины с сердцем и мужеством леди Цецилии не подвержены истерикам, все же опасалась повторения обморока и спазма сердца.
На легкий стук Дории в дверь послышались шаги, и изумлению капитана и его дамы не было предела. Перед ними стояла совершенно готовая к отъезду леди Цецилия в элегантном шелковом костюме, прелестной небольшой черной шляпе, с шалью и ридикюлем в руках. Изящество фигуры, скрытой до сих пор старым платьем и передником, отлично причесанные волосы и новая для Дории манера держаться приковали ее к месту. Леди Цецилия теперь казалась моложе и выше и так напоминала Алису, что не назвать их сестрами было бы невозможно даже для тех, кто видел бы их впервые. Капитан, готовившийся увидеть богатый, но нелепо напяленный наряд, ждавший остатков убожества и вульгарности в своей невестке, был так поражен, что ему стало стыдно за свои мысли покровительства и снисхождения, с которыми он сюда поднимался. Видя, что ее гости не входят, леди Цецилия открыла дверь во всю ширь, улыбнулась и сказала:
— Войдите, пожалуйста. Я приготовила вам легкий завтрак, проглотить который займет у вас пять минут времени. Мы успеем к поезду, все готово.
Оторопевшие Дория и капитан поздоровались с хозяйкой, не давшей им времени вымолвить ни слова и усадившей их за небольшой стол, покрытый белоснежной скатертью. Точно по волшебству перед каждым из них очутился дымящийся шоколад и пудинг.
— Боже мой, только в детстве, дома, я ел такой чудесный пудинг, как ваш, леди Цецилия.
— Быть может, это не единственное из воспоминаний детства, которые вы здесь встретите, лорд Джемс. Если вы обратите внимание на вашу чашку, то узнаете и ее. Мой муж дорожил ею и говорил, что это ваш подарок.
Капитан осторожно поднял свою чашку и тотчас же признал в ней свой подарок старшему брату в один из дней его рождения. Сердце у него сжалось, молнией мелькнули тысячи воспоминаний, и он еще раз пристально посмотрел на свою невестку. Это была несомненная красавица. На ее лице, немолодом, бледном, не было ни одной морщинки, только кожа ее была желтее обычного, напоминая легкий загар или слоновую кость. Дория увидела, как изменилось лицо капитана и как задрожали его губы. Ей стало страшно, выдержит ли леди Цецилия такое большое волнение, и она стала торопить капитана, уверяя, что они могут опоздать к поезду.
Через несколько минут все уже сидели в коляске, а затем и в поезде. Каждый чувствовал так много, что все предпочитали вести самый незначительный разговор. Объясняли леди Цецилии станции и знакомили ее с семьей лорда Бенедикта и с теми людьми, которых она встретит в его доме. Благополучно добравшись до места назначения, капитан усадил обеих дам в коляску лорда Бенедикта, проверил их вещи и, сердечно простившись с ними, возвратился к часу дня в Лондон, как и предполагал.
Леди Цецилия, расставшись накануне с Дорией, не пожелала примерить при ней ни одного из привезенных костюмов и платьев, сказав, что выберет что-нибудь в дорогу сама и приладит, если будет надобно. Остальное возьмет в деревню в чемодане и там, с помощью Дории, постарается пригнать по фигуре. Дория не спорила, так как не хотела ничем отнимать сил у леди Цецилии, сил, которых, как она полагала, будет надо немало для предстоящих испытаний. Увидев леди Цецилию одетой так артистически и именно в те вещи, какие она наметила для ее первого появления в деревне, Дория была удовлетворена и успокоена, поняв в этом верный признак большого самообладания.
Сейчас, выехав впервые за город, впервые за двадцать пять лет сев в коляску, леди Цецилия думала не о капризе судьбы, выносящей ее на поверхность из той клетки труда и одиночества, где она считала себя навек похороненной. Она думала все о том же, все о тех же словах лорда Бенедикта в письме, о ее вине перед братом, перед любимым и нежным существом, которого она сделала более несчастным, лишив его своих забот и любви. Вся ее воля сейчас, вся любовь и надежды собирались вокруг племянницы, желая ей и ее будущим детям отдать то, чего она лишила своего обожаемого брата.
Леди Цецилия не думала о том, чего ее лишили люди. Она не ощущала себя именинницей, которую жизнь вознаграждает по достоинствам. Она думала только об Алисе, об этой новой жизни, которой она может быть полезна. За Генри, с того момента как он уехал к лорду Бенедикту, леди Цецилия перестала волноваться. О встрече с капитаном Джемсом, который сохранился в ее памяти подростком, она мало думала, как вообще мало думала о прошлом, об обидах и скорбях, перенесенных от семьи мужа. Она все и всем простила, но себе простить не могла лишних страданий брата. Вся под влиянием этой мысли, леди Цецилия жаждала скорее увидеть Алису и претворить в дело свою энергию любви.
Чем ближе подвигались путницы к дому лорда Бенедикта, тем более волновалась леди Цецилия. Теперь мысли ее повернулись к сыну. Как ни тесно было дружеское сближение матери и сына за последние дни, все же в наболевшем сердце матери оставались трещинки от прежних отношений. Теперь, не зная, что Генри еще в полном неведении о своем родстве с Алисой и капитаном, не зная также, что приезд ее был неожиданностью для Генри, она задумывалась, как примет ее новый внешний вид ее сын и как перенесут его потрясенные нервы ее появление «в свете» вместе с ним. Ей не суждено было решить этого вопроса, так как едва экипаж завернул в аллею парка, как навстречу ему вышли юноша и девушка, смеясь и болтая и, очевидно, никак не ожидая коляски. Внезапно, точно выстрел, раздался крик: «Мама!» — и, прежде чем леди Цецилия успела что-либо сообразить, она уже была в объятиях сына, прыгнувшего на подножку коляски с ее стороны.
Дория остановила коляску, уступив свое место Генри, глаза которого были влажны, и предоставила матери и сыну доехать до подъезда дома, где она уже видела высокую фигуру Флорентийца. Когда экипаж остановился, никто не успел открыть его дверцы раньше самого хозяина. Подав руку своей гостье и высадив ее из коляски, хозяин ввел ее на террасу, где уже ждал накрытый стол. Усадив леди Цецилию, совсем бледную, на диван, лорд Бенедикт подал ей маленькую коробочку, прося скушать конфету, которая освежит ее после долгого пути.
Не смея ослушаться, леди Цецилия сняла перчатку и невольно поглядела на прекрасную руку, державшую перед ней открытую коробочку. Глаза ее поднялись вверх на огромную фигуру хозяина и утонули в море ласки, лившейся из его глаз.
— Смелее, леди Оберсвоуд, уверяю вас, все более нежели благополучно в вашей и ваших близких жизни, хотя я и напугал вас вашей виной перед пастором.
Леди Цецилия почувствовала себя сразу же увереннее и проще среди всего невиданного ею десятки лет великолепия и простора и ответила своим музыкальным голосом:
— Такая великая и благодетельная рука, как ваша, лорд Бенедикт, не могла никого напугать. Человек может быть не готовым принять весть, которую она дает, или, может быть, чересчур низменным, чтобы понять мудрость и свое спасение, подаваемые ею. Но напуганным он быть не может, если вообще он способен видеть Свет.
Не успела она закончить своих слов, как на ступенях террасы показались Дория и Алиса.
— Что это? Сплю я? Или мое воображение показывает мне мираж, чем я буду через двадцать лет? — закрыв глаза рукой, остановившись на ступеньках, тихо говорила Алиса. — Лорд Бенедикт, я просто боюсь открыть глаза. У меня, вероятно, жар и галлюцинация.
— Успокойся, друг мой, тебе не так легко теперь заболеть после твоей долгой болезни, — рассмеялся Флорентиец. — Открой глаза и посмотри хорошенько на сестру твоего отца, ту любимую его сестру Цецилию, которую он искал до самой смерти, да так и не нашел. Теперь она перед тобой, и если бы нашлись желающие не признать ее — фамильное сходство с тобой убедительнее всяких отрицаний.
Алиса, при всей своей мужественности, не была в силах двинуться с места, пораженная неожиданностью. Леди же Цецилия и не менее Алисы пораженный Генри сочли ее молчание и неподвижность за нежелание признать ее родней.
— Мама, дорогая, милая, не огорчайся. Если Алиса не хочет признать вас, я буду так любить вас, так заботиться о вас, что вы забудете, как отвергли вас сейчас.
— Да вы совсем с ума сошли, Генри, — закричала Алиса, бросаясь к леди Цецилии. — Тетя, тетя и еще раз тетя, всей душой желанная! Если папа искал вас и не нашел, то та, о ком он говорил как о единственной своей счастливой за всю жизнь встрече, отыскана лордом Бенедиктом не для драм и скорби, а для общего нашего счастья и любви. Папа, обожаемый папа все надеялся отдать вам свою любовь, вознаградить вас за ваши страдания, о которых постоянно думал. Он не успел. Но здесь, этот дом, бывший дом его возрождения, счастья и смерти, этот дом вернет вам не только племянницу, но и внуков, и друзей, и бодрость жить в радости. Тетя, не плачьте, я не могу этого видеть.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 02.04.2012, 06:33 | Сообщение # 104 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Обнимите меня, принимая в моем лице всю любовь, которою любил вас папа.
Успокоив дрожавшую леди Цецилию, Алиса и Генри проводили ее в приготовленную ей комнату. Потрясенный непосильным трудом всей жизни организм бедной женщины едва справился к вечеру, при помощи целебных трав лорда Бенедикта, со всей путаницей новых дел, людей, происшествий, свалившихся сразу. На следующее утро первым лицом, постучавшимся к леди Цецилии, была Алиса. Личико ее, вчера такое бледное, сияло сегодня всей прелестью юности и свежести. Ласково, нежно поднимая тетку с постели, на которой она давно сидела задумавшись, Алиса попросила ее примерить принесенное платье, которое они с Дорией выбрали ей на сегодня, желая видеть ее в полном смысле красоткой.
— В таком случае, племяннице моей надо становиться спиной к публике, чтобы лица ее никто не видел рядом с моим, иного средства нет, и никакие костюмы мне не помогут.
Раскритиковав прическу тетки, которая по старой моде и по долголетней привычке сложила волосы тугими жгутами, Алиса занялась ее головой, болтая обо всем, не давая тетке задумываться о тревоживших ее вопросах.
— Вот что, тетя. Как бы вы ни были встревожены, раз вы попали в дом лорда Бенедикта, вы можете быть уверены, что вы уже не в кольце бед. Не стоит думать все об одном и том же тяжелом, потому что минуты бегут, а человек все сидит в печали и не видит того радостного, что эта летящая минута несет.
— Да, дитя, ты совершенно права. Но в течение всей моей жизни не было дня, когда бы я не помнила, не любила и не благословляла двух людей: твоего отца и моего сына. И ни того, ни другого я не умела сделать счастливыми.
— Не смею спорить, тетя, о том, чего еще не знаю в своем опыте, то есть о сыне. Но боюсь, что вы очень ошибаетесь, и все счастье, главное счастье Генри, именно в том и состоит, что у него были вы. Что же касается второго, то у меня до самого последнего времени только и было во всем мире три человека: отец, мать и сестра. Я их любила всем сердцем, как могла и умела... И ни одного из них не сделала счастливым. Это было трагедией моей жизни, раной, которая вечно кровоточила. И только здесь, подле великого друга, моего второго отца, лорда Бенедикта, я поняла и смысл своего страдания и цену всей жизни, а не только своей личной. Думаю, что лорд Бенедикт разъяснит вам все то, что было до сих пор от вас скрыто. И вы найдете здесь радость в себе, чтобы помочь целому кольцу людей вновь сойти на землю.
Леди Цецилия, тронутая любовью, звучавшей в словах племянницы, далеко не все поняла, о чем та говорила, но вопросов ей задать не пришлось, так как в дверь стучал Генри, нетерпеливо требуя, чтобы его впустили. После многих восторгов по поводу нового внешнего вида матери, многих удивлений о сходстве ее с Алисой Генри никак не мог понять, почему он сразу же не открыл их сходства. Все вместе спустились вниз, где леди Ретедли познакомилась с остальными членами семьи, которых не могла видеть вчера из-за своего недомогания. Красота Наль произвела такое сильное впечатление на леди Цецилию, что она даже оробела.
— Я вижу, леди Ретедли, моя красотка дочь пленила вас.
— Да, лорд Бенедикт. Должна признаться, что не только красота вашей дочери, но и еще что-то пленяет и страшит. Мне все кажется, что я не достойна здесь быть, — краснея до волос, сказала леди Цецилия. — Быть может, это результат моего слишком долгого одиночества, слишком долгой привычки скрываться. Я, вероятно, отвыкла от людей. Хотя, — прибавила она смеясь, ласково глядя на хмурившегося Сандру и добрейшего Амедея, — вот юного вашего друга, как он ни строго на меня смотрит, и лорда Мильдрея я вовсе не боюсь.
— Браво, леди Оберсвоуд! Вы попали не в бровь, а в глаз нашему ученому Сандре. Он считает себя первым другом вашего покойного брата и потому, ввиду важности события вашего приезда, считает неудобным быть естественно веселым и напускает на нас всю пыль учености.
— Пощадите, лорд Бенедикт, — взмолился расхохотавшийся Сандра. — Неужели вся моя ученость — одна пыль? Бог мой, я готов до конца дней дать обет не хмуриться от радости, только бы не носить мантии и парика книжной мудрости.
Быстро отдав кое-какие приказания, осведомившись, чем будет занят каждый из членов его семьи, отменив кое-что в порядке дня, лорд Бенедикт сказал, что объявляет свое право хозяина показать гостье дом и парк, на что уйдет все утро до самого завтрака, когда он уступает право развлекать гостью всем остальным.
Первой комнатой, которую увидела леди Цецилия, был кабинет Флорентийца. Усадив ее здесь в кресло, хозяин подал ей великолепный портрет пастора, написанный красками Амедеем и передававший всю новую живую жизнь лорда Уодсворда. Невольно поток слез хлынул из глаз сестры.
— Боже мой, я все хранила в памяти лицо юноши с пламенными глазами. Ни разу я не подумала, что брат мой уже старик, седой, как и я. И ни разу не мелькнула у меня мысль, что немало морщин и седин прибавила этому лицу я.
— Плакать не свойственно вам, леди Оберсвоуд. Ведь вы так полны желанием перевести в дело всю эту энергию любви, которой вы лишили брата при его жизни. Выслушайте меня, но сначала ответьте мне на два вопроса. Во-первых, чувствуете ли вы себя в силах слушать, спокойно обдумывать и еще спокойнее решать? И во-вторых, верите ли вы мне так, чтобы ни в одном моем слове не усомниться? Подумайте, раньше чем дать ответ. Это очень важный момент вашей жизни. Он не менее важен и для целого кольца людей, часть которых вы знаете, часть совсем не знаете и не помните в данной жизни, но с которыми, тем не менее, вы тесно связаны.
Когда я спрашиваю вас, верите ли вы мне, то это значит не только вера в мою честь и доброжелательство. Но вера и в мои знания не одной данной, а и всех жизней человека, всех его кармических связей, всех его творческих возможностей и искупления в данное сейчас. Я вижу, что вы меня не совсем понимаете. Первое, что вам надо узнать, — это вечность жизни каждого существа, сходящего на землю. Земля — мир форм, где идеи, энергия, мысль, все, чем живет человек, непременно претворяется в форму. Все неосязаемое, невидимое, все самое высокое, чем живет человек на земле — пока он на ней живет, — все непременно и непрестанно претворяется им в форму, если он живет полезным членом своего общества. Всякий болтающий попусту, воздвигающий на словах памятники человечеству и не умеющий ни зашить дыру в платье своему другу, ни вылить свою любовь миром в самое простое дело обычного трудового дня, — только бесполезный нарост на человечестве.
Земля — мир действенных форм, мир труда. Здесь каждый человек должен проходить свой урок дня так, чтобы не требовать чего-то от людей, а нести им свою помощь. Вы были матерью, которая всю жизнь помогала сыну. Вы были слишком снисходительны, не упрекали сына за лень, невнимательность, невыдержанность и эгоизм. Вам казалось, что жизнь сама научит его великому искусству самообладания. В этом вы были неправы. Но это вопрос второстепенный в сравнении со всем тем, что вам надо понять и решить сейчас. Чудес нет. Все, что кажется чудом одному, — самое простое знание для другого. Мне, как и многим другим, удалось пройти в моих знаниях дальше тех людей, чьи мысли и сердца не были так пытливы. Из того, что открыто мне, я могу сказать вам сейчас не так много. Но и это немногое покажется вам чудом.
Человек живет в форме земной не раз и не сто раз, а столько, сколько требует его вечная эволюция к вечному и непрестанному совершенству. Этот путь у каждого свой, особый, индивидуально неповторимый. И тот, кто понял, что нет Бога иного, чем в себе носимый огонь творчества, что пока живешь на земле, все, чем можешь двигаться вперед, это только твой собственный текущий день, — тот не прозевал в пустоте того момента формы, то есть земной своей жизни, в которой живет свое сейчас.
Вы, не зная никаких философий мира, умели презреть все условное и раскрыть самое драгоценное в себе, чтобы вложить его в деятельность. Так или иначе, вы поняли законы жизни. Вы отнесли свой дар любви не в ящик условно построенной жизни, но передали его как чистую, верную любовь всем тем, кто встречался вам на пути. Одного человека только вы обделили любовью, с одним человеком вы складывали отношения по условным законам земли, выключив их из орбиты вечности, — с вашим братом. Не будем говорить о том, как много страдали вы, как много от такой вашей тактики страдал он, — перейдем к сути дела. К вопросу: можно ли отдать человеку тот долг любви и забот, в котором перед ним остался навек, как говорят люди, если этот человек разлучен с тобой смертью? Я уже сказал вам, что человек живет много раз. Есть такие, особо возвышенные, души, над которыми реет и любовь, и помощь, и заботы такого большого кольца людей — невидимых людям земли помощников, — которые складывают им, вперед учтя все возможности наилучших условий для их развития, новый путь на земле, готовя им заранее место воплощения. Если дух человека чист, велик и самоотвержен, нужен земле как помощь и мудрость, то те его друзья, которых религия зовет святыми и ангелами, а мы зовем владыками карм и невидимыми помощниками, подбирают ему семью, где он и воплотится.
Сейчас вашему брату такое кольцо его друзей подобрало будущую семью. Оно же привело вас ко мне, так как эта семья будет ему создаваться в моем доме, с моей помощью. Будущая семья вашего брата — это Алиса и лорд Амедей. Их первенец будет не кто иной, как ваш брат. Вам предоставляется возможность отдать весь остаток сил и жизни не только первому ребенку Алисы и Мильдрея, но и всем их детям. Хотите ли вы этого, леди Цецилия? Если вы этого хотите, вы должны духовно собраться, должны, в полном самообладании, дать два обета. Первый — обет полного и беспрекословного повиновения мне, так как только им одним вы можете выразить свою полную верность взятой на себя задаче. Второй — вы должны дать обет полного целомудрия и безбрачия.
Вы рассмеялись, так невероятно показалось вам выйти замуж сейчас, после чистой и долгой жизни в одиночестве. И тем не менее, обет этот должен быть вами произнесен, так как за каждым поворотом жизненной дороги человека его ждут его испытания. Я писал вам, что у вас есть еще племянница, старшая дочь пастора, Дженни. Дженни и ее мать всю жизнь терзали пастора склонностью ко злу. Пока он был жив, он защищал их своей чистотой от полного окружения злыми. Теперь, увы, они широко раскрыли свои сердца и мысли злу, целому их ужасному кольцу, и спасти их сейчас уже никто не может.
В их головах зреют всякие адские замыслы, как отнять ваш и Алисы капиталы и дом. Начнут они с суда и официальных каверз, а кончат соблазнами вам и Алисе блестяще — по их мнению — выйти замуж. Я вполне уверен в вас. Но не от меня зависит выбор ваших обетов Вечности. Их ставят вам те, кто выше меня, но выбор ваш совершенно свободен. Никто, ничем, никак вас стеснить не может. Вы можете не спешить дать мне ответ. Если он будет отрицательным, на вашем внешнем благополучии он никак не отразится.
Леди Цецилия встала со своего места, подошла к креслу Флорентийца и опустилась на колени:
— Мне нечего выбирать, Великий друг Флорентиец. Я ничего не знала и не знаю. Но из того, что вы мне сказали, я принимаю все до конца. Я не знаю, кто вы, но сердце мое назвало вас Великой Рукой. Таковы вы для меня в эту минуту, таковым останетесь и впредь. Перед алтарем Бога живого я произнесла один только обет верности — верности мужу. Я его сдержала легко и просто. Перед лицом того же Бога, которому служу, как умею, я даю вам те два обета, о которых вы сказали. Я буду повиноваться радостно всему, что будет вам угодно мне приказать. Я не вступлю в новый брак ни с кем, хотя бы кто-то говорил мне, что я этим спасу его жизнь. Я хочу отдать труд и жизнь не только брату, но и всем детям Алисы, и всем тем, кого вы еще укажете мне. Я пойду всюду, так и туда, как вы укажете мне.
— Встань, друг, встань, новая душа, готовая к жизни самоотверженного сострадания. Не важно быть выдержанным и спокойным, когда все благополучно. Растет дух человека только в борьбе и грозах, в страданиях выковывая выдержку. Помни, друг и сестра, только одно отныне: Радость — сила непобедимая. Нам предстоит небольшая борьба с темными силами. Наше участие в ней будет небольшое, мы уедем и оставим всю главную борьбу на великого мудреца Ананду, которого ты чтишь. Пойдем отсюда. Храни все, что я сказал, в тайне и возьми этот браслет, что оставил тебе пастор. На нем из зеленых камней составлена надпись: «Любя побеждай».
Флорентиец обнял леди Цецилию, надел ей на руку чудесной работы браслет, который она поцеловала, как бы еще раз подтверждая свои обеты, и они вместе прошли в парк, где нашли на одной из уединенных скамеек печального и задумчивого Генри.
— Что же ты сидишь здесь один, Генри? — спросил Флорентиец.
— Ваши приказания я выполнил, лорд Бенедикт. Я обошел весь парк и, признаться, огорчился, не найдя в нем вас и мамы. Мне так хотелось побыть с вами и с ней, что я чуть не плакал. Зато теперь я так счастлив.
Голос Генри, всегда раньше резкий и сухой, звучал нежно и ласково. Взгляд его, открытый, смотревший прямо в глаза Флорентийцу, изумил леди Цецилию.
— Боже мой, Генри, где ты взял этот голос и этот взгляд? У меня даже сердце забилось. Ты сказал эти слова точь- в-точь, как мой брат Эндрью, твой дядя. Ты — типичный, вылитый Ретедли, но сейчас твой взгляд, твой голос были живым воплощением моего брата.
— Ретедли? — в полном изумлении сказал Генри. — Ты, мама, спутала имя от волнений последних дней, что я тебе принес.
— Нет, Генри, настало время тебе узнать, что ты — Ретедли. Сын Ричарда Ретедли, барона Оберсвоуд. Я тебе не могла сказать об этом раньше, так как отец твой, умирая, взял с меня слово, что я не вернусь в дом его отца до тех пор, пока дед будет жив. Дед умер очень скоро, через несколько дней после смерти твоего отца, не оставив завещания, как думали. Я пришла в дом к его матери, но меня там не приняли, оскорбили ужасно, сказав, что я не жена, а девок на свете много. Теперь выяснилось, что дед оставил мне весь капитал, которого он лишил Ричарда после ссоры с ним, но мать, зная все это, скрыла это от меня. Я была не в силах вынести оскорбление, я действительно вышла замуж за твоего отца против воли его родных. Я бежала ночью из родного дома с твоим отцом, но венчали нас, как венчают всех англичан, и ты — родной и законный сын Ричарда Ретедли.
Не дав опомниться онемевшему от изумления Генри, леди Цецилия продолжала:
— Это еще не все. У моего брата, о котором я думала как о великом и счастливом певце и который был пастором, оказывается, было две дочери. Одну из них мы знаем, Алису, нам предстоит узнать еще вторую — Дженни.
— Приди в себя, Генри, друг, — пожимая руку Генри и улыбаясь, сказал Флорентиец. — Тебе предстоит еще такая масса новых положений, что прежде всего я советую: подружись поближе с Алисой. Она все тебе расскажет о своей семье и об отце, а как тебе стать почтительным племянником лорда Джемса, думаю, этому тебя теперь не учить.
Навстречу трем собеседникам шли остальные члены общества, приглашая в дом к завтраку.
Леди Цецилия, как все цельные натуры, раз приняв решение, уже не знала никаких колебаний. Она ясно понимала свой дальнейший путь, и какие бы трудности ни предстояли ей, она знала, куда и к чему ей идти, и была спокойна.
Дни мелькнули — пора было ехать в Лондон. Лорд Бенедикт предложил леди Цецилии и Генри поселиться в его лондонском доме, чтобы не возиться с квартирами и обиходом и иметь, по возможности, больше времени быть подле него во все время сложых нотариальных дел по получению капитала.
На минуту леди Цецилия как бы запнулась, раньше чем дать свое согласие, но, вспомнив свои обеты, радостно улыбнулась и с благодарностью приняла предложение за себя и сына.
Вполне благополучно и весело совершился переезд всей семьи в Лондон. Каждый с благодарностью сознавал, сколько новых сил он вырастил в себе за это время жизни в доме Флорентийца, и любовь к нему единила их в еще большей дружбе между собою.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Понедельник, 02.04.2012, 08:44 | Сообщение # 105 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю!
|
| |
| |
|
