|
Конкордия Антарова. Две жизни
| |
| Сторожея | Дата: Вторник, 28.02.2012, 07:28 | Сообщение # 16 |
 Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 8
Еще одно горькое разочарование и отъезд из Москвы
Как только мы вышли из вагона, целая орда выстроившихся шеренгой служащих всевозможных гостиниц — в куртках или ливреях, в кепи или шапках с обозначением названия своих гостиниц — стала зазывать нас, предлагая кареты, коляски, бреки и т. д.
Впереди шел Ананда, как бы высматривая кого-то; в середине шли мы с Флорентийцем, а сзади И. Завершалось наше шествие носильщиками с чемоданами.
Шум зычных выкриков названий гостиниц, торговля пассажиров с целой стаей извозчиков в длинных синих поддевках, с кнутами в руках, накидывавшихся десятками на одного пассажира, — все было так забавно, что я снова забыл обо всем, увлекся наблюдениями и готов был, смеясь, остановиться. Флорентиец слегка подтолкнул меня, я перестал таращить глаза по сторонам и увидел, что из толпы гостиничных слуг отделился один, с надписью на кепи по-французски: «National», приветствуя Ананду как знакомого гостя и весьма почтительно держа руку у козырька.
Через несколько минут мы уселись в отличное ландо и покатили в центр города.
Я давно не видал Москвы, и по сравнению с Петербургом она казалась мне грязным, провинциальным городом с очень малым движением. Улицы, по которым мы ехали, узкие, искривленные, с маленькими домами, часто деревянными, со множеством церквей, церквушек и часовен, с перезвоном колоколов, несшимся во всех направлениях, казались мне патриархальными. Невольно, глядя на это множество церквей, я подумал, что русский народ очень религиозен. Я спрашивал себя, может ли он быть грубо фанатически религиозен, как магометане, доходящие до всяких зверств и видящие в них свою заслугу перед Богом.
Невольно налетели мысли о себе самом, что для меня Бог и как я живу с Ним и в Нем? Мешает ли мне моя религия или помогает? Ходя в церковь раз в неделю со всей гимназией, я видел в ней только развлечение в монотонной жизни, и ни разу не пробовал даже искать облегчения своим горестям в Боге, и не нес Ему своих жалоб, стоя в церкви и занимаясь наблюдениями.
Мы ехали молча, изредка перекидываясь малозначительными замечаниями, но я инстинктивно чувствовал, что у всех нас одна мысль — о судьбе брата и Наль.
Войдя в вестибюль гостиницы, мы взяли номера, как было раньше между нами условлено. Флорентиец спросил, нет ли почты на имя лорда Бенедикта, и, к моему удивлению, очень важный и осанистый портье подал ему две телеграммы и два письма.
— Письма ждут вашу светлость уже два дня, а телеграммы — одна ночная, другая сию минуту подана, — вежливо прибавил он.
Водворившись в номере, я едва дождался, пока коридорный слуга перестанет возиться с нашими вещами и выйдет. Я бросился к Флорентийцу, спрашивая, не от брата ли письмо, мне показалось, что я узнал его почерк на одном конверте. Он, улыбаясь, удивился, что я — такой всегда рассеянный — мог издали узнать почерк того, кого я люблю. Видя мое нетерпение, он взял письмо брата, подал его мне и сказал:
— Когда Али говорил с тобой в саду, он предупредил тебя, что не только помощь брату, но и вся жизнь его, твоя и Наль зависят от твоего мужества, выдержки и верности. Читая теперь письмо, думай не о себе, а только о той помощи, что ты можешь ему оказать.
Сердце мое сжалось. Предчувствие сказало мне, что я не увижу сегодня брата, на что я так надеялся.
Я прочел письмо раз, прочел его два и все же никак не мог собрать мыслей и сделать какой-либо вывод.
Брат писал, что уехать из К. им всем удалось незамеченными, что слуги оделись восточными женщинами, Наль одели в европейский костюм, который приготовил ей Али, а сам брат ехал в штатском платье. Причем все они сели в разные вагоны и только в Москве, переодевшись снова по дороге, сошлись все вместе.
В Москве все благополучно пересели в петербургский поезд, так как друзья предупредили их, что там все уже готово и пароход в Лондон отходит в воскресенье; поэтому времени на остановку и свидание в Москве не оставалось.
Брат посылал мне свою любовь и просил простить его за все беспокойства и огорчения, которые он доставил мне вместо отдыха. А также просил Флорентийца не оставить меня, если я не поспею на пароход, чтобы присоединиться к нему.
«Поспею на пароход», — несколько раз печально и горько повторял я мысленно.
— Воскресенье — это сегодня, — наконец сказал я Флорентийцу. Против моей воли я таким тоном выговорил эту фразу, точно я приехал с похорон и объявлял ему об этом.
— Да, это сегодня. Им удалось проскочить благодаря тому, что друзья Ананды и Али всячески задерживали внимание главарей-фанатиков на ложных следах, — ответил он мне. — Но вот письмо Али и его две телеграммы. За нами следом идет погоня. Муллой и главарями решено, что ты, конечно, последуешь только за братом. И по твоим следам велено найти их, хотя бы на краю света. Если же будет возможность, то захватить тебя и допытаться о брате, надеясь на твою молодость, запугать тебя всякими страхами и угрозами и узнать все, что им нужно.
— Значит, если бы даже и была возможность, я все равно не мог бы ехать с братом. В таком случае нечего об этом и думать, — сказал я, стараясь сбросить с себя мысли, кроме мысли о жизни и безопасности брата. — Что же сейчас мы, и в частности я, будем делать? С вами мне всюду будет хорошо. Теперь для меня вся жизнь в вас одном, вы спасете брата, я в этом уверен. Располагайте моею жизнью так, как найдете лучшим для дела. Повторяю, все сейчас для меня в жизни — вы.
— Ты — настоящий брат-сын своего брата-отца. Поверь, за эту минуту героизма ты будешь вознагражден большим счастьем жизни. Кто умеет действовать, забывая о себе, тот побеждает в борьбе, — ответил мне Флорентиец, ласково меня обняв. — В письме Али предупреждает через своего друга, живущего в Москве, что известит телеграммой, если за тобой будет погоня. И действительно, первая телеграмма говорит о том, что поедут вслед за нами, а вторая уже говорит, кто едет. Едут два молодых купца, якобы в Москву за товаром; один не говорит ни слова ни на одном языке, кроме своего и русского; другой знает немецкий и английский. Али пишет, что оба они — приятели жениха Наль. Можно составить себе представление о характере их действий и намерениях. Вещи, которые тебе Али Махмед передал для Наль, — это не вещи простого обихода и их надо непременно передать ей как можно скорее. Я предлагаю тебе вот какой план. Вещи Наль я отвезу сам; сегодня же сяду на курьерский поезд в Париж, оттуда проеду в Лондон и буду раньше их там. Тебе я предлагаю сейчас же, через два часа, выехать в Севастополь, с тем чтобы оттуда морем проехать в Константинополь и дальше в Индию, в имение Али, вместе с Эвклидом. А Ананде хочу предложить остаться здесь на целый месяц под предлогом дел, держать связь со всеми нами и наблюдать врагов. Я буду полезен и даже нужен твоему брату и Наль, которые могут оказаться беспомощными без опытного друга в первое время, в совершенно неизвестных им условиях. Да и в смерти брата твоего надо всех уверить, чтобы жизнь его не висела все время под угрозой преследования. Через три-четыре месяца я приеду тоже в Индию. Мы вместе через некоторое время поедем в Париж, где я думаю устроить наших беглецов, когда все образуется.
Я молча слушал. Не то чтобы во мне было окаменение. Нет, я переживал нечто похожее на свои чувства у камина в комнате брата, что должны переживать люди, когда внезапно умирают их любимые. Я точно стоял у глубокой могилы и видел в ней гроб.
Я машинально встал, открыл чемодан, где были вещи для Наль, и стал вынимать оттуда свои вещи, каждая из которых резала меня точно ножом.
— Вы, вероятно, захотите взять все так, как было уложено Али для сестры. Вот эти деньги мне подарил Али молодой. Мне они не нужны, так как для далекой поездки, куда вы меня посылаете, они не годны, да и мало их. Пусть это будет мой подарок брату. Купите в Париже прекрасный футляр в виде золотой или серебряной коробки — на какую хватит этих денег — и вложите в нее записную книжку его, которую я так непростительно забыл в доме Али, — сказал я Флорентийцу, подавая ему чудесную книжку брата с павлином. — Я готов ехать. Но разрешите мне ехать и жить в качестве слуги И., чтобы я мог зарабатывать свой кусок хлеба, который до сегодняшнего дня я ел из рук моего брата, — продолжал я.
— Мой милый мальчик, — ответил мне Флорентиец, — когда ты приедешь в Индию, ты будешь учиться. Ты многое узнаешь и поймешь. Пока же доверься мне. Будь не слугой, а другом Эвклиду. Твой талант к математике и музыке еще не все, чем ты обладаешь. Разве ты не чувствуешь в себе дара писателя?
Я покраснел до пота на лице. Я никогда не думал, что самое заветное, от всех скрытое мое желание — и то он подсмотрел.
Но времени на дальнейший разговор не оставалось. Вошли Ананда и И., и Флорентиец рассказал им свой дальнейший план. Меня очень удивило, что ни один из них не возразил ни слова; оба приняли его распоряжения как не подлежащие даже обсуждению.
Ананда позвонил и велел заказать сейчас же два билета в Севастополь и отвезти двоих к поезду; а в номер подать всем нам завтрак.
— И на вечерний поезд в Париж достаньте один билет, — прибавил он.
Мы все вместе уложили для меня вещи в ручной поместительный саквояж Флорентийца, который он мне подарил.
— Там ты найдешь сюрприз от меня, — смеясь, сказал он мне. — Как только почувствуешь могильное настроение, так и поищи мой сюрприз. А последний мой завет тебе: помни, что радость — непобедимая сила, тогда как уныние и отрицание погубят все, за что бы ты ни взялся.
Тут внесли нам завтрак; явился портье, говоря, что у него остались на руках два билета в Севастополь в международном вагоне, которые он собирался отослать в кассу вокзала в ту минуту, когда пришел наш заказ. Билеты были нами взяты, вещи мои и И. сданы слуге; мы сели завтракать. Через полчаса мы с И. должны были уже ехать на вокзал.
Как я ни боролся с собой, но есть я ничего не мог, хотя с вечера ничего не ел. Сердце мое раздиралось. Я так привязался к Флорентийцу, что точно второго брата-отца хоронил, расставаясь сейчас. Все старались сделать вид, что не замечают моей печали. В моей голове мелькала мысль: откуда у этих людей столько самоотвержения и самообладания? Почему они все так уравновешенны, так стремительно идя на помощь чужому им человеку, моему брату, в чем находят они ось своей жизни, своему уверенному спокойствию?
И снова прорезала сердце мысль: кто человеку «свой», кто ему «чужой»? Мелькали слова Флорентийца, что во всех людях одинаково красна кровь, и потому все братья, всем надо стремиться нести красоту, мир и помощь.
В калейдоскопе мыслей я и не заметил, как кончился завтрак. Флорентиец погладил меня по голове и сказал:
— Живи, Левушка, радуясь, что жив твой брат, что ты сам здоров и можешь мыслить. Мысль-творчество — это единственное счастье людей. Кто вносит творчество в свой простой день, — тот помогает жить всем людям. Побеждай любя — и ты победишь все. Не тоскуй обо мне. Я навсегда твой друг и брат. Своей героической любовью к брату ты проложил дорогу себе не только к моему сердцу, но вот и еще твои два верных друга, Ананда и Эвклид.
Я поднял глаза на него, но слез сдержать не смог. Я бросился ему на шею, он поднял меня на руки, как дитя, и шепнул:
— Уроки жизни никому не легки. Но первое правило для тех, кто хочет победить, — умей улыбаться беззаботно на глазах людей, хотя бы в сердце сидела игла. Мы увидимся, — а вести обо мне будет посылать тебе Ананда.
Он спустил меня на пол, весело ответив на стук в дверь. Это портье пришел звать ехать на вокзал.
Мы с И. простились сердечным пожатием рук с Флорентийцем и Анандой, спустились за портье вниз, сели в коляску и двинулись на вокзал. Мы ехали молча, ни словом не обменявшись с моим спутником. Только один раз при досадной задержке из-за какого-то происшествия И. спросил кучера, не опоздаем ли мы на поезд. Тот погнал лошадей, но все же мы едва успели войти в вагон, как поезд тронулся.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 29.02.2012, 07:25 | Сообщение # 17 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 9
Мы едем в Севастополь
Я так много провел времени в вагоне и чувствовал такое сильное головокружение, что принужден был лечь. И. достал из своего саквояжа пузырек с каплями, накапал из него в стакан с водой несколько капель и подал мне, говоря:
— Когда я был болен, Ананда всегда давал мне эти капли.
Я выпил, мне стало лучше, и я незаметно заснул.
Когда я проснулся, И. стоял, смеясь, надо мной и говорил, что уже собирался брызгать мне в лицо водой, так долго я спал, а он умирает от голода. Мне же казалось, что я спал несколько минут. На самом деле было уже семь часов вечера, и надо было живо отправляться обедать, так как все заказавшие обед во вторую очередь уже ушли и, если мы желаем получить обед, надо было поторопиться. Я быстро привел себя в порядок, проводник запер наше купе, и мы отправились в вагон-ресторан.
Здесь публика была совсем иная, чем в поезде, шедшем в далекую окраину Азии. Курьерский поезд по очень недавно проведенной новой линии мчал в Севастополь отдыхать богатую публику, направляющуюся в модные курорты: Ялту, Гурзуф, Алупку и т. д. В вагоне-ресторане все уже сидели за столиками, когда мы вошли. Лакей, посмотрев номера наших обеденных билетиков, провел нас к столику, за которым уже сидели две дамы.
Я сконфузился, так как совсем не привык к дамскому обществу, посмотрел на И. и очень был удивлен, что он вел себя так, как будто всю жизнь только и делал, что ухаживал за дамами. Он снял свою шляпу, вежливо поклонился старшей даме и сказал по-французски:
— Разрешите нам сесть за ваш стол?
Дама приветливо улыбнулась, ответила на поклон и сказала довольно низким приятным голосом: «Прошу вас» — на прекрасном французском языке.
И. взял наши шляпы, положил их в сетку над столиком и пропустил меня к окну, заняв крайнее место у прохода. Я чувствовал себя очень неловко, старался смотреть в окно, но все же исподтишка разглядывал моих соседок.
Старшая дама, далеко еще не старая, была красиво и элегантно одета. Темные волосы, темные глаза, несколько выпуклые, были, вероятно, близоруки. Она была немного полна и, судя по ее белым холеным рукам, никогда не работала ими, да вряд ли и играла на рояле, так как от постоянных ударов по клавишам кончики пальцев расширяются и кожа на них грубеет. Эти же руки были просто руками барыни. Лицо ее не светилось ни умом, ни вдохновением. Я посмотрел на ее зубы и губы, — все в ней показалось мне банально красивым, но грубой, чисто физической красотой. Она перестала внушать мне какой бы то ни было интерес.
Тут подали нам мясной суп. И. сказал лакею, что он заказал для нас специальный вегетарианский обед. Лакей извинился и отправился за объяснением к метрдотелю.
Это недоразумение послужило поводом старшей даме для разговора с И., который, как мне показалось, произвел на нее большое впечатление. Пока старшие сотрапезники занимались обсуждением вреда и пользы вегетарианства, я перенес свое внимание на вторую даму.
Это была совсем молоденькая девушка, почти ребенок. На вид ей было не более пятнадцати лет. Светлая блондинка, такого же золотистого оттенка, как мой брат, она одним сходством цвета волос уже завоевала мои симпатии. Я невольно смотрел на нее, пользуясь тем, что она сидела с опущенными глазами. Личико у нее было худое, черты правильные, лоб высокий с бугорками над бровями.
«Очень музыкальна», — подумал я.
Девушка, должно быть, в первый раз обедала в вагоне-ресторане. Она прилагала все усилия, чтобы не расплескивать суп с ложки, но это ей удавалось плохо.
Заметив, что я бестактно уставился на девушку, И. задал мне какой-то вопрос, желая вовлечь меня в общий разговор и освободить от моих взглядов и без того сконфуженную соседку. Он выразительно на меня посмотрел, и я понял, что в моем поведении что-то не соответствовало поведению хорошо воспитанного человека.
Оказывается, старшая дама просила меня передать ей горчицу, стоявшую подле меня, у окна, а я не слышал ее слов. И. повторил мне их, я совсем переконфузился, подал ей горчицу, извинившись перед ней на французском же языке, вспомнив одно из наставлений брата, что хорошо воспитанные люди должны всегда отвечать на том же языке, на каком к ним обратились.
Летучие мысли — как трудно быть хорошо воспитанным человеком, сколько для этого надо условных знаний и в них ли сила хорошего воспитания — промчались не в первый раз в моей голове.
И. извинился перед старшей дамой за мою рассеянность, говоря, что я перенес трудную болезнь и еще не успел совсем поправиться. Дама сочувственно качала головой, приняла меня за сына И., чему я весело смеялся, а И. объяснил, что я ему друг и дальний родственник.
Я хотел спросить, не дочь ли ей молоденькая барышня, но в это время она сама сказала, что везет свою племянницу в Гурзуф, где у ее сестры, матери Лизы, дача возле самого моря.
Лиза все молчала и не поднимала глаз; а тетка рассказывала, что Лиза только что окончила гимназию, очень утомлена экзаменами и должна отдохнуть в тишине.
— Лиза у нас талант, — продолжала она, — у нее огромные способности к музыке и очень хороший голос. Она учится у лучших профессоров Москвы, но отец против профессионального музыкального образования, что и составляет Лизину драму.
Тут произошло что-то необычайное. Лиза вдруг сразу подняла глаза, оглядела всех нас и впилась глазами в И.
— Вы не верьте ни одному слову моей тетки. Она ни в чем не отдает себе отчета и готова выболтать каждому первому встречному всю подноготную, — сказала она дрожащим тихим, но таким певучим и металлическим голосом, что я сразу понял, что у нее должен быть чудесный певческий голос.
На щеках Лизы горели пятна, в глазах стояли слезы. Она, должно быть, ненавидела тетку и страдала от каких-нибудь черт ее характера. И. мгновенно налил капель в воду из своего пузырька и подал ей, сказав почти шепотом, но так повелительно, что девушка мгновенно повиновалась:
— Выпейте, это сейчас же вас успокоит.
Через несколько минут девушка действительно успокоилась. Красные пятна на щеках исчезли, она улыбнулась мне и спросила, куда я еду. Я ответил, что еду пока в Севастополь, а потом еще не знаю, какой будет маршрут. Лиза удивилась и сказала, что думала, что мы едем в Феодосию или Алушту, что греки большей частью живут там.
— Греки? — спросил я с невероятным изумлением. — Причем же здесь греки?
Лиза в свою очередь широко раскрыла свои большие серые глаза и сказала, что ведь мой родственник такой типичный грек, что с него можно лепить греческую статую. И. и я весело рассмеялись, а тетка, кисло усмехаясь, говорила, что Лиза, как и все музыкально одаренные люди, неуравновешенна и слишком фантазерка.
И. спорил с ней, доказывал, что люди одаренные вовсе не нервнобольные, а наоборот, они только тогда могут творить и становиться истинно ценными для своей современности, когда найдут в себе столько мужества и верности своему любимому искусству, что забывают о себе, о своих нервах и личном тщеславии, а в полном спокойствии и самообладании радостно несут свой талант окружающим людям. Тетка заявила, что для нее это слишком высокие материи, а Лиза превратилась вся в слух, глаза ее загорелись, и она сказала И.:
— Как я много поняла сейчас из ваших слов. Я точно сама себе все это не раз говорила, так мне ясны и близки ваши слова.
Видно было, что ей о многом хотелось спросить, что ее юное сердце загорелось, в полный контраст тетке. В начале обеда такая любезная и кокетливо поглядывавшая на И. — сейчас, к его концу, она едва скрывала скуку и досаду.
— Вот вам бы с моей сестрой познакомиться. Она вечно летает в заоблачных высотах и кроме своих цветов, музыки и книг ничего в жизни не видит и не замечает. Даже того, что делается под самым ее носом, — несколько тише и более ядовито прибавила она.
Лицо ее отвратительно исказилось порывом зависти и ревности, очевидно уже давно разъедавших ее сердце.
Лицо Лизы стало так бледно — побелели даже розовые губы, — что я испугался и быстро протянул ей стакан с водой. Но девушка не заметила моего движения; ее потемневшие глаза сразу провалились, под ними легли темные тени, и от девушки-ребенка не осталось и следа. Глядя прямо в глаза тетке беспощадно ненавидящим взглядом, она сказала тихо, раздельно, точно резала:
— Можно делать подлости, если есть вкус к ним. Можно быть и глупым, раз уж в мозгу чего-то недостает, но чтобы в своей зависти выдать себя первому встречному — для этого надо быть более чем просто глупой. Вы отравили маме ее молодость, мне — детство. Вы всю жизнь пытались встать между папой и нами. Вам это не удалось, потому что папа честный человек и любит нас с мамой. Неужели же мамину и мою деликатность и сострадание к вам вы принимали за наши близорукость или глупость? Я бы и сейчас промолчала, если бы ваша наглость не была так возмутительна.
Трудно передать, что произошло с теткой. От всей ее животной красоты, от ее внешнего лоска «барыни» не осталось и следа. Перед нами сидела сразу постаревшая женщина, не умевшая сдержать своего бешенства и тихо выплевывавшая ругательства:
— Девчонка, дура, подлая шпионка, дрянь, я тебе отплачу. Я все расскажу дедушке и отцу.
Девушка с мольбой взглянула на И. На наш стол, несмотря на грохот колес и шум вентиляторов, кое-кто уже стал обращать внимание. И. подозвал лакея, заплатил за всех и за всех же отказался от кофе. Он встал, достал наши шляпы и, твердо взглянув на тетку, сказал ей очень тихо, но повелительно:
— Встаньте, дайте пройти вашей племяннице. Поезд сейчас остановится на станции, мы пройдем с ней по перрону. Вы же ступайте в ваше купе через вагоны. Придите в себя, вы потеряли всякий человеческий облик. Постарайтесь скрыть от всех под улыбкой свое бешенство.
Говоря так, он стоял, склонившись к ней в вежливой позе, подавая ей ее упавшие сумочку и перчатки.
Ни слова не отвечая ему, она встала и прошла мимо столиков к выходу, не дожидаясь нас.
И. помог Лизе выйти из-за тесно поставленных стульев, прошел вперед, открыл дверь и пропустил вперед девушку. Выйдя вслед за ними из вагона, я немного отстал: мне хотелось побыть одному, разобраться в этой чужой жизни, завеса которой приподнялась передо мной так внезапно и безобразно. Но И. остановился, подождал, пока я подойду, и сказал мне:
— Не отставайте от меня ни на шаг, друг. Какие бы драмы или приятные развлечения ни встретились нам в пути, мы не должны забывать нашей главной цели.
Он взял меня под руку, и мы все втроем раза два прошлись по платформе, войдя в вагон уже после второго звонка.
Каково же было мое удивление, когда я увидел, что тетка стоит в коридоре нашего вагона и весело флиртует с каким-то не особенно старым генералом. Оказалось, что купе наших соседок по столу было через два отделения от нас.
Как ни в чем не бывало, тетка обратилась к нам, сказав, что уже стала беспокоиться, не похитили ли мы ее племянницу. И., в тон ей, отвечал, что ни он, ни я на людей, занимающихся романтическими похождениями, как будто бы не похожи, но что мы очень горды, конечно, если, по ее мнению, имеем вид Дон Жуанов.
Очень корректно раскланявшись с теткой и племянницей — причем я тоже старался щегольнуть элегантностью манер, — мы вошли в свое купе. И. сказал Лизе, что книгу, которую он ей обещал, пришлет ей с проводником.
Бедной девушке, очевидно, было жутко расставаться с нами. Ее личико, и без того худое, еще осунулось.
Когда мы вошли в купе, я хотел поговорить о наших новых знакомых, но И. сказал мне:
— Не стоит сейчас о них говорить. Нам с тобой, перенесшим немало скорби в жизни, надо очень думать о каждом слове, которое мы говорим. Нет таких слов, которые может безнаказанно выбрасывать в мир человек. Вся жизнь — вечное движение, и это движение творят мысли человека. Слово — не простое сочетание букв. Оно всегда передает действие силы в человеке. Даже если он не знает ничего о тех силах, что носит в себе, и не думает, какие вулканы страстей и зла можно соткать и пробудить неосторожно брошенным словом, — даже и тогда нет безнаказанно выброшенных в мир слов. Берегись пересудов не только в словах, но даже в мыслях старайся всегда найти оправдание людям и пролить им мир, хотя на одну ту минуту, когда ты встретил их. Подумаем лучше, что в эту минуту делают наши друзья. Флорентиец, по всей вероятности, садится в поезд на Париж, а Ананда его провожает.
Он точно унесся в далекую Москву, и взгляд его стал отсутствующим. Сам он, опершись головой о спинку дивана, сидел неподвижно; и я подумал, что у каждого человека, очевидно, своя манера спать, а я мало присматривался до сих пор, как спят люди. Флорентиец спал лежа, как мертвец, И. спал сидя, с открытыми глазами, но сон его так же крепок, как сон Флорентийца.
Думая, что будить И. и невозможно, и бесполезно, я тоже перенесся мыслями в Москву.
Теперь, расставшись впервые за эти дни с Флорентийцем, к которому я так прильнул всем сердцем, я почувствовал всю глубину удара и разочарования, которые нанесла мне жизнь этой разлукой. Я с самого рождения и до разлуки с братом видел в своем пути один свет, один свой собственный дом, одного неизменного друга: брата Николая. Теперь я разлучен с братом — погас мой свет, рухнул мой дом, исчез мой друг. Подле Флорентийца, несмотря на все тревоги, полное отсутствие какого-либо дома, непрерывное движение, опасности и страдания о брате, я чувствовал и сознавал, что в нем для меня — и свет, и дом, и друг. Чувство полной защиты, мира в сердце — даже когда внешне я плакал или раздражался — не покидало меня где-то в глубине. Я был уверен, каждую минуту уверен, что в лице Флорентийца я не только имею «дом», но что в этом доме я смогу жить, учась и совершенствуясь, чтобы стать достойным своего друга.
Сейчас, думая, как Флорентиец уезжает в Париж, а я еду на Восток — хотя и в другие места, но все же на тот Восток, знакомство с которым мне так много принесло горя, — я осознал, как я бездомен, одинок, брошен судьбою в вихрь страстей. Я могу быть только их игрушкой, потому что не только ничего не видел и не знаю в жизни, но даже не сумел себя воспитать и приготовить к жизни.
Ни одна струна в моем организме не была выработана так, чтобы я мог на нее положиться. При всяком сердечном ударе я плакал и терялся как ребенок. Тело мое было слабо, не закалено гимнастикой, и всякое напряжение доводило меня до изнеможения и обмороков. Что же касается силы самообладания и выдержки, точности и четкости в мыслях и во внимании, то тут дисциплины во мне было еще меньше.
Я смотрел в окно, за которым уже сгущались сумерки. Природа была в полном расцвете своих сил. Мелькали зеленые луга, колосящиеся поля, живописные деревушки. Все говорило о яркой жизни! Кому-то были близки и дороги все эти поля, сады и огороды. Целыми семьями работали на них люди, находя кроме любви к своей семье и общую любовь к этой земле, к ее красотам, к ее творчеству.
А я один, один — всюду и везде один! И во всем мире нет ни угла, ни сердца, про которое я знал бы — вот «мое» пристанище.
Погруженный в свои горькие мысли, я забыл об И., забыл, где я, унесся в сказочный мир мечтаний, стал думать, как буду стремиться стать достойным другом Флорентийца, таким же сильным, добрым и всегда владеющим собой. Невольно мысль моя перебросилась на его друзей — И. и Ананду. Их поступки, полные самоотречения, когда они все бросили по первому зову Флорентийца и едут помогать брату и мне, людям им совсем чужим, очаровывали меня высотой благородства.
Внезапно я был разбужен в своих мечтах сильным шумом в коридоре и криками: «Доктора, доктора».
Оторванный от своих грез, я резко вскочил, чтобы броситься на помощь, зацепился ногой за чемодан, который стоял у столика и упал бы со всего размаха прямо на пол, лицом вниз, если бы меня не схватили сзади за плечи сильные руки И.
— Нос разобьешь, Левушка, — уморительно копируя старушечье шамканье, сказал он. Это было так смешно и неожиданно, так не подходило к серьезной фигуре И., что я расхохотался, забыв, куда и зачем бежал.
— Подожди здесь, друг, — проговорил он уже своим обычным голосом. — Я пойду с моими каплями. Я узнаю истерический голос нашей старшей соседки по столу за обедом. Быть может, я там задержусь, но ты все же не выходи из купе, если я не приду за тобой сам. Все время помни о нашей главной цели. Флорентиец уже уехал в Париж, поезд должен был отойти минут десять назад, судя по времени, — сказал он, посмотрев на часы. — Ведь Флорентиец поехал для тебя и твоего брата. Я еду для тебя и для него. Ананда живет в Москве тоже для вас обоих. Как же ты можешь считать себя одиноким и бездомным?
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 29.02.2012, 07:25 | Сообщение # 18 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| В эту минуту раздался стук в дверь нашего купе. И. ласково поцеловал меня в лоб и открыл дверь.
Перед дверью стоял тот генерал, с которым флиртовала тетка, когда мы вошли в вагон, и еще какой-то молодой человек. Генерал извинялся за беспокойство и просил доктора — принимая И. за такового — помочь молодой девушке, упавшей в обморок в соседнем купе, и никто не может привести ее в чувство, хотя ее тетка уже более часа употребляет к этому все обычные средства.
Не отрицая, что он доктор, И. спросил, почему же раньше к нему не обратились, захватил походную аптечку из того саквояжа, что мне дал Флорентиец, и ушел вместе с двумя постучавшимися к нам пассажирами.
Я выглянул в коридор, куда высыпали мужчины и дамы из всех купе. Они представляли смешную картину. У каждого было растерянно-вопросительное лицо, и в руках какой-либо флакон. Очевидно, раньше чем вспомнить о докторе, все помогали злосчастной тетке привести в чувство девушку.
Я закрыл дверь нашего купе, убрал в сетку чемодан, о который я так неловко споткнулся, и стал думать о девушке, впавшей в такой глубокий обморок. Я вспомнил ее худенькое личико и тоненькую, почти детскую фигурку. Мне казалось, что она здоровьем так же некрепка, как и я, и так же невыдержанна и плохо воспитана — в смысле самообладания.
«Вот, — думал я, — у нее есть и мать и отец, есть дом, и даже два, потому что она едет на свою дачу к морю. А жизнь ее вряд ли веселее моей, если надо жить и ездить с теткой, которую ненавидишь».
Я старался нарисовать себе картину дома, быта и всей внутренней жизни девушки. Мне хотелось понять, как до такой глубокой боли в сердце мог дойти в родительском доме ребенок. Как изо дня в день ее должна была угнетать атмосфера жизни родителей, если Лиза могла так обнажить душу перед чужими людьми, как это случилось с ней сегодня.
Я сравнил ее с собой, прикинул на свои плечи ее тяжести и всем сердцем искал оправдания ее поступку, памятуя недавно сказанные мне слова И. Мне припомнились мои слезы за последние дни; как горько я плакал тоже перед чужими мне людьми, я — мужчина, старше ее на добрых пять лет.
И снова назойливо возвращавшийся ко мне вопрос, мелькавший за эти дни моего существования, как лейтмотив: «Кто тебе свой? Кто тебе чужой?» — отвел мои мысли от девушки...
Через некоторое время я снова вернулся мыслями к ней. Нравилась ли мне Лиза? За все мои двадцать лет я еще ни разу не был влюблен. Я так много был занят, так много у меня было уроков, сочинений, книг, которые я к ним должен был прочесть. Да и брат в своих письмах присылал мне целые программы того, что я должен был прочесть; музеи и галереи, которые я должен был повидать, — все это заполняло мою голову, я всегда был занят. Знакомств же, кроме дома старой тетки, у меня не было никаких. А в ее доме я встречал только старых важных дам, каждая из которых учила меня внешним манерам, давая целовать свои сморщенные и надушенные руки и не интересуясь вовсе духовной жизнью замухрышки, каким я несомненно был в их представлениях. Все их разговоры были о большом свете, на каком балу у графини С. они были и к каким князьям В. пойдут завтра.
Никогда мне не приходилось даже сидеть за одним столом с девушками или танцевать с ними, как мне рассказывали об этом мои товарищи. Лиза была первой девушкой, с которой я просидел около часа за одним столом, девушкой обычной, простой жизни, как Наль была первой девушкой какой-то высшей красоты, высшей, не обычной жизни, с которыми меня столкнула судьба. И обеих я не просто видел, как добрых знакомых, а подсмотрел у той и другой маленький уголок их духовной, скрытой от всех жизни.
«Лиза упрекала тетку, что первому встречному она готова рассказать о своих делах. А разве сама она не выдала гораздо больше того, что раскрыла тетка?» — вертелось в моей голове колесо мыслей, точно на экране поворачивались разные стороны длинной картины.
Теплота к Лизе и острое желание помочь ей чем-нибудь, принять участие в ее судьбе шевельнулись во мне.
Должно быть, прошло немало времени, пока я занимался моими психологическими этюдами. За окном была темная ночь, в коридоре горела свечка, зажженная проводником, но в купе было довольно темно.
Я встал, намереваясь выглянуть в коридор, как в дверь внезапно постучали, и я увидел И., вводившего в наше купе Лизу, которая, очевидно, не могла сама идти; за ними шла тетка с пледом в руках.
— Левушка, у Лизы был сильный сердечный припадок. Пока ей приготовят постель в ее купе, ей надо полежать у нас, так как сидеть она не может, — сказал И., укладывая девушку на диван.
Я хотел выйти в коридор, но он дал мне в руки хрустальный флакон и велел каждые пять минут подносить его к носу Лизы. Я присел на чемодан у ее изголовья и стал выполнять свою миссию лекарского подмастерья. Тетке И. указал место у столика на стуле, взял плед из ее рук, накрыл им девушку и сел у ее ног.
Несколько минут царило полное молчание. Тетку я не видел, так как, занятый своей медицинской миссией, сидел к ней спиной. Пользуясь полуобморочным состоянием Лизы, я внимательно ее разглядывал.
Бесспорно, это была красивая девушка. Но что меня крайне поразило — одна щека ее была восковой бледности, а другая не только пылала, но багровость ее переходила в большой синяк, что особенно я стал различать теперь, когда И. достал складной подсвечник, зажег в нем свечу и поставил на столик.
— О чем теперь вы плачете? — услышал я вдруг вопрос И.
Я оглянулся и увидел, что лицо тетки все залито слезами, нос, губы, щеки — все распухло, и вид ее был отвратительно безобразен.
— Я не о девчонке плачу, а о своей судьбе. Что теперь будет со мной? Она будет всех уверять, что это я ее толкнула. А на самом деле она сама ушиблась... — отвечала злым голосом сквозь всхлипывания тетка.
Я взглянул на И. и поразился грозному выражению его лица. Он так пристально смотрел на плачущую, что напомнил мне прожигающие глаза Али. Никогда бы я не поверил, что у всегда ровного, большей частью светящегося доброжелательством И. может быть такое грозное лицо, такие суровые глаза.
— Вам лучше всего не лгать. Я так же хорошо знаю, как и вы, что ни Лиза не ударилась, ни вы ее не толкнули. Вы ее ударили, не рассчитав вашей силы; и я могу вам показать оттиск ваших пяти пальцев на ее щеке. Если бы вы ударили чуть выше, Лизе был бы конец, — говорил звенящим голосом И.
Всхлипывания прекратились, и в тишине раздался свистящий от бешенства голос тетки:
— Возможно, что вы и доктор. Но вряд ли вы вообще понимаете, что сейчас говорите. Я, слабая женщина, могла ударить так девчонку, чтобы свалить ее в обморок? Говорю вам, она сама свалилась, и у меня не было силы ее поднять.
— И поэтому вы исщипали ей всю грудь и руку, — сказал И. — Но, так как вы отрицаете, что вы ее избили, мне придется сделать фотографический снимок на чувствительной пластинке и передать его судебным властям, как только мы приедем в Севастополь.
Воцарилось недолгое молчание, вслед за которым тетка прошипела:
— Сколько возьмете за свое молчание?
И. рассмеялся, я не мог тоже удержаться от смеха и закричал:
— Да это целый роман!
Вероятно, мой смех особенно раздражил такую сейчас старую и безобразную даму. Когда я на нее взглянул — точно змея меня укусила, так злы были ее глаза.
— Я совестью не торгую и взятки ни за какие услуги не беру. Девушке вы нанесли своей пощечиной и моральный и физический вред. За моральный удар вы ответите жизни, он не останется безнаказанным и вернется к вам с той стороны, откуда вы его никак не ожидаете. От вашего собственного ребенка вы получите такую же пощечину, какую нанесли чужому ребенку. А за удар физический вы ответите судебной власти и понесете заслуженное наказание, — говорил И., доставая из саквояжа, на который я присел, футляр с фотографическим аппаратом.
— Пожалейте меня. Не знаю, зачем эта злая девчонка сказала вам о моем сыне. Это мое единственное сокровище в жизни. Умоляю вас, не губите меня. Я первый раз ударила ее за то, что она выдала меня перед вами. Пожалейте несчастную мать, — бормотала она прерывающимся голосом.
— Почему же вы не пожалели единственного ребенка своей сестры? Несчастной женщины, несчастье которой составляете вы до сих пор, — продолжал И., все так же сурово глядя на нее.
— Вы еще слишком молоды. Вы не знаете бедности. Вы не можете ни понять, ни судить меня, — жалобно говорила женщина. — Но если вы меня не выдадите родителям Лизы, я клянусь вам жизнью своего сына, что пальцем не трону больше никогда девчонку.
— И будете продолжать есть хлеб вашей сестры, жить в ее доме, разыгрывать в нем из себя хозяйку и беспрестанно колоть сердце и вашей сестры и Лизы? О, нет, вы слишком дорого цените благополучие вашего сына и слишком дешево три жизни ваших родных. Только тогда я вас не выдам, если вы уедете из дома вашей сестры.
— Куда же я денусь? Вы так говорите, потому что абсолютно не знали нужды и не понимаете жизни. Чем же я буду жить? — раздраженно спросила тетка.
Вторично по лицу И. скользнуло нечто вроде усмешки, едва уловимой, так что я подумал, что, пожалуй, и в первый раз на его лице, как и сейчас, играл колеблющийся свет горящей свечи.
— Вы должны работать, — тихо сказал он.
— Работать? Оно и видно, что сами-то вы гроша не заработали, просидели на шее папеньки и маменьки, как и ваш братец, и не понимаете, что болтаете, — злясь и фыркая, говорила тетка.
— Я повторяю вам, — чрезвычайно спокойно, но с непоколебимой волей возразил ей И., — что единственное условие, на котором я согласен покрыть ваш грех и взять на себя таким образом часть вашего преступления, это условие вашего немедленного отъезда из дома вашей сестры и лично ваш труд. Вы должны сами зарабатывать себе хлеб и научить тому же вашего сына.
— Я не кухарка и не гувернантка, чтобы зарабатывать себе хлеб. Я барыня, слышите вы, ба-ры-ня! Была, есть и буду!
— Достаточно вам взглянуть на себя в эту минуту в зеркало, чтобы убедиться, что вы не барыня в том смысле, в каком должно понимать привилегии этого слова, то есть в смысле высокого уровня культуры, самодисциплины и самообладания, — ответил И.
— Вы очень дерзкий и самонадеянный человек. Я никуда не уеду и ничуть вас не боюсь! — закричала тетка.
— Ах, если бы вы могли понимать, что вам надо бояться только самой себя, вы бы сумели тогда защитить сына от всех бед и вывели бы его в люди. А не был бы он, по вашему примеру, приживальщиком, обещая стать негодным человеком. вы боитесь лишиться крова вашей сестры, отравленного для нее вами. Но поймите же, ведь я не угрожаю, не запугиваю вас, а на самом деле открою все о вас вашим родным. И они не будут более терпеть вас в своем доме ни минуты, и вы останетесь на улице. Если уйдете добровольно, я обещаю вам достать работу. Вы должны понять, что трудиться обязаны все, а вы в особенности.
— Да не могу я быть гувернанткой! — снова закричала она.
— Никому не может прийти в голову допустить вас к детям. Помимо вашего дурного характера, помимо эгоизма и злобы, которыми вы дышите, как кипящий котел, вы не имеете даже начального понятия о такте. А бестактный человек, даже добрый, так же вреден ребенку, как плохой, зараженный воздух. Я имел в виду дать вам письмо к одному моему другу в Москве. Он ведет очень большое литературное дело, и ему нужны переводчики. Платит он очень щедро. Кроме того, его предприятие занимает весь его дом; он, наверное, мог бы вам выделить небольшую квартиру, где вы сможете жить с вашим сыном. Пока вы не съели ни одного куска хлеба, заработанного руками и головой, вы даже не можете понять счастья жить на земле. Его приносит только честный труд.
Тетка молчала. Я несколько раз оглядывался на нее, и мне казалось, что слова И. действовали на нее успокаивающе. Глаза ее перестали лить ненависть, расстроенное и безобразное от злобы лицо становилось спокойнее, и даже какое-то благородство мелькнуло на нем, как сквозь серую пелену дождя виднеется бледный луч солнца.
Лиза все еще не приходила в себя. И. встал со своего места, наклонился к девушке и отбросил тяжелую прядь волос с ее багровой щеки. Щека вздулась; на ней были ссадины, огромный кровоподтек становился почти черным. И. взял фотографический аппарат. Но в ту минуту, как он хотел его открыть, рука тетки коснулась его руки, и она едва слышно сказала:
— Я согласна начать работать.
Я был поражен. Сколько раз за эти короткие дни я был свидетелем, как страсти, пьянство, безделье, ненависть фанатизма и ненависть зависти уродовали людей, разъединяли их и делали врагами. Как люди теряли человеческий образ и становились игрушками собственного раздражения и бешенства. С горечью думал я, как и сам я ничтожен в смысле самообладания и самодисциплины, и как я успокаивался от одного присутствия своего брата, Флорентийца и моего нового друга И.
Ни одно слово — как оно ни было горько — не было произнесено И. повышенным тоном. Ни малейшего намека на презрение к тетке не прозвучало в его словах. Самое глубокое доброжелательство было и в его тоне и в его лице. И даже злобные выкрики тетки, оскорбительно задевавшие меня за моего друга, когда мне хотелось вмешаться в разговор и ответить ей ее же тоном, не нарушали спокойного благородства И. и его сострадания к женщине.
И. посмотрел на нее. Должно быть, его взгляд затронул что-то лучшее в ее существе; она закрыла лицо руками и прошептала:
— Простите меня. У меня такой бешеный характер; я сама не понимаю минутами, что говорю и делаю. Но если я даю слово, я его держу честно. И это, может быть, единственное мое достоинство, — сквозь опять полившиеся слезы проговорила она.
— Не плачьте. Отнеситесь в высшей степени серьезно ко всему, что с вами сейчас произошло. Благословляйте свою судьбу за то, что Лиза не упала от вашего удара и не ушиблась об острый угол стола. Если бы к вашему удару прибавился удар о стол, вы были бы сейчас убийцей, а что это значило бы для вас и вашего сына и для родителей Лизы, вы отлично понимаете, — ответил ей И.
Ужас изобразился на лице тетки, которая сейчас была так несчастна, что даже мое сердце смягчилось, и я старался приискать ей оправдания, представляя себе, как постепенно и незаметно для себя падает человек, если зависть и ревность сплетают сеть вокруг него каждый день.
— Не возвращайтесь мыслями к прошлому, — снова заговорил И. — Думайте о своем сыне, как он мог бы попасть в такое же положение, в каком сейчас Лиза. Нет ничего, чего бы не победила любовь матери. Я залечу щеку Лизы и через несколько часов от ее кровоподтека не останется и следа. Но вам придется просидеть до утра, меняя ей компрессы из той жидкости, что я вам дам. Примите этих подкрепляющих капель, и ночь без сна пройдет для вас легко. К утру я приготовлю вам письмо к моему другу и дам вам денег, чтобы вы с этой минуты начали новую самостоятельную жизнь и могли уехать с вашим сыном, не одолжаясь более мужу вашей сестры. Когда вы станете хорошо зарабатывать, вы возвратите эти деньги своему хозяину, и он перешлет их мне; не впадайте в отчаяние, когда у вас будет возвращаться желание кричать: «Я барыня, барыня есть, была и буду», — а уйдите в комнату так, чтобы вас никто не видал, и вспомните эту ночь. Вспомните, как я говорил вам, что за все зло, которое вы льете в жизнь, вы получите стократ воздаяние от собственного сына. Но и каждое мгновение вашей простой доброты, выдержки и самообладания будет строить мост к счастью вашего сына.
Должно быть, сердце бедной женщины рвалось от самых разнообразных чувств, и силы почти изменяли ей. И. велел мне налить в стакан воды, влил туда капель, и я подал стакан тетке.
Тем временем, опять-таки из того саквояжа, что мне дал Флорентиец, И. достал флакон, глубокий стакан и попросил меня принести от проводника теплой воды.
Когда я вернулся в купе, тетка уже пришла в себя и помогала И. поднять Лизу. Движения ее были осторожны, даже ласковы, а лицо ее, осунувшееся и постаревшее, выражало огромное горе и твердую решимость. Но это была совсем не та женщина, которую я видел в ресторане, и не та, что я видел, когда уходил из купе. Правда, я не сразу разыскал проводника, который был занят постелями пассажиров, не сразу достал и воду, которую пришлось остудить, но все же отсутствовал я минут двадцать, и за это короткое время человека я не узнал.
Но уже столько было всяких происшествий за эти мои дни, и так я сам — всех больше — менялся, что меня даже не поразила эта перемена, как будто это было в порядке вещей.
И. влил в рот Лизы капель, вдвоем они опять ее положили, и через несколько минут Лиза открыла глаза. Сначала глаза ее ничего не выражали. Потом, узнав И., Лиза вся как-то сверкнула радостью. Но, увидев тетку, она закричала, точно ее обожгли.
— Успокойтесь, друг, — обратился к ней И. — Никто вам больше не причинит зла. Я сейчас приложу вам примочку на щеку, и к утру не останется никаких следов на вашем лице. Не смотрите с таким ужасом и ненавистью на вашу тетку. Вы не думайте, что высшее благородство человека заключается в отгораживании себя от тех, кого мы считаем злыми или своими врагами. Врага надо победить, но побеждают не пассивным отодвиганием от него, а активной борьбой, героическим напряжением чувств и мыслей. Нельзя прожить жизнь одаренному человеку — человеку, назначенному жизнью внести каплю
своего творческого труда в труд всего человечества, — в счастливом бездействии, без бурь, страданий и борьбы с самим собою и окружающими. Вы входите теперь в жизнь, чтобы стать полноправным и полноценным человеком общества. Если вы не сумеете сейчас найти в себе высшего благородства, чтобы не выдать зла, причиненного вам теткой, — вы не внесете в жизнь самой же себе того огромного капитала чести и сострадания, которые помогут вам в будущем создать себе и близким новую радостную жизнь. Не судите тетку, как это сделал бы судья. А подумайте о скрытых в вас самой страстях. Вспомните, как часто вы горели ненавистью к ней и к ее сынишке, хотя он-то уж никак не повинен ни в вашем горе, ни в ваших отношениях с тетушкой. Проверьте, сколько раз вы платили тетке за ее грубость еще большей грубостью, как вы постоянно искали случая ее публично осрамить, мысленно «сажая ее на место». Но ни разу в вас не мелькнуло доброе чувство к ней, хотя к другим вы добры, очень добры. Молодость чутка. Представить себе весь сложный ход вещей всей жизни, всю силу страстей человека, которому они на каждом шагу расставляют капканы, — вы еще не можете. Но понять, что сила человека не в его злобе, а в его доброте, в том благородстве, которое он прольет из себя в день и свяжет им с собою людей, — это вы можете, потому что сердце ваше чисто и широко. Вы играете на скрипке и понимаете, потому что вы талантливы, что звуки — как и доброта — очаровывают и единят с вами людей в красоте. И играя людям, чтобы их звать к прекрасному, — вы не знаете страха. Так же точно идите сейчас в свое купе без страха и сомнений. Когда сердце истинно открыто красоте, оно не знает страха и поет дивную песнь — песнь торжествующей любви. Вы так юны и чисты, что никакой другой песни петь не может ваше сердце. Не думайте о прошлом; живите это «сейчас» всей полнотой ваших лучших чувств, и вы создадите себе и близким прекрасную жизнь. Ваше «завтра» будет засорено остатками желчи и горечи, которые вы вплетете в него, если сегодня не найдете сил раскрыть сердце в полной цельной любви, в полной чести без компромиссов. Ваша тетя покинет вас, как только довезет вас до дома. Она нашла себе место и будет жить со своим сыном в Москве. А Вы ведь собираетесь переехать в Петербург... Вам сейчас уже стало лучше. Левушка доведет вас до купе и даст вам вот эту микстуру, от которой вы будете отлично спать и завтра будете хороши, как роза, — прибавил он улыбаясь.
Лиза была очень удивлена всем слышанным. В голове ее — для всех было ясно — происходила сумбурная работа, но слова И. не были брошены зря.
— Я вас очень хорошо понимаю. Как это ни странно, но мама часто говорит мне вещи, очень похожие на то, что говорите вы сейчас. Так что ваши слова поразили меня больше всего тем, что совпали с идеями мамы, хотя и совсем иначе выраженными. Я не могу сказать вам, что я в восторге от этих идей. Я действительно ненавижу мою тетку, не верю ни одному ее слову. Вы и представить себе не можете, как она умеет лгать.
— А вы разве так безупречно правдивы? — тихо спросил И.
— Нет, — ответила Лиза, покраснев до корней волос. — Нет, я далеко не правдива. Но... хотя зачем вдаваться в далекое прошлое? Если вы говорите, — она сделала сильное ударение на «вы», — я вам верю, что она уедет. Это все, что нам нужно.
— Нет, — снова сказал И. — Это далеко не все, что вам нужно, чтобы быть счастливыми. Вы так привыкли всегда иметь живой предлог, чтобы жаловаться на свое несчастье, что создали себе привычку, вместо того чтобы следить за собой, следить за теткой, выискивая в ней причины всех своих несчастий. И не замечали, что не одна она, а и вы сами, Лиза, были мучительницей и матери, и отцу, и тетке... и самой себе.
Лиза теперь сидела и при последних словах И. опустила голову.
— Это правда, — сказала она, глядя прямо в глаза И.
И. помог ей встать, подал мне большой стакан с примочкой и маленький с каплями и предложил Лизе, опираясь на мою руку, идти к себе спать, чтобы утром встретить дедушку веселой и свежей.
Было уже за полночь. Я с помощью тетки довел Лизу до их отделения, подал ей капли, которые она выпила, а тетке большой стакан с примочкой, пожелал им покойной ночи, раскланялся и вернулся к И.
Я застал его в коридоре, так как проводник стелил нам постели. Я остановился возле него, и он сказал мне по-английски, чтобы я сейчас ложился спать, так как назавтра нужны все силы, а вид у меня очень утомленный. Ему же надо написать два письма, и он ляжет, как только их напишет.
Я уже по короткому опыту знал, что говорить о последних происшествиях он не станет, а утомлен я был ужасно. Ничего не возражая, я кивнул головой, залез на верхний диван и едва успел раздеться, как заснул мертвым сном.
Проснулся я от стука в дверь купе и голоса И., отвечавшего проводнику, что мы уже проснулись, благодарим за то, что он нас разбудил, и встаем. Но когда я опустился вниз, то увидел, что постель И. была даже не смята, а три письма были готовы, запечатаны и сам он переодет в легкий серый костюм.
Он попросил меня собрать все наши вещи, сказав, что пройдет к Лизе, которую он навещал раза два ночью. Он прибавил, что организм девушки крепок, но нервная система так слаба, что за нею должен бы быть бдительный и постоянный уход. И потому он спросил у тетки их фамилию и написал матери Лизы, графине Р., письмо с подробным указанием, как заняться лечением и воспитанием дочери.
С этими словами он вышел, я же так и остался посреди купе с открытым ртом. Много чудес я перевидел за эти дни, но то, чтобы И. в самом деле оказался доктором и решился писать письмо совершенно неизвестной ему графине Р. об ее — тоже ему мало известной — дочери, — этого уж я никак не мог взять в толк. «Где же тут такт?» — мысленно говорил я себе, припоминая слова Флорентийца о такте и полном внимании к людям.
Долго ли я со свойственными мне рассеянностью и способностью в одну минуту забывать все окружающее стоял посреди вагона, не знаю. Только внезапно дверь открылась, и я услышал веселый голос И.
— Да ты угробишь нас, Левушка. Надо скорее все сложить, мы подъезжаем.
Я сконфузился, принялся быстро складывать вещи, но И. делал все лучше и скорее меня, — мне оставалось только ему подавать. Не успели мы уложить и закрыть чемоданы, как подкатили к перрону.
В коридоре я увидел Лизу и тетку в нарядных белых платьях и элегантных шляпках. Лиза действительно была свежа, как роза, и в глазах ее светилась радость. Тетка же ее была бледна, лицо ее было скорбно, между глаз на лбу пролегла морщина, тогда как вчера это был совершенно гладкий лоб; губы были плотно сжаты; но, странно, сейчас она нравилась мне гораздо больше: от ее вчерашней животности ничего в этом лице не осталось. Это было лицо стареющей женщины, преображенное страданием.
Я поздоровался с ними издали; у меня не было желания заглянуть глубже в драму этих жизней. Севастополь сразу напомнил мне, что здесь мы сядем на пароход и поедем снова на Восток, а вместе с этим я погрузился в мысли о брате и его судьбе в эту минуту.
Нарядная публика выходила из нашего вагона, и не менее нарядные люди встречали выходящих на перроне. Веселые возгласы, смех, объятия. И снова резанула мысль, что меня некому встречать и мне некого прижать к груди во всем мире, хотя в нем живут всюду миллионы людей.
И. взял меня под руку и взглянул на меня, как мне показалось, не без укора. Через минуту мы вышли вслед за носильщиком на перрон, где нас ждала Лиза, держа под руку старика высокого роста с небольшой седой эспаньолкой, очень красивого, гордого и элегантного на вид.
Лиза подвела его к И. и сказала, что в вагоне упала так неловко, что разбила всю левую щеку и висок. И вот доктор помог ей какой-то микстурой так хорошо, что и следа от ушиба почти не осталось.
Старик, дедушка Лизы, перепуганный болезнью внучки, очень благодарил И. Он спрашивал, куда мы едем, говорил, что у него есть запасный экипаж и он может довезти нас до Гурзуфа. И. поблагодарил и сказал, что мы пока останемся в Севастополе.
— В таком случае разрешите моему кучеру довезти вас до лучшей гостиницы, — сказал он, снимая шляпу.
Я видел, что И. очень не хотелось принимать благодарность старика, но делать было нечего — он тоже снял шляпу, поклонился и принял предложение.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 01.03.2012, 07:29 | Сообщение # 19 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 10
В Севастополе
Все вместе мы вышли из здания вокзала. Старик велел нашему носильщику из целой вереницы всевозможных собственных и наемных экипажей вызвать кучера Ибрагима из Гурзуфа.
Через несколько минут подкатила отличная коляска в английской упряжке, с закрытыми белыми чехлами сиденьями и с кучером в белой ливрее с синими шнурками, в высоком белом цилиндре с синей лентой. На широкой татарской физиономии Ибрагима его английское одеяние выглядело довольно комично. Я опять подумал, что у того, кто подбирал кучера к английской упряжке, было мало такта.
Вообще, это короткое словечко не отходило от меня и при всяком подходящем или неподходящем случае вылетало из какой-то клетки моих мыслей, дверь в которую я не умел, очевидно, запереть как следует.
Пока мы прощались с дамами и усаживались в коляску, старик давал кучеру приказания, куда нас отвезти, какого управляющего вызвать, чтобы нас отлично устроили в номере с видом на море, и последнее, что я услышал, это было приказание Ибрагиму оставаться весь день в нашем распоряжении, свозить нас в Балаклаву и только завтра, выполнив еще какие-то поручения, выехать в Гурзуф.
Я посмотрел на Лизу. Она не сводила глаз с И. Она так смотрела на него, точно он был сказочный принц, а она Золушка. Я перевел глаза на И. и снова подумал, что он красив как Бог, но Бог суровый.
Несмотря на все протесты, приказание старика свозить нас в Балаклаву осталось в силе. Тетка стояла все время опустив глаза вниз и казалась еще бледнее при ярких лучах солнца.
Мне было ее сердечно жаль; мне казалось, что я, одинокий и бездомный, могу более других понять ее скорбь и неуверенность в надвигающейся полосе ее новой, самостоятельной жизни. Я крепко пожал и нагнулся поцеловать ей руку, прощаясь с нею, не по приказу хорошего тона, но по самому искреннему сердечному порыву.
Она, казалось, почувствовала теплоту моего сердца, чуть пожала мою руку и взглянула мне в глаза. Я даже похолодел на мгновение: такая бездна отчаяния была в этих глазах.
«Боже мой, — думал я, усаживаясь рядом с И., который говорил о чем-то с Лизой, — неужели же в жизни так много страданий со всех сторон? И зачем же так устроена жизнь? Зачем столько слез, убийств, нищеты и горя? И как это понять, что человек сам создает себе все скорби, как говорит И.?»
Вокзал был довольно далеко от города. Я впервые видел и Крым, и этот исторический город. Все в нем дышало для меня очарованием. Я так и расставлял редуты и башни, и пленительные образы Корнилова, Нахимова и Тотлебена вели воображение к первому герою страшной обороны — к русскому солдату.
И. разговаривал с кучером, который оказался уроженцем Севастополя и не так давно схоронил деда, участвовавшего в тяжких боях четвертого бастиона.
Он вызвался свести нас на верхний бульвар, где мы можем увидеть места боя с обозначением блиндажей и бастионов, а в Балаклаве увидим гавань, где потонуло громадное судно, знаменитый «Черный принц» англичан.
Мне больше всего хотелось видеть Нахимовский курган, но я не хотел вмешиваться в разговор. Сердце мое так было полно всею встреченной и пережитой горечью жизни, что обычная моя смешливость и интерес к новым местам отошли в какой-то далекий план. А все страдание людей сверкало, как беспощадное солнце, жарившее нас.
И этот город, сохраненный такими жертвами, такими неописуемыми страданиями и страшной гибелью безвестных серых тысяч, имен которых никогда не сохраняет история, зная одно имя народа — Иван Стотысячный!
И тут же рядом высилась в моем представлении фигура венценосного императора Николая I, у которого не хватило мозгов прислать хотя бы достаточно войска и провианта в это место смерти, вместо того чтобы собрать войска на Кавказе, где он ждал врагов. И сколько грабителей, негодяев и знатных дураков, помогавших гибнуть этим безвестным героям — Иванам Стотысячным, — умиравшим просто и без проклятий.
Мысли мои были прерваны И., спрашивавшим меня, не согласен ли я прежде всего заехать узнать о билетах на пароход в Константинополь. Вмешавшийся в наш разговор Ибрагим уверил И., что в гостинице, куда он нас привезет, есть агент пароходной компании, что он дает и билеты и заграничные паспорта и что нам никаких хлопот не будет, потому что теперь еще мало путешественников, а вот через месяц будет очень «большая масса», как выразился Ибрагим.
И. согласился ехать прямо в гостиницу, но я все время видел, что ему как-то не по себе. Несмотря на все его самообладание, лицо его было сурово нахмурено.
Если бы я не знал его другого облика, как был бы я несчастлив, связав свою судьбу с этим человеком! Точно прочтя мои мысли, И. обернулся ко мне и ласково улыбнулся.
Какой странный инструмент — сердце человека! Одной его улыбки и легкого пожатия руки было довольно, чтобы мне стало легко, чтобы открылось сердце для тех радостных сил и чувств, которые я закупорил где-то в тени души.
И. велел Ибрагиму заехать на главную почту, чтобы отправить письма. В эту минуту мы проезжали мимо исторического собора, где когда-то стоял гроб убитого при обороне Корнилова. И уже не только слезы и скорбь о нем его семьи и всей родины нарисовало мое воображение, но и счастье, мощь и непобедимость того народа, где могут рождаться и действовать такие адмиралы...
Мы остановились у почты — ужасного по мизерности и грязи здания, — И. отправил письма, получил телеграммы и, увидев расклеенные по стенам плакаты и объявления пароходных обществ, спросил, где взять билеты на пароход в Константинополь.
Ему ответил старый сторож, в не менее старой и засаленной солдатской форме, должно быть, еще времен обороны, так как подобных камзолов нигде теперь не было и в помине, что агент в приморской гостинице, что там еще есть надежда заполучить пассажиров, а здесь пока никто и не спрашивал билетов.
Мы снова сели в коляску и двинулись к гостинице, которая оказалась недалеко. Очевидно, хозяин Ибрагима был хорошо известен в гостинице, потому что немедленно вышел управляющий, которого позвал Ибрагим, и мы водворились в лучшем номере.
Через несколько минут явился и пароходный агент, позванный управляющим. Он сказал, что прекрасный новый английский пароход уходит в первый раз в Смирну и Константинополь завтра в три часа дня. А сегодня в ночь идет такая грязная и старая итальянская скорлупа, которую все равно перегонит новый пароход, что на нем есть свободная каюта-люкс, в которой никто еще ни разу не ехал.
И. согласился взять каюту-люкс, отдал ему наши паспорта и деньги и условился с агентом, что вечером в восемь часов, когда мы будем обедать здесь же, в гостинице, он нам принесет билеты. А заграничные паспорта нам вручит в полном порядке завтра в час дня, так как это не так скоро здесь делается.
И. распорядился, чтобы покормили Ибрагима, а сами, умывшись и переодевшись, мы спустились в тенистый и прохладный зал ресторана завтракать. И. сказал мне, что есть телеграмма от Ананды, извещающего, что все благополучно, что Флорентиец выехал в Париж, а он, Ананда, будет телеграфировать нам в С. и в Константинополь на главную почту и чтобы мы ему написали о нашем путешествии в Москву в ту же гостиницу.
Позавтракав, мы сели в коляску Ибрагима и отправились осматривать город, доверившись во всем вкусу и знаниям нашего кучера.
Должно быть, он не раз выполнял миссию показывать достопримечательности города знакомым старика Р., потому что очень толково провез нас по лучшим улицам, указывая все здания, построенные за последние годы, и сказал, что обратно повезет другой дорогой и мы познакомимся со всем городом.
Огромное впечатление произвел на меня верхний Севастопольский бульвар. Мы два раза обошли с И. эти исторические места бессмертной славы России, хотя бы многие и считали их страницами бесславия.
Ничего не видавший, видя в первый раз море, я положительно растворился в восторге, увидев его бушующим внизу, под собою, с обрывистых берегов у Балаклавы. Я забыл обо всем, кроме природы, солнца и моря, и мне казалось, что уж лучше и быть ничего не может.
И. посмеивался надо мной, говорил, что я вскоре увижу такие красоты, что Крым будет казаться мне убогим. Шутил он и над моими восторгами морем, говоря, что первая же буря, в какую я попаду, переменит при моей экспансивности мой восторг на проклятия.
Только вечером к восьми часам мы вернулись в гостиницу. Щедро расплатившись с Ибрагимом, получив билеты у агента, мы прошли в свой номер и оттуда в ресторан ужинать.
Пока я был на воздухе, я не замечал ни усталости, ни голода, ни палящего солнца. Сейчас же лицо мое горело, я хотел есть, пить, спать — все вместе. Взглянув на И., я мысленно пожал плечами. Этот человек словно только сейчас вышел из своего кабинета, где спокойно читал газету. Правда, лицо и у него немного обветрилось и загорело и на лбу была видна белая полоса, где лоб закрывала панама. Но все же лицо его не горело так, как пылало мое, в нем не было заметно утомления; он, очевидно, мог снова встать и ехать, а я уже чуть ли не валился от усталости.
В зале было мало народа, но все же несколько столиков было занято. Но я так был занят самим собой и своим аппетитом, что даже не обратил внимания, кто был в зале.
К моему удивлению, И. ел мало. На мой вопрос, неужели он не голоден, ответил, что в пути есть надо мало: чем меньше ешь, тем легче путешествовать и лучше воспринимаешь все окружающее.
В его тоне отнюдь не было ни малейшего укора или осуждения мне. Но я как-то сразу почувствовал себя неловко. Я вообще отличался прекрасным аппетитом, чем удивлял всегда своих товарищей по гимназии. Обжорой я никогда не был, но сейчас почувствовал себя так, как будто бы действительно был грешен в объедении.
Я потерял сразу вкус к еде и отодвинул тарелку. Заметив, что я перестал есть, И. спросил меня о причине. Я просто и прямо сказал ему, что потерял вдруг аппетит, устыдившись своей прожорливости по сравнению с ним.
— Вот уже не следует, по-моему, сравнивать себя ни с кем ни в аппетите, ни вообще в жизненном пути. У каждого свои собственные обстоятельства, и чужой жизни не проживешь ни минуты, — сказал И. — Кушай, мой дорогой, на здоровье, сколько тебе хочется. Придет время, будешь моих лет, и вкус к еде останется как к необходимости, а не как к наслаждению. Я очень виноват, что, необдуманно ответив, лишил тебя аппетита, — ласково улыбнулся он.
— Как мне странно, что вы считаете себя так много старше меня. Мне скоро двадцать один год, а вам никак не может быть больше двадцати шести — двадцати семи лет, а быть может, и меньше. Что же касается моего аппетита, то я очень благодарен вам и за эти слова, как за все остальные, что я успел от вас услышать.
Тут я перешел на английский язык и продолжал:
— Что бы со мной было, если бы вы не поехали со мной? Что бы я делал? Как мог бы я лететь на помощь брату, если бы вы не ехали со мною? Я уже говорил Флорентийцу, что не могу жить на чужой счет, а ваши слова, что человек не может и понять смысла жизни, если не зарабатывает сам свой кусок хлеба, только еще глубже убедили меня, что так продолжаться дольше не может. С самой той злосчастной ночи, когда я нарядился в маскарадный костюм для пира у Али, я не вылезаю и из духовного маскарада. То я слуга-переводчик, то я племянник, то двоюродный брат, то друг; из всех этих ролей мне пристала только одна: роль слуги. Разрешите мне стать вашим слугою, так как ничего другого я делать для вас не могу. Может быть, и это я делать первое время не смогу как следует. Но я приложу все усилия и все усердие, чтобы научиться быть вам хорошим слугой, — тихо, спокойно по вне, но с огромным волнением в сердце говорил я.
— Мой дорогой друг, мой бедный мальчик, — ответил мне И., — отложим этот разговор до путешествия по морю. Быть может, там, оторванный от земли и всех ее условностей, ты больше поймешь огромную ответственность свою в этот момент за жизнь брата, за его счастье и дальнейшую судьбу. Я никак не намерен отговаривать тебя от труда. Но надо только понять, в чем твой труд. Быть может, жизнь, которая тебе в последние дни так интенсивно открывает и дает близко видеть величие и ужас путей человеческих, откроет тебе понимание и смысл твоей собственной жизни глубже и шире. И ты найдешь свой труд не как мой слуга, а как слуга не только своей родины, но и всей широкой, звенящей вокруг жизни. Мы поговорим об этом на пароходе. А сейчас кушай мороженое, а то оно все растает, — закончил он улыбнувшись снова.
В его тоне была такая глубокая сердечность, так нежно смотрели на меня — беспомощного и бездомного, одинокого и потерянного без него — его темные глаза, что я невольно вспомнил тот момент, когда он умирающий лежал в трюме парохода и Ананда спас его. Ананда, должно быть, так же нежно смотрел на него тогда.
Я не лежал сейчас больным в агонии, но поистине могу сказать, что то были дни тяжелой агонии моего духовного существа.
Мы кончили наш ужин, расплатились и поднялись к себе в номер. Здесь уже были готовы постели; мы потушили свет, открыли окна, полюбовались темным небом, огоньками на мачтах и лодках и легли спать.
Утром, когда я проснулся, я увидел, что И. в комнате нет. Пока я совершал свой туалет, вошел И., свежий, веселый, в новом полотняном белом костюме и таких же туфлях, с пакетами в руках.
Он рассказал мне, что проснулся очень рано, решил прогуляться по городу и набрел на прекрасный магазин, где купил нам по белому костюму, а то на пароходе мы пропадем от жары.
Он развернул свои пакеты и подал мне такой же, как его, белый костюм. Я его примерил, показался себе очень смешным, но все же остался в нем.
Далее И. рассказал, что, уже возвращаясь домой, встретил вчерашнего пароходного агента, шедшего вместе с капитаном парохода, на котором мы должны отправиться. Они познакомились, и капитан предложил ему переехать в нашу каюту-люкс раньше общей посадки, точно указав ему место стоянки английского парохода. И. угостил капитана превосходным вином в ресторане нашей гостиницы и получил записку к дежурному помощнику парохода на право занятия нашей каюты в любое время. Мне было как-то жаль расстаться с твердой землей хотя бы на один час раньше, но внутренний голос говорил мне, что И. даром спешить не станет, и я не возразил ни слова.
Когда я был совсем готов, он осмотрел меня, предложил выпить кофе и пройти в магазин, где он покупал нам костюмы, чтобы найти мне и себе еще по одному костюму из темной чесучи или хоть альпака. Я был очень рад провести лишний час на суше и решил, что я из тех горе-любителей, которых пленяет море, пока они стоят на берегу. Какая-то тоска одолевала меня, когда я думал об этом первом морском путешествии, которое казалось мне длиннейшим.
Вскоре мы управились со всеми нашими делами, нашли костюмы, какие хотелось И., и мне мой темно-серый так понравился, что я в нем и остался. Вернувшись в гостиницу, мы расплатились и получили у агента паспорта, которые он достал раньше обещанного срока. Сев в лодку, тут же у гостиницы на пристани, мы поплыли к пароходу.
Довольно долго мы лавировали между массой самых разнообразных судов, пока наконец подъехали к такой махине-пароходу, выкрашенному в белый и красный цвета, перед которым мы и наша лодка казались букашками.
Взобравшись по трапу на палубу, предъявив записку капитана его дежурному помощнику, мы добрались до своей каюты-люкс. Она была расположена на верхней палубе, рядом с каютой капитана, и отделялась от нее только деревянной перегородкой. Такое необычайное расположение каюты делало нас обладателями многих необыкновенных в сравнении с другими пассажирами преимуществ. Мы имели небольшой кусок принадлежавшей только нам верхней палубы, куда, кроме нас, никто из пассажиров не имел права входа. Кроме того, в нашей каюте была прекрасная ванна. Стены каюты были обиты серым шелком. В ней были два спальных дивана, возле каждого из них электрическая лампочка с колпачком, и в потолке еще был вделан матовый фонарь.
Все приборы для укрепления вещей при качке были никелированные; ковер на полу, в тон обивке стен и диванов, серый с розовыми цветами. Я еще никогда не видал такой роскоши и стоял по обыкновению, тараща глаза.
Но И. не дал мне долго мечтать, взял меня под руку и вывел на палубу. Вид на город был очень живописен. Но вокруг всего города поднимались пустынные холмы; и желтая земля, иссохшая, потрескавшаяся от зноя, не представляла заманчивого зрелища.
Посмотрев на часы, я был поражен, как быстро мелькнуло время — был уже второй час. Скоро нам предстояло двинуться в путь.
Наконец матрос поднял последние вещи в нашу каюту, все их закрепил, к моему большому удовольствию, и мы распростились с агентом, делавшим вид, что помогает матросу, а на самом деле суетившимся возле него без смысла и толку.
У меня мелькнула мысль, что моя жизнь последних дней, пожалуй, похожа на действия этого агента. Я тоже ассистирую при действиях других людей, а в своем собственном поведении не вижу ни логики, ни смысла, ни толку.
И. поблагодарил агента, дав ему добавочный куш, за который тот рассыпался в благодарностях и подал И. свою карточку с адресом, уверяя, что окажет нам все услуги, стоит только ему написать или телеграфировать в Севастополь. И. взял карточку, назвал мою фамилию и сказал, что, весьма возможно, мы еще будем нуждаться в его услугах. Кстати, он спросил, будет ли в эти ближайшие дни еще отправляться такой же быстроходный пароход в Константинополь.
Агент рассмеялся и сказал, что ни у одной компании мореплавания такого чудо-парохода нет вообще. А в ближайшие две недели идут только старые товарные суда или товаро-пассажирские, береговые, с остановками в каждом порту. Наше же судно не будет иметь мелких остановок, первая — в Одессе, и далее таким же быстрым темпом до самого Константинополя.
Последним нас покинул матрос, оказавшийся из штата судовой прислуги, приставленный к нашей каюте. Малый был веселый и расторопный, взбегал и сбегал по лесенкам как сущий акробат. Он показал нам кнопки звонков, объяснив их назначение, хотя там и без того были написаны обозначения каждой на английском языке.
Хороший «на чай» сделал его еще более любезным, и он объяснил нам, что каюта-люкс пользуется преимуществом не спускаться к табльдоту, а можно требовать кушанья к себе наверх.
Через несколько минут, по собственной инициативе, он появился вновь с карточкой меню завтраков, обедов и ужинов. И. просмотрел меню и сказал, что мы вегетарианцы, поэтому он хотел бы, если это возможно, видеть повара и условиться с ним о нашем питании.
Матрос слетел вниз и через некоторое время явился с двумя важными особами в безукоризненных белых костюмах. Один из них был метрдотель, другой — главный повар. Повар был толст и важен, метрдотель — высок и худ, держался с большим достоинством и любезностью.
Дело очень быстро уладилось, главный кок заявил, что у него очень хороший помощник — специалист-вегетарианец, что зелени и фруктов на пароходе большой запас, а метрдотель сам предложил нам завтракать и обедать на полчаса раньше общеустановленных часов. Оба, получив по крупной бумажке, стали еще любезнее, и повар предложил нам через полчаса сервировать у нас завтрак, пока публика только еще начнет съезжаться, а общий завтрак будет в три с половиной часа. И. согласился, оба джентльмена удалились, и мы остались наконец одни.
Шум, выкрики, скрип кранов, поднимавших грузы, ошеломляли меня. Я еще ни разу не видел, как грузится большой пароход. Да и пароход-то видел только издали, ни разу не был внутри.
В раскрытый глубочайший трюм, который сверху казался бездонным, все время спускали огромные тюки. Целая вереница грузчиков перебегала, с тяжестями на спинах, по длиннейшим мосткам, достигавшим берега и уложенным поперек на нескольких баржах. Неустанно двигались две шеренги людей, бегом от парохода к берегу и медленно, тяжело согнувшись, от берега к пароходу.
Вдруг внимание мое было привлечено мелькнувшей в воздухе коровой. Испуганное животное дико мычало и рвалось из крепких ремней, на которых его поднимал подъемный кран. Вскоре одна за другой коровы исчезли в бездонном люке трюма. Потом настала очередь лошадей, которые страдали, ржали и рвались гораздо больше коров.
Все поражало меня. Казалось, я знал все, знал, что существуют пароходы, трюмы, погрузка живого скота на них, но когда увидел воочию все это на деле, мне показалось, что все это необычайно, сложно и что ум человеческий, достигший всей этой техники, — это истинное чудо.
Я поделился своими мыслями с И.; он улыбнулся и сказал мне, что уж не раз за эти дни я поражаюсь чудесами человеческой проницательности, а на самом деле — в жизни нет чудес ни в чем. А все, чего человек достигает, — все та или иная степень знания, к какой бы области ни принадлежали видимые, кажущиеся чудеса или невидимые глазу, постигаемые мыслью и интуицией.
— Нам надо поскорее позавтракать, — сказал он. — Скоро закончится погрузка товаров и начнется приток пассажиров. Я хотел бы вместе с тобой наблюдать их посадку. Жаль только, что жара, пожалуй, будет тебе вредна.
Я ответил, что с величайшей радостью и интересом буду наблюдать пассажиров. На мой вопрос, почему он, всегда уходящий от всякой суеты, хочет наблюдать толпу, И. ответил, что надо увериться в отсутствии погони за нами на этом пароходе, что, если нам удастся уехать сейчас без преследователей, мы можем быть относительно спокойными до Константинополя, где нас встретят друзья Ананды.
В это время матрос принес складной стол и два стула, следом за ним шел лакей со скатертью, посудой и салфетками. На вопрос лакея, что мы будем пить, И. заказал бутылку вина и какое-то мудреное питье со льдом, название которого я слышал впервые.
Очень скоро мы уже сидели за столом, и я с большим удовольствием потягивал через длинную соломенную трубочку холодное, розовое питье, необыкновенно вкусное и ароматное.
В разгар нашего завтрака на палубу взошел капитан, приветствовавший И. как старого знакомого, очень любезно поздоровался со мной и напомнил мне элегантностью своих манер Флорентийца. Он выпил предложенный ему И. стакан вина из бутылки, стоявшей во льду в серебряном ведерке; обращался капитан с нами как с желанными гостями и любезно предложил пользоваться всей палубой, а не только принадлежавшим нашей каюте куском ее.
— Скоро начнется съезд пассажиров на пароход, — сказал капитан, выпивая новый стакан вина, любезно налитого ему И. — Хотя теперь еще не настал настоящий разгар сезона для путешествующих и остальные пароходы пустуют, но на мой запись шла уже месяц назад. Случайно, за день до вашего приезда, от вашей каюты отказалась графиня Р. из Гурзуфа. Вот вам и посчастливилось.
Я старался скрыть свое изумление, усердно подражая невозмутимому виду И., чтобы быть «вполне воспитанным» человеком. Но я был глубоко поражен таким совпадением. Очевидно, это мать Лизы должна была ехать в этой каюте, а может быть, даже несчастная ее тетка думала совершить в ней морское путешествие.
— Если вам не предстоит никаких экстренных занятий, — продолжал капитан, — я бы вам советовал вооружиться биноклями и понаблюдать за посадкой. Это такая живая картина человеческого воспитания, характера, манер, самодисциплины, что может быть не только интересным зрелищем, но и поучительным уроком жизни. Чтобы вам не сидеть на ярком солнце, у меня перед каютой натянут тент с занавесками. Вы можете опустить занавески, будете сидеть в тени и невидимо для всех наблюдать все картины торопливости и суеты у одних, грустного прощания или веселых проводов других, ленивую или принужденную посадку третьих. Иногда бывают преуморительные картины.
Видя, что мы кончили есть, и опорожнив бутылку вина с такой легкостью, как будто бы он пил бокал малиновой воды, он продолжал:
— Вот, пожалуйте сюда, я вам укажу, как устроиться. До самого момента отплытия вы можете сидеть здесь. Только когда выйдем в открытое море, ко мне будут приходить с докладами помощники, будут всякие случайности — как всегда бывает при отправлении, — которые требуют вмешательства капитана, — и это будет вам не интересно.
Так говоря, он усадил нас под темно-синим тентом, спустил такие же занавески и подал нам прекрасные бинокли.
— Итак, будьте как дома, и до свиданья. Как только выйдем в море, я приду сюда, и только тогда вам надо будет уходить из моих владений в ваши.
Он приложил руку к козырьку фуражки и сошел вниз.
— Вот все и устроилось лучше, чем вы хотели, — сказал я И.
Он кивнул головой, взял свой бинокль и принялся рассматривать публику, которая уже стала собираться на берегу. Видя, что ему не хочется говорить, мне ничего не оставалось, как последовать его примеру молчания.
Должно быть, наш пароход сидел очень глубоко в воде, так как посадка на него шла не с общей пристани, а с противоположной стороны гавани. Теперь нам были видны несколько элегантных экипажей с разряженной публикой — дамы в белых платьях с белыми зонтами и мужчины в белых костюмах и панамах.
С разных сторон подъезжали целой вереницей наемные экипажи, в которых сидела самая разношерстная публика, представляя из себя по большей части тоже белые пятна.
Мостки были пока свободны. В самом их начале, у берега, матросы поставили два барьера с вертушками, и у каждой вертушки встало по одному офицеру и по два матроса для опроса билетов.
Бинокли наши были превосходны, даже лица можно было отчетливо рассмотреть. Меня занимала больше всего публика, шедшая по левым от нас мосткам, очевидно, публика, первого и второго классов. По правым мосткам двигался поток темно одетого народа, тащившего на себе узлы и сундучки. Мелькали и фески, и пестрые халаты, двигались кучками женщины, завернутые с ног до головы в черные бурнусы, с темными сетками на лицах, в сопровождении детей всякого возраста.
— Вот это радостная удача, — вдруг услышал я возглас И. Он показал мне две высокие мужские фигуры в красных фесках, вступившие на мостки и выделявшиеся темными костюмами и красными головами среди вереницы элегантных белых фигур.
Я принялся их рассматривать. Один их них был постарше, лет сорока, другой совсем молодой, моих лет. Оба были жгучие брюнеты, черноглазые, красивые и очень стройные.
И. встал и попросил меня оставаться на месте, сказав, что сам пойдет навстречу туркам, что это и есть те самые друзья Ананды, к которым мы едем в Константинополь, и что для нас это необыкновенная удача ехать с ними отсюда на одном пароходе.
Не успел И. уйти, как на палубу поднялся капитан. Он очень удивился, что я один; и я должен был ему объяснить, что И. увидел своих друзей на мостках и пошел вниз встретить их.
— Ну, значит, вам будет весело ехать, — сказал капитан. — Передайте вашему брату, что его друзья будут желанными гостями здесь, на палубе, вопреки правилу, не позволяющему пассажирам первого класса подниматься сюда.
Я поблагодарил его за любезность и встретился взглядом с его глазами.
Положительно, мне последние дни везло на необычайные глаза, и я начинал досадовать на свои, самые обычные темные глаза.
Капитан был моложав, на вид лет тридцати двух — тридцати трех. Худая фигура, очень ловкие движения, легкая походка — все указывало на большую физическую силу и тренировку. Бритое лицо с квадратным подбородком выказывало большие административные способности. Губы, красиво очерченные, были плотно сжаты. Черты не были такими правильными, как у Флорентийца или Ананды, но все же лицо было очень красиво и, по всей вероятности, он имел большой успех у женщин. Сила и большой характер читались во всей его элегантной фигуре.
Но когда я встретился с его пристальным взглядом, я подумал, что быть ему близким вряд ли приятно. Глаза его были совершенно желтые, как янтарь, и зрачки очень странной, точно продолговатой формы, как у кошки. Янтарные глаза показались мне жестокими, мерещились долго, пока не вернулся И.
И. возвратился веселым, каким я его еще не видел, сказал, что друзья-турки выехали из Москвы следом за нами, что они видели Ананду и привезли письма мне и ему, надеясь передать их в Константинополе, но что теперь мы их получим сегодня, как только они кончат завтракать и смогут разобрать вещи.
На мой вопрос, как они достали билеты на этот пароход, И. сказал, что они заказали в Москве заранее одновременно с железнодорожными билетами и там же их получили в главной конторе английской морской компании.
Казалось, он теперь потерял всякий интерес к наблюдению публики и сидел, как бы нехотя, время от времени рассматривая все двигавшиеся еще вереницы людей.
А между тем зрелище было необычайно красочно по пестроте одежд, по массе мелькавших национальных костюмов и по самому резкому контрасту манер и людей. Были суетливо бежавшие и толкавшие всех на пути; были так громко перекликавшиеся, что крик их сливался в один сплошной гул. Но вот раздался вой пароходной сирены; и тут же, если бы не матросы, сдерживавшие напор людской волны, произошла бы настоящая давка.
Долго еще продолжался приток людей; наконец трапы были отданы, между берегом и пароходом образовался разрыв, и раздалась команда капитана, который сам стоял у руля, выводя судно в открытое море.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 02.03.2012, 07:45 | Сообщение # 20 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 11
На пароходе
Мы все сидели под синим тентом, и я радовался увидеть наконец море, беспредельный простор воды, где даже в лучший бинокль не маячат вдали берега.
Я поделился своими мыслями с И., но, к моему удивлению, он не разделил моей радости. Напротив, он пристально вглядывался в горизонт и, хотя мы шли по гладкой как зеркало воде, предсказывал бурю, редкую в это время года, свирепую бурю на Черном море. Я тоже стал в бинокль рассматривать горизонт, но кроме сливавшихся в одну серую полосу моря и неба ничего не видел.
— Как только придет капитан, мы возвратим ему бинокли, поблагодарим за гостеприимство и пойдем к себе в каюту, — сказал И. — Тебе, пока нет качки, надо хорошенько разобрать вещи в твоем саквояже. Я уверен, что Ананда положил тебе пилюли на случай бури, чтобы тебя не укачало. Если, как я полагаю, налетит ураган, признаки которого я замечаю, то тебе надо успеть до начала качки принять три раза пилюли. Мы с тобой должны быть хорошими помощниками людям в третьем классе. Привилегированная публика будет иметь удобств довольно, хотя тоже немало пострадает. Но третий и четвертый классы, как и всюду, заполненные до отказа нищетой, будут в нас нуждаться.
Я призадумался. Еще ни разу И. не говорил мне об опасности нашего морского путешествия, да и мне самому наше морское плаванье казалось приятной прогулкой.
Мы вышли вскоре из гавани в открытое море, но берега были еще совершенно ясно видны — пустынные, желтые, нисколько не привлекательные пока берега.
На нашей палубе показался капитан. Мы вернули ему бинокли, поблагодарили за любезность и хотели уйти. Но он зорко посмотрел на нас и спросил, часто ли мы ездили по морю. И. сказал, что сам он к морю привычен, но что я еду в первый раз.
— Боюсь, что первое впечатление от знакомства с морем не будет для вас приятным, — сказал мне капитан. — Барометр показывает такую небылицу для этого времени года, что, если бы я не сам его выбирал и выверил, я мог бы думать, что он шарлатански сделан. Надо ждать не только бури, но бури, редко бывающей вообще. Как ни прекрасно мое судно, — думаю, что мне придется немало побороться с ветром, морем и ливнем в эту ночь. Вам же придется наглухо закрыть свою каюту, и я еще прикажу матросам закрыть вас запасными щитами, так как предполагаю, что волны будут захлестывать и эту палубу.
Я ужаснулся. Высота парохода с нашей палубы напоминала хороший трехэтажный дом. Думалось мне, совершенно невозможно увидеть волны такой высоты.
Лицо капитана было очень решительно и бодро, но сурово. Очевидно, чувство страха было даже непонятно этому стальному человеку. Он точно радовался, что вступит в бой со стихией. Я подумал, что он, пожалуй, и любит-то море из-за той борьбы, в которую приходится вступать, и если его сейчас что-нибудь озабочивает, так это ответственность за жизни людей, груз и судно, которые ему доверены и над которыми он полновластный хозяин в этой серой пелене воды.
И. выразил свое мнение, что, пожалуй, буря разыграется к ночи. А капитан сказал, что зыби и качки, от которой будут страдать люди и животные, он ждет ночью, но настоящей бури только утром, возможно на рассвете.
К капитану стали подниматься его помощники с докладами и за распоряжениями, — мы расстались с ним и вошли в свою каюту.
Я начал разбирать саквояж, данный мне Флорентийцем в дорогу. Он оказался таким поместительным, как я и не ожидал. В нем было много отделений, и одно из них состояло из дорожной аптечки.
Я спросил И., не принять ли мне одну из волшебных пилюль Али, которые давали так много сил и свежести. Но И. ответил, что для морской качки они совершенно не годятся; а надо найти специально успокаивающие головокружение и рвоту, что вряд ли Ананда мог не предвидеть качки, укладывая мой саквояж.
Я предоставил самому И. искать их; он действительно их нашел очень скоро и сейчас же заставил меня принять одну из них.
— Ты полежи немного, дружок, — сказал он мне. — Если пилюли будут тебе полезны во время качки, то сейчас ты должен почувствовать легкое головокружение и тошноту, — говорил он, убирая все вещи обратно и в то же время подавая мне пижаму и ночные туфли. Я чувствовал себя превосходно, но соображал, что времени полюбоваться морем будет еще вдосталь, а сейчас неплохо бы и полежать — надел пижаму и вытянулся на мягком диване.
Оказалось, что лечь было самое время. Не успел я подумать, какое чудное подо мной ложе, как все завертелось у меня перед глазами, застучало в висках, замутило. Я даже издал нечто вроде стона. Рука И. легла на мой лоб, он нежно отер мое лицо, покрывшееся мгновенно испариной, и, наклонившись, заботливо положил мне под голову мягкую подушку.
— Это очень хороший признак, Левушка, — услышал я его голос, как будто бы он был не рядом со мной, а где-то очень далеко. — Через несколько минут ты оправишься и будешь нечувствителен даже к сильной качке. Если же буря начнется, как думает капитан, на рассвете, ты успеешь закалить этим лекарством организм и будешь отличным сотрудником мне в той помощи, что придется оказывать страдающим пассажирам третьего и четвертого классов. Ты говорил, что хочешь работать. Вот тебе жизнь посылает сразу же случай стать самоотверженным слугой целому ряду людей, которые не закалены и не приготовлены к тем страданиям, что ждут их сегодня. Если у тебя не появится страха, если ты не будешь отдаваться брезгливым чувствам, а будешь искать перепуганных детей и взрослых, чтобы им приносить бодрость и помощь, ты положишь основание твоей новой жизни труда и любви такое глубокое, что все дальнейшие испытания будут тебе казаться не заслуживающими страха.
Я слышал его слова, очень хорошо их понимал, но положительно не мог двинуть ни одним пальцем.
Не знаю, сколько времени я так лежал, но наконец почувствовал, что удары в виски прекратились, тошнота прошла. Но отвратительное состояние головокружения, когда все плыло у меня перед глазами, оставило настолько неприятное впечатление в организме, что я все еще боялся открыть глаза, чтобы не испытать того же противного чувства какого-то обмирания. Но с каждой минутой я чувствовал себя все лучше и наконец поднялся с дивана, весело глядя на И., мгновенно забыв все неприятности только что испытанных ощущений.
— Да ты, Левушка, герой, я даже не ожидал, что ты так легко отделаешься. Когда я привыкал к этому лекарству, — противоядию качки, — я подолгу лежал без движения, — весело сказал мне И.
— Да, это продолжалось недолго. Но надо быть все же чем-то вроде героя, чтобы решиться еще раз подвергнуть себя такому эксперименту ради закаления своих сил. Бог с ней, с закалкой, если ее надо достигать такими героическими усилиями, — ответил я ему.
— Как странно мне теперь слышать такие слова от человека, который стал понимать сложность жизни и все ее неожиданные повороты, которые принято называть случайностями. Мне казалось, что за эти дни, Левушка, ты увидел, сколько героического напряжения может потребовать от человека внезапно вечер того дня, когда он, проснувшись утром веселым, беззаботным ребенком, вечером сразу становится взрослым человеком, и судьба вызывает его на такой подвиг, о котором он только читал в сказке.
— Это верно, как и все, что я от вас слышал, — ответил я И., надевая снова свой костюм. — Быть может, и не на такие пустяки, как глотание гадких пилюль, я был бы способен, если бы умел всегда держаться в сосредоточенном кругу внимания. Но я так рассеян, что не в состоянии применить на деле всего того, что успел понять через вас и Флорентийца. Я не могу сразу думать о тех, кому я нужен, а думаю сначала о себе. Вот и сейчас я упустил из виду, что могу очутиться еще не раз в бурю на пароходе, пока мне надо отвлекать внимание от настоящих следов брата. А также и о той помощи несчастным, кто в эту бурю будет страдать и нуждаться в ваших заботах.
— Я, несомненно, готов хоть сейчас снова принять эту отвратительную зелень, — прибавил я, помолчав.
Я оделся, И. радостно обнял меня, заметив, что ни мгновения не сомневался в истинных моих чувствах. Он предложил мне спуститься к его друзьям в первый класс, чтобы познакомиться и получить письма. К тому же он предлагал мне пойти посмотреть устройство парохода, его многочисленные гостиные, читальню, библиотеку, большой зал, столовую и т. д. Но я, предвкушая горькие испытания предстоящей бури, потерял любопытство ко всей этой роскоши и сказал, что соглашусь только на одно путешествие — осмотр помещений третьего и четвертого классов, где нам предстоит трудиться ночью.
И. согласился со мной, позвонил нашему матросу, который опять так же легко демонстрировал свою виртуозность прыганья через несколько ступеней узкой лестницы, и дал ему записку в первый класс к своим друзьям-туркам.
Матрос не замедлил с ответом, так как вслед за его акробатическим взлетом я увидел красные фески друзей И.
И. встретил их у лестницы и велел матросу подать стулья. Через минуту он принес четыре плетеных кресла, казавшихся легкими, но на самом деле таких тяжелых, что я не мог свое кресло не только поднять, но даже сдвинуть с места.
Теперь я стал рассматривать новых знакомых.
Типичная турецкая наружность и без фесок не могла бы никого ввести в заблуждение. Старший, которому представил меня И. как брата своего друга, а потому и его брата, ласково улыбнулся мне, познакомил с молодым, сказав, что это его сын, и подал мне письмо Ананды. Он сказал мне свое имя, но так непривычно оно мне прозвучало и показалось таким длинным, что я его не разобрал даже. Он был очень красив, но теперь показался мне много старше, чем издали, когда я видел его в бинокль, и особенно рядом с сияющей молодостью и красотой И.
Я заметил, что оба турка были чрезвычайно почтительны к И. и так же беспрекословно слушали его слова, как сам И. и Ананда слушали Флорентийца.
Младший турок меня очень удивил светло-голубыми глазами. Сначала оба они казались мне черноглазыми, но когда луч солнца упал на бронзовое лицо молодого, я увидел, что от густейших длинных черных ресниц и больших зрачков глаза его только кажутся черными. Когда же зрачки сузились на солнце, я увидел темно-синие глаза, очень внимательные и добрые.
Я так сгорал нетерпением прочесть письмо от Флорентийца, что даже чувствовал, как щеки мои покраснели. Но правила воспитанности не позволяли мне прочесть немедленно письмо, и не без вздоха я положил его в карман.
Разговор шел о предстоящей буре, и старший турок передал И., что, несмотря на распоряжение капитана о молчании, слухи о возможной буре уже проникли частью в первый класс и все волнуются, особенно дамы. Младший прибавил, что сейчас по всем залам и коридорам парохода расклеивают объявления за подписью капитана, чтобы после ужина в десять часов никто не выходил на палубу и чтобы все оставались во внутренних помещениях или в каютах, так как для защиты от предполагаемой качки будут закрыты все выходы на палубу во всех классах парохода.
И. поделился со своими друзьями желанием обслуживать низшие классы парохода во время бури. Они сказали, что непременно присоединятся к нам. Но для того чтобы выполнить наш план, надо было получить согласие капитана, который собирался запереть нас в нашей каюте, защитив ее еще какими-то особыми щитами.
Старший турок взялся разыскать капитана и получить у него согласие. Но И. захотел непременно пойти сам с ним, и мне пришлось остаться с глазу на глаз с молодым турком.
Пока я придумывал, о чем бы мне начать с ним разговор, он сказал мне, что очень устал от экзаменов, что он естественник и перешел на третий курс Петербургского университета. Я был очень удивлен, сказал ему, что я тоже студент второго курса того же университета, что я математик, и поражался своей рассеянности, как это я его не приметил. Он же сказал, что меня видел не раз, что моя репутация не только математика, но и хорошего литератора известна почти всем.
Я смутился, покраснел и умолял его не упоминать о моих литературных трудах, потому что я давал их читать только интимным друзьям и не понимаю, как это могло получить огласку.
По словам турка, огласка произошла просто. На вечеринке в пользу больного товарища кто-то из студентов прочел мой рассказ. Рассказ так понравился публике, что потребовали огласить имя автора. Этим именем оказалось мое. Меня долго вызывали, не верили, что меня нет на вечере, и успокоились только тогда, когда кто-то из товарищей сказал, что я уехал в Азию. И что тогда же было постановлено послать мой рассказ в журнал, чтобы сделать мне приятный сюрприз по возвращении в Петербург.
Не знаю, чего во мне было больше: авторской гордости или возмущения, как могли люди распорядиться без меня моим рассказом.
Нас прервали раздавшиеся вблизи голоса, и мы увидели капитана и двух наших друзей входящими на лестницу.
— Я не могу запретить вам помогать беднякам, которым придется хуже всех, если буря грянет, — говорил своим металлическим голосом капитан. — Но зачем вам мучить этих детей? — продолжал он, указывая на нас. — Пусть себе спят или сидят в каютах. Немало будет еще бурь в их жизни. Если от одной можно их уберечь — слава Богу!
— Эти дети очень будут нам нужны как братья милосердия, если разразится буря. Сунуть лекарство или влить рому в рот застывшему человеку не так легко, если качка кладет чуть ли не на бок пароход, — ответил ему И. — Наши дети закалены и бури не испугаются.
Капитан пожал плечами и заметил, что не отвечает, если волна смоет кого-либо из нас, что мы все понимаем, какой опасности подвергается каждый привыкший к плаванию человек в сильную бурю, не только малоопытный мальчик, что он еще раз предлагает оставить нас, молодых, в каюте.
И. настаивал на своем решении. Я думал, что сейчас разразится ссора, но, к моему удивлению, капитан пристально посмотрел на И., поднял руку к козырьку фуражки и, усмехнувшись, сказал:
— Выходит, вы хотите быть капитаном в эту ночь на палубе четвертого класса. Согласен ее доверить вам; действуйте как санитары. Но я вам в помощь не смогу дать ни одного матроса, кроме разве того рыжего, который приставлен к вашей каюте. Он силач, но глуп, хотя парень он добрый и своей чудовищной силой может быть вам полезен.
С этими словами он нажал кнопку телефона и приказал кому-то принести к нему в каюту четыре пары резиновых сапог и четыре непромокаемых плаща с капюшонами. На его же звонок взлетел на палубу и наш матрос. Ему капитан отдал специальное приказание находиться всю ночь на палубе при нашей каюте. И если мы куда-либо двинемся ночью, состоять при нас и, в частности, не отлучаться лично от меня ни на шаг; что я в первый раз еду по морю и хороший матрос должен понимать, что значит приказ капитана не отлучаться от кого-либо неопытного в плавании.
Я был смущен такой нянькой, даже слегка обижен. Но капитан посмотрел на меня весело и сказал, что слуга мне пригодится во время обслуживания больных и я буду ему очень благодарен, даже сам захочу угостить его вином, если борьба с природой кончится благополучно.
Матросу же он сказал, что его вахта при нас начнется с девяти часов вечера, а сейчас чтобы шел есть и спать.
Нам принесли плащи и высокие сапоги, которые вовсе не были на вид резиновыми, но когда я их надел, то почувствовал их эластичность и теплоту. Всем пришлись плащи впору, только я в своем утопал до пят, а сапоги не лезли на высокого турка. Ему меняли их раза три, пока подобрали удобные для его необычно широких и больших ног. Мне также принесли плащ поменьше.
Выбрав вещи, мы распрощались с капитаном и с турками, условившись, что в девять часов они к нам поднимутся и, если будет буря, мы распределим роли и лекарства.
Капитан еще раз зашел к нам в каюту и еще раз убеждал И. оставить в каюте хотя бы меня одного, но ни И., ни я на это не согласились. Тогда капитан сказал, что идет в четвертый класс и приглашает нас с собой, чтобы познакомиться с возможной ареной наших будущих действий. Мы с восторгом приняли его предложение.
У конца лестницы матрос нес вахту и получил строгое распоряжение капитана никого — ни под каким предлогом — не пропускать без нас наверх, хотя бы то был старший помощник.
Мы двинулись за капитаном, который просил нас идти рядом с ним. К нам присоединились еще два офицера, которых он с нами познакомил, и два матроса. Целой группой мы двинулись вперед. Капитан отдал приказание найти старшего врача и передать ему его экстренное распоряжение присоединиться к нам.
Я был поражен не только количеством людей, но и длиной коридоров, высотой всевозможных общих комнат, роскошью, царившей везде. Буквально все комнаты были в цветах. Публика первого класса сидела в тени палубы в глубоких креслах и шезлонгах. Все было так нарядно, жизнь била ключом во всех углах, всюду несся аромат духов и сигар.
Наконец мы спустились в третий класс. Я ожидал той же грязи и неряшества, которые видел в сухопутных вагонах этого класса в русском поезде. Но сразу понял, что жестоко ошибся.
Здесь было очень чисто. Правда, здесь все было деревянное и нога не тонула в коврах, как в коридорах первого класса. На всех полах лежал линолеум красивых рисунков с цветами ярких красок. И должно быть, билеты и здесь стоили недешево, так как бедноты здесь совсем не было видно. Мелькали студенческие фуражки, ехали целые семьи, одежда которых показывала известный достаток. Общая столовая была красива, с деревянными креслами-вертушками, все было залито электрическим светом; была и общая гостиная, и читальня, и курительная комната.
Здесь коридор не разделялся пополам, как в первом и втором классе, гостиной комнатой, а потому казался длиннейшим.
Наконец мы спустились еще ниже и очутились у самой воды. Носовая часть была отдана четвертому классу; крышей ему служило помещение третьего класса, не имевшее иной палубы, как боковые, довольно широкие общие проходы в каюты, тянувшиеся от носа до кормы.
В четвертом классе не было вовсе кают. Пассажиры-бедняки — большей частью семьи переселявшихся рабочих или бродячие музыканты, целые группы жалких балаганных фокусников и петрушек. В отдельном углу расположился целый цыганский табор. Со всех сторон слышались самые разнохарактерные наречия и возгласы. Тут были и торговцы, ехавшие со своим товаром и желавшие, очевидно, быть ближе к трюму; тут были и конюхи, сопровождавшие лошадей, — словом, глаза разбегались, и я снова таращил их, позабыв все на свете.
— Не отставайте от меня, — услышал я повелительный голос капитана, и в ту же минуту почувствовал, что И. взял меня под руку, шепнув мне, чтобы я точно запоминал расположение парохода, а не увлекался картинностью зрелища.
Я вздохнул. Сколько представлялось возможностей для наблюдений, — и надо было идти мимо всего, памятуя только о буре, которая не то будет, не то нет; и я продолжал думать, что вряд ли она будет: солнце сияло, мы все еще ехали по глади, и единственные волны были те, которые делал наш пароход-великан.
Наша группа внезапно остановилась. В самом неудобном месте, в углу носа парохода, между бочками и ящиками, обдуваемая даже и сейчас ветром, сидела молодая, до крайности измученная женщина, держа на коленях ребенка лет двух, прелестного живого мальчугана, блондина, как сама женщина. Рядом лежала девочка лет пяти, очевидно больная. Положив головку, мертвенно бледную, на колени матери, она, очевидно, была в забытьи.
— Почему вы выбрали такое неудобное место? — спросил капитан, обращаясь к женщине, красивое лицо которой изобразило ужас и глаза заполнились слезами.
— О, не выбрасывайте нас, — взмолилась она по-французски. И очевидно, не понимая английской речи капитана, испугалась его повелительного металлического голоса и глядела на него с мольбой. Капитан оглянулся на нас, говоря, что его французский выговор не совершенство, и спрашивая, кто из нас говорит на языке женщины очень хорошо.
И. выдвинул меня вперед, я поклонился женщине и перевел ей вопрос капитана.
В ответ на это слезы как горох покатились из глаз женщины, и она объяснила нам, что это было единственное место, где ее перестали толкать и преследовать жестокие спутники; что сердобольный матрос устроил их здесь и пригрозил двум туркам, которые не давали ей проходу своими приставаниями.
— Моя девочка не больна, мы только голодны; не выбрасывайте нас, мы едем к моему отцу в Константинополь. Мой муж умер, его задавило на постройке, и французская компания не пожелала нам ничего заплатить без суда. Но я не могла ждать суда, мы умерли бы с голода. Пришлось все продать и кое-как добраться до Севастополя. Я отдала последние деньги за билет; не знаю, как доедем до Константинополя. Но билет мой в исправности, — говорила бедняжка, протягивая капитану свой билет и находясь в полном смятении и страхе.
Должно быть, нужда свалилась ей как снег на голову. Костюм ее, вероятно, еще не так давно новый, был запылен и запятнан; платье на малыше и девочке тоже новое и тоже испачканное в дороге. Высовывавшиеся из-под юбки ножки ее были обуты в крохотные лакированные туфельки, совершенно непригодные для далекого путешествия.
Мольба и страх, трепет за детей, которых она прижимала к себе, слабость, отчаяние, — столько разнородных чувств отражалось в глазах этого существа, что у меня защекотало в горле, и, не думая, что я делаю, я наклонился и поднял девочку на руки.
— Нельзя ее здесь оставить, — сказал я И. — Уступим ей свою каюту.
— Это принесет ей мало пользы, — ответил капитан. — Она и дети нуждаются в медицинской помощи. На пароходе есть платные палаты в лазарете первого класса. Если вы можете оплатить ее путь в такой каюте, это даст ей возможность отдохнуть, набраться сил и сойти с парохода здоровой. Ведь она сейчас упадет в обморок.
Не успел он договорить, как доктор бросился к валившейся набок женщине. Капитан дважды свистнул в висевший у него на груди свисток, и перед нами вырос здоровенный матрос.
— Прежде всего разогнать столпившихся вокруг нас, — приказал ему капитан.
И точно по мановению волшебной палочки столпившиеся вокруг нас пассажиры уселись по своим местам, не дожидаясь вторичного окрика матроса.
— Теперь — носилки, — снова сказал ему капитан.
Пока ходили за носилками, И. спросил капитана, куда и кому внести деньги за отдельную лазаретную палату для бедной женщины. Капитан написал записку, передал ее доктору, приказав поместить мать с детьми в лучшую лазаретную палату — каюту № 1А. Что же касается денег, то их надо было внести судовому кассиру первого класса, что вызвался выполнить немедленно младший турок.
Носилки принесли два лазаретных служителя, с ними пришла и сестра милосердия. Женщина все еще не приходила в себя, ее уложили на носилки. Матрос протянул руки, чтобы взять от меня девочку, но дитя крепко охватило мою шею руками и громко заплакало. Я прижал девочку к себе и сказал И., что сам отнесу ребенка и останусь с больной матерью, пока она не придет в себя. Но И. отрицательно покачал головой и сказал:
— Отнеси дитя, дай матери капель из этого пузырька и немедленно возвращайся ко мне. У нас много дел. Но мы бедняжку не забудем. Оставь ей записку и скажи, как нас найти, и обещай, что мы вскоре зайдем к ней. Капли дай так, чтобы никто не видел, — шепнул он мне, и я двинулся вслед за носилками.
Шли мы долго, я думаю не менее двадцати минут мы всё взбирались по лестницам и коридорам, причем ни разу не прошли мимо парадных комнат, а проходили через подсобные помещения парохода.
И чего только тут не было, в этом плавучем доме! И прачечные, и сушильня, и склады провианта, и бельевые, и швейная мастерская, и специальное водохранилище пресной воды, и зал для гимнастики, и бассейн для плавания, и множество кухонь, и ледники, — я просто пришел в растерянное состояние и ни за что не нашел бы обратной дороги один.
Каюта, куда мы наконец добрались, была вся белая, имела две койки-дивана внизу и одну наверху. Все в ней было роскошно и чисто. Пока сестра ходила за халатом для больной, а доктор прошел в аптеку, я быстро влил в рюмку воды капель, данных мне И., и поднес их к губам больной. Она открыла глаза, выпила мои капли и снова опустила голову на подушку.
Но я сразу же заметил, что к щекам ее прилила кровь; она шевельнулась, вздохнула и, когда вошел доктор, уже приподнялась и спросила твердым голосом:
— Где я?
Я подал ей девочку и сказал, что она в пароходном лазарете, где будет ехать до конца путешествия. Я просил ее, от имени капитана, ни о чем не беспокоиться и сказал, что еще к ней зайду с братом. Объяснив, где нас найти в случае необходимости, я перевел ей предложение доктора пойти с детьми в ванную комнату и переодеться в белье и халаты, которые полагается носить в этом помещении.
Простившись с ней, я думал, как буду беспомощен в отыскивании обратного пути, но при выходе из лазарета увидел того же матроса-верзилу, который сопровождал носилки и теперь ждал меня, чтобы проводить обратно к капитану.
На этот раз мы достигли четвертого класса довольно скоро, так как и этот Верзила так же летел с лестницы, как наш рыжий великан, приставленный к нашей каюте.
Я нашел капитана и его спутников за работой. Вся густая толпа народа была разделена на женское и мужское царство. Женщин и детей поместили в середине палубы, которая имела стены, образуемые в этом месте сплошными бортами парохода. Кроме того, матросы принесли железные щиты и отделили ими носовую сторону палубы, так чтобы внутри не было сквозного ветра.
Мужское население, особенно цыгане, с ненавистью и протестами встретило распоряжение капитана отделиться от своих женщин. Тогда он свистнул особым манером — и точно из-под земли выросли четыре вооруженных матроса. Им капитан приказал нести здесь вахту, сменяясь каждые два часа.
Еще десяток матросов получили приказание крепко привязать весь груз и даже пассажиров, за чем остался наблюдать один из офицеров.
Мы спустились в трюм, который тоже имел несколько этажей. Нижние этажи были доверху забиты ящиками и тюками, а верхние — скотом. Весь скот и лошадей капитан приказал стреножить. Я заметил, что в стойлах лошадей все стены были обиты толстыми соломенными матрасами.
Отдав еще много каких-то специальных распоряжений, капитан вышел снова в четвертый класс, и мы все следовали за ним.
Здесь он обратился к мужчинам с речью, которую им переводили на все языки мы, его спутники, но больше всего переводили турки, знавшие восточные и балканские наречия. Капитан сказал, что всякий, кто будет замечен в пьянстве или игре в кости в эту ночь, немедленно будет посажен в карцер, где проведет на хлебе и воде не меньше суток. Тем, у кого была водка, он велел предъявить её немедленно. Должно быть, никому не хотелось попасть в карцер, и со всех сторон без всякого протеста протянулось немало бутылок и даже бутылей водки. Если кое-кто медлил подать свою бутылку, то глаза соседей были так выразительны, что рука, хотя и неохотно, но протягивала укрытую бутыль.
Теперь уже нечего было опасаться, что кому-то удастся укрыть свою флягу. Особенно резко проявили свои сыскные таланты цыгане. Обиженные и разлученные со своими женщинами, отдавшие свою водку из страха перед наказанием, они вымещали на спутниках свою досаду; и нигде не могло укрыться пьяное зелье от их зорких, пылающих глаз.
Вскоре большая корзина была доверху наполнена водкой и унесена матросами. Капитан сказал еще, что всякий имеет право передать на хранение деньги судовому кассиру — независимо от суммы — и получить ее, где и когда пожелает, обратно; что, если желающие найдутся, он пришлет кассира в помещение третьего класса, где каждый может сдать свои деньги и документы.
Несколько голосов, по всей вероятности, людей, мечтавших поиграть в кости за выпивкой, раздалось с просьбой прислать кассира. На этом наш обход кончился, мы простились с публикой четвертого класса и пошли к лестницам.
Поднявшись в первый класс, расставшись с капитаном, у которого было еще немало дел, а также с турками, которые уговорились нас ждать у себя в десятом часу, мы вернулись к себе в каюту.
Здесь немедленно И. опять дал мне омерзительную пилюлю. На этот раз головокружения не было, но тошнота, удары в висках и какой-то трепет всех членов тела был, пожалуй, еще сильнее. Я сидел на диване, и мне казалось, что у меня сейчас что-то лопнет в голове и спине. Не только лицо, но весь я покрылся испариной и снова не мог двинуть ни одним пальцем. Я слышал какой-то разговор, но даже не мог понять, кто и о чем говорит.
Снова не помню, долго ли я лежал в забытьи, но внезапно я ощутил какую-то легкость, гибкость в теле, как будто бы я проспал несколько часов. Оказалось, что прошло только двадцать минут. И. сказал, что сейчас дадут обедать и надо торопиться его окончить, так как мне необходимо принять лекарство в третий раз. Я весело отвечал, что сейчас могу горы двигать, что же будет в третий раз?
Но, как бы то ни было, надо было торопиться с обедом. У меня в кармане лежало письмо Флорентийца, которое меня сжигало уже столько часов, и прежде всего я хотел прочитать его, о чем и заявил И.
Он согласился с моим нетерпеливым желанием и вышел на палубу, где нам сервировали обед. Солнце уже стояло низко, очевидно, было часов семь.
Я вынул письмо — и позабыл все на свете, так тронули меня нежные и полные любви слова моего дивного друга.
Флорентиец писал мне, что мысленно следит за каждым моим шагом и, разделенные условностью расстояния, мы все так же крепко слиты в его дружеских мыслях и любви, верность которой в нем я имел случай не раз проверить за эти дни. Дальше он говорил, что ограничивается на этот раз коротким письмом, так как времени до поезда не так много, но просит меня глубоко сосредоточивать внимание во время путешествия по морю и не отходить от И., как я не отходил раньше от него, потому что врагам удалось пустить ищеек по нашему следу.
Желая мне полного спокойствия, он говорил, чтобы я не разочаровывался никакими новыми поворотами собственной судьбы, а только видел одну цель: жизнь брата. И был бы верен ей так, как он, Флорентиец, верен своей дружбе и помощи мне.
Я хотел еще раз перечитать дивное письмо, но И. увел меня обедать, обращая мое внимание на позднее время. Мы быстро пообедали. И. ел мало, пристально наблюдая близящийся закат. Он же рекомендовал мне не держать письмо в кармане, а оставить его в каюте, куда мы вошли, и уложил меня, сказав, что через полчаса даст мне третий прием лекарства.
Я задремал; как-то машинально проснулся от голоса И., принял, мало сознавая, пилюлю и заснул мгновенно, даже не успев ощутить, как подействовала третья пилюля.
Проснулся я, как мне показалось, от толчка, на самом же деле это хлопнула дверь нашей каюты, в которую вошел И. Я поднялся с дивана, с удивлением разглядывая И., который стоял в резиновых сапогах и плаще.
— Одевайся скорее, Левушка. Капитан прислал сказать, что буря наступает и разразится, верно, раньше утра. Но сильная качка так велика, что большая половина людей на пароходе уже, страдая, лежит. Надо спускаться в четвертый класс и нести там помощь.
Я стал надевать сапоги и плащ, а И. достал две походные аптечки в кожаных чехлах, привязанные на крепких ремнях; одну, поменьше, надел себе через плечо, другую, побольше, подал мне.
— У тебя будут запасные лекарства. Возьми непременно пилюли Али и вот эти, которые я вынул из твоего саквояжа — это тебе посылает Флорентиец.
И он подал мне зеленую эмалевую коробочку с белым павлином на крышке.
— Взгляни, как устроены отделения аптечки, — с этими словами он отстегнул кнопку, поднял крышку кожаного, твердого, как коробка, чехла, и я увидел три ряда пузырьков и несколько прозрачных резиновых капельниц с отметками: две капли, пять, десять. Я был поражен невиданной прозрачной резиной, но размышлять было некогда, любоваться зеленой коробочкой с павлином — также. Я поспешил засунуть обе коробочки в футляр аптечки и закрыл его крышкой.
Физически я чувствовал себя прекрасно, но мне казалось, что меня шатает. И. рекомендовал мне шире расставлять ноги, потому что качка дает себя знать.
Мы вышли из ярко освещенной каюты, и я поразился перемене погоды. Лил дождь, свистел ветер; тьма была вокруг непроницаемая. Возле меня выросла высокая тень — это оказался наш матрос-верзила. Он точно прилип ко мне. Я почувствовал, что И. взял меня под руку, и мы двинулись к зиявшей светлой дыре-лестнице вниз. На ней мы встретили двоих турок, шедших к нам. На их плащах я заметил такие же аптечки, как у меня и И.
Не обменявшись ни словом, все мы стали спускаться с лестницы.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 03.03.2012, 12:42 | Сообщение # 21 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 12
Буря на море
Не успел я сойти и пяти ступеней, как что-то сильно толкнуло меня в спину, и я неминуемо полетел бы вниз головой с крутой лестницы, если бы мой Верзила не принял меня на руки, как дети ловят мяч, и в один миг не очутился со мною на площадке, поставив меня на ноги.
Я не мог сообразить, что случилось, но увидел, что И. держит младшего турка за плечи, а отец его освобождает его ногу из щели между перилами. Он каким-то образом, нелепо расставляя ноги пошире, чтобы не упасть, поставил ее между перил, зацепился за них и, падая, толкнул меня головой в спину, отчего я полетел вниз.
Как это ни было не подходящим ко времени и месту, но было так комично, молодой турок имел такой несчастный и сконфуженный вид, что я, забыв все «такты» на свете, так и залился смехом. Верзила не смел, очевидно, громко хохотать, но фыркал и давился, что меня еще больше смешило.
— Алло, — раздалось за моей спиной. — Это кто же сыскался на пароходе такой смельчак, чтобы встречать эту дикую качку веселым смехом?
Я узнал голос капитана и увидел его ниже, на следующей площадке в мокром плаще и капюшоне.
— Так это вы, юноша, такой герой? Ну, можно быть спокойным, вы будете хорошим моряком, — прибавил капитан, подмигивая мне.
Мы спустились вниз, причем я, смеясь, предложил молодому турку идти впереди меня, но он так умоляюще взглянул на меня, что я снова пошел вперед, следом за Верзилой, и поравнялся с капитаном, все еще смеясь.
— Герой не я, а вот этот молодец, — сказал я капитану, указывая на нашего матроса. — И если бы не он, — пришлось бы вам меня отправить в лазарет.
— Ну, если бы вам пришлось туда отправиться, я бы постарался поместить вас в каюту рядом с прекрасной незнакомкой. Вы имеете слишком большой успех у маленькой дочери, чего доброго, и мать последует ее примеру.
Он улыбался, но улыбались только его губы, а глаза были пристальны, суровы. Я как-то всем существом ощутил, что опасность данного момента очень велика.
Нас внезапно так качнуло, что молодой турок снова чуть не упал. Капитан взглянул на его отца и сказал, что ему надо держать сына под руку, когда достигнем нижней палубы, а свести его с лестницы он даст сейчас провожатого. По его свистку взбежал снизу матрос и, получив приказание капитана, взял за талию молодого турка.
Спускаться было затруднительно, но, к своему удивлению и к большому удовольствию моей няньки — матроса-верзилы, я шел все лучше, а турок все так же плохо. Но как только лестницы кончились и он почувствовал, что ступенек больше нет, — он сразу окреп и пошел лучше, но все же хромал.
Мы остановились у подножия лестницы, чтобы разделить между собой наше поле действий. Здесь был сущий ад. Ветер выл и свистел; волны дыбились уже огромные. Люди стонали; женщины и дети плакали в панике; лошади в трюме ржали и бились; коровы мычали; блеяли овцы, — ничего нельзя было расслышать, все сливалось в какой-то непрерывный вой, гул и грохот.
И. потянул меня за рукав, и мы пошли в женское отделение. Увидев нас, женщины целой кучей бросились к нам, но тотчас же многие покатились обратно, так как пароход взмыл вверх и снова упал вниз, как в пропасть. И. подходил по очереди к наиболее страдавшим; я набирал указываемые капли, он вместе с матросом приподымал головы страдавших, я же вливал им в рот лекарство.
Зловоние здесь стояло такое, что, если бы не ветер, я вряд ли мог бы его вынести.
Постепенно мы обошли всех, и люди стали затихать, даже засыпали. Два матроса с горячей водой, со щетками и тряпками навели в помещении чистоту.
Мы вышли из женского отделения и пошли помогать туркам, работа которых была еще сделана только наполовину, так как мужчин было гораздо больше. Несколько человек были совсем здоровы и вызвались нам помогать. Вскоре и здесь успокоились стоны и проклятия, люди и здесь стали засыпать.
И. передал двум конюхам несколько пучков какой-то сухой травы и велел ее привязать в нескольких местах в трюме, объяснив, что она произведет на животных такое же успокаивающее действие, как лекарство на людей.
Турки остались на палубе, а мы спустились с конюхами в трюм, где И. сам указал, в каких местах привязать пучки травы.
Возвратившись на палубу, И. предложил и здоровым людям принять наше лекарство, говоря им, что несколько часов сна подкрепят их и дадут возможность быть большою помощью бессильным спутникам, когда начнется буря.
— Буря? Да разве это еще не буря?! — послышались возгласы.
— Нет, это еще не буря, а только легкая тряска, — раздался внезапно возле нас голос капитана. — Поэтому примите лекарство и поспите пока, если вы истинно отважные мужчины. Каждая сильная рука и храброе сердце будут нужны, когда разразится буря.
Неожиданное появление капитана и его сильный, звенящий голос оказали влияние на помогавших нам храбрецов. Все молча открывали рты, и мы им вливали наши чудо-капли.
Капитан спросил И., сколько часов длится успокоительное действие его капель, и И. ответил, что не менее шести часов будут люди спокойны. Капитан вынул часы, нажал пружину, и часы звонко отсчитали двенадцать.
— Буря начнется часа через два-три самое большое. Я решил перевести часть пассажиров третьего класса в гостиные второго класса, а весь четвертый класс в третий, — сказал нам капитан. — Сейчас кончится переход пассажиров третьего класса, и надо будет женщин, детей и наиболее слабых мужчин четвертого класса поместить в каюты третьего, а остальных устроить на полу в коридоре третьего класса на тюфяках. Я пришлю сюда часть команды, вы же, пожалуйста, не уходите, пока все отсюда не перейдут в третий класс. Быть может, кому-либо вам придется помочь еще раз.
И он так же быстро исчез, как неожиданно появился. Он был везде; забегал все время на капитанский мостик, где стоял старший помощник, давая всюду распоряжения и успевая лично обследовать каждый угол парохода, он всех ободрял и успокаивал, для всех у него было доброе слово.
Вскоре пришли несколько матросов и офицер, разбудили женщин и предложили им перебраться в каюты третьего класса вместе с детьми. Не обошлось дело без криков и истерических воплей; но все же вскоре все женщины и дети были размещены, и осталось еще несколько свободных кают для больных и слабых мужчин.
Мы пошли вместе с командой будить мужчин. Здесь дело пошло лучше; все сразу поняли опасность и быстро перебрались в третий класс, выделив сами наиболее слабых для размещения по каютам.
В женских каютах снова заплакали дети; пришлось им дать повторный прием, причем И. пристально вглядывался в их лица, прислушивался к дыханию — и только тогда давал новое лекарство, когда в этом была насущная необходимость. Около некоторых стариков-рабочих И. останавливался особенно долго и давал им еще какие-то конфеты, засовывая им — уже дремавшим — их в рот.
Мы прошли к пассажирам третьего класса, переведенным в гостиные второго класса, и покинули их только тогда, когда дали лекарство и здесь всем его пассажирам. Здесь тоже царила паника, плакали дети и стонали даже мужчины. Но помощь И. скоро всех успокоила. Мы хотели остаться здесь же на дежурство, но посол от капитана просил И. и меня подняться в первый класс, где умирала какая-то девушка.
Мы оставили турок внизу и поднялись за нашим матросом в первый класс. Со всех сторон к нам неслись вопли, бегали горничные и лакеи и, пожалуй, картина человеческих страданий была здесь много отвратительнее, так как противные выкрики, где звучали нотки требовательности, злобы и эгоизма, выливались в ругательства и дурное обращение с судовой прислугой, уже сбившейся с ног.
Нас привели в каюту, где мать с растрепанными длинными волосами стояла на коленях у изголовья дочери, которая была в глубоком обмороке. Сама мать уже ничего не соображала, рыдая и выкрикивая какие-то итальянские слова, она терзала свои волосы и ломала руки. И. с помощью матроса поднял ее с пола, уложил на диван и велел мне дать ей пять капель, указав пузырек. А сам наклонился над девушкой, которую судовой врач не мог привести в чувство уже более часа.
Как только я дал матери лекарство, она заснула мгновенно, и я подошел к И.
— Случай тяжелый, Левушка, — сказал И.
В эту минуту нас так шатнуло, что я еле успел схватиться за поручень у стены, а И. одной рукой удержал катившуюся с дивана девушку, другой схватился за Верзилу.
— Надо поскорей привести ее в чувство, забежать в лазарет и спешить на помощь капитану, — сказал мне И. — Подними девушку и держи сидя, — обратился он к матросу. — А ты, Левушка, капни ей в рот пять капель из темного пузырька, когда я открою ей рот. Приготовь капли, чтобы мгновенно их влить.
И. достал из своей аптечки какие-то остро пахнущие капли и пустил девушке по одной капле в каждую ноздрю. Через минуту девушка сильно чихнула. И. ловко открыл ей рот, а я влил ей свои капли с помощью матроса, которому пришлось упереться коленом в диван и держать меня за талию, иначе я бы полетел на спину от нового толчка, а девушка упала бы на диван.
— Теперь здесь все будет благополучно, поспешим в лазарет, — шепнул мне И.
Мы поручили вошедшему доктору его пациентов; он был очень удивлен, что девушка спит и ровно, мирно дышит. Но И. так спешил, что даже не дослушал фразы врача.
Кратчайшим путем, по какой-то винтовой лестнице, мы быстро добрались до лазаретных палат, где тоже были стоны и слезы. Но мы, ни на что не обращая внимания, почти вбежали в палату № 1А. Там бедная мать не знала, что ей делать с двумя рыдавшими детьми, и готова была сама заплакать в творившемся вокруг нее аду. Каждый винт на пароходе скрипел и визжал на свой лад; весь пароход дрожал и трясся, как будто бы был из тонкого листового железа; а люди чувствовали себя то вверх ногами, то переваливались с боку на бок, издавая протяжные стоны, которые, сливаясь с воем ветра, казались завыванием нечистых сил.
Почти мгновенно мы влили детям капли. И. дал матери какую-то пилюлю и просил ее быть бодрой, говоря, что все будет хорошо, но надо посылать капитану бодрую энергию, чтобы крепить его силы в борьбе, а не лить слезы и унывать, что это только разбивает всякую энергию. Женщина так моляще взглянула на И., что он пожал ей руку и сказал:
— Мужайтесь. Мать должна быть примером детям. Ложитесь подле них и спите.
Мы снова кратчайшим путем помчались на палубу к капитану на его мостик. Надо признаться, что И. держал меня под руку, а матрос буквально подталкивал меня сзади, и только таким способом я мог карабкаться по лестницам и переходам. Если бы не было этой двойной помощи, я бы десять раз полетел вниз головой и, наверное, убился бы насмерть. Когда мы вышли на палубу, то попали прямо в ад. Сверкали молнии, грохотавший гром сливался с воем и свистом ветра, точно непрерывная канонада. Молнии сразу ослепили нас, и мы должны были остановиться, так как было трудно даже дышать в ледяной атмосфере бури.
Мы добрались до капитанского мостика с огромным трудом. Я не успел даже опомниться, как меня обдало с ног до головы холодной водой и даже глаза я должен был закрыть. Я отряхивался, как пес, протирая глаза руками, и открыл их с большим усилием, но все же в сменяющихся огнях молний и тьме ничего не видел.
Я чувствовал, что меня тащат сильные руки, и пошел, если только можно назвать словом «пошел» то, что проделывали мои ноги и тело. Я подымал ногу, чтобы поставить ее на пол, а сам валился на свою няньку-матроса, с ногой, повисшей в воздухе. То я валился назад и слышал крик И.: «Пригнись!» Не успевал нагнуться, как снова валился на бок. Эти несколько десятков шагов, которые необходимо было пройти до капитанского мостика, показались мне долгими, как дорога к несбыточному счастью.
Но вот я услышал, что матрос-верзила что-то крикнул, рванул меня вперед; со своей стороны И. тащил тоже изо всех сил мое беспомощно балансирующее тело, — и в одно мгновение мы очутились возле капитана и его помощников у руля. А в следующий момент мы оказались мокрыми, прижатыми к стенкам капитанской будки, но спасенными и не смытыми чудовищной волной.
То же, что произошло в следующий за тем момент, не поддается никакому описанию. Водяная стена обрушилась на пароход, так ударив по капитанской будке, что она вся задрожала, а И. и матрос бросились к рулевому колесу, которое капитан и помощники не могли уже удержать втроем.
— Левушка, — кричал И., — скорее из зеленой коробочки Флорентийца пилюли всем, капитану первому!
Я был прижат в угол будки таким сильным ветром, дувшим в ноги, что стоял очень устойчиво. Это помогло мне легко достать коробочку, но я понимал, что, если снова ударит волна, я не устою на ногах. Я собрал все свои силы, в уме моем мелькнула фигура Флорентийца, о котором я неустанно думал все время. Сердце мое вдруг забилось от радости, и так близок был ко мне в эту минуту мой друг, что я точно увидел его рядом с собой. Положительно, если бы я спал, то был бы уверен, что вижу его во сне — так ясно нарисовало мне воображение фигуру в белом моего дорогого покровителя Флорентийца.
Я почувствовал прилив таких сил, как будто бы этот обаятельный друг был и в самом деле возле меня. Я легко вынул пилюли, мне стало весело, и я, смеясь, наклонился к капитану. Тот даже рот раскрыл от удивления, увидев меня смеющимся в такой миг ужасной опасности, чем я немедленно и воспользовался, сунув ему пилюлю в рот.
Точно дивная рука Флорентийца помогла мне — я забыл о толчках, дрожании судна, ударах волн, забыл о смерти, несущейся в каждом новом порыве волн, — я всем дал пилюли и последним проглотил пилюлю сам. Глаза привыкли, вокруг стало точно светлее. Но различить, где кончалась вода, где начиналось небо, не было возможности.
Теперь все мужчины держали руки на колесе руля. Мне все еще казалось, что я вижу высокую белую фигуру Флорентийца, теперь стоящей рядом с И. Он как бы держал свои руки на его руках. Да и команда капитана, казалось мне, шла под диктовку И. Мы плыли, вернее ухали вниз и взлетали на горы довольно долго. Все молчали, борясь с грозящей смертью.
— Еще один такой крен, и пароход ляжет, чтобы уже не встать, — прокричал капитан.
Не знаю, что меня разбирало, должно быть пилюля так раззадорила меня, что я прокричал в самое ухо капитану:
— Не ляжет, ни за что не ляжет, выйдем невредимы.
Он только повел плечами, и жест этот я перевел как снисхождение к моему мальчишескому непониманию грозящей смерти. Между тем становилось светлее. Теперь я мог уже рассмотреть тот живой водяной ад, в котором мы плыли, если можно назвать этим словом ужас уханья в пропасть и взмывания на горы, которые мы проделывали.
Море представляло из себя белую кипящую массу. Временами вздымались высоченные зеленые стены воды с белыми гребнями, точно грозя нас залить сразу со всех сторон и похоронить в пропасти. Но резкая команда капитана и искусные руки людей резали водяные стены, и мы ухали вниз, чтобы благополучно выскочить снова вверх.
Но вот я заметил, что капитан вобрал голову в плечи, крикнул что-то И. и налег всем корпусом на колесо. Мне почудилась снова высокая белая фигура Флорентийца, коснувшаяся рук И., который двинул колесо так, как хотел капитан и чего он сам не мог добиться от своих помощников. И вот пароход послушно повернулся носом вправо. Сердце у меня упало. На нас шла высочайшая гора воды, на верху которой кружился водяной столб, высотой, казалось, подпиравший небо.
Если бы вся эта гора ударила нам в борт, судно неминуемо опрокинулось бы. Благодаря ловкому маневру пароход прорезал брюхо водяной горы, и вся тяжесть ее обрушилась на кормовую часть парохода. Раздался грохот, точно выпалили из пушек, судно вздрогнуло, нос задрался вверх, точно на качелях, но через минуту мы снова шли в пене клокотавшего моря, где волны были ужасны, заливали палубу, но не грозили разбить нас.
Опомнившись, я стал искать глазами, не увижу ли своего дивного друга Флорентийца, но понял, что то был мираж, мираж моей любви к нему. Я так был полон мыслей о своем дивном друге, так верил в его помощь, что он померещился мне даже здесь.
— Мы спасены, — сказал капитан. — Мы вышли из полосы урагана. Качка будет еще долго, но теперь смертельной опасности уже нет.
Он предложил нам с И. пойти в каюту отдохнуть. Но И. ответил, что мы устали меньше него и останемся с ним, пока не выйдем окончательно из опасности. А сейчас предлагаем ему отпустить старшего помощника, наиболее усталого, и вызвать кого-либо другого наверх.
Капитан послал вниз старшего помощника узнать, как себя чувствуют пассажиры внутри, и велел ему смениться с кем-либо из дежурных помощников на два часа, а ответ о состоянии судна внутри пусть принесет тот, кто его сменит.
Не знаю, много ли прошло времени. Становилось все светлее; буря была почти так же сильна, но мне казалось, что лицо капитана просветлело. Он был измучен, глаза ввалились, лицо было бледно до синевы, но суровости в нем уже не было.
И. посмотрел на меня и крикнул мне дать всем по пилюле из черной коробочки Али. Я думал, что качка уж не так сильна, отделился от угла, где все время стоял, и непременно упал бы, если бы И. меня не поддержал.
Я очень удивился. Несколько часов назад я так легко оделил всех лекарством в разгар урагана, а теперь без помощи И. не смог этого сделать, хотя было гораздо тише. С большим трудом я подал всем пилюли из коробочки Али, с не меньшим затруднением проглотил ее сам и едва вернулся на прежнее место.
Теперь я увидел, что в углу был откидной стул. Я опустил сиденье и сел в полном недоумении, почему же в разгар бури, когда мне мерещился Флорентиец, я мог двигаться легко, а теперь не могу сделать шага, да и сижу с трудом, держась крепко за поручни.
Неужели же одна мысль о дорогом друге, которого я всю ночь звал всем сердцем на помощь, помогла мне так сосредоточить волю? Я вспомнил, какое чувство радости наполнило меня; как я сознавал себя сильным; как смеялся, давая капитану пилюли, — а вот теперь рассеялся и стал обычным «Левуш-кой — лови ворон».
Я смотрел на небо, и мне показалось, что оно уже не так серо, и между белым кипящим морем и серым небом была теперь большая разница в окраске. Ветер уже не выл сплошь; свист и грохот его были слышны изредка, как выстрелы из орудия; и люди, стоявшие у руля, перекидывались словами, не напрягая голосов до крика.
Послышались грузные шаги, и перед нами выросли две фигуры в плащах и кожаных высоких сапогах. Это оказались младший помощник и матрос, посланные старшим помощником на смену самому себе и нашему Верзиле.
Наш Верзила так хорошо себя чувствовал, а внизу так был нужен каждый человек, что капитан передал свое место новому командиру, взял с собой только что поднявшегося матроса и, сказав, что вернется вскоре, ушел вниз. Он предлагал и мне пойти с ним, назвав меня храбрецом и героем, но я хорошо знал, как я героичен, когда предоставлен самому себе, и решительно отказался.
Тем более я хотел остаться наверху, что вспомнил спертый отвратительный воздух во время бури внутри парохода. Да и картина моря так менялась, что оторваться от нее было жаль.
Правда, было все еще очень холодно. И если бы, садясь на пароход, мы не жарились на солнце, я не поверил бы, что мы едем по южному морю.
Вокруг становилось совсем светло, ветер разорвал черные тучи, и кое-где уже проглядывали клочья голубого неба. Качка заметно слабела; иногда ветер почти стихал и слышался только шум моря, которое превратилось в совершенно черное с яркими белыми хребтами на высоких волнах.
Теперь управлять рулем было сравнительно легко. И. подошел ко мне и сказал, что, как только капитан вернется, мы сойдем вниз, выполним еще раз свою миссию братьев милосердия и тоже пойдем спать. Он предложил мне пойти на кормовую часть палубы и посмотреть на тот ад, из которого мы сейчас вышли. Верзила хотел было двинуться с нами, но И. сказал ему, что мы только пройдемся по палубе и вернемся обратно сюда; а когда будем уходить вниз, возьмем его с собою.
Качка была еще сильная, иногда налетала волна с ревом, но для нашего громадины-парохода она уже не представляла никакой опасности. Все же идти по палубе мне было трудно, и я удивился И., как он легко все делал. За что бы он ни взялся, думалось мне, все он делает отлично.
Я представил себе его ни с того ни с сего за портняжным делом, и так это было смешно и глупо, что я залился смехом.
И. поглядел на меня не без удивления и сказал, что второй раз я выражал свой героизм смехом.
— Нет, не героизм заставил меня сейчас смеяться, — ответил я, — а только моя глупость. Я вдруг представил себе вас портным и решил, что и в этой роли вы были бы совершенны. Но это сопоставление вас с иглой и ниткой в руках так комично, что я не могу не хохотать, — ответил я, все смеясь.
Мы подошли к корме, и мой смех сразу оборвался и застыл. Я даже почувствовал, как у меня губы остались полуоткрытыми.
Море было точно разрезано ножом на две неравные части. Сравнительно небольшое пространство, по которому мы двигались, было черно, в белой пене, но не представляло страшной картины. За этой черной полосой начинались высочайшие водяные горы; стены зеленой воды с белыми хребтами, налетавшие друг на друга, точно великаны в схватке; постояв мгновение в смертном объятии, они валились в пропасть, откуда на смену им вылетали новые водяные горы-чудища.
— Неужели мы вышли из этого ада? — спросил я. — Неужели из этих волн мы могли выйти живыми?
Я страстно хотел спросить И., думал ли он о Флорентийце в самую страшную минуту нашей ночи, но мне было стыдно признаться в своем детстве, игре своей фантазии, принявшей мысленный облик друга, спасшего мне несколько раз жизнь в это короткое время, за истинное видение. Я взывал и сейчас всем сердцем к нему и думал о нем больше, чем о брате и даже о самом себе.
И. стоял молча. На его лице было такое безмятежное спокойствие, такая глубокая чистота и радость светились в нем, что я невольно спросил его, о чем он думает.
— Я благословляю жизнь, мой мальчик, даровавшую нам возможность еще раз сегодня дышать, любить, творить и служить людям всем напряжением своих сил, всей высотой чести. Благослови и ты свой новый день. Осознай глубоко, что ночью мы могли погибнуть, если бы нас не спасли милосердие жизни и самоотверженный героизм людей. Вдумайся, что этот день — это уже новая твоя жизнь. Новая потому, что ты мог бы сегодня уже не стоять здесь. Привыкни встречать каждый расцветающий день, как день новой жизни, где только ты, ты один делаешь запись на чистом, новом листе твоего дня. В течение ночи ты ни разу не испытал страха, ты думал о людях, жизнь и здоровье которых были в опасности. Ты забыл о себе для них.
— О, как вы ошибаетесь, Лоллион, — воскликнул я, назвав его в первый раз этим ласкательным именем. — Я действительно не думал ни о себе, ни об опасности. Но опасность я понял только сейчас, когда смотрю на этот ужас позади нас, на эту полосу урагана, из которой мы спаслись. О людях я не думал, я думал о Флорентийце, о том, как бы он отнесся к моим поступкам, если бы он был рядом со мной. Я старался поступать так, точно он держал меня за руку. И так полон я был мыслями о нем, что он даже пригрезился мне в минуту обрушившегося на нас страшного вала. Я точно увидел его, ощутил его помощь, и потому так радостно смеялся, чем удивил капитана и вас, вероятно. Поэтому не думайте обо мне лучше, чем я на самом деле поступал.
— Твой смех меня не удивил, как и твоя радость и бодрость ночью. Я понял, что ты видишь перед собой образ Флорентийца, и понял, как велики твои привязанность и верность ему. Я думаю, что, если верность твоя ему не поколеблется, ты в жизни пройдешь далеко за ним. И когда-нибудь станешь сам такой же помощью и опорой людям, как он тебе, — ответил мне И.
Здесь, на корме, было видно, как бушевала буря и сейчас. Шум моря все еще был похож на редкие выстрелы из пушек, и говорить приходилось очень громко, пригибаясь к уху.
От страшной линии урагана мы уходили все дальше; и теперь зрелище — ужасное и вблизи — было невероятно страшно издали.
Если бы художник стоял рядом с нами и изобразил на картине такую необычайную картину моря — точно искусственно разделенного на черные, грозные, но не чрезмерно опасные волны и, за ними, на волны — зеленые горы, несущие смерть, — каждый смотрящий картину непременно вынес бы впечатление, что художник бредил и вылил на полотно бред своей больной души.
Трудно было оторваться от этого грозного зрелища. Молнии и ливень прекратились и в полосе урагана, но небо было еще черным — и очень странно поражали лоскутья синего бархата, мелькавшие кое-где на черном фоне туч.
Сзади нас раздался голос капитана, шагов которого мы не слыхали.
— Двадцать лет плаваю, — говорил он, — объездил все океаны, видел бурь немало, бурь тропических. Но ничего подобного сегодняшней ночи не переживал, и никогда смерчей в таком объеме и силе не приходилось испытывать. Смотрите, смотрите! — вдруг громко закричал он, повернувшись налево и указывая нам направление рукой.
На громаднейшей водяной горе стояло два белых, кипящих столба воды, вершины которых уходили в небо.
Капитан бросился к рулевой будке, я хотел бежать за ним, но И. удержал меня, сказав, что, несомненно, этот смерч отразится на нас, но он уже идет мимо нас и смертью нам не грозит. Присутствие капитана на мостике необходимо, но в нашей помощи уже нужды нет.
Смерч несся действительно мимо нас, но вдруг я увидел, как из верхушки водяной стены с правой стороны стала возвышаться, вертясь колесом, струя воды, и через минуту вырос и на ней высочайший водяной столб. Он понесся навстречу мчавшимся двум левым столбам, и вдруг все три столба столкнулись, раздался грохот, как сильнейший удар грома, — и на месте их слияния образовалась пропасть.
Вся линия, разделявшая море на две части, разметалась; волны-стены точно ринулись в погоню за нами. Это было так страшно, что я с удивлением смотрел на И., не понимая, почему он не бежит на помощь людям у руля. Но он молча взял меня под руку и повернул лицом вперед. Там я с удивлением увидел очистившееся небо и вдалеке очертания берегов.
— Капитан прав, что бросился к рулю. Волны снова будут сильнее бить нас, и подходить к берегам нельзя. Быть может, мы даже минуем первый порт, если на пароходе достаточно угля, воды и запасов, и пойдем дальше. Но смертью нам море сейчас не угрожает, — сказал И. — Вряд ли такие ураганы повторяются два раза. Но море, по всей вероятности, не менее недели будет бурным.
Я уже начинал чувствовать, что качка снова стала сильнее; море вновь закипало и шумело грознее, и ветер налетал свистящими шквалами. Но до высоты гор волны больше не вздымались.
Мы прошли к капитану, всматривавшемуся в окрестности в подзорную трубу. Он изменял направление пути парохода. Он приказал позвать к себе немедленно старшего офицера с полным отчетом о состоянии запасов провианта, воды и угля в данный момент на пароходе.
Когда явился старший помощник и оказалось, что пароход может плыть еще двое суток, ни в чем не нуждаясь, капитан приказал держать курс снова в открытое море, не заходя в порт.
Мне оставалось только в сотый раз изумляться прозорливости И.
Как ни было волшебно действие подкрепляющих лекарств Али и Флорентийца, все же не только мои силы, но и силы всех приходили к концу. Все проведшие ночь на палубе стали похожи при свете серого дня на привидения. Один И. был бледен, но бодр. Капитан же буквально валился с ног.
Передав команду двум помощникам и штурману, капитан велел матросам получить усиленный рацион и идти спать. Нас он пригласил в свою каюту, где мы застали прекрасно сервированный стол.
Как только я сел в кресло, я почувствовал, что встать у меня нет сил. Я совершенно ничего не помню, что было дальше.
Очнулся я у себя в каюте свежим и бодрым, совершенно забыв обо всем, что было, и не соображая, где я. Я лежал около получаса и постепенно начал соображать и вспоминать все окружающее.
Память вернулась ко мне, вернулись и все ужасы ночи. Теперь солнце сияло. Я встал, оделся в белый костюм, который мне приготовила, очевидно, заботливая рука И., и собрался выйти из каюты поискать его и поблагодарить за внимание и заботы. Я никак не мог связать всех событий в одну линию и понять, как я попал в каюту.
Мне было стыдно, что я так долго спал, а И. уже, вероятно, где-нибудь помогает людям.
В эту минуту открылась дверь, и мой друг, сияя безукоризненным костюмом и свежестью, вошел в каюту. Я так ему обрадовался, как будто бы не видал его целый век, и бросился ему на шею.
— Слава Богу, наконец-то ты встал, Левушка, — сказал он улыбаясь. — Я уже решил применить пожарную кишку, зная твою любовь к волнам.
Оказалось, что я спал более суток. Я никак не мог поверить, все переспрашивал, который же был час, когда я заснул. И. рассказал мне, как ему пришлось перенести меня на руках в каюту и уложить спать голодным.
Есть я сейчас хотел ужасно, но ждать мне не пришлось, так как в дверях появился сияющий Верзила и сказал, что завтрак подан.
Он, улыбаясь во весь рот, смотрел на меня и подал мне записку, таинственно шепнув, что это из лазаретной каюты №1 А, что дала записку красивая дама и очень просила зайти к ней.
Я очень смутился. Это была первая записка от женщины, которую мне таинственно передавали. Я прекрасно знал, что в записке этой не может быть ничего такого, чего бы я не мог прочесть первому встречному, не только И. И я злился на свою неопытность, на свое неумение владеть собой и вести себя так, как должен вести себя воспитанный человек, а не краснеть как мальчишка.
Снова маленькое словечко «такт», которое буря выбила было из моей головы, мелькнуло в моем сознании. Я вздохнул и приветствовал его, как далекую и недостижимую мечту.
Глупая рожа матроса, почесывавшего свой подбородок и лукаво поглядывавшего на меня, была довольно комична. Казалось, он одно только и думал: «Ишь отхватил лакомый кусочек, и когда успел?»
Всегда чувствительный к юмору, я залился смехом, услышал, как прыснул и матрос, а сзади смеялся И., наблюдая на моем лице все промелькнувшие на нем мысли, которые он умел так великолепно читать. Сочетание моей физиономии с комической фигурой матроса — это, вероятно, рассмешило бы и самого сурового человека. Когда я поуспокоился и смог разглядеть И., он имел вид лукавого заговорщика и поблескивал глазами не хуже желтоглазого капитана.
Я положил записку в карман и заявил, что умру с голоду, если меня не накормят сейчас же. Я был крайне поражен, когда узнал, что уже два часа дня.
Мы вышли из каюты и сели за стол. Я ел все, что мне подставлял И., а он, смеясь, утверждал, что первый раз в жизни кормит тигра.
К нам подошел капитан. Радостно здороваясь, назвал меня веселым героем, утверждал, что первый раз в жизни видит человека, который бы хохотал во всю мочь, когда идет со всех сторон смерть.
— Я создам новую морскую легенду, — сказал он. — Есть легенда о летучем голландце; легенда страшная, несущая смерть всему встречному. Есть легенда благая: о Белых Братьях, несущих гибнущим судам спасение и жизнь. Но легенды о веселом русском, смеющемся во весь рот в минуты грозящей смерти и подающем борющимся людям пилюли энергии, еще не было никем измышлено. Я расскажу в рапорте своему начальству о той помощи, которую вы с братом оказали мне и всему пароходу в эту ночь. О вас, мой молодой герой, я расскажу особо и всему начальству и всему населению парохода, потому что пример такого дерзновенного бесстрашия — это уже из ряда вон выходящее событие.
Я сидел весь красный и совершенно расстроенный. Я хотел сказать капитану, как он ошибается в моем героизме, что я просто шел на помочах у И., которому был скорее обузой, чем помощью. Но И., незаметно сжав мне руку, ответил сам капитану, что мы ему очень благодарны за такую высокую оценку наших ночных подвигов. Он напомнил ему, что турки не менее нашего трудились в ночь бури.
— О, да, — ответил капитан. — Я о них, конечно, не забуду в донесении. Они были тоже героичны и самоотверженны. Но быть внутри парохода защищенными от волн или быть на палубе, где ежеминутно может смыть волна, — это огромная разница. Вы далеко пойдете, юноша, — снова обратился он ко мне. — Я могу составить вам протекцию в Англии, если вы решите переменить карьеру и сделаться моряком. С таким даром храбрости вы станете очень скоро капитаном. Ведь вам теперь всюду будет сопутствовать слава неустрашимости на водах. А это — залог большой морской карьеры.
Он, поблескивая своими желтыми кошачьими глазами, протягивал мне бокал шампанского. Я не мог не принять бокала, рискуя показаться неучтивым. Капитан подал также бокал И. и провозгласил тост за здоровье храбрых. Мы чокнулись с ним; он опустошил свой бокал одним духом, хотел налить себе второй, но его отозвал один из помощников по какому-то экстренному делу.
Поглядев на И., я увидел, что у него, как и у меня, не было никакого желания пить шампанское в этот палящий день. Не сговариваясь, мы протянули наши бокалы матросу-верзиле, принесшему нам мороженое. Я не успел даже взять свое блюдечко, как оба бокала были пусты. И. велел ему отнести серебряное ведро с шампанским в каюту капитана, а мне сказал:
— Чтобы не быть неучтивыми, нам надо пойти к нашим друзьям-туркам, если они сами не поднимутся сейчас к нам. Оба несколько раз заходили сюда справляться о твоем здоровье. Да и по отношению к даме надо постараться быть вежливым. Прочти же ее записку, — прибавил он улыбаясь.
Я только успел опустить руку в карман за письмом, как послышались голоса, — и к нашему столу подошли турки.
Оба очень приветливо поздоровались со мной и радовались, что буря не оставила меня больным. Старший турок приподнял феску на голове сына, и я увидел, что большой кусок его головы выбрит, и наложена повязка, заклеенная белой марлей. Он ударился головой о балку, когда волна подбросила пароход. Повязку, как оказалось, накладывал И.; и мазь была такая целебная, что на сегодняшней перевязке можно было уже заклеить.
Турки побыли с нами недолго и пошли завтракать вниз, в общую столовую.
Наконец я достал письмо и разорвал конверт.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 04.03.2012, 06:38 | Сообщение # 22 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 13
Незнакомка из лазаретной каюты № 1А
Письмо было адресовано «Господину младшему доктору». Оно носило такое же обращение и было написано по-французски.
«Мне очень совестно беспокоить Вас, господин младший доктор. Но девочка моя меня крайне волнует; да и маленький что-то уж очень много плачет. Я вполне понимаю, что мое обращение к Вам не совсем деликатно. Но, Боже мой, Боже, — у меня нет во всем мире ни одного сердца, к которому бы я могла обратиться в эту минуту муки и страданий. Я еду к дяде, от которого уже полгода не имею известий. Я даже не уверена, жив ли он? Что ждет меня в чужом городе? Без знания языка, без умения что-либо делать, кроме дамских шляп. Я гоню от себя печальные мысли; хочу быть храброй; хочу мужаться для детей, как мне велел господин старший доктор. О Вашей храбрости говорит сейчас весь пароход. Заступитесь за меня. В каюте рядом со мной поместилась важная старая русская княгиня. Она возмущается, что кто-то смел поместить в лучшую каюту меня, — как она выражается, “нищенку из четвертого класса”, — и требует, чтобы врач нас выкинул. Я не смею беспокоить господина старшего доктора или капитана. Но умоляю Вас, защитите меня, не выкидывайте. Упросите важную княгиню позволить нам ехать дальше в нашей каюте. Мы ведь не выходим из каюты; у нас все, даже ванная, отдельно, и мы ничем не тревожим покой важной княгини. С великой надеждой, что Ваше юное сердце тронется моей мольбой, остаюсь навсегда благодарная Вам Жанна Моранье».
Я старался читать спокойно это наивное и трогательное письмо, но раза два мой голос дрогнул, а лицо бедняжки Жанны с бежавшими по щекам, как горох, слезами так и стояло передо мной.
Я посмотрел на И., который стоял возле меня. Я узнал снова суровую складку на лбу, которую я замечал не раз, когда И. на что-либо решался.
— Этот дуралей, наш Верзила, вероятно, протаскал письмо целый день, скрывая его от меня и считая любовным, — задумчиво сказал он. — Пойдем сейчас же, разыщем капитана, и ты переведешь ему это письмо. Возьми и наши аптечки — обойдем заодно и весь пароход.
Мы повесили через плечо наши аптечки и пошли искать капитана. Мы нашли его в судовой канцелярии и рассказали ему, в чем дело. Я видел, как у него сверкнули глаза и передернулись губы. Но сказал он только:
— Еще десять минут, — и я иду с вами.
Он указал нам на кожаный диванчик рядом с собой и продолжал слушать доклады заведующих всеми частями парохода о вреде, нанесенном бурей, и что сделано «согласно его распоряжениям» для починки судна и помощи пассажирам.
Ровно через десять минут — точно, ясно, не роняя ни одного лишнего слова, — он всех отпустил и вышел с нами в отделение лазаретных кают первого класса.
Опять по уже знакомой мне узкой винтовой лестнице мы поднялись и вышли прямо к дверям каюты № 1А.
В коридоре столпилось много народа, слышался спокойный и твердый голос врача, как бы что-то возражавшего, и выделялся визгливый женский голос, говоривший на отвратительном английском языке.
— Ну если вы не желаете ее отсюда убрать, то я это сделаю сама. Я не желаю, чтобы рядом со мной ехала какая-то нищая тварь. Вы обязаны делать все, чтобы не волновать пассажиров, заплативших вам за проезд такие огромные деньги.
— Я повторяю вам, что таково распоряжение капитана, а на пароходе он царь и Бог, а не я. Кроме того, это не тварь, и я очень удивляюсь вашей малокультурной манере выражаться, а премилая и прехорошенькая женщина. И за проезд в этой каюте она уже все сполна уплатила; а вы — под предлогом все еще продолжавшегося расстройства нервов из-за бури — ничего еще не заплатили, — снова раздался спокойный голос врача.
— Как вы смеете со мной так разговаривать? Вы грубый человек. Я не буду ждать, пока вы соблаговолите убрать отсюда так приглянувшуюся вам девку. Вы удобно хотите устроиться и иметь под руками развлечение за казенный счет. Я сама иду и выгоню ее, — визгливо кричала княгиня.
Доктор вспылил:
— Это Бог знает что! Вы говорите не как аристократка, а...
Тут капитан выступил вперед и стал спиной к двери каюты № 1А, к которой подошла старая грузная женщина, накрашенная как кукла, в золотистом завитом парике, в нарядном сером шелковом платье, увешанная золотыми цепочками, с лорнетом, медальоном и часами. Толстые пальцы ее жирных рук были унизаны драгоценными кольцами.
Эта молодящаяся старуха была тем отвратительнее, что сама стоять крепко на своих ногах не могла. С одной стороны ее поддерживал еще молодой человек в элегантном костюме, с очень печальной физиономией; с другой, кроме палки, на которую она опиралась, старуху поддерживала ее горничная в синем платье, элегантном белом переднике и с белой наколкой на голове.
Очевидно, не зная капитана в лицо и увидев морского офицера с двумя молодыми людьми у дверей каюты, куда она хотела пройти, она еще выше взвизгнула и, грозно стуча палкой об пол, закричала:
— Я буду жаловаться капитану. Это что за дежурство перед дверью развратной твари? У меня молодой муж, здесь много молодых девушек. Это разврат! Сейчас же уходите. Я сама распоряжусь убрать эту...
Она не договорила, ее перебил капитан. Он вежливо поднес руку к фуражке и сказал:
— Будьте любезны предъявить ваш билет на право проезда в лазаретной каюте № 2, где, как я вижу, вы едете. Я капитан.
Он свистнул особым способом, и в коридор вбежали два дюжих матроса.
— Очистить коридор от всех посторонних, не едущих в каютах лазарета, — сказал он им.
Приказание, отданное металлическим голосом капитана, незамедлительно было выполнено. Вся толпа любопытных мгновенно исчезла, остались старуха со своими поддерживающими, врач, сестра милосердия и мы. Старуха нагло смотрела на капитана маленькими злыми глазками и, очевидно, считала себя такой вершиной величия, перед которой все должно падать ниц.
— Вы, очевидно, не знаете, кто я, — все так же визгливо и заносчиво сказала она.
— Я знаю, что вы путешествуете на вверенном мне пароходе и занимаете каюту первого класса № 25. Когда вы садились на пароход, вы читали правила, что во время пути все пассажиры наравне с командой подчиняются всем распоряжениям капитана. Там же были расклеены объявления, что на пароходе имеются лазаретные каюты за особую плату. Вы едете сейчас здесь. Предъявите ваш добавочный билет, — ответил ей капитан.
Старуха гордо вскинула голову, заявив, что не о билете должна быть сейчас речь, а об особе в соседней с нею каюте.
— В лучшей каюте, со всеми отдельными удобствами, доктор поместил свою приятельницу, откопав ее в трюме. Я, светлейшая княгиня, требую немедленного удаления ее в ее первоначальное помещение, как раз ей соответствующее, — повышенным голосом говорила старуха на своем отвратительном английском языке.
— Вы понимаете ли, о чем я вас спрашиваю, сударыня? Я у вас спрашиваю билет на право проезда здесь, в этой каюте. Если вы его не предъявите сейчас же, вы будете водворены немедленно в каюту № 25, за которую вы заплатили, и, кроме того, заплатите тройной штраф за безбилетный проезд здесь.
Голос капитана, а особенно угроза штрафа, очевидно, коснулись самой отвратительной стороны жадной старухи. Она вся побагровела, затрясла головой, что-то хотела сказать, но задохлась от злости и только хрипло кашляла.
— Кроме того, нарушение правил и распоряжений капитана, оспаривание его приказаний является бунтом на корабле. И если еще одно слово спора, еще один стук палки, нарушающий покой лазаретных больных, вы себе позволите, я велю этим молодцам посадить вас в карцер как бунтующий элемент.
Теперь и сама старуха струсила, не говоря о ее молодом муже, который, очевидно, был убит вообще своим положением в разыгравшемся скандале и не мог не понимать всего позора и низости поведения старухи — своей жены.
Капитан приказал открыть дверь лазаретной каюты № 2, где ехала старуха. Картина, представившаяся нашим глазам, заставила меня покатиться от хохота. На самом видном месте висели широчайшие дамские панталоны, далеко не первой свежести. Постели были разрыты, как будто на них катались и кувыркались. Всюду — на столах, стульях, на полу, на вещах — были развешаны и разложены всякие принадлежности мужского и дамского туалета, вплоть до самых интимных.
— Что это за цыганский табор? — вскричал капитан. — Сестра, как могли вы допустить нечто подобное на пароходе, в лазарете?
Сестра, пожилая англичанка, полная сознания своего достоинства, отвечала, что входила сама в каюту три раза, два раза посылала убирать коридорную прислугу, но что через час все снова принимало вид погрома.
О билете у княгини все спрашивали; и кассир уже пошел разыскивать капитана, но, видно, разошелся с ним сейчас.
На новый свист капитана явился младший офицер, получивший приказание немедленно водворить княгиню в ее каюту, взыскать с нее тройную штрафную плату за две лазаретные койки как с безбилетного пассажира, а также вымыть немедленно каюту.
— Я буду жаловаться на вас вашему начальству, — прохрипела старуха.
— А я на вас не только своему начальству, но и русским властям. А также скажу великому князю Владимиру, который сядет к нам в следующем порту, о вашем поведении и аккуратности.
Тут к старухе подошел младший офицер и предложил ей следовать за ним в первый класс. Видно было, что старая ведьма готова вцепиться в капитана и исцарапать ему лицо. В бессилии она сорвала злобу на своем супруге и горничной, обозвав их ослами и идиотами, не умеющими даже поддержать ее как следует. Похожая на чудовище из дантовского ада, с трясущейся головой, с губами в пене, хрипло кашляя, как старая собака, старуха скрылась в коридоре, сопровождаемая своими приспешниками.
Капитан простился с нами, просил от его имени уверить госпожу Жанну Моранье, что она в полной безопасности на его судне, под охраной английских законов. Он просил нас обойти еще раз пассажиров четвертого и третьего классов, потому что вечером, после обеда, их снова будут водворять на их первоначальные места, вычистив весь пароход, что делается уже сейчас.
Отдав еще раз распоряжение вымыть и убрать каюту старухи, капитан приказал врачу поместить в нее тех пассажиров, которых мы найдем нужным ему прислать. Он простился с нами, сказав, что вахта его начинается в шесть часов вечера, и что мы найдем его с этого часа в капитанской будке. Он быстро скрылся на винтовой лестнице, по которой мы спустились.
Мы постучали в каюту № 1А. Мелодичный женский голос ответил нам по-французски: «Войдите», — и мне показалось, что в голосе слышны слезы.
Когда мы вошли в каюту, то первое, в чем мне пришлось убедиться, это были действительно лившиеся по щекам матери слезы, а дети, уткнув головки ей в плечи, точно боясь увидеть пугало, прижимались к ней, обхватив ее шею ручонками.
Мать сидела, прижавшись в угол дивана, и вся эта группа выражала такой страх, такое отчаяние, что я остановился как вкопанный, превратившись сразу в «Левушку — лови ворон».
И. подтолкнул меня и шепнул, чтобы я взял девочку на руки и успокоил мать, как мне велел капитан.
Убедившись, что мы являемся послами привета и радости, мать много раз переспрашивала нас, неужели до самого Константинополя она доедет с детьми в этой каюте? Счастью ее не было конца. Она так смотрела на И., как смотрят на иконы, когда молятся. Ко мне же она обращалась как к брату, который может защитить на земле.
Девочка повисла на мне и не слушала никаких резонов матери, уговаривавшей ее сойти с моих колен. Она целовала меня, гладила мои волосы, жалея, что они такие короткие, говорила, что я ей снился во сне и что она больше не расстанется со мною, что я ее чудный родной дядя, что она так и знала, что добрая фея обязательно меня им пошлет. Вскоре и крепыш перекочевал ко мне; и началась возня, в которой я не без удовольствия участвовал, подзадоривая малюток ко всяким фокусам.
Мать, вначале старавшаяся унять детей, теперь весело смеялась и по-видимому не прочь была бы принять участие в нашей возне. Но присутствие иконы — И. настраивало ее на более серьезный лад.
И. расспросил ее, что ели дети и она. Оказалось, что после утреннего завтрака они ничего еще не ели, так как буйная соседка требовала их удаления уже много времени, они умирали от страха, и мы застали самый финал всей трагикомедии.
И. сказал, что надо немедленно покормить детей и уложить их спать, а потом ей самой позавтракать, принять ванну и тоже лечь спать, если она хочет, чтобы здоровье ее и детей восстановилось до приезда в Константинополь.
И. полагал, что у девочки в легкой степени, но все же перемежающаяся лихорадка, что сегодня она здорова, но завтра должен быть снова пароксизм. У матери расширились от ужаса глаза. И. успокоил ее, сказав, что даст ей капель и что надо будет им всем проводить почти весь день на лазаретной палубе, лежа в креслах, и они оправятся от истощения.
Он попросил Жанну сейчас же распорядиться едой и сказал, что мы обойдем пароход и вернемся к ней через часа два. Тогда мы дадим детям и ей лекарство и еще побеседуем с ней.
Мы вышли, предварительно попросив сестру покормить получше мать и детей. Очевидно, это была добрая женщина; дети потянулись к ней, и мы ушли успокоенные за судьбу их на сегодняшний день.
Не успели мы пройти несколько шагов, как нас встретил врач, прося зайти в первый класс к тем девушке и матери, которых мы так хорошо вылечили.
— Они, проспав всю бурю, сейчас свежи, как розы. Они очень желают видеть врача, так помогшего им, чтобы отблагодарить за помощь, — сказал судовой доктор.
Мы пошли за ним и увидели в каюте двух брюнеток, очень элегантно одетых, сидевших в креслах за чтением книг, ничем не напоминавших растрепанные фигуры в страшную ночь бури.
Когда судовой врач представил нас, старшая протянула обе руки И., сердечно благодаря его за спасение.
Она быстро сыпала итальянскими словами, со свойственной этой нации экспансивностью, и я половины не понимал из того, что она говорила, хотя сам говорил хорошо; я понял только, что она говорила от лица обеих, благодаря за спасение жизни.
Молодая девушка не была хороша собою, но ее огромные черные глаза были так кротки и добры, что стоило любой классической красоты. Она тоже протянула каждому из нас обе руки и просила позволить ей чем-либо отблагодарить нас.
И. ответил ей, что лично нам ничего не надо, но что, если они желают принять участие в добром деле, мы не откажемся от их помощи. Обе дамы выразили горячее желание сделать все, что мы им скажем; И. рассказал им о бедной француженке-вдове с двумя детьми, потерявшей в катастрофе мужа, которую капитан спас от мук голода и бури, укрыв ее с больными детьми в одной из лазаретных кают.
Обе женщины были глубоко тронуты судьбой бедной вдовы и потянулись за деньгами. Но И. сказал, что денег ей достанут, а вот одежды и белья у бедняжки нет.
— О, это дело самое простое, — сказала младшая. — Обе мы умеем хорошо шить; тряпок у нас много, мы оденем их всех отлично. Вы только познакомьте нас, а остальное предоставьте нам. Мы постараемся отблагодарить вас в лице вашей приятельницы.
И. предостерег их, что бедняжка запугана. Вкратце он рассказал им о возмутительной выходке старой княгини. До слез негодовали женщины, отвечая И., что не все же дамы думают и чувствуют по образу мегер.
Мы условились, что, обойдя пароход, зайдем за ними и проводим их к Жанне.
На прощанье И. велел мне достать черную коробочку Али, разделил одну пилюлю на восемь частей, развел в воде одну из частиц и дал девушке выпить, посоветовав ей полежать до нашего возвращения.
Мы спустились в третий класс. Здесь было уже все прибрано; нигде не было видно следов бури; но люди почти все еще лежали, не имея сил двигаться. Только несколько турок были уже бодры; а цыгане представляли самую плачевную картину. Море внушало им теперь такой ужас, что они забились в каюты кучами, боясь смотреть на воду.
Нас они сначала боялись; но когда те, кто решился первыми выпить капель, стали вставать, потягиваться и выходить на палубу, все уже требовали себе нашей волшебной гомеопатии.
Вскоре все каюты опустели. И когда явился офицер с требованием, чтобы пассажиры четвертого класса перешли на свои места, что четвертый класс уже убран и приготовлен для них, они с шутками — часто малоцензурными — бросились занимать свои места.
Женщины решили устроиться в той средней закрытой части палубы, где их поместили перед бурей, и теперь уже сами выпроводили оттуда всех мужчин, что тоже сопровождалось не менее нецензурным и тяжеловесным остроумием цыган.
Я невольно подумал о бедной, тихой и нежной Жанне; от скольких неожиданных бед спас ее капитан!
Оставив четвертый класс в относительном благополучии, мы прошли в третий класс, но встретились там с двумя турками, которые уже его обошли. Тогда мы вместе с ними обошли второй класс, где все были здоровы, но было очень много слабых. Здесь почти все лежали, не могли есть, и наши лекарства очень пригодились.
Когда мы вошли в первый класс, то нашли здесь картину общего негодования. Оказывается, разбушевавшаяся еще в лазарете княгиня срывала так грубо свое бессильное бешенство на своем муже и горничной, что соседи по каютам выразили ей свое возмущение. Слово за слово, разгорелся скандал, в самый разгар которого мы вошли. Увидя нас, старуха подумала, что мы снова идем с капитаном, испугалась и спаслась бегством в свою каюту, захлопнув за собой дверь.
Общий смех сопутствовал ей. Публика здесь чувствовала себя лучше, но в некоторых каютах лежали тяжело больные. К нам подошел какой-то пожилой человек. Очевидно, очень тяжело он перенес бурю; весь желтый, с мешками под глазами, он попросил нас навестить его дочь и внука, за состояние которых он очень боялся.
Мы вошли в его каюту и увидели лежавших в постели бледную женщину с длинными русыми косами и мальчика лет восьми, худого, бледного и по виду очень больного.
Пожилой человек обратился к дочери по-гречески; она открыла глаза, поглядела на И., склонившегося к ней, и сказала ему тоже по-гречески:
— Мне не пережить этого ужасного путешествия. Не обращайте на меня внимания. Спасите, если можете, моих сына и отца. Если я умру, у сына не останется никого, кроме моего отца. Я не могу думать без ужаса, что будет с ним? — И слезы полились из ее глаз.
И. велел мне капнуть в рюмку капель из темного пузырька и ответил ей на ее языке:
— Вы будете завтра совершенно здоровы. У вас был сердечный припадок, но буря утихла, припадок ваш прошел, и больше он не повторится. Выпейте эти капли, повернитесь на правый бок и засните. Завтра вы встанете раньше всех, будете полны сил и начнете ухаживать за вашими отцом и сыном. А сегодня мы сделаем это за вас.
Он приподнял ее бледную, точно с античной статуи, голову и влил ей в рот капель. Затем он помог ей повернуться, закрыл одеялом и подошел к мальчику.
Мальчик был так слаб, что с трудом открыл глаза; он, казалось, ничего не понимал. И. долго держал его тоненькую ручку в своей, прислушиваясь к дыханию и наконец спросил старика:
— Он давно в таком состоянии?
— Да, — ответил тот. — Судовой врач уже несколько раз давал ему всякое лекарство, но ему все хуже. С самого начала бури он впал в состояние полуобморока, и ничего нельзя сделать. Неужели он должен умереть?
И у старика наполнились слезами глаза, задрожал голос, и он отвернулся от нас, закрыв лицо руками.
— Нет, до смерти еще далеко. Но почему вы не закалили его физкультурой, воспитанием и гимнастикой? Он хил и слаб не потому, что болен, а потому, что вы изнежили его плохим режимом. Если вы хотите, чтобы ваш внук жил, держите его на свежем воздухе, научите его верховой езде, гребному спорту, гимнастике, плаванию. Ведь вы губите ребенка, — сказал И.
— Да, да, вы правы, доктор. Но мы так несчастливы в жизни, мы потеряли всех своих близких внезапно и теперь трясемся друг над другом, — все с той же горечью ответил старик.
— Если вы будете таким способом и дальше оберегать друг друга, вы все умрете очень скоро. Вам, мужчине, надо найти в себе те силы и энергию, которых не хватает вашей дочери, и начать по-новому воспитание внука. И вообще, вам всем надо начать новую жизнь. Если вы согласны следовать моему методу лечения, я отвечаю вам за жизнь мальчика и начну его лечить. Если же вы выполнять моих предписаний не будете, я не стану и начинать, — продолжал И.
— Я отвечаю вам головой, что все будет выполнено в точности, — прервал его старик.
— Ну, тогда начнем.
И., сбросив с мальчика одеяло, снял с его худеньких ног теплые чулки, теплую фуфайку и потребовал другую сорочку. Пока сам он переодевал мальчика, он велел мне растворить в полустакане воды кусочек пилюли из зеленой коробочки Флорентийца и еще маленькую часть пилюли из черной коробочки Али. Когда я к растворенной из зеленой коробочки пилюле прибавил кусочек пилюли из черной, то вода в стакане точно закипела и стала совершенно красной.
И. взял у меня стакан, капнул туда еще капель из каких-то особых трех пузырьков и стал вливать лекарство крошечной ложечкой в рот мальчику. Я поддерживал голову и думал, что мальчик ни за что не сможет проглотить ни капли. Но он не только проглотил, а даже последний глоток выпил из стакана.
Я осторожно положил голову ребенка на подушку. И. велел мне достать самый большой флакон из моей аптечки. Он вымыл руки, я последовал его примеру. Затем он велел мне вытянуть руку мальчика и держать ее ладонью вверх, а сам стал массировать жидкостью из флакона его руку от ладони до плеча, каждый раз крепко растирая ладонь. Рука из совершенно белой стала розовой, потом красной. То же самое он проделал с другой рукой, потом с ногами, наконец растер все его тело. Потом жидкостью из другого флакона он смазал мальчику виски, за ушами и темя.
Мальчик теперь стал розовым, внезапно открыл глаза и сказал, что очень хочет есть. Немедленно дедушка по совету И. позвонил и приказал принести горячего шоколада и белого хлеба.
Пока лакей ходил за шоколадом, И. дал капель старику и посоветовал ему тоже поесть. Сначала старик отказывался, говоря, что от качки есть не может, но когда мальчику принесли еду, сказал, что шоколад он, пожалуй, выпил бы.
И. посоветовал ему поесть манной каши и выпить кофе, говоря, что ему сейчас шоколад не полезен.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 04.03.2012, 06:38 | Сообщение # 23 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Пока принесли еду старику, пока он ее ел, И. не сводил глаз с мальчика, наблюдая, как он ел. Он спрашивал мальчика, не холодно ли ему, но мальчик отвечал, что у него все тело горит, что ему еще никогда не было так тепло. На вопрос, не болит ли у него что-нибудь, мальчик сказал, что у него сидел в голове винт и очень больно резал во лбу и глазах, но что сейчас доктор верно вынул винт, что он больше не вертится в голове и не режет глаз.
И. дал ему еще капель каких-то и посоветовал заснуть, на что мальчик охотно согласился и действительно через десять минут уже спал, ровно и спокойно дыша.
— Ну, теперь ваша очередь, — сказал И., подавая лекарство старику.
Тот его беспрекословно выпил, И. попросил его лечь и сказал, что через три часа мы еще раз к ним зайдем, а пока пусть они все мирно спят.
Мы вышли из каюты, где так долго провозились, и прошли мимо толпы нарядных дам и кавалеров, которые уже начинали принимать свой высокомерно-элегантный вид и уже пытались острить и флиртовать.
В каюте наших новых знакомых итальянок нас ждали уже с нетерпением и с целыми пакетами белья и платьев, приготовленных для Жанны. И. очень благодарил обеих дам, но просил отложить знакомство и помощь до завтра, так как сегодня и мать и дети очень измучены бурей, слабы почти до болезни. Итальянки очень разочаровались, жалели бедняжек и сердечно простились с нами до завтра.
Не задерживаясь больше нигде, мы прошли прямо к Жанне.
Если бы я не спал целые сутки, наверное, теперь уже свалился бы с ног, до того утомительно было непрерывное путешествие вверх и вниз по пароходу и непрестанное соприкосновение с людьми и их болезненно страстными порывами злобы, страха и отчаяния.
В каюте Жанны мы застали детей еще спящими, а сама она сидела в углу дивана, одетая в свое вычищенное платье, тщательно причесанная, но с лицом таким скорбным и бледным, что у меня защекотало в горле.
— А я уже и ждать вас перестала, — сказала она нам, и губы ее чуть улыбнулись, глаза же были полны слез.
— Нам пришлось задержаться, чтобы помочь одному мальчику, — ответил ей И. с такой лаской в голосе, какой я еще не слыхал от него. — Но почему вы думали, что мы можем нарушить данное вам слово и не прийти? Можно ли быть такой подозрительной и так мало верить слову людей?
— Если бы вы только знали, как я верила людям до самого последнего времени и как жестоко пришлось мне разочароваться в чести и доброжелательстве людей, вы не осудили бы меня за мой страх ошибиться сейчас. Я боюсь даже думать о чуде той помощи, что вы оказали мне. Я все жду, что это дивный сон — путешествие в этой каюте, что он растает как туман и мне останется только одно последствие тумана — роса моих слез, — сказала Жанна.
— Я вам сострадаю всем сердцем, — ответил И. — Но каждый человек, когда на него обрушивается буря жизни, даже такая ужасная и неожиданная, как та буря на море, которую вы пережили на этом пароходе, должен быть энергичен и бороться, а не падать духом и тонуть в слезах. Подумайте, что было бы с людьми на этом судне, если бы капитан и его команда растерялись и вместо борьбы с ураганом пали бы духом и отдались во власть стихии? Ваше положение небезнадежно. Правда, вы потеряли сразу и мужа, и любовь, и благосостояние. Но вы не потеряли детей, не потеряли ближайшей цели вашей жизни. Зачем возвращаться мыслями к прошлому, которого уже нет? Второй раз потерять прошлого нельзя. Зачем думать с ужасом о будущем, которого вы не знаете и которого потерять невозможно, потому что его тоже нет. Потерять можно только одно настоящее, вот это летящее «сейчас». А это зависит только от энергии и жизнерадостности человека. Вдумайтесь, оглянувшись назад на ваше поведение, сколько лишней муки вы создали себе сами своим страхом перед жизнью? Чему помог ваш страх? И разве что-нибудь из тех картин ужаса, которые вы себе рисовали, сбылось сейчас? Приведите в такой же порядок свой внутренний мир, в какой вы привели
свою внешность. Выбросьте из головы мысли о нищете и беспомощности и в верности вашей любви к умершему мужу найдите силу для новой жизни труда и борьбы за жизнь и счастье ваших и его детей. Не плачьте так ужасно. Помните, что вы оплакиваете себя, только себя, свою потерю, свое нарушенное эгоистическое счастье. Вы думаете, что оплакиваете гибель мужа и его кончившуюся жизнь. Но что мы можем знать и понимать в совершающихся перед нами судьбах людей? Думайте — по горькому опыту, — что и ваша жизнь, как жизнь вашего мужа, может окончиться внезапно. Живите так, как будто в каждую минуту вы отдаете свой последний долг забот и любви вашим детям и всем тем людям, с которыми вас сталкивает жизнь. Не поддавайтесь унынию, держите себя в руках, забудьте
лично о себе и думайте о детях. Но не унылыми мыслями о их нищете и своей беспомощности насыщайте ваш день, а истинной верностью и героизмом материнской любви. Старайтесь, как бы это ни было вам трудно, не плакать. Скрывайте ваши слезы и страх от детей, учите их — своим собственным примером — быть добрыми и весело принимать каждый наступающий день. Не бойтесь сейчас ничего. Даже если ваше предчувствие и верно и ваш дядя не живет больше в Константинополе, не теряйте мужества, надейтесь не на людей, а на себя самое. Мы познакомим вас завтра с двумя очень добрыми и культурными дамами. Они придут к вам и вашим детям с большой радостью на помощь по туалетной части. Что же касается работы и возможности прокормить себя и детей в Константинополе, то здесь же, на этом пароходе, едут два наших друга, имеющих большое предприятие в Константинополе. Если им не нужна особа, знающая в совершенстве французский язык, как его знаете вы, они помогут вам найти труд. Быть может, вам можно будет открыть мастерскую дамских шляп или еще что-либо, что обеспечит и вам и детям жизнь. Но каким бы способом вы ни решили трудности, — для всего нужно быть в полном спокойствии, сосредоточенности и бодрости, главное, в спокойствии и самоотвержении. Я еще раз очень вас прошу, перестаньте плакать. Не оглядывайтесь назад и старайтесь думать только об летящей сейчас минуте и о том деле, которое делаете сейчас. Самое же важное для вас дело сейчас — это здоровье ваших детей. Я думаю, что дочь ваша подхватила скверную форму лихорадки, и вам придется немало повозиться и поухаживать за ней.
Я не сводил глаз с Жанны совершенно так же, как она не сводила их с И. Мне не приходилось еще никогда смотреть так долго на женское лицо. По лицу Жанны пробегала такая масса всевозможных выражений, что описать их все нет никакой возможности.
Сначала на этом лице отразилось беспредельное удивление. Потом мелькнуло негодование, протест. Их сменили такая скорбь и отчаяние, что мне хотелось вмешаться и объяснить ей слова И., которые она, очевидно, не так понимала. Но постепенно лицо ее светлело, рыдания утихали, и в глазах мелькнуло уже знакомое мне то выражение благоговения, с которым она смотрела на И. — икону, когда мы пришли к ней в первый раз.
И. говорил с ней по-французски, говорил правильно, но с каким-то акцентом, чего я не замечал еще ни разу в его речи на других языках. Я подумал, что он выучил этот язык уже взрослым.
— Я не умею выразить вам своей благодарности и даже не все, вероятно, понимаю из того, что вы мне говорили, — сказала Жанна своим тихим и музыкальным голосом. — Но я чувствую в своем сердце чудесную перемену. То, что вы сказали, что верность любви к моему мужу — это должны быть не слезы о нем, а труд для его детей, — это подняло какой-то свет во мне, дало какую-то необъяснимую уверенность. Я не белоручка. Я вышла замуж за простого рабочего против воли моих родителей — зажиточных фермеров. Я была у них одна дочь; они меня по-своему любили и баловали, но требовали, чтобы я вышла замуж за соседнего помещика, человека богатого, пожилого, очень скупого и мне очень противного. Долго родители уговаривали меня; мне было шестнадцать лет, и я уже готова была согласиться на этот ужасный брак. Но увидела случайно на вечеринке у одной подруги моего будущего мужа, Мишеля Моранье. И сразу поняла, что даже смерть не устрашит меня и за богатого старика я не выйду. Я танцевала целый вечер с Моранье, и он умолил меня выйти на следующий день к нему на свидание. Ничто не могло оторвать моих мыслей от Мишеля. Шесть недель я жила дома как в аду. И мать, и отец грызли меня так, что до сих пор я без ужаса не могу вспоминать этого времени, хотя уже прошло восемь лет с тех пор. Нам с Мишелем пришлось бежать из родных мест. Тут как раз подвернулся случай уехать в Россию, и мы попали на фабрику резиновых изделий французской компании в Петербурге. Мы жили очень хорошо. Я работала во французском шляпном магазине, где дамы нарасхват покупали мои шляпы, мы были так счастливы, и вот... — и бедняжка снова зарыдала.
Собравшись с силами, она еле слышно закончила свой рассказ:
— Катастрофа произошла потому, что машина, где работал муж, была в неисправности. Но управляющий все оттягивал ремонт, пока не случилось непоправимое несчастье.
— Не бередите своих ран. Отрите слезы. Дети просыпаются, надо беречь их нервы; и ваши силы тоже подорваны, — все так же ласково сказал ей И. — Поставьте себе ближайшую задачу: восстановить силы детей. Надо дать девочке капли, чтобы ослабить приступ нового припадка. А завтра, несмотря на слабость детей, надо их обоих уложить на палубе. Но это мы поможем вам сделать утром, как только кончится завтрак.
Жанна слушала И., как слушают пророка. Ее щеки пылали, глаза горели, и во всей ее слабой фигурке появилось столько силы и решимости, что я поразился контрасту между ее видом, когда мы вошли и сейчас.
Мы простились с нею и вышли, провожаемые визгом проснувшихся детей, не желавших нас отпускать.
Как только закрылась за нами дверь каюты, я почувствовал полное изнеможение. Я так глубоко пережил трагедию простого рассказа Жанны, столько раз глотал клокотавшие в горле слезы, что последние свои силы потерял за этот час.
И. взял меня под руку, ласково мне улыбнулся и сказал, что очень сочувствует мне в моем трудном опыте начала новой жизни.
Я с трудом дошел до нашей каюты. Мы переоделись и сели за уже сервированный стол, где нас ждал мой нянька-верзила.
В первый раз мне не хотелось есть и не хотелось ни о чем говорить. Море по сравнению с утренними волнами значительно успокоилось, но пароход все еще сильно качало. И. подал мне какую-то конфету из своей оранжевой коробочки, которая вернула мне бодрость, но говорить мне все по-прежнему не хотелось. На предложение И. сойти через час к туркам я решительно отказался, сказав, что я сыт людьми и нуждаюсь в некоторой доле уединения и молчания.
— Бедный мой Левушка, — ласково сказал И. — Очень трудно прямо из детской неопытности перейти в бурную жизнь мужчины, где нужно сразу развернуть все напряжение сил и энергии. Но ты уже немало человеческих судеб лично наблюдал за эти дни и немало о них слышал. И ты видишь, как внезапны удары жизни, как должен человек быть свободен в своем сознании. Как гибко должен переключаться и включаться в новую жизнь; и как лучше всего не ждать чего-то в будущем, а действовать в каждое текущее мгновение. Действовать любя и побеждая, всегда думая об общем благе, а не об одних личных достижениях.
И. сел в кресло рядом со мною; мы немного помолчали, но внезапно послышались на лестнице шаги и голос капитана, который теперь окончательно сдружился с нами. Меня он просто обожал, по-прежнему считая меня весельчаком и чудо-храбрецом, как я ни старался разуверить его в этом.
Чтобы дать мне побыть одному, И. пошел навстречу капитану, и они вместе прошли к нему в каюту.
Я действительно нуждался в уединении. Моя душа, мои мысли и чувства были похожи на волнующееся море, и волны моего духа так же набегали одна на другую, сталкивались, пенились и кипели, не принося успокоения, не приводя к какому-нибудь выводу.
Из тысячи неожиданно свалившихся на мою голову событий, я не мог выделить ни одного, где бы логический ход вещей был мне ясен до конца. Всюду, мне казалось, я видел какую-то чудесную таинственность, а я терпеть не мог ни тайн, ни чудес. Слова, которые говорил мне Флорентиец, «нет чудес, есть только та или иная степень знания», часто мелькали в сумбуре моих мыслей, но я их не понимал.
Из всех чувств, из всех впечатлений в моей душе господствовали два: любовь к брату и любовь к Флорентийцу.
Я не любил еще ни одной женщины. Ничья женская рука не ласкала меня; я не знал ласки ни матери, ни сестры. Но что такое любовь, преданность полная, не критикующая, а обожающая, я знал, потому что любил брата-отца так, что все мои дела, все мои поступки, все и всегда делал так, как будто бы брат был рядом со мной и я советовался с ним в каждом движении своего сердца. Единственное, что я скрыл от него, — это свой писательский талант. Но опять-таки, руководило мною желание оберечь брата-отца от плохого писаки брата-сына.
Эта любовь к брату составляла стержень, остов моей жизни. На ней я строил все свое настоящее и будущее, причем на настоящее я смотрел свысока, как на преддверие той великолепной жизни, которой мы заживем вместе по окончании моего учения.
И теперь мне пришлось увидеть свое детское ослепление, я не задумывался раньше о том, кто такой мой брат, какой жизнью он живет. Теперь я увидел кусочек его жизни, общественной и личной, где меня не было. Для меня это было катастрофой, почти такой же острой, как катастрофа Жанны. И рыдая о ней, я рыдал и о себе...
Я ничего не понимал. Какую роль играла и играет Наль в жизненном спектакле моего брата? Какое место занимает брат в революционном движении? Как связан он с Али и Флорентийцем? Поистине, здесь все казалось мне чудом, я сознавал свою огромную невежественность и неподготовленность к той жизни, в которую мне пришлось войти сейчас.
Я думал, что любить так, как я любил брата, одному сердцу можно только одного человека, один раз в жизни. И совсем не заметил, как сердце мое расширилось и впустило туда еще одного человека, который занял его полностью, как светлым кольцом опоясав мое сердце, оставив только в середине кольца образ брата Николая.
Я не раздвоился в своей любви к Флорентийцу и брату. Я слил их обе в себе, часто переливая оба образа в один мучительный стон тоски и жажду свидания...
Я еще не испытывал такой силы обаяния, которой пленил меня Флорентиец. Странное, новое понимание слова «пленил» явилось в моем сознании. Поистине, плен моего сердца и мыслей сливался в какое-то очарование, в радость, которую разливал вокруг себя этот человек. Вся атмосфера вокруг него дышала не только силой, уверенностью, но, попадая в нее, я радовался счастью жить еще один день, еще одну минуту подле него.
Рядом с ним я не испытывал ни страха, ни сомнений, ни мыслей о завтрашнем дне, — одно творческое движение всему окружающему нес в себе этот человек.
Со свойственной мне рассеянностью я забыл обо всем и всех, забыл время, место, ушло ощущение пространства — я летел мыслью к моему дивному другу, я так был полон им, что снова — как ночью в бурю — мне показалось, что я вижу его.
Точно круглое окно открылось среди темнеющих облаков, и я увидел мираж моей мечты, моего Флорентийца в белой одежде, с золотистыми, вьющимися волосами.
Я встал с кресла, добежал до края палубы и точно услышал голос: «Я с тобой, мой мальчик, следуй за верностью моей и достигнешь цели, поможешь брату — и встретимся снова».
Бурная радость охватила меня. Какая-то сила влилась во все мои члены, и они стали точно железными. Я почувствовал себя счастливым и необычайно спокойным.
— Ну, как же чувствует себя мой юный друг, смельчак-весельчак? — услышал я за собой голос капитана. — Никак, чудесные облака сегодняшнего вечера увлекли вас в небо?
Я не сразу отдал себе отчет в том, что происходит, не сразу повернулся; но когда повернулся, то своим, очевидно, преображенным лицом поразил не только капитана, но даже И., так изумленно оба они поглядели на меня.
Точно желая защитить меня от капитана, И. обнял меня и крепко прижал к себе.
— Ну и сюрпризы же способны преподносить эти русские люди! Что с вами? Ведь вы просто красавец! Вы сверкаете как драгоценный камень, — говорил, улыбаясь, капитан. — Так вот вы каким бываете! Теперь я не удивляюсь, что не только красавица из лазарета, но и молодая итальянка и русская гречанка — все спрашивают о вас. Я теперь понимаю, какие силы, кроме храбрости, таятся в вас.
Я с сожалением поглядел на темные облака, где исчез мираж моей любви, и тихо сказал капитану:
— Вы очень ошибаетесь, я далеко не герой и не Дон Жуан, а самый обычный «Левушка — лови ворон». Я и сейчас ловил свою мечту, да не поймал.
— Ну, — развел руками капитан, — если за три дня, учитывая еще условия бури, смутить три женских сердца — это еще мало, то остается только добавить на весы ваших побед мое, уже дырявое, сердце старого морского волка. Вы забрали меня в плен, юный друг; пойдемте выпить брудершафт.
Не было никакой возможности отказаться от приглашения радушного человека. Но мне казалось, что никогда еще обязательства вежливости не были мне так трудны.
— Думай о Флорентийце, — шепнул мне И. — Ему тоже не всегда легко, но он всегда обаятелен, старайся передать сейчас его обаяние всем окружающим.
Эти слова толкнули меня на новое применение бурлившей во мне радости. И через несколько времени и капитан, и поднявшиеся к нам турки покатывались со смеху от моих удачных каламбуров и острот.
Вечер быстро перешел в ночь, а рано утром мы должны были войти в порт Б., пополнить запасы воды, угля и провианта, а также сгрузить скот и часть лошадей.
Отговорившись усталостью, мы с И. распростились со всем обществом и ушли в свою каюту.
Мы еще долго не спали, я делился с И. своими мыслями, тоской о брате, своей преданностью Флорентийцу и миражом и слуховой иллюзией, которые создала мне в облаках моя тоска по Флорентийцу. И. говорил мне, чтобы я не думал о мираже, не думал об иллюзиях, а думал только о самом смысле долетевших до меня слов. Не все ли равно, каким образом ты получил какую-либо весть. Важно, какая это была для тебя весть и какие силы она пробудила в тебе.
— Запомни чувства уверенности и радости, которые родились в тебе сегодня, то спокойствие, которое ты ощутил в глубине сердца, когда тебе показалось, что ты видишь и слышишь Флорентийца. И если будешь делать какое-то большое дело, имея в себе эти чувства, — не сомневайся никогда в успехе. Чистая верность человека идее, как и верность его любви, всегда приведут к победе.
Я крепко обнял и поцеловал И., от всего сердца поблагодарил его за все заботы обо мне и лег спать, благословляя жизнь за ее свет и красоту, в полном мире с самим собой и со всей вселенной.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Воскресенье, 04.03.2012, 21:50 | Сообщение # 24 |
 Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Оченъ интересно!Спасибо Светлана!
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 05.03.2012, 11:10 | Сообщение # 25 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 14
Стоянка в Б. и неожиданные впечатления в нем
Утром я проснулся совершенно свежим, отдохнувшим, видел во сне Флорентийца, и так реально было ощущение разговора и свиданья с ним, что я даже улыбнулся своей способности жить воображением.
Солнце сияло, качка почти совсем прекратилась, и первое, что меня поразило, это близость берега, покрытого субтропической растительностью. Возле меня вырос Верзила и сказал, что мы скоро войдем в бухту Б., указывая вдали на живописно раскинувшийся, довольно большой и красивый городок.
Снизу поднялся И., очень радостно поздоровался со мной и предложил скорее выпить кофе, чтобы пройти к Жанне и приготовить ее к встрече с итальянками.
Мы принялись за завтрак; тут подошел к нам капитан и, смеясь, подал мне душистую записочку.
— Рассказывай теперь другим, дружище, что ты скромный мальчик. Велела тебе передать дочка, да старалась, чтобы маменька не видала, — похлопывая меня по плечу, сказал капитан.
Я смеялся, как, вероятно, всему смеялся бы сегодня, потому что у меня смеялось все внутри. Я передал записку И., сказав, что я так голоден, что даже не могу оторваться от бутерброда, а прошу его прочесть содержание.
Капитан негодовал на мое легкомыслие и уверял, что только теперь понимает мою молодость и мальчишескую неопытность в любовных делах, что надо всегда самому читать женские письма, так как женщины — существа загадочные и могут выкидывать самые неожиданные штучки.
Все же я настоял, чтобы прочел записку И., и потребовал, чтобы сам почтальон присутствовал при ее чтении.
— Ну и занятный мальчишка, — сказал, расхохотавшись, капитан и присел у стола.
Записка, как я и был уверен, была деловая от молодой итальянки. Она писала, что просит скорее свести их к нашей приятельнице, так как в Б. много хороших магазинов и можно купить детям платье и пальто, а также все необходимое из белья и обуви. Для этого им с матерью надо снять мерку с детей, да и посмотреть на фигуру матери. Кончалось письмо припиской, что мы, вероятно, не откажемся им сопутствовать, что город они хорошо знают, но были бы рады спутникам-мужчинам, знающим местный язык, так как их русская речь оставляет желать многого.
Капитана несколько разочаровало содержание записки; но он продолжал уверять, что это только благовидный предлог, а развитие любовной истории будет завтра-послезавтра, — потому что в глазах у девушки он увидел мой портрет.
Мы кончили наш завтрак, я подшутил над моим новым другом, сказав, что к его желтым глазам как раз подойдут черные глаза итальянки, а я уж подожду синих глаз, авось найдутся такие к моим темным.
Шутя, мы вместе с ним спустились вниз и прошли прямо к Жанне. Капитан в виде дружеского назидания покачал головой и погрозил мне пальцем.
Жанну мы застали в беспокойстве. Оба ее ребенка метались в жару. Она сказала, что в семь часов дети разбудили ее, были совершенно здоровы и весело выпили шоколад. Но внезапно, около получаса назад, малыш пожаловался на головную боль, за ним и девочка сказала, что у нее болит голова; не успела их Жанна уложить на диван, где они лежат, как они начали бредить.
И. внимательно осмотрел детей, вынул из кармана граненый очень красивый флакон, которого я еще не видал, и дал детям лекарство.
— Вы не волнуйтесь, — обратился он к Жанне. — Можно было ждать худшего. Через два часа жар упадет, и дети будут чувствовать себя снова хорошо. Но это не значит, что они уже будут здоровы. Я вас предупреждал, что немало времени еще вам придется за ними ухаживать.
— Ухаживать я готова всю жизнь, но лишь бы они были здоровы и счастливы, — героически удерживаясь от слез, ответила Жанна. Я заметил в ней какую-то перемену. Нельзя сказать о таком юном существе, что оно вдруг постарело. Но у меня сжалось сердце при мысли, что только сейчас она начинает по-настоящему осознавать свое положение и в ее сердце еще глубже пускает корни скорбь.
По распоряжению И. детей вынесли на палубу и, завернув в одеяла, оставили там вплоть до нашего нового визита. Жанне И. рекомендовал тоже лечь подле детей на плетеном диване, предупредив, что через два-три часа дети проснутся совсем здоровыми. Их с постелей не спускать, накормить и занять игрушками, которые мы пришлем из города к тому времени.
Устроив и ее подле детей, мы сказали, что сейчас же вернемся с нашими приятельницами, о которых говорили ей вчера. Но чтобы она лежала и не беспокоилась вставать.
Мы быстро зашли за итальянками, уже совершенно готовыми сойти с парохода, провели их к Жанне, предупредив, что и дети и мать все еще больны.
Войдя к Жанне, обе женщины сердечно обняли ее, осторожно на цыпочках подошли к детям и чуть не расплакались, тронутые их красотой, беспомощностью и болезненно пылающими щечками.
Обе итальянки выказали большой такт и внимание в обращении с Жанной; говорили мало, вопреки свойственным этому народу говорливости и темпераменту, но все их слова и действия были полны уважения и сострадания к горю бедной матери.
Очень нежно и осторожно, с моей помощью, молодая итальянка обмерила тельце и ножки детей, и по ее лицу несколько раз пробежала судорога какой-то внутренней боли. Очевидно, и ее сердце уже знало драму любви и скорби.
Старшая дама в это время успела снять мерку с Жанны, хотя та и уверяла, что лично ей ничего не надо, но что все детское белье и платье у нее стащили на пароходе моментально, как только она отвлеклась вниманием от чемодана.
Дамы простились с Жанной, прося ее заботиться только о своем здоровье и думать о детях, а все хлопоты о туалетах просили предоставить им. Нежно улыбаясь Жанне, они вышли. Я последовал за ними, а И., задержавшись возле детей, догнал нас уже на нижней палубе, где сейчас кончалась установка мостков.
Пароход должен был стоять в порту весь день и двинуться в дальнейший путь лишь в девять часов вечера. Нам спешить было некуда, но И. хотел скорее купить игрушки детям, чтобы они, проснувшись, легче выдержали постельный режим, к которому он их приговорил на весь день.
Городок, куда мы сошли, был очень живописен. С массой зелени, с большими садами, с редкостной растительностью и со многими красивыми, но почти сплошь одноэтажными домами, большей частью белыми, он был очень уютен.
Мы скоро отыскали игрушечный магазин, выбрали целую кучу самых разнообразных игрушек и отправили их Жанне, скорбные глаза которой все стояли передо мной.
Мне хотелось самому отнести ей игрушки, но И. шепнул мне, что мы купим еще вместе с дамами одежду детям и Жанне, проводим их обратно на пароход и должны будем спешно навестить одного из друзей Али и Флорентийца, где могут быть для нас известия. И в зависимости от них мы или будем продолжать наш путь на пароходе до Константинополя, или свернем на лошадях к турецкой границе и доберемся туда сушей, что будет и много дольше и труднее.
Я пришел в ужас. «А Жанна?» — хотел я крикнуть. Но И. приложил палец к губам, взял меня под руку и ответил на какой-то вопрос старшей итальянки.
Я так был потрясен возможной разлукой с Жанной, ее судьбой без нас, как будто бы в кусочек моего сердца вонзилась заноза. Я мгновенно превратился в «Левушку — лови ворон», забыв обо всем, и, если бы не твердая рука И., управлявшая моими автоматическими шагами, я бы, наверное, стоял на месте.
— Подумай о Флорентийце, мог ли бы он быть таким рассеянным, невоспитанным и нелюбезным. Иди, предложи руку молодой даме и будь таким кавалером, каким ты желал бы быть для Жанны, если бы тебе пришлось провожать ее. Вежливость обязательна для друга Флорентийца, — услышал я шепот И.
Еще и еще раз за эти короткие дни мне приходилось постигать, как трудно дается мне искусство самовоспитания, как я неопытен, как трудно для меня самообладание. В моей голове мелькнул образ брата; его железная воля и рыцарская вежливость во время разговора с Наль в саду Али Махоммета. Я сделал невероятное усилие, даже физически ощутил напряжение от головы до ног, оставив руку И., подошел к молодой девушке, снял шляпу и, поклонившись, предложил ей руку.
Тоненькое личико девушки с огромными глазами все вспыхнуло, она улыбнулась и как-то вся вдруг изменилась. Она стала так миловидна, что я сразу понял, чего этому лицу недоставало, чтобы быть очень привлекательным. На нем лежало уныние, разочарование, точно маска, делавшая лицо мертвым.
«Должно быть, и здесь Матерь Жизнь спросила себе черную жемчужину в ожерелье», — мысленно вспомнил я слова Али.
Жалость к моей спутнице помогла мне забыть о своем настроении, и я стал искать возможностей рассеять печаль девушки.
Я начал с того, что назвал ей свою фамилию, сказал, что я русский, и извинился, что в суете опасностей и угроз бури мы с братом позабыли соблюсти внешний декорум вежливости и представиться им.
Девушка ответила мне, что фамилию мою узнала сама по записи в пароходной книге, что не составило труда, так как каюта-люкс, где мы едем, на пароходе только одна.
Она рассказала, что они родом из Флоренции, но живут уже два года в Петербурге у брата ее матери, что у нее было очень большое горе на родине, и мать увезла ее путешествовать, чтобы забыть Италию и все тяжелое, связанное с ней.
Она сказала, что ее зовут Мария Гальдони, а мать ее Джиованна Гальдони, что они едут в Константинополь навестить сестру матери, синьору Терезу, которая вышла замуж за дипломата, и теперь судьба закинула ее в Турцию. Она спрашивала, куда едем мы с братом. Я ответил, что пока едем в Константинополь, а дальше я еще маршрута не знаю.
Мы дошли до главной улицы и вошли в магазин готового белья. Здесь мы с И. уступили поле сражения синьорам Гальдони, но в магазине дамского платья и верхних вещей я решил вмешаться в выбор итальянок. Обе они выбирали вещи светлые и яркие. Я же выбрал для Жанны синий костюм из китайского шелка, белую батистовую блузку и небольшую английскую шляпу из рисовой соломки с синей лентой. И. Выбрал девочке серенькое пальто, фланелевое платье и мальчику пальто и фланелевый костюм. Итальянки поражались нашему вкусу и выбору, но мы стояли на своем, утверждая, что будут не одни солнечные дни.
Оставалось купить еще обувь, и я твердо выдержал характер, купив Жанне желтые туфли на толстой подошве. И., смеясь, уступил дамам выбрать обувь детям и матери по их вкусам, утверждая, что иначе мы закупим весь город. Мы послали купить два чемодана, уложили в них все, кроме шляп, сели на извозчиков и покатили на пароход.
Мне снова пришлось ехать с синьорой Марией. Разговор вертелся вокруг бури и связанных с ней происшествий, а также моей неустрашимой храбрости, из которой капитан успел сложить легенду.
Подъезжая к пароходу, мы столкнулись с целой толпой народа, повеселевших, отдохнувших обитателей кают всех классов, спешивших в город.
Группа разряженных путешественников первого класса, дам, показывавших свои туалеты и делавших глазки мужчинам, и мужчин, старавшихся блеснуть своим остроумием, ловкостью, аристократичностью манер и выказать все свои мужские достоинства, после того как я видел их изнанку во время бури, вызвала у меня чувство, предшествующее тошноте.
Со многими из них мы были знакомы, многим помогали во время бури. Я знал их нетерпение, помнил грубость их обращения с судовой прислугой, отсутствие всякой выдержки этих лощеных людей в часы опасности. И теперь не мог выбросить из головы представления о стаде двуногих животных, которым подвернулась новая возможность выставить напоказ свои физические достоинства, чтобы разжечь страсти и провести день на суше в завлекательной игре.
Мы проводили наших дам до каюты Жанны, распростились с ними и на вопрос: «Когда же снова увидимся?» — И. ответил, что увидимся, вероятно, только после обеда, когда тронемся в путь, чем очень их огорчил, так как они рассчитывали на нас как компаньонов всего дня.
Поднявшись в первый класс, мы встретились с турками и вместе с ними вернулись снова в город.
На этот раз мы пошли в противоположную сторону, не в центр, а к окраине города. По прекрасному приморскому бульвару из цветущих мимоз, розовых и желтых акаций и пальм мы вышли в тихую улицу и позвонили у красивого белого дома, окруженного садом.
Путь был недлинен; я шел рядом с молодым турком и успел только спросить его, как себя ведет рана на его голове.
— Рана на голове почти зажила, а вот нога все еще очень болит, — ответил он мне.
— Почему же вы не покажете ее И.? — спросил я.
Он ответил, что не имел возможности перекинуться словом с И. без отца. А отца он волновать не хочет и скрывает от него боль в ноге. Я пригляделся к его лицу и сразу понял, что турок очень болен. Ни слова не ответив ему, я шепнул И., что у его молодого приятеля рана на ноге, которую он скрывает от отца.
И. кивнул мне головой, тут открылась дверь, и мы вошли в дом.
Скромный снаружи белый домик с мезонином был чудом уюта внутри. Большая передняя — нечто вроде английского холла — разделяла дом на две части. Стены были обшиты невысокой деревянной панелью из карельской березы. Такого же дерева вешалка, стулья, кресла, столы. Стены выше панели были обиты сафьяном бирюзового цвета, откуда спускались большие ветки мимозы. Пол был застлан голубым ковром с желтыми и белыми цветами. Я остановился зачарованный. Точно в замке доброй феи, так легко дышалось в этой комнате. Я стоял по обыкновению «Левушкой — лови ворон» и не знал, в каком месте земного шара я нахожусь.
Я ничего не слышал, я только смотрел и радовался гармонии этой комнаты, даже жалкого подобия которой я никогда не видал.
На верхней площадке лестницы открылась такая же, карельской березы, дверь с бирюзовой ручкой, и женская фигура в белом стала спускаться вниз.
Каково же было мое изумление, когда я увидел, что лицо женщины, ее руки, шея совершенно черные. Она подошла прямо к И., протянула ему обе черные руки и заговорила по-английски.
Неожиданно увидев в первый раз в жизни черную женщину не в балагане, разговаривающей по-английски, с прекрасными манерами, с фигурой вроде статуи, с лицом красивым, без ужасных толстых губ, и с косами, а не с черным войлоком на голове, — я просто испугался. Испуг мой не прошел даже тогда, когда меня слегка толкнул И. Должно быть, мое лицо выражало мое смятение достаточно ярко, так как даже неизменно выдержанный И. засмеялся, а я поспешил спрятаться за его широкую спину.
Сердце у меня заколотилось так сильно, точно я перенес две морские бури. Я готов был перенести еще две, только бы не прикасаться к этой арапке.
Я сейчас даже не знаю, почему я так перепугался тогда. Правда, белками глаз она вращала здорово, говорила горловым голосом очень быстро, но ничего отвратительного в ней не было. Она даже была по-своему нежна и женственна, быть может, даже прекрасна.
Но мне она внушала ужас.
Я все пятился назад, пропустив вперед обоих турков, которые, очевидно, ее знали раньше. Я дрожал от ужаса, как бы мне не пришлось коснуться этой агатовой руки.
О чем-то договорившись с И., черная женщина быстро прошла своей легкой и эластичной походкой в комнату направо. И. обернулся ко мне, а я вытирал пот со лба и не мог успокоить своего колотившегося сердца. И., смеясь, подошел ко мне, но, посмотрев внимательно на меня, перестал смеяться и очень ласково сказал:
— Я должен был предупредить тебя, что у друга Флорентийца ты встретишь семью негров, спасенную им во время путешествия по Африке. Эта женщина была младенцем привезена в Россию вместе с двумя маленькими братьями и матерью. Она хорошо образованна, очень преданна Флорентийцу и Ананде. Я не сообразил, как неожиданно потрясены твои нервы за эти дни испытаний, и слишком понадеялся на твои силы. Прости мою несообразительность, возьми эту конфету, сердцебиение сейчас пройдет.
Я долго еще не мог успокоиться, сел на стул, и И. подал мне еще какой-то воды. Я всеми силами стал думать о Флорентийце, только бы не упасть в обморок, как у Ананды.
Но мне вскоре стало лучше. Глаза И. смотрели на меня так ласково, турки — оба — старались мне помочь, я снова сделал над собой огромное усилие, улыбнулся и сказал, что женщина своими движениями на лестнице напомнила мне змею, а я змей боюсь до ужаса.
Молодой турок весело рассмеялся и согласился со мной, что змеи очень противны; но что в этой тонкой и высокой женщине он не видит ничего змеиного.
В эту минуту снова показалась вдали черная женщина. Я вооружился как барьером мысленным обликом Флорентийца и смотрел теперь совершенно спокойно на женщину.
И вправду, только от неожиданности можно было перепугаться. Ничего противного в ней не было. Это была черная статуя по стройности и совершенству форм. Лицо было тоже интересное, только глаза, огромные, выпуклые, блистающие белками, действовали неприятно на нервы.
Я никак не мог освоиться с ее чернотой, укутанной в белый батист. Контраст черной кожи и безукоризненной белизны одежды в этой дивной светлой комнате, где мое воображение уже поселило золотоволосых ангелов, действовал на меня удручающе.
Я всеми силами мысленно вцепился в руку Флорентийца; и еще раз осознал свое незнание жизни, неопытность и невыдержанность.
«Враг не дремлет и всегда будет стараться воспользоваться каждой минутой твоей растерянности», — вспомнил я из письма Али.
Не успели все эти мысли мелькнуть в моей голове, как черная девушка уже подошла к И. и сказала, что хозяин просит его одного пройти к нему в кабинет, а остальных выйти в сад, куда он вместе с И. сойдет через четверть часа.
И. прошел в комнату хозяина, очевидно зная дорогу, а нас девушка провела в сад, открыв зеркальную, вращающуюся дверь, которую я принял за обыкновенное трюмо.
Через эту дверь мы попали в библиотеку, с несколькими столами и глубокими креслами, а оттуда вышли на веранду и спустились в сад.
Какой чудесный цветник был разбит здесь! Так красиво сочетались в гамме красок незнакомые мне цветочки! Щебетали птицы, деревья бросали фантастические тени на дорожки. Такой мир и спокойствие царили в этом уголке, что не верилось в близость моря, шум которого здесь не был слышен, в его бури и ужас, через которые мы только что прошли, чтобы попасть сюда, в это поэтическое царство безмятежного мира.
Я слышал как сквозь сон, что девушка предлагает осмотреть сад, где есть растения всего мира, и полюбоваться рощей запоздало цветущего миндаля. Но я не хотел двигаться, не хотел не только говорить, но даже слушать человеческую речь. Я остался у цветника, сел на скамейку под цветущим гранатовым деревом и стал думать о Флорентийце и о том, каков этот его друг, у которого и дом, и сад — все полно таким миром и красотой.
Обо всем я забыл. Я унесся в мечты о счастье всех людей, о возможности каждому жить так, как ему надо по его духовным и физическим потребностям. «Не для себя одного, — думал я, — создал этот уголок хозяин. Сколько бурь сердечных, сколько разлада должно утихнуть в душах людей, попадающих в эту тишину и гармонию! Здесь точно каждая доска, каждый цветок напитаны любовью». Казалось мне, я понял, чем должно быть земное жилище тех, кто любит человека, не выбирая его для удовольствия, а встречая в каждом подобие себя самого, стараясь принести каждому помощь и утешение.
Я представил себе внешний облик хозяина, внутреннее существо которого казалось мне понятным. Я связывал его образ с цветущей красотой Флорентийца и почувствовал новый прилив сил, представив себе своего друга в белой одежде и чалме, как я увидел его в первый раз на пиру у Али. «Увижу ли я вас, дорогой Флорентиец? О, как я люблю вас!» — говорил я мысленно всей глубиной сердца и ясно — как будто прямо в ухо — услыхал его голос: «Я с тобой, мой друг. Храни мир, неси его всюду, и ты встретишь меня скоро».
Слуховая иллюзия была так ярка, что я встал, чтобы броситься на зовущий меня голос. Но каково же было мое разочарование и удивление, когда я увидел на веранде И., зовущего меня, жалкого «Левушку — лови ворон».
И. стоял на веранде рядом с человеком в обычном европейском легком костюме. Контраст между голосом моей мечты и голосом И., между обожаемой фигурой красавца Флорентийца и стоявшим рядом с И. человеком был таким разительным, что я не мог удержаться от смеха над самим собой. И все неожиданности — и черная змеевидная женщина вместо ангелов, и простой человек вместо Флорентийца, — все вместе вызвало во мне смех над собственной детскостью.
Совершенно не сознавая неприличия своего поведения, я встал и пошел, смеясь, на зов И.
— Что тебя веселит, Левушка? — спросил И. нахмурясь.
— Только собственная глупость, Лоллион, — ответил я. — Я, должно быть, никогда не выйду из поры детства и не сумею впитать в себя тех достоинств, живой пример которых вижу перед собой. Мне смешно, что я все попадаюсь в иллюзиях, которые мне подстраивают мои глаза и уши. Это все противная, тяжелая и жаркая дервишская шапка наделала мне бед, испортила мой слух.
— Нет, друг, — сказал хозяин дома. — Если твои иллюзии ведут тебя к доброте и веселому смеху, ты можешь быть спокоен, что достигнешь многого в жизни. Только злые люди не знают смеха и стремятся победить упорством воли; и они не побеждают. Побеждают те, что идут любя.
Я остановился как вкопанный. Мысли вихрем завертелись в мозгу. Что было общего между этим человеком и Флорентийцем? Почему сердце мое точно наполнилось блаженством? Я видел человека среднего роста, с темно-каштановыми, довольно вьющимися волосами, на которых была надета небольшая шапочка вроде тюбетейки. Прекрасные синие глаза смотрели мягко, любяще, хотя и носили выражение огромной силы.
Вот это выражение силы, энергии, внутренней мощи так и поразило меня, вызвав в памяти образ Флорентийца и пылающую мощь глаз Али.
Я был глубоко тронут его ласковой речью, вниманием, которое он оказывал мне, которого я — для него первый встречный — ничем не заслужил. Я невольно подумал, что уже много дней я живу среди чужих людей, оказывающих мне ничем не заслуженное внимание, защиту — вплоть до спасения жизни, — дающих кров и пищу, а я... И я грустно опустил голову, подумал о своем бессилии помочь брату, и слезы скатились с моих ресниц.
Хозяин сошел с веранды, тихо и нежно обнял меня и повел в дом. Я не мог унять слез. Скорбь бессилия, сознание величайшей доброты людей, защищающих брата, преклонение перед ними и полная моя невежественность, незнание даже мотивов их поведения, ужас лишиться их покровительства и дружбы и остаться совсем одиноким без них, — все разрывало мне сердце, и я приник, горько рыдая, к плечу моего спутника, когда он сел рядом со мной на диван.
— Вот видишь, друг, какие контрасты играют жизнью человека. В страшный момент бури, когда всему пароходу грозила смерть, — ты весело смеялся и тем поразил и ободрил храбрых людей. Сейчас тебя заставила смеяться великая любовь и преданность друга, — а в результате ты плачешь, думаешь об ужасе одиночества и впадаешь в уныние от несуществующего будущего. Как можно потерять то, чего нет? Разве ты знал минуту назад, что будешь сейчас плакать? Ты потерял свой смех, мир и радостность только потому, что перестал быть верен своему другу Флорентийцу, которому хочешь сопутствовать всю жизнь. Ободрись. Не поддавайся сомнениям. Чем энергичнее ты будешь гнать от себя мысли уныния, тем скорее и лучше ты себя воспитаешь и твоя внутренняя самодисциплина станет твоей привычкой, легкой и простой. Не считай нас, твоих новых друзей, людьми сверхъестественными, счастливыми обладателями каких-либо тайн. Мы такие же люди, как и все. А все люди делятся только на знающих, освобожденных от предрассудков и давящих их страстей, а потому добрых и радостных, и на незнающих, закованных в предрассудки и страсти, а потому унылых и злых. Знание раскрепощает человека. И чем свободнее он становится, тем больше его значение в труде вселенной, тем глубже его труд на общее благо и шире круг той атмосферы мира, которую он несет с собою. Возьми этот медальон; в нем портрет твоего друга Флорентийца. Очень хорошо, что ты так предан ему. Теперь ты сам видишь, что родного своего брата и неродного, совсем недавно встреченного брата ты любишь одинаково сильно. Чем больше условной любви ты будешь сбрасывать с себя, тем больше любовь истинно человеческая будет просыпаться в тебе.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 05.03.2012, 11:10 | Сообщение # 26 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Он подал мне довольно большой овальный медальон на тонкой золотой цепочке, в золотую крышку которого был вделан темный выпуклый сапфир.
— Надень его; и в минуты сомнений, опасности, уныния или горького раздумья бери его в руку, думая о твоем друге Флорентийце и обо мне, твоем новом, навсегда тебе верном друге. И ты найдешь силу во всех случаях жизни удержать слезы. Каждая пролитая слеза разбивает силу человека. А каждая побежденная слеза вводит человека в новую ступень силы. Здесь написано на одном из древнейших языков человечества: «Любя побеждай».
С этими словами он открыл медальон, где я увидел дивный портрет Флорентийца.
Я хотел поблагодарить его; я был полон благоговения и счастья. Но в дверь постучали; я едва успел надеть медальон, и слова благодарности остались невысказанными. Но, должно быть, мои глаза передали ему мои мысли, он улыбнулся мне, подошел к двери и открыл ее.
Я увидел белое платье, черную голову, шею и полуоткрытые руки; но теперь этот силуэт уже не пугал меня. Странное чувство — уже не раз испытанное мною за эти дни — чувство какой-то силы, обновления всего организма снова наполнило меня. Я опять точно стал вдруг старше, увереннее и спокойнее.
— Могут ли войти ваши друзья, сэр Уоми? — спросила девушка.
— Да, Хава, могут. Вот познакомься еще с одним моим другом. И пока я буду говорить о совершенно неинтересных для него вещах с турками, проведи его в библиотеку и покажи полку с книгами философов всего мира, трактующих о самовоспитании. Пусть он выберет все, что только захочет. А ты сложи ему все в портфель на память о себе, — сказал, улыбаясь и поблескивая юмором глаз, хозяин, точь-в-точь как это делал Флорентиец.
— Я с радостью проведу молодого гостя в библиотеку и покажу книги. Но что касается памяти о себе, вряд ли ему будет приятно вспоминать обо мне. Европейцы редко легко переносят черную кожу, — ответила Хава, улыбаясь во весь рот и точно осветив всю комнату блистанием белых зубов.
Я был совершенно сконфужен. А сэр Уоми — как назвала Хава моего нового друга — сказал мне, смеясь:
— Вот тебе и первый урок, друг. Побеждай свой предрассудок к черной коже, помня, что под нею одинаковая у всех красная кровь.
Я вышел вслед за Хавой и в соседней комнате столкнулся с И. и турками, шедшими в кабинет сэра Уоми. Должно быть, вид мой был необычен; оба турка с удивлением на меня посмотрели, а И. улыбнулся мне и ласково провел рукой по моим волосам.
Хава пропустила их в кабинет, закрыла дверь и пригласила меня идти за нею. Мы миновали несколько комнат, затененных ставнями от солнца, вышли снова в чудесный холл и через знакомую уже мне зеркальную дверь вошли в библиотеку.
Теперь я лучше рассмотрел эту комнату. Что за чудесная художественная обстановка была здесь! Темные шкафы красного дерева с большими стеклянными дверцами красиво выделялись на синем ковре. Синий потолок, на котором был художественно изображен хоровод белых павлинов и играющий на дудочке юноша.
— Вот, это здесь, — услышал я голос Хавы. — Вам придется встать на эту лесенку. На верхних полках этих двух шкафов стоят книги, которые вам рекомендовал сэр Ут-Уоми.
Я поблагодарил, запомнил, что друга моего зовут Ут-Уоми, и стал читать названия книг. Я думал, что, читая очень много под руководством брата, я найду здесь хотя бы несколько знакомых мне названий. Но хотя книги были на всех языках, даже на русском, я ни одной из них не знал.
— Я пока оставлю вас и поднимусь к себе за портфелем, — сказала Хава. — Я постараюсь найти такой, который напомнил бы вам сегодняшний день и сэра Ут-Уоми.
Я остался один. Окна и дверь веранды были раскрыты настежь, и из сада лился чудесный аромат цветов. А тишина давала мне особенное наслаждение после непрерывного морского шума и ветра. Меня тянуло выйти в сад, походить по мягкой земле, но я боялся опять рассеяться и стал прилежно перебирать книги.
Я уже разочарованно хотел перебраться к другому шкафу, как вдруг выпали на пол, неловко задетые мною, две книги. Я сошел с лесенки, поднял книги и открыл толстый кожаный переплет одной из них. «Самодисциплина, ее значение в жизни личной и космической», произведение Николая Т. Издание Фирс, Лондон, — прочел я заголовок.
Я протер глаза; еще раз прочел заголовок. Схватил вторую книгу в таком же переплете. «Путь человека как путь освобождения. Человек как единица Вечного Движения». Издание Фирс, Лондон. Произведение Николая Т.
Я перестал сомневаться, что книги принадлежат перу моего брата. Но что развернуло мне это открытие! Какие разноречивые чувства наполняли меня, — описать невозможно! Вопросы: кто же мой брат? Кто был моим воспитателем? Почему я разлучен с ним? — превратили меня опять в «Левушку — лови ворон». Я даже не стал искать ничего больше, присел на лесенку и стал читать.
Не помню сейчас, много или мало я прочитал, но очнулся я от громкого смеха многих голосов. Вздрогнув от неожиданности, я так растерялся, что не сообразил даже сразу, почему возле меня стоят полукругом И., турки, Хава и сэр Уоми, где я и что со мной.
Сэр Уоми подошел ко мне, ласково меня обнял и шепнул:
— Радуйся находке, но войди внешне в роль светского воспитанного человека.
Тут ко мне подошел И., взглянул на книги и на меня и весело засмеялся.
— Теперь ты, Левушка, видишь, что не только ты скрывал от брата свой литературный талант, но и он укрыл от тебя свои книги. Ты нашел их. Тебе надо теперь скорее выходить в писатели, чтобы твои книги попали ему в руки. Тогда вы будете квиты.
— Вот как! Капитан Т. — ваш брат? — сказала Хава. — Тогда вам будет очень интересно прочесть его последнюю книгу, в ней есть даже портрет капитана Т.
С этими словами она быстро открыла шкаф у правой стены, подкатила туда лесенку и достала книгу в синем переплете, подав мне ее развернутою на той странице, где был изображен портрет брата. Он был очень похож, только лицо было строгое, серьезное, и выражение какого-то отречения лежало на нем.
Я прочел заголовок: «Не жизнь делает человека, а человек несет в себе жизнь и творит свою судьбу». Я ничего не понял, к стыду своему, — ни в одном из заголовков книжек брата. Тяжело вздохнув, я взял все три книги и вышел в сад, где теперь сидел сэр Уоми и все остальные гости.
Подойдя к нему, я сказал печально, что все три книги брата для меня очень дороги, но что они мне кажутся таинственной китайской грамотой. Я просил у доброго хозяина разрешения взять с собой эти книги с тем, чтобы выслать их ему обратно из Константинополя.
— Возьми, друг мой, и оставь их себе, — ответил он. — Я всегда смогу пополнить свою библиотеку. Тебе же пока будет труднее моего достать их. Что же касается содержания, то у тебя сейчас такой чудесный учитель и воспитатель в лице И., что он растолкует тебе все, чего ты не поймешь. Он тебе и о нас все расскажет, — прибавил он, понижая голос так, чтобы нас не смогли слышать турки, которых Хава увела немного подальше, рассказывая что-то о цветочных клумбах.
— Ты не огорчайся так часто своей невежественностью и невыдержанностью, — продолжал сэр Уоми, усаживая меня на скамью между собой и И. — Если ты хочешь спасти жизнь брата, — развивай героические чувства не только в одном этом деле. Но в каждом простом дне живи так, как будто бы это был твой последний день. Не оставляй запаса сил и знаний на завтра, а отдавай всю полноту мыслей и чувств сегодня, сейчас. Не старайся развить силу воли, а действуй так, чтобы быть просто добрым и чистым в каждую пробегающую минуту.
К нам подошли турки с Хавой, державшей в руках прекрасный портфель из зеленой кожи. Передавая его мне, она лукаво улыбнулась, спрашивая, не напоминает ли мне зеленый цвет чьих-то глаз.
— А внутри, — прибавила она, — вы найдете портрет сэра Уоми.
Я был тронут вниманием девушки и сказал ей, что, очевидно, всем вокруг нее тепло от ее ласки и доброты, что я всегда буду помнить ее любезность и очень опечален, что я такой плохой кавалер и у меня нет ничего, что я мог бы со своей стороны оставить ей на память.
— Ну, а если я что-либо такое найду, что принадлежит вам? Оставите ли мне свой автограф на нем?
Я совершенно онемел. Моя вещь в этом доме? Я потер лоб, проверяя, не заснул ли уж я мертвым сном Флорентийца? Хава звонко рассмеялась и своим гортанным голосом сказала:
— Я жду ответа, кавалер Левушка.
Я окончательно смутился, и за меня ответил сэр Уоми.
— Неси свое сокровище, Хава, если оно у тебя есть. И не конфузь человека, который еще и сам не знает, что подал миру прекрасную жемчужину и украсил многим жизнь.
Я перевел глаза на сэра Уоми, думая увидеть на его лице уже знакомое мне юмористическое поблескивание. Но лицо его было серьезно, и смотрел он ласково. Я почувствовал в сердце привычное мне раздражение от всех этих загадок и уже готов был раскричаться, как в дверях увидел Хаву с толстой книжкой в руках. Это был журнал «Новости литературы». Развернув книжку, она поднесла мне страницу с заголовком рассказа: «Первая утрата — и свет погас». Это был тот мой рассказ, что пленил аудиторию и какого-то литератора на студенческой вечеринке в Петербурге, теперь напечатанный и вышедший в свет. Хава перелистала страницы и показала мне подпись: «Студент Т.».
— Ну, пиши автограф, — сказал И., — и надо собираться на пароход.
Я взял из рук Хавы карандаш, взглянул на нее, рассмеялся и написал:
«Новая встреча — и свет засиял».
Мой автограф вызвал не меньшее удивление всего общества, чем появление моего рассказа.
— Ты еще и сам не понимаешь, что ты написал в рассказе и что значат слова твоего автографа, мой юный мудрец, — сказал, прощаясь, сэр Уоми. — Но в нашу следующую встречу ты уже будешь во всеоружии знания. Иди сейчас так, как тебя поведет И., и дождись в его обществе возвращения Флорентийца.
Он обнял меня и ласково провел рукой по моим волосам. Хава протянула мне обе руки. Я склонился и поцеловал одну за другою эти прекрасные черные руки, как бы прося прощения за испуг и отвращение, которые они мне внушили вначале.
Я почувствовал, что руки ее задрожали, а когда поднял голову, увидел изменившееся выражение лица Хавы и услышал шепот:
— Я всегда буду вам верной слугою, и свет мне будет сиять и от вас.
Нас разъединил И., подошедший проститься с Хавой.
Мы вышли все вместе из дома и расстались с турками, которые хотели навестить еще своих родственников. Я удивился, как промелькнуло время. Казалось, только час и пробыли мы у сэра Уоми, а на самом деле было уже около семи часов вечера.
Я был рад, что турки ушли; говорить мне совсем не хотелось. И. взял меня под руку, мы свернули в какую-то улицу и зашли в книжный магазин. И. спросил, нет ли последнего номера «Новости литературы».
— Нет, — ответил приказчик. — На этот раз все расхватали.
Хриплый голос из другого угла магазина сказал, что можно снять с выставки последний номер, если мы наверное купим книгу. И. уверил, что книгу мы купим непременно, приказчик снял ее с выставки, мы уложили ее в мой портфель, расплатились и вышли.
— Как не хочется идти на пароход, Лоллион, — сказал я. — Век жил бы тут, в саду сэра Уоми.
— Ну, вот и верь тебе! Хотел век жить подле Флорентийца, всю жизнь разделять его труды. А теперь хочешь жить в саду Уоми? — улыбнулся И.
— Да, — ответил я. — Слова мои могут показаться изменой Флорентийцу. И сам я даже не смог бы вам рассказать, что творится в моем сердце. Оно, точно мешок, еще расширилось, там живет уже не один мой брат и Флорентиец. Я еще не могу отдать себе отчета, что общего я нашел между всеми вашими тремя друзьями: Али, Флорентийцем и сэром Уоми. Но что-то, какое-то высшее благородство, какая-то невиданная мною сила в них общие. Я даже думаю, что и вы, и Ананда имеете много общего с вашими друзьями. Я не могу еще взять в толк, почему все вы ко мне так беспредельно милосердны и самоотверженны! Защищая брата, который, конечно, достоин всякой защиты и помощи, вы все же все делаете для меня так много, как я вовсе не заслужил. И вы, лично вы, Лоллион, — чем смогу я когда-нибудь отплатить вам?
— Не наград или похвал должен ждать человек за свое поведение в жизни, Левушка, — ответил И. — Жизнь — это только ряд причин и следствий, и этому закону подчинена вся вселенная, не только жизнь человеческая. Но мы с тобою будем иметь еще много времени, чтобы говорить о делах на личные темы. Не хочешь ли сейчас соблюсти долг вежливости и купить цветов нашим дамам за то, что они так трудились и помогали нам одеть Жанну и детей?
— Нет, вознаградить их — как вы только что сказали — за доброе дело мне не хочется, а вежливость? — возможно, что я плохой кавалер. Но что мне хочется, всем сердцем хочется, снести роз Жанне, — это я бы сделал так радостно, что даже возвращение на пароход мне было бы менее тяжело.
— Прекрасно, вон там я вижу цветочный магазин. Я выполню долг вежливости по отношению к итальянкам, ты — подари цветы Жанне. Но будь осторожен, Левушка. Ни в одной из женщин, встречающихся нам на пути сейчас, ты не должен видеть женщину — предмет любви, а только тех друзей, которым мы с тобою должны помочь, если можем. Мы с тобой должны хранить сейчас в сердце и мыслях такую глубокую чистоту и целомудрие, как будто бы мы идем в священный нам поход. Все наши силы, духовные и физические, должны быть цельно устремлены только на то дело, которое нам дано Флорентийцем и Али. Мужайся, и на меня не сердись. Бедное, разоренное сердце Жанны готово привязаться всеми силами к тому, кто выкажет ей сострадание и внимание. Тебе же предстоит сейчас задача не утешения лично одной женщины, а служение всею верностью задаче, взятой тобой добровольно. Двоиться, желать и брата спасти, и женщину найти тебе сейчас нельзя.
— Мне и в голову не приходило перейти границы самой простой дружбы в моем поведении с Жанной. Я очень сострадаю ей, готов всем сердцем ей во всем помочь, — ответил я. — Но верьте, Лоллион, ни она, ни Хава никогда не могли бы быть героинями моего романа... И если чем-нибудь я дал вам повод подумать иначе, я согласен отнести цветы синьорам Гальдони, а вы — за нас обоих — передайте мои Жанне.
Мы вошли в цветочный магазин, у окна которого стояли несколько минут, разговаривая.
Когда мы стали выбирать букеты дамам, я все же сам выбрал белые и красные розы для Жанны. Я сложил свой букет на пальмовый лист, перевязал его белой и красной лентой, а И. выбрал один букет из розовых, а другой — из желтых роз итальянкам.
На его вопрос, почему я выбрал эти цвета роз и лент, я ответил, что не знаю вообще значения цветов. Но Али прислал мне подарки белого цвета — цвета силы; и красного — цвета любви, когда я шел к нему на пир.
— Теперь я, в свою очередь, хочу послать Жанне привет любви и силы и надеюсь, что она не увидит в этом чего-либо предосудительного.
Взяв цветы, мы снова вышли на набережную. Внезапно раздался гудок с нашего парохода, и, хотя торопиться было еще нечего, мы все же отправились прямо на пароход.
Дойдя до первого класса, мы расстались с И.; он прошел к Жанне, а я направился в каюту итальянок и передал розовый букет дочери и желтый — матери. Девушка радостно приняла цветы, и нежный румянец разлился по ее лицу и шее.
Мать ласково улыбнулась и спросила, видел ли я мадам Жанну в новом туалете. Я ответил, что туда прошел мой кузен, так как малютки нуждаются в его надзоре, а я повидаю их всех завтра и полюбуюсь сразу туалетами всех.
Я был так полон неожиданными новыми впечатлениями, портфель с книгами брата тянул меня скорее в каюту, чтобы хоть портрет брата посмотреть наедине, — а тут приходилось стоять в толпе разряженных дам и мужчин, выслушивать их и отвечать на легкий салонный разговор. Я воспользовался первым попавшимся предлогом, быть может показался не очень учтивым, и поднялся на свою палубу.
Я прошел прямо к себе в каюту с намерением взять душ, полежать и подумать. Но, очевидно, всем моим намерениям не суждено было сегодня сбываться.
Не успел я снять пиджак, как явился мой нянька — матрос-верзила — и подал мне небольшую посылочку и письмо в очень элегантном длинном конверте. Он очень был заинтересован моим путешествием по берегу, жаловался, что его не пустили со мной в город, а он, наверное, был бы мне там нужен. На вопрос об обеде, я сказал ему, что, когда тронемся, сядем за стол.
С трудом я отделался от этого человека, как пришли турки. Я едва успел спрятать свою посылку и письмо. Турки рассказывали, что очень весело провели время у своих родственников в городе, где узнали о бедствиях бури, из которой счастливо и благополучно выскочил только один наш пароход. Вышедшие из Севастополя следом за нами два парохода, один — старый греческий и другой, решившийся выйти из гавани при уже начинавшейся буре — французский, — оба погибли. А в Севастополе буря все еще свирепствует и сейчас, хотя уже с меньшей силой.
Что же касается нас, то они слышали от старшего механика, что в Константинополе и нашему судну придется идти в очень большой ремонт и задержаться надолго.
Всеми силами я старался быть вежливым и выдержанным, но внутри у меня клокотало раздражение от этой постоянной невозможности жить так, как хочется, а быть прикованным ко всем условностям светского приличия.
«Неужели, — думал я, — все поразившие меня новые люди огромной выдержки, которых я увидел за эти дни, и едущий со мной сейчас И. приобрели свое хорошее воспитание и выдержку таким же трудным путем, как я?»
Я готов был закричать туркам, чтобы они уходили и дали мне возможность побыть одному. Я еле сдерживал себя в границах приличия, как услышал голос И. и капитана на лесенке нашей палубы.
Меня поразило лицо И. Я еще ни разу не видел его таким сияющим. Точно внутри у него горел какой-то свет, так весь он казался насквозь светящимся радостью.
В моей голове снова промчался вихрь мыслей. Тут были и мысли низкие, малодостойные; я подумал, что И. был так долго у Жанны, что он ее любит и потому сияет. А мне говорил о невозможности сейчас личных чувств. Скользнули здесь и ревность, и грубая мысль о своей зависимости от почти мне незнакомого человека. Я почувствовал протест против своего положения и снова огромное раздражение.
Я почти не слышал, о чем говорили вокруг меня. Еще раз я посмотрел на И. — и устыдился всех своих недоброжелательных чувств. Лицо И. все так же светилось внутренним огнем, глаза его сверкали, напоминая глаза-звезды Ананды.
«Нет, — сказал я себе, — этот человек не может быть двуличным. Мысль такого светящегося лица должна гореть честью и любовью. Иначе откуда же взяться этому свету, который всех греет и рассеивает даже такой мираж, в каком я запутался сейчас».
Я унесся воспоминанием обо всем том, что рассказал мне И. о себе; о том, что я постиг и увидел за короткое время через него, и о том необычном человеке, которого он показал мне в Б.
Постепенно я забыл обо всем, превратился в «Левушку — лови ворон», перенесся в сад сэра Уоми и так погрузился в мысли о нем, что точно услышал его голос:
— Мужайся, пора детства прошла. Учись действовать не только для помощи брату, но вглядывайся во всех встречаемых. Если ты встретил человека и не сумел подать ему утешающего слова — ты потерял момент счастья в жизни. Не думай о себе, разговаривая с людьми, а думай о них. И ты не будешь ни уставать, ни раздражаться.
Я вздрогнул от страшного рева, вскочил, оглушенный им, сконфузился от общего смеха и никак не мог сообразить, где я, — и наконец понял, что это ревет пароходный гудок.
И. ласково обнял меня за плечи, говоря, что нервы мои совсем растрепались за эти дни.
— Да, Лоллион, растрепались. — И я хотел ему рассказать об еще одной своей слуховой галлюцинации сейчас, но он незаметно для других приложил палец к губам и шепнул: «После», — чем немало удивил меня.
Между тем гудок умолк, и на пароходе стояла обычная суета перед отправлением. Мы медленно отходили от мола. Полоса воды между нами и Б. становилась все шире, и наконец берег скрылся из глаз. Еще одна страница моей жизни закрылась, еще один светлый образ поселился в моем сердце прочно, а я снова не заметил, какое огромное место он там занял.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Понедельник, 05.03.2012, 21:19 | Сообщение # 27 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю! 
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Вторник, 06.03.2012, 09:11 | Сообщение # 28 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 15
Мы плывем в Константинополь
Спустя некоторое время явился Верзила со складным столом и скатертью, а за ним лакей с тарелками и прочими принадлежностями для обеда.
Турки вспомнили, что им надо переодеться к табльдоту, и поспешили вниз.
Мне стало легче с их уходом. Гармоничная атмосфера И., точно горный зефир, охватила меня. И все мелкое, раздража-ющее, ведущее мысли и порывы чувств в тупик одного личного переживания, отступило от меня. Интерес к его внутренней жизни, желание понять причины его необыкновенного состояния вышли на первый план. Я невольно подпал под очарование его спокойствия и даже какой-то величавости его настроения. Мои мысли вернулись назад, к его детству, к его страданиям и к той силе, до которой он вырос теперь.
Я молча сидел подле него и только в первый раз заметил, что вся внешняя суета не мешает мне, что я даже не замечаю людей, совершенно ясно их видя.
Я не превратился в «Левушку — лови ворон», соображал, где я, перекинулся несколькими словами с капитаном, но внутри меня точно все звенело, я был тих; никогда еще я не испытывал такого спокойствия и сознания, что оно пришло от той внутренней гармонии, которую распространял все продолжавший светиться Лоллион.
«Вот как может быть счастлив человек своим внутренним состоянием. Вот где сила помощи людям без слов, без проповедей, одним своим живым примером», — подумал я.
Даже мое нетерпение узнать, от кого мне передали посылку и письмо, отступило куда-то назад, я стал думать о пиcьме Флорентийца ко мне. Только сейчас дошли до моего сознания его слова о том, что я должен поехать в Индию. Помимо непосредственного интереса, который мне всегда внушала эта страна (быть может, потому, что я много о ней читал книг у брата и видел у него много иллюстраций), теперь, когда я увидел такого человека, как Али, узнал от И., что все они — и сэр Уоми тоже — были в Индии и жили там, мой интерес оживотворился. Мне захотелось самому видеть эту страну. Мой недавний протест и страх Востока улеглись. Я по-новому стал воспринимать разлуку с братом, уже не видя в ней трагедии, а сознавая в ней начало своего героизма.
Мы кончили обедать. И мне пришлось прибегнуть к каплям И., так как в открытом море нас все же качало, и я не чувствовал себя устойчиво. Отголоски бури, как предсказывал капитан, продолжались и сейчас почему-то очень остро действовали на меня.
— Я давно уже вижу, дружок, что тебе хочется мне рассказать о своих впечатлениях от стоянки в Б. Мне тоже есть что рассказать тебе, — сказал И.
— Прежде всего, мне хотелось бы узнать, от кого я получил посылку и письмо из Б., и поделиться их содержанием с вами, — ответил я.
По лицу И. скользнула усмешка; он встал и предложил мне перейти в каюту. Я достал из-под подушки своего дивана письмо и посылочку. Разорвав конверт, я был удивлен свыше всякой меры подписью: «Хава», которую я в своем нетерпении посмотрел первою.
Я так изумился, что вместо того, чтобы читать самому письмо, протянул его И. Представление о черной статуе в белом платье, которую я считал для себя мелькнувшей и навек исчезнувшей бабочкой, ожило и довольно неприятно поразило меня.
И. взял письмо, посмотрел на меня своими светящимися глазами и стал громко читать:
«Я не знаю, какими словами начать мне мое обращение к Вам. Если бы я была белой женщиной, я знаю, как бы я миновала установленные вековыми предрассудками условные правила светских приличий. Но моя черная кожа ставит меня вне законов вежливости и приличий, которые белые люди считают иногда обязательными только для белокожих. Я могу обращаться к Вам не иначе, как к частице света и духа, живущих в каждом человеке, независимо от времени и места, нации и религии. Знание рассеивает все предрассудки и суеверия; и я, обращаясь к Вашей любви, позволю себе сказать Вам: «Друг». Итак, Друг, — впервые в жизни белый человек выра-
зил мне свою вежливость и сострадание, прижав к губам мои черные руки. Если бы я жила еще тысячу лет — я не забуду этих поцелуев, потому что на них ответил Вам поцелуй моего сердца. Быть может, есть много форм любви, о которой говорят и которую выражают действиями женщины. Мне же доступна одна форма: беззаветной преданности, не требующей ничего личного взамен. Я отдаю Вам все свое сердце, не умеющее двоиться; и верность моя пойдет за Вами всюду, будет ли это рай или ад, костер или море, удача или поражение. И почему именно так пойдет моя жизнь, какие вековые законы жизни связывают нас — мне ясно. Когда-либо станет ясно и Вам, но сейчас я о них молчу. Я знаю все, что Вы можете подумать о моей привязанности, такой Вам сейчас ненужной и стеснительной. Но будет время, Вы выберете себе подругу жизни, — и черная няня будет нужна белым детям. Моя преданность, так навязчиво предлагаемая сейчас, если рассматривать ее с точки зрения условностей, на самом деле проста, легка, радостна. Если подняться мыслью в океан движения всей вселенной и там уловить свободную ноту любви, любви, не подавляемой иллюзорным пониманием дня как тяжелого испытания, долга и жажды набрать себе лично побольше благ и богатства, — там можно увидеть не этот серый день, сдавленный печалью и скорбью, но день счастливой возможности вылить из своего сердца любовь свободную, чистую, бескорыстную, — и в этом истинное счастье человека. И да простит мне жизнь мою уверенность, но я знаю, что в Вашем доме я найду свою долю мира и помощи Вашим детям. Я знаю, как испугала Вас моя черная кожа, и тем глубже ценю благородство сердца, отдавшего поцелуй моим черным рукам. Чтобы не напоминать Вам о своей черноте и вместе с тем послать Вам память о нашей встрече, я посылаю Вам небольшую шкатулку, которая Вам, наверное, понравится. Примите ее как самый ценный дар моей преданности. Мне дал ее сэр Уоми в день моего совершеннолетия, сказав передать ее тому, за кого я буду готова умереть. Я уже сказала: путь мой за Вами. Чтобы не показаться сентиментальной, я кончаю свое письмо глубоким поклоном Вашему другу И., Вашему брату и Вашему великому другу Флорентийцу.
Ваша слуга Хава».
И. давно кончил читать письмо. Я сидел, опустив голову на руки и не зная, что думать еще и об этой неожиданной случайности.
— Нет случайностей, — услышал я голос моего друга. — Все, с чем мы сталкиваемся, подчинено закону причинности, и нет в жизни следствий без причины. Чем больше освобождается от предрассудков человек, тем больше он может знать. И Хава права, когда пишет тебе, что знание рассеивает все предрассудки и суеверия. Но мы еще будем иметь много времени, чтобы поговорить обо всем этом. Сейчас хочу тебе сказать, что преследовавшие нас сарты погибли на старом греческом судне, на которое их заставила сесть ненависть, хотя они знали о предстоящей буре. Теперь до Константинополя мы свободны от преследования. А там узнаем, как быть дальше. Не хочешь ли посмотреть на заветный подарок Хавы? Качка усиливается, нам необходимо снова обойти весь пароход. После перенесенной бури люди гораздо чувствительнее к качке. Жанну надо навестить первой, потом итальянок и т. д.
Я развернул небольшой пакет Хавы и достал из кожаного футляра квадратную шкатулку темно-синей эмали, на крышке которой был изображен овальный эмалевый портрет сэра Уоми. Портрет был окружен рядом некрупных, но чудно сверкавших бриллиантов, а вместо замка был вделан крупный выпуклый темный сапфир.
— За всю жизнь я даже не видел столько драгоценных вещей, сколько мне пришлось их держать в руках за эти недели, — сказал я.
— Да, — ответил И. — Как много, много людей хотело бы хоть в руках подержать портрет сэра Уоми, не только что получить его в подарок. Но спрячь все в саквояж, нам время двинуться в обход парохода.
Я спрятал все свои вещи и книги в саквояж. И. достал наши аптечки, и не успели мы их надеть, как в дверях появился послом от капитана Верзила с просьбой поспешить в лазаретную каюту № 1А, что там плохо и матери, и детям.
Мы помчались ближайшими переходами к Жанне, причем мой нянька-верзила снова спас мой нос и ребра, так как я не мог удерживать равновесия. На мой вопрос, уж не буря ли будет снова, И. ответил, что это невозможно для природы — разъяриться так дважды подряд. А Верзила, смеясь, уверял, что это всего только зыбь. Быть может, это была зыбь, но — надо отдать ей справедливость — зыбь препротивная.
Мы вошли к Жанне и снова застали картину почти того же отчаяния, которую увидели в первый раз. Мать сидела с обоими детьми на руках, прижавшись в угол дивана.
Лицо ее выражало полную растерянность, и, когда И. наклонился к девочке, чтобы взять ее и положить на детскую койку, она вцепилась в его руки, крича, что девочка умирает и она не хочет отдать ее смерти на холодной койке, пусть лучше умирает у сердца матери. Жанна так резко схватила руки И., что, если бы я не бросился к малышу, он скатился бы на пол с ее коленей.
Взяв ребенка на руки, я готов был раскричаться и упрекнуть мать в невнимании к нему, но... образ сэра Уоми, прочно поселившийся в моем сердце, помог мне сдержаться и мягко сказать ей:
— Так-то вы держите обещание ухаживать самоотверженно за детьми? Разве им удобнее на ваших коленях, чем в постельках?
Жанна плакала, говоря, что, не видав меня так долго, не могла сохранить самообладания, а болезнь детей разрывает ей сердце. Я же позабыл совсем о ней. Я возражал, что И. был у нее, итальянки навещали ее, что я прислал ей книг и цветов, но нельзя думать, что мое присутствие или отсутствие может иметь влияние на здоровье или болезнь детей.
— Я сам еще так молод и невежествен, что всецело нуждаюсь в воспитании и наставнике, — продолжал я. — Если бы не мой брат И., я бы десять раз погиб. вам нужно перестать скучать и думать, что вы одиноки и несчастны, а нужно помочь доктору влить детям лекарство.
Сам не знаю, что я говорил бедной женщине еще, но, очевидно, тон моего голоса передавал ей всю нежность моего к ней сострадания. Мигом она отерла слезы — и лучшей сестры милосердия не надо было искать.
И. долго возился с девочкой, слабость которой была ужасна.
— Сегодня будет так плохо еще несколько часов. Но зато завтра дело пойдет к улучшению, — сказал И. Жанне. — Держите ее завтра непременно в постели весь день. Если не будет качки, вынесите ее на палубу. Ну, а малыш через час будет просить есть.
Мы собрались уже уходить, когда Жанна обратилась с мольбой к И.:
— Разрешите вашему брату побыть со мной. Я так боюсь чего-то, мне все мерещится какое-то новое горе, все кажется, что дети мои тоже умрут.
И. кивнул головой, сказал мне, чтобы я остался здесь до тех пор, пока за мной не придет Верзила, но что если откуда-нибудь будут звать на помощь доктора, чтобы я ответил, что доктор он — И., а я могу только при нем помогать и бессилен без него.
И. ушел. Мы остались с Жанной у постели ее детей. Девочка понемногу успокаивалась; дыхание стало ровнее, хрипы в груди прекратились. Жанна молчала, не плакала; но я видел, что не одна болезнь девочки привела ее к порыву нового отчаяния.
— Что случилось? — спросил я ее. — Почему вы опять в таком состоянии?
— Я и сама не знаю, почему на меня нахлынули все ужасные воспоминания и картины смерти мужа. Я почувствовала такой страх перед будущей жизнью. Не могу передать вам, какой жуткий страх на меня нападает, когда я думаю, что мы приедем в Константинополь, и мне нужно будет расстаться с вами и вашим братом. Я умру от одиночества и голода.
— Вы умрете от одиночества и голода? А дети переживут вас? Кто же будет на них работать? Кто есть у них ближе вас? Вы думаете о том, что было, и о том, что будет. А сейчас? Об этой минуте, когда вы чуть не уронили мальчика и когда повредили девочке, держа ее не в постели, вы не думаете? Я так же, как и вы, только тем и занимался, что думал или о том, что было, или о том, что будет. Один мой любимый и мудрый друг и мой теперешний спутник И. своими примерами показали мне, как надо жить только тем, что совершается сейчас. И что самое главное — это и есть «сейчас». Попробуйте и вы не плакать, а бодро ухаживать за детьми. Ваши слезы мешают им мирно спать, и они будут дольше больны. Улыбайтесь им — и их здоровье восстановится скорее. Что касается Константинополя, то ведь И. сказал вам, что он вас там устроит, а слово его никогда не расходится с делом. Если у вас есть цель поставить детей на ноги, зачем вам думать, будете ли вы одиноки? Вы уже по опыту знаете, как непрочно все в жизни. Не думайте, что будет, а думайте и просите И. научить вас, как вам начать воспитывать ваших детей. Я ничего не могу сделать для вас; я сам не имею ни семьи, ни дома и еще не могу сам зарабатывать свой кусок хлеба, так как мало что знаю и умею делать. Но И. я уверен поможет вам.
— Я его очень боюсь и стесняюсь, — сказала бедняжка. — А вас не боюсь и очень радуюсь, когда я подле вас.
— Это потому, что я такой же неопытный ребенок в жизни, как и вы. Но если вы присмотритесь внимательнее к И., вы будете счастливы ту каждую минуту, которую проведете с ним.
— Вы только что сказали, что улыбка матери помогает детям. Я стараюсь не плакать, но это так трудно. И я не думаю, чтобы И. помог мне научиться воспитывать детей; он сам такой строгий, он никогда не улыбается. Я при нем чувствую себя точно в железной клетке, а при вас мне легко и просто.
— Вам легко со мною, — ответил я, — только потому, что я так же легкомыслен, как и вы. Но если бы вы сосредоточились и подумали, какую громадную энергию вы могли бы передать своим детям, если бы вы их по-настоящему любили! Не слезы текли бы из ваших глаз, а целые потоки энергии. Ведь вы плачете о себе, а вам надо думать, как бы защитить их.
— Я не могу еще понять вас, — очень тихо сказала Жанна после долгого раздумья. — Но мне начинает казаться, что я действительно слишком много думаю о себе. Я постараюсь вдуматься в ваши слова, может быть, они помогут мне начать жить иначе.
Мне было очень жаль бедняжку. И я всячески старался не переходить границы дружеской беседы и не впадать в тон наставника. Жанна же на моих глазах как-то странно менялась. На ее молоденьком личике не играла та улыбка, которой оно всегда светилось, когда я бывал с нею, и отчаяние тоже сошло с него. Печаль, суровая решительность — точно она внезапно стала старше меня — отделили ее от меня каким-то кругом, в котором она и замкнулась.
Мы молча сидели у детских постелей, и мысль моя вернулась к Хаве. Какою сильной и мужественной женщиной она мне казалась теперь! И как нужна была бы ее черная рука помощи этой хрупкой и тоненькой матери.
— Вы не думайте, что я слабая и боюсь труда, — внезапно вырвал меня из мира грез дрожащий голосок Жанны. — Нет, о нет, я не боюсь труда. Я просто слишком много любила моего мужа. И, потеряв его, я смешала мою любовь к нему и слезы о нем с любовью к детям и страхом за них. Но я начинаю понимать, что страх губит мои силы, приводит в отчаяние и я приношу вред моим детям. Мне только сейчас становится ясно, на какую ужасную жизнь я буду обречена, если не найду в себе мужества жить только для детей, быть им защитой, а буду оплакивать свою печальную судьбу женщины, потерявшей любимого.
В дверь постучали, вошел сияющий Верзила и доложил, что И. просит меня в первый класс, где снова заболела итальянка. Я простился с Жанной и почувствовал, что нанес ей своими словами какую-то не то рану, не то разочарование. И ее пожатие было менее горячим, а лицо все оставалось таким же суровым.
Быстро поднялись мы с Верзилой в первый класс, где царила паника; очевидно, крупная волна вызывала жестокие воспоминания о минувшей буре и страх перед ней.
Я застал И. в каюте синьор Гальдони, где старшая была вся в слезах, а младшая снова лежала как труп.
— Это и есть тот тяжелый случай, Левушка, о котором я тебе сказал в первый же раз. При каждом сильном волнении будет наступать такое обмирание организма, пока синьора Мария не научится в совершенстве владеть собой, — обратился ко мне И.
— Нет, нет, я ничего особенного ей не сказала, — раздраженно и повышенно громко сказала синьора Джиованна. — Я только хотела предупредить новое несчастье. Довольно с нас и одного горя было.
— Зачем вы привлекаете внимание соседей громким разговором? — тихо сказал ей И. — Ведь сейчас надо помочь вашей дочери прийти в себя. Это не так легко; и если вы будете кричать, мои усилия могут остаться бесплодными. Если же не можете найти в своем сердце столько любви, чтобы думать о жизни вашей дочери и все свои силы устремить на помощь ей, а не на мысли о своих волнениях, уйдите из каюты. Всякие мысли эгоизма и раздражения мешают в моменты опасности.
— Простите мне мое безумие, доктор. Я буду всем сердцем молиться о ней, — стараясь сдержать слезы, сказала мать.
— Тогда забудьте о себе, думайте о ней и перестаньте плакать. Плачут всегда только о себе, — ответил И.
Он велел мне, как и в первый раз, приподнять девушку и влить ей лекарство, ловко разжав зубы. Затем он сделал ей укол и с моей помощью движения искусственного дыхания.
Но все усилия оставались безуспешными. Тогда он свернул папиросу из бумаги, насыпал туда едко пахнувшего порошка, поджег его и поднес к самым ноздрям девушки. Она вздрогнула, чихнула, кашлянула, открыла глаза, но снова впала в беспамятство.
Тогда И. брызнул ей в лицо водой, а к шее приложил горячую грелку и снова зажег траву. Она вторично вздрогнула, застонала и открыла глаза. И. с моей помощью посадил ее и, продолжая держать у ее лица горящую траву, сказал:
— Дышите ртом и как можно глубже.
Я держал девушку за плечи и чувствовал, как все ее тело содрогается при каждом вздохе.
Долго еще мы не отходили от нее, пока она вполне не пришла в себя. И. велел напоить ее теплым молоком, запретил разговаривать с кем бы то ни было и укрыл теплым одеялом. Матери он сказал, что не только бури больше не будет, но что через час-два и море будет совсем спокойно.
Мы вышли на палубу, где нас ждала целая кучка людей, во главе которой стоял несчастный муж злющей княгини. Молодой человек имел очень плачевный вид. На левой щеке его был темно-синий кровоподтек, правый глаз весь затек и тоже был совсем синим, точно его исколотили в драке.
Вид его был так жалок, что даже смешной контраст между элегантным костюмом и кособокой цветной физиономией не вызывал смеха. А его единственный, молящий глаз говорил о громадной трагедии, переживаемой этим человеком.
— Доктор, — сказал он дрожащим слабым голосом. — Будьте милосердны. Я, право, ни в чем не виноват в выходке моей жены. Судовой врач отказывается зайти к нам, под предлогом массы очень серьезных больных. Он думает, что княгиня наполовину притворяется, наполовину больна только от страха. Но я уверяю вас, что она действительно умирает. Я никогда не видел ее в подобном состоянии. Она уже не может ни кричать, ни драться. Она очень, очень стара. Будьте милосердны, — лепетал он. — Для меня и многих будет страшная драма, если я не довезу ее до Константинополя...
И. молча смотрел на этого несчастного человека, а передо мной в один миг мелькнула загубленная жизнь, проданная за деньги отвратительной старухе. Не могу сказать, как поступил бы я на месте И., он же тихо сказал: «Ведите».
— О, благодарю вас, — пробормотал муж княгини, и мы двинулись за ним в каюту № 25.
— Я скоро вернусь к вам, — сказал И. обступившим его со всех сторон пассажирам. — Я обойду всех, кто будет нуждаться в моей помощи. Не ходите за мной, ждите меня здесь.
Ужасное зрелище представилось нам, когда мы вошли в каюту. В отчаянном беспорядке мы увидели нечто страшное, уродливое, седое, бездыханное, лежавшее на койке с отвисшей беззубой челюстью, что даже не напоминало разъяренной толстой старухи в рыжем парике, скандалившей в коридоре лазарета.
И. подошел к постели, потрогал руку, лоб и шею трупообразной княгини и перевел взгляд на мужа, единственный глаз которого выражал муки страха и ожидания приговора И.
— Ваша жена жива, — сказал он ему. — Но ожидать, что она будет вполне здорова, уже невозможно. Ее разбил наполовину паралич, и двигаться она не сможет. Что касается речи и рук, об этом можно будет сказать что-нибудь только тогда, когда я приведу ее в чувство, а вы выполните все те процедуры, которые я ей назначу.
— Я готов со всем усердием ухаживать за ней, лишь бы сохранилась ее жизнь и она доехала до Константинополя. Там она должна встретиться со своим сыном, моим двоюродным братом, и уж будь что будет. Лишь бы никто не заподозрил меня, что я ее в дороге уморил, — сказал муж.
С этими словами он опустил голову на руки и заплакал как ребенок.
Не могу сказать, какие чувства говорили во мне сильнее: презрение к здоровому мужчине, торговавшему своим титулом из нежелания работать, или сострадание к человеку, сбившемуся с понимания ценности независимой трудовой жизни.
Если бы я не провел последнего времени жизни в таком высоком нравственном кругу, как Флорентиец и И., я бы грубо отвернулся от внушающего мне отвращение князя. Но сейчас в моем сердце не было места осуждению, я только почувствовал еще раз свое бессилье помочь ему.
— Мужайтесь, друг, — услышал я голос И.
Князь поднял свое залитое слезами лицо и сказал твердым голосом, какого я от него не ожидал:
— О, доктор, доктор! Сколько ужаса я вынес за эти три года! Сколько мук стыда и унижения я вытерпел за свою безумную ошибку. Эта бездельная жизнь измучила меня хуже всякой пытки. Только спасите ей жизнь. Я сдам ее на руки ее сыну и начну трудиться. В новой жизни я постараюсь вернуть себе уважение честных людей, которое потерял, хотя бы мне пришлось стать нищим.
И он снова опустил свое изуродованное лицо на руки.
— Мужайтесь, — еще раз сказал И. — Начать жить по-новому, зарабатывать свой хлеб никогда не поздно. Не надо и нищенствовать, мы вам поможем найти труд, если вы этого хотите. Но я думаю, что вам надо пока остаться при вашей жене. Она ведь знает вашу честность и никому, кроме вас, не доверяет. Но даже и вам она не сказала правды, как она чудовищно богата. Теперь же, без ног и, может быть, без рук, она не согласится ни минуты быть без вас. Только вам одному она и верит. Исполните сначала ваш долг мужа и душеприказчика при ней, а тогда уж начинайте новую жизнь. И если захотите трудиться, я скажу вам, как и где меня найти.
И. вынул иглу для укола, долго и сложно набирал лекарств из нескольких пузырьков и сделал старухе четыре укола, в обе ноги и в обе руки. Кроме того, он велел мне приподнять ее противную и страшную голову и влил в каждую ноздрю по несколько капель едко пахнувшей, бесцветной жидкости.
Сначала действия уколов и лекарств не было заметно. Но через десять минут из открытого рта вырвался глухой стон. Тогда И. и я стали делать ей искусственное дыхание.
Мы мучились долго. Пот лил с меня струями. Несчастный князь не был в силах наблюдать ужасную гимнастику омертвелого тела; он отвернулся, сел в кресло и горько, по-детски заплакал.
Внезапно старуха открыла глаза, вздохнула, закашлялась. И., продолжая движение ее рук, быстро бросил мне:
— Положи голову высоко и дай часть пилюли Али.
Я выполнил его приказание. И. уложил руки княгини на теплые грелки, закрыл ее одеялом и велел принести теплого красного вина. Через некоторое время в глазах старухи мелькнуло сознание:
— Слышите ли вы меня? — спросил ее И.
Только мычание раздалось в ответ.
Влив в рот старухе немного теплого вина, И. дал ей еще частицу пилюли и сказал мужу:
— Перестаньте волноваться. Вы не только ее довезете до К., но и помучаетесь с ней еще немало. Ноги ее действовать не смогут. Но правая рука и речь, думаю, будут действовать. Вот вам лекарство. Она будет спать часа три. Затем очень точно, через каждые полчаса давайте эти три лекарства по очереди. Вечером, перед сном, я зайду еще к вам.
Мы простились с князем и вернулись к пассажирам первого класса, ждавшим нас с нетерпением.
Времени прошло немало. Одним из первых, нетерпеливо постукивая пальцами о перила лестницы, ждал нас мальчик-грек. Ухватившись за руку И., мальчик сыпал горохом слова, из которых я понял только, что ему лично очень хорошо, очень помогли лекарства, но что мать и дед чувствуют себя очень плохо.
В каюте греков мы нашли отца в большой слабости, а дочь в необычайном волнении возле его кровати.
Из первых же слов, сопровождавшихся рыданием, было понятно, что страх смерти овладел дочерью. И. с невозмутимым спокойствием, милосердием и добротой говорил с молодой женщиной.
— Неужели вам так трудно понять, — говорил он ей, — что ваше волнение, ваш страх смерти за отца мешают ему стать здоровым? Он не болен, он устал, очень устал от тех героических усилий, которыми он окружал вас все время. И чем же вы платите ему сейчас? Слезами и стонами мешаете его отдыху? Возьмите себя в руки; вы все трое сейчас здоровы физически. Болен ваш дух. Вместо радости вы разбиваете печалью и унынием страха все те усилия любви и энергии, которые я стараюсь вам объяснить как путь к выздоровлению. Оставьте отца в покое. Пусть он спит, а вы выйдите с сыном на палубу, погуляйте, подумайте сосредоточенно обо всех событиях вашей жизни за последнее время и поблагодарите жизнь за счастливую развязку этих событий, казавшихся вам гордиевым узлом.
Необычайное изумление выразилось на лице гречанки. Мне казалось, И. читал в ее душе, как в открытой книге. Она краснела и бледнела, взгляд ее был прикован к лицу И., она стояла как изваяние.
Не произнеся больше ни слова, И. дал выпить капель старику, перевернул его лицом к стенке и вышел, поманив меня за собой. На пороге я оглянулся — гречанка все еще стояла недвижно.
Мы обошли еще несколько кают, зашли к Жанне, где все было благополучно, и вернулись к себе в каюту.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Вторник, 06.03.2012, 09:11 | Сообщение # 29 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Здесь И. велел мне вынуть из саквояжа Флорентийца круглую кожаную коробочку, где лежали бинты. Взяв еще какую-то мазь и жидкость, мы сошли в каюту турок, где лежал бледный, очевидно сильно страдающий молодой турок.
— Неблагоразумно, Ибрагим, вы ведете себя. Зачем скрывать от отца боль в ноге? Ведь вы рискуете остаться хромым. По моим наблюдениям, как вы ходите, у вас трещина кости, а может быть, и перелом. Это безумие — так бояться огорчить отца.
Осмотрев ногу с огромным кровоподтеком, И. наложил гипсовую повязку, приказав Ибрагиму не двигаться. Мне он велел пойти в биллиардную комнату и сказать отцу Ибрагима, что сын его лежит со сломанной, но уже вправленной и забинтованной ногой.
Я с трудом нашел старого турка. Биллиардных комнат оказалось несколько, и он играл во втором классе, весело смеясь и побивая всех соперников.
Когда я вошел, он выиграл новую партию у доктора, считавшегося чемпионом в Англии, и торжеству его не было предела. Глаза его сияли, белые зубы ярко сверкали между двумя пунцовыми губами, и во всей фигуре светилось детское удовольствие. Казалось, весь мир для него сосредоточивался в шарах и кие.
Когда он увидел меня, все его веселье моментально исчезло.
— Что-нибудь случилось? — тревожно спросил он.
— Особенного ничего, — сказал я, стараясь сделать беззаботный вид. — И. послал меня к вам, так как ни ему, ни мне сейчас нельзя побыть около вашего сына...
Мне не пришлось договорить. Он бросил кий и стремглав полетел из комнаты, через несколько ступеней шагая по крутой лестнице.
Я едва успел крикнуть сопровождавшему меня Верзиле: «Задержи!» Чувство тоски сжало мое сердце: я опять не сумел выполнить возложенной на меня задачи.
И., отправляя меня за отцом, напомнил мне о безумной любви его к сыну. Дал наставление стараться подготовить его к болезни сына и привести в каюту только тогда, когда он сможет спокойно войти к больному сыну и не потревожит его своим криком и беспокойством. Я очень хорошо все понял, но вышло, что все мое понимание было теоретическое, а практика выказала мое бессилие повлиять на сердце человека и подать ему мир.
Я помчался по лестнице, но, сколько ни спешил, достиг ее конца только тогда, когда Верзила, услышавший мое «задержи», широко расставив ноги и руки, загородил своей колоссальной фигурой путь турку.
Скандал готов был уже разразиться. Турок, похожий на разъяренного быка, готовился броситься на Верзилу. Он был страшен. Бледное лицо, выкатившиеся глаза, трясущиеся губы и поднятые сжатые кулаки так преобразили его, что я едва не превратился в «Левушку — лови ворон». Я уже было растерялся, но вдруг точно какая-то сила толкнула меня, я юркнул мимо поднятых рук турка и взлетел на ступеньку выше его, повернувшись к нему лицом. И в ту же минуту тяжелый, как молот, кулак упал на мою голову, защитившую солнечное сплетение Верзилы, куда удар предназначался и где он был бы смертелен. Что же касается моей головы, то удар был силен, но ослаблен чьей-то рукой, задержавшей в последний момент кулак турка. Я пошатнулся, но устоял на ногах, поддержанный Верзилой.
Взглянув на боровшегося с пришедшим в бешенство турком, я узнал в своем спасителе капитана.
Капитан уже готовился свистнуть и вызвать команду, чтобы связать турка, как сильные руки И. схватили обе руки турка, и на непонятном языке он тихо, но внятно и повелительно сказал турку только два слова.
Точно молнией сраженный, турок опустил голову и руки. Лицо его смертельно побледнело, и две огромные слезы скатились по щекам.
И., повернувшись к капитану, со всей свойственной ему обаятельной вежливостью и воспитанностью, приносил ему глубокие извинения за припадок дикого бешенства своего друга турка. Он объяснил ему, что вызван был этот пароксизм беспокойством за сына, который сейчас очень болен, и отец, потеряв голову, вообразил, что сын его умер и его не допускают к трупу.
— Я могу понять, что необузданный темперамент не закаленного воспитанием человека может привести к полной неуравновешенности. Но дойти до драки с младенцем — это та граница, где здоровый мужчина должен быть рассматриваем, как преступник, — ответил капитан, весь бледный, вытянувшись во весь свой высокий рост, но совершенно спокойным звенящим голосом.
Тут я объяснил капитану, что турку и в голову не приходило бить меня. И я изложил всю ситуацию, признав себя всецело виновным в неумении подготовить отца к болезни сына, чем я и вызвал весь грубый инцидент.
— Это, мой юный друг, не инцидентом называется, а немного иначе, — ответил мне капитан, нежно проводя прекрасной рукой по моей бедной голове. — Я прошу вас, Левушка, пройдите к молодому больному и побудьте с ним, пока мы разберем все происшедшее в моем кабинете.
— Я умоляю вас, капитан, — прошептал я, схватив его руку обеими своими, — не придавайте значения всему происшедшему. Я ведь совершенно ясно объяснил вам, что причиной всему только я один. Помогите расхлебать всю кашу, — сейчас мы начнем привлекать внимание публики. Ведь вы выпили со мной брудершафт, а сейчас говорите мне «вы». Неужели ваша любовь ко мне была похожа на те цветы, что вянут сразу от грубого прикосновения.
Должно быть, мой вид и голос были жалостливы; капитан чуть улыбнулся, велел Верзиле проводить меня в каюту турок и оставаться при мне, пока не вернется И.
Обратившись к турку и И., он пригласил их следовать за ним.
Казалось, рука капитана задержала и ослабила до минимума удар по моей голове; тем не менее шел я плохо, сильно опираясь на Верзилу, и с большим трудом опустился в кресло. Все плыло перед моими глазами, мне было тошно, и я сознавал, что едва удерживаюсь от стона.
Не могу определить, долго ли я просидел в кресле и где я сидел. Мне чудилось, что снова разыгралась буря, что меня бросает волной, что я вижу чудесное лицо склонившегося надо мной моего дивного друга Флорентийца...
Я проснулся, чувствуя себя сильным и здоровым, и первое, что я увидел, было печальное и расстроенное бледное лицо старшего турка, сидевшего подле меня.
— Что-нибудь случилось? — спросил я его, совершенно забыв все предшествовавшие обстоятельства.
— Слава Аллаху! — воскликнул он. — Наконец-то вы очнулись, и я не чувствую себя больше убийцей.
— Как убийцей? Что вы говорите? Почему я здесь? — спрашивал я, видя себя в каком-то новом месте. — Где И.? Что же случилось? — продолжал я, пытаясь встать и начиная беспокоиться.
— Ради Аллаха, лежите спокойно и не разговаривайте, — сказал мне турок. — От моего несчастного удара у вас поднялся жар, бред, рвота и вас перенесли сюда. Здесь же лежит и сын мой, у которого началась гангрена ноги. Три дня И. не отходил от обоих вас. Часа три назад он объявил обоих вас вне опасности и оставил меня караулить вас. Не пытайтесь встать. Вы привязаны ремнями к койке, чтобы дать вам наибольший покой. И. приказал мне, если вы проснетесь раньше его возвращения, ослабить ремни, но не позволять вам двигаться. Левушка, простите ли вы мне когда-нибудь мое ужасное поведение? Не в первый раз в жизни я дохожу до полной потери контроля над самим собой. И каждый раз причиной моего бешенства является любовь. Когда капитан хотел посадить меня в карцер за драку на пароходе и я пытался ему объяснить, что любовь к сыну свела меня с ума, он очень иронически спросил меня: «Кому нужна такая любовь, которая несет всюду ревность, скандал и тяжесть, вместо радости и облегчения жизни?» Я все понимаю. Понимаю сейчас и ужас такого положения, когда сын, мною обожаемый, боится меня, скрывает даже боль свою — значит, не видит друга во мне...
— Напрасно, отец, ты так думаешь, — раздался внезапно голос с соседней койки. — Я по глупости скрывал от всех свою рану, думая, что все быстро пройдет. Тебя же, зная хорошо, как ты выше всех достоинств в человеке ставишь его полное самообладание, я хотел оберечь от лишнего разочарования в самом себе; потому что я хорошо знаю, как сводит тебя с ума всякая тревога за любимых. Именно моя преданная дружба к тебе как к человеку высоких качеств, помимо моей любви к тебе как к отцу, заставила меня скрывать от тебя свою рану. Я много раз убеждался, как я не умею ни в чем подойти к тебе так, чтобы не раздражать тебя. Сам же я, — ты знаешь, отец, — никогда не теряю самообладания, никогда не повышаю голоса. И несмотря на это, не умею вылить своей любви и дружбы к тебе в такие внешние формы, чтобы не раздражать тебя. Только одна мать умеет говорить с тобой во все моменты жизни...
Молодой турок замолчал, и на лице его, которое я теперь хорошо различал, отразилось мечтательное выражение, глаза его блестели от слез. Очевидно, образ матери, перед которой он благоговел, увел его мысль далеко, в воспоминания о высоком духе героически живущей женщины.
Я представил себе эту женщину, прожившую свою жизнь рядом с такой пороховой бочкой, как старший турок. Я невольно сравнил свой характер с его и понимал, глядя со стороны, как тяжелы невыдержанные, дурно воспитанные люди в простой обиходной жизни дня.
Я стал «Левушкой — лови ворон», мысль моя улетела в неведомые дали. Я представил себе никому не известную женщину, умевшую — среди ежедневного хаоса и бурь страстей — так воспитать сына, как был воспитан и выдержан молодой Ибрагим. «Кто она, эта мать? Какой она веры? Нации?» Внезапно я был разбужен от моих грез печальным голосом старшего турка, имени которого я до сих пор не удосужился узнать.
— Мать, мать! Ах, если бы ты, сынок, знал, сколько выстрадала твоя мать в своей молодости от моих буйств ревности! Сколько раз я грозил ей ножом! Но в ней никогда не было страха; она только защищала тебя, чтобы ты ничего не видел.
Дверь внезапно и резко растворилась. Я увидел вошедших капитана и И. Лица обоих были по обыкновению энергичны, но не по обыкновению бледны и суровы. И. склонился ко мне и ласково спросил:
— Слышишь ли ты меня, Левушка?
Я улыбнулся ему, хотел поднять руку, чтобы пожать его руки, которыми он коснулся моей головы, но ремни мешали мне шевелиться. Мне казалось, что я громко смеялся, когда ответил ему: «Слышу». На самом деле я едва прошептал это слово и чувствовал себя очень утомленным.
— Видишь ли ты, Левушка, кто со мной пришел? — снова спросил он меня.
— Вижу, мой брудершафт, капитан, — ответил я. — Только я почему-то очень устал.
И помимо моей воли меня стала одолевать раздирающая зевота, которую я не имел сил прекратить.
— Я вас просил посидеть с больным в полном молчании. Я объяснил вам, как опасно для обоих малейшее волнение, — услышал я суровый голос И.; так сурово говорил он, как я еще ни разу не слыхал. — А вы, друг, снова не оказались на высоте выдержки, снова думали о себе, а не о них.
Тут я взмолился, чтобы меня повернули и дали заснуть на боку. Нежно, ласково, как я не мог ждать от капитана, он склонился надо мной и стал уговаривать меня, как ребенка, полежать еще немного на спине, потому что мы будем сейчас входить в гавань и нас немного покачает. Но мы вскоре пристанем к отличному молу, будет совершенно спокойно, и меня отвяжут и посадят.
Он протянул руку к И., взял у него рюмку с лекарством и поднес ее к моим губам, так осторожно приподняв мою голову, как будто бы она могла рассыпаться.
Я выпил, хотел улыбнуться ему, но меня одолевала зевота, а потом я вдруг куда-то провалился, должно быть, заснул.
Очнулся я в нашей каюте. Возле меня сидел Верзила и, что меня необычайно поразило, я увидел уже выходившую женскую фигуру, переступавшую порог нашей каюты. Мне показалось, что это была Жанна. По глупой и добродушной роже моего няньки-верзилы я понял, что то была она. На его лице было столько юмора, забавного счастья, что какая-то красотка обо мне страдает, что я расхохотался. На этот раз это действительно был громкий смех.
— А, возврат к жизни моего храбреца также выражается смехом, — услышал я звенящий голос капитана. — Здравствуй, дружок. Наконец-то ты выздоровел. Стой, стой! Экий ты, брат, горячка! Лежи, пока И. не придет, — продолжал он, не давая мне вставать.
Но я, все смеясь, начал бороться с ним. Капитан принялся умолять меня не возиться, на лице его появилось выражение беспокойства и тревоги.
— Ты ведь сам понимаешь, что после такой серьезной болезни надо быть очень осторожным, мой дорогой. Лежи смирно, я пошлю за И., и тогда ты сможешь, наверное, встать.
Капитан отдал приказание вытянувшемуся в струнку Верзиле отыскать доктора И. и попросить его немедленно в каюту.
Тем временем капитан, отвечая на мои вопросы, сказал мне, что сегодня уже пятый день моей болезни и что к вечеру мы будем в Константинополе.
Я был сбит с толку. Мысли не связывались в сплошную ленту событий, я не помнил мелькавших суток, только эпизод на лестнице, удар, еще эпизод в лазарете, — вот все, что удержала моя память.
И. все не шел, и капитан рассказал мне, что И. очень тревожился за мое зрение и слух, и даже посылал телеграмму лорду Бенедикту в Лондон и в Б. каким-то врачам, прося их советов и помощи; и что из Б. он получил очень быстро ответ и относительно успокоился. Но из Лондона ответ пришел только вчера, и после этой телеграммы меня перенесли сюда, и И. перестал совсем волноваться за мое выздоровление.
Тихо и ясно стало у меня на сердце. Я понял, что И. посылал телеграммы сэру Уоми и Флорентийцу. И эти незаслуженные мною заботы привели меня в состояние благоговения перед расточаемым мне вниманием.
Я хотел спросить капитана, не говорил ли ему И., есть ли известия о моем брате. Но мысль о маленьком слове «такт», которое говорил мне Флорентиец, удержала меня.
Послышались быстрые, легкие шаги, которые я узнал, и никто и ничто не могло меня больше удержать. Я вскочил как кошка и бросился на шею моему спасителю — И.
— Безумец, Левушка! Задушишь! — кричал мне И., и вместе с капитаном они уложили меня снова в постель.
— Да что вы в самом деле! Я не могу больше лежать! — кричал я.
— А сердце твое стучит молотом, потому что ты его сейчас переутомил, — ответил мне И. — Тебе можно только сидеть в кресле на палубе, но ходить нельзя будет даже в Константинополе дня два-три. Если хочешь быть мне помощником в деле устройства жизни Жанны и ее детей, надо выдержать характер и быть послушным предписаниям врачей. А их предписания именно таковы.
Он значительно посмотрел на меня и сказал, что кроме Жанны, двух синьор итальянок и семьи греков, которые все жаждут меня видеть и которым всем надо будет помочь в налаживании их жизни, надо еще повидаться с молодым князем и оказать ему наибольшую помощь и поддержку.
— Ты сам понимаешь, что один я не могу выполнить всего этого. Чтобы быть мне настоящим сотрудником, ты должен забыть о своих личных желаниях и думать только об этих несчастных людях. Каждый из них несчастен на свой лад, но все одинаково страдают от своих страстей.
Капитан хмурился. Наконец он спросил И.:
— Скажите, друг, по каким же законам Божеским и человеческим вы лишаете личного счастья эту молодую жизнь? Неужели так ему и возиться все с чужим горем, вместо того чтобы веселиться и жить простой жизнью семьянина и ученого? Ведь он имеет все качества к тому, чтобы сделать отличную карьеру. Отдайте его мне. Он будет мне братом, будет моим наследником. Англия — чудесная страна, где каждый живет для себя и, не страдая болезнью собирания чужих горестей в свои карманы, не мешает жить другим.
— Левушка — взрослый и свободный человек. Он имеет полное право выбирать себе любой путь. Если он выразит желание следовать за вами, а не за мной, вы можете хотя бы сию минуту перевести его в свою каюту, — ответил И.
— Левушка, переходи ко мне. Мы поедем в Англию. Я не женат. Ты будешь богат. Мой дом — один из лучших среди старых дворянских домов. Моя мать и сестра — очаровательные женщины; они обожают меня и примут тебя как родного. Ты будешь свободен в выборе карьеры. Не бойся, я не навяжу тебе карьеры моряка, как и той невесты, какую ты не будешь любить. Не думай, что Англия не сможет быть тебе родиной. Ты полюбишь ее, когда узнаешь, и все, чего ты будешь хотеть, — все: науки, искусство, путешествия, любовь, — все будет доступно тебе. Ты будешь счастлив и свободен от всяких обязательств, в каких тебя воспитывают сейчас. Живет человек один раз. И ценность жизни — в личном опыте, а не в том, чтобы забыть о себе и думать о других, — говорил капитан, медленно шагая по нашей большой каюте.
— Много бы я дал, ах, как много, чтобы быть в Лондонев эти дни, — сказал я. — Но быть там, мой дорогой друг, я хотел бы именно затем, чтобы забыть о себе и думать о других. А потому вы сами видите, как невозможно нам сочетать наши жизни, хотя я вас очень люблю, вы очень мне нравитесь. И нравитесь не потому, что я отвечаю вам благодарностью на ваше чудесное ко мне отношение. Но потому, что в сердце моем застрял крепко ваш образ, ваше глубокое благородство, храбрость и честь. Но путь мой — единственный счастливый для меня, — это путь жизни с И. Я встретил великого человека не так давно, которого полюбил и которому предан теперь навек... О, если бы я мог вас познакомить с ним, как был бы я счастлив! Я знаю, что вы, узнав, оценили бы его и всю жизнь восприняли бы иначе. И тогда мы с вами пошли бы по одной дороге, братски и неразлучно. Благодарю вас за вашу любовь, за ласку и внимание. Я знаю, что вы предлагали мне по вашему пониманию освобождение, потому что думаете, что я в кабале и иге высших идей. Нет, я совершенно свободен; правду сказал И. Я счастлив потому, что каждая минута моей бесполезной до сих пор жизни отдана на спасение моего родного брата-отца, брата-воспитателя, единственного существа, которое я имею в мире, как кровную и личную привязанность. Ему грозит преследование и смерть; и я стараюсь замести его следы и с помощью его и моих друзей направить преследователей по ложным путям. Я пойду до конца, хотя бы гибель моя была близка и неизбежна. И пока я живу, я буду стараться видеть страдания людей и наполнять ими, как вы выражаетесь, свои карманы.
Капитан молча и печально смотрел на меня. Наконец он протянул мне руку и сказал:
— Ну, прибавь же тогда в один из своих карманов и мою горечь жизни. Все, чего бы я в жизни ни пожелал, — все рушится. Была невеста — изменила. Был любимый брат — умер. Было счастье семьи — отец нас оставил. Было честолюбие — дуэль помешала высокой карьере. Встретился ты — не вышло братства. Твои карманы должны быть бездонные. Люди — существа эгоистичные. И если только видят, что кто-то готов переложить их горести на свои плечи, садятся на них вразвалку и хватают за волосы...
Он помолчал и продолжал тихо и медленно, обращаясь к И.:
— Если моя помощь может быть полезна вам или вашему брату, — вы оба располагайте мною. У меня нет привязанностей таких, которые наполняли бы целиком мою жизнь. Я гонялся за ними всю жизнь, но они улетали от меня как иллюзии. Я совершенно свободен. Я люблю море потому, что не жду от него постоянства и верности. Вы верны своей любви к брату и к какому-то другу. Вы счастливее меня. У меня нет никого, кто бы нуждался в моей верности. Мои родные легко обходятся без меня.
— Вы очень ошибаетесь, — вскричал И. каким-то особенным голосом. — Разве вы не помните маленькую русскую девушку, которая любила вас до самозабвенья? Скрипачку, даровитую, которую звали Лизой?
Капитан остановился пораженный как громом.
— Лиза!? Лизе было четырнадцать лет. Было бы наивно думать, что это было серьезно. Там была тетка, которая преследовала меня своей любовью. Мне смешна была старая фея, и меня забавляла маленькая ревнивица. Но я никогда не позволял себе играть ее чувствами и замыкался в самую ледяную броню вежливости и воспитанности. Но не спорю: будь обстоятельства более счастливые — я мог бы увлечься этим существом.
— А это существо не расстается с вашим портретом и ищет всех возможностей встретить вас. Не по ее вине, а по вине огромной семейной трагедии она не едет сейчас на вашем пароходе и именно в этой каюте.
— Не может этого быть, фамилия Лизы была иначе. А эта каюта была снята графиней Р. из Гурзуфа, — сказал капитан.
— Да, но вы встретили Лизу на курорте под фамилией ее тетки. Но можете мне верить, не кто иной, как Лиза, — графиня Р. И если вы честно сознаете, что могли бы любить девушку, поезжайте в Гурзуф и повидайтесь с Лизой. Это ценная жизнь, которую надо спасти, и где вам предоставляется случай, не забывая о себе, помочь человеку пройти свой жизненный путь в большом счастье. Есть люди однолюбы. Лиза из них. И ничто — ни ее богатство, ни ее талант — не сможет дать ей счастья, если сердцу ее не будет ответа. Не будьте жестоки или легкомысленны. Вы ведь играли девушкой, думая, что ее любовь мимолетна. А на деле оказалось, что жизнь ее уже разбита. И если вы не поспешите, ее здоровье может пошатнуться.
Границ моему изумлению не было. А я-то раздумывал, люблю ли я Лизу, как относится она ко мне. Теперь мне припомнились некоторые легкие подробности в поведении Лизы и ее прощальный пристальный взгляд, которым она провожала И. в Ялте. Очевидно, она доверила тайну своего сердца И.
Капитан долго молчал. И никто из нас не нарушал этого молчания.
— Странно, как все странно, — наконец вздохнув, сказал он. — Как чудну, что в нашей жизни все делается так внезапно, вдруг! Еще час тому назад мне казалось, что без Левушки жизнь моя пуста. Он своим героизмом меня привлек. Несколько минут тому назад, когда он отказался от меня, я пережил трагедию разочарования и потери. А вот сейчас я точно начинаю прозревать. Я вам верил с самого начала, как-то особенно выделяя вас из всех встреч в жизни, доктор И. Но сию минуту ваши слова точно завесу сняли с моих мыслей, с моего сердца, и я начинаю надеяться на всю полноту жизни для себя. Но какой я эгоист! Я развернул ковер-самолет своих мечтаний и забыл о том, что сказал мне Левушка. Нет, пока я не помогу вам в вашем и Левушки деле, я не начну строить своей новой жизни.
— У всякого свой путь, и пройти хотя бы каплю чужого пути — невозможно, — сказал И. — Мы с вами и с вашей будущей женой Лизой, если вы послушаетесь истинного голоса сердца, встретимся еще не раз. И каждый раз вы сможете нам оказать дружественную и немаловажную услугу. Сейчас же временно наши пути разны. Предоставьте жизни вести нас так, как она ведет. И поверьте, что каждый из нас идет так, как ему лучше, легче, короче прийти к счастью знания. Мы будем вам писать, надеемся, что и вы будете отвечать нам. И если разрешите, я обращусь к вам сейчас с очень большой просьбой. Помогите нам устроить несчастного князя с его женой в каком-нибудь хорошем особняке в Константинополе. Очень трудно будет ее переправить с парохода, ее можно перенести только на руках. А вы знаете любопытство толпы, и как это будет тяжело и без того несчастному мужу переносить насмешки людей над своей руиноподобной женой.
— Устроить это легче легкого, — ответил капитан. — В одной из кают едет греческая семья; да вы их знаете, во время бури вы их лечили. У них есть небольшой дом в большом саду, в котором они не живут, а сдают внаймы. Сейчас этот дом свободен, говорил мне мальчик. Если это так, то я дам вам людей, и они ночью перенесут старуху на носилках в этот дом. Там ей будет хорошо, а он сможет жить спокойно, так как никаких других жильцов может не пускать ни в дом, ни в сад. Это я выясню и пришлю вам сказать. Сейчас я должен идти, времени прошло много.
И, пожав нам руки, капитан ушел.
Мне не хотелось говорить. И. подошел к моей постели, присел на стул и взял мою руку, считая пульс.
Он давно уже и пульс сосчитал, и убедился в том, что сердце мое перестало биться ураганно, а все же сидел, держа меня за руку.
— Мой мальчик! — тихо сказал он. — Мы только начинаем наш путь испытаний, а тебе кажется, что ты страдаешь уже век. Все, что свалилось на тебя так неожиданно, неужели оно принесло и приносит тебе одно горе, заботы и страданья? Представь себе, что ты был бы благополучен и счастлив возле твоего брата, что все шло бы нормально для тебя. Разве ты встретил бы Али, Флорентийца и сэра Уоми? Разве ты узнал бы, что есть не только люди-обыватели, ищущие земли и ее благ для себя? Но есть еще и люди, воплотившие в себе весь дух, как огонь творчества сердца, как вечную деятельность любви и мира на общее благо людей? Взгляни в свое сердце сейчас и посмотри, как расширились его границы по сравнению с прошлым! Если бы ты мог заглянуть в сердце Флорентийца, какую мощь красоты ты увидел бы! Каким светом и очарованием показался бы тебе твой летящий день в его присутствии! Все счастье человека зависит от силы его души, от той высоты, куда он может пройти и заглянуть. Если в тебе звучит чувственная жажда крови и плоти, твои мечты летят над слоями тел, прекрасных и желанных. Если твоя мысль увлекает тебя в пределы любви духовной, ты слышишь звук сердца другого человека, и созвучие твое с ним складывается не по плотскому подбору, но по силе тех вибраций, что шлет твоя мощь творящего сердца. Мчись мыслью к Флорентийцу. И если ты сможешь постичь все величие его мысли и духа, то его любовь будет в силах ответить и твоей любви, и запросам твоей мысли, и твоему творчеству сердца в простом дне. И чем проще, непосредственнее ты будешь лететь своими мыслями к слиянию с его высоким умением жить в простой доброте каждый день, чем ты спокойнее будешь при всех обстоятельствах жизни, при всех опасностях ее, — тем ему будет легче единиться с тобой.
Я не все понимал, о чем говорил мне И. Многое казалось мне неясным, иное невозможным; но спрашивать я ни о чем не хотел.
Распоряжению И. — лежать на палубе — я охотно подчинился, потому что мне не хотелось видеть никого, а книги брата привлекали меня. Верзила устроил меня на палубе великолепно. И. сел подле меня писать письма, я обложился книгами и... заснул вместо наслаждения ими.
До Константинополя путь мы совершили без всяких приключений. Только прощание с капитаном было трогательно и расстроило меня до слез. Он подарил мне свой портрет в чудной рамке, оставил свой лондонский адрес и сказал, что утром зайдет к нам в отель, чтобы побыть со мною, пока И. будет занят делами. Мы горячо обнялись, и с помощью Верзилы и И. я стал спускаться по трапу одним из последних.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 07.03.2012, 09:16 | Сообщение # 30 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25251
Статус: Offline
| Глава 16
В Константинополе
Одно из ошеломивших меня впечатлений — был поздний вечер в Константинополе. Необычный говор, суета, мелькание фесок и гортанные выкрики, пристающие со всех сторон представители отелей, шум невиданных мною чудных фиакров — я одурел и, наверное, потерялся бы, если бы мое внимание не привлекла группа Жанны с детьми в сопровождении доктора и двух итальянок, которых встречали их сановитые родственники, — и все они ждали нас на берегу.
Жанна поспешила мне навстречу, ласково прося И. разрешить ей ухаживать за мной, пока я болен, и хотя бы этой ничтожной услугой отплатить нам за все наше внимание.
Я рассмеялся, ответив ей, что я совершенно здоров и только из любви и уважения к И. подчиняюсь его распоряжениям, разыгрывая из себя мнимобольного.
Тут итальянки познакомили нас со своими родственниками, и важный посол предложил И. поместить меня в его тихом доме. Но И. отказался категорически, уверив всех, что мне даже полезен шум, что мне не следует только двигаться.
Высказав сожаление, что я не поеду с ними, итальянки простились с нами, обещая завтра навестить нас в нашем отеле, и уехали.
Мы шли все вместе с Жанной и детьми, пешком, очень медленно и очень недолго. Турки уже поджидали нас у подъезда отеля, где заказали нам и Жанне комнаты на одном этаже.
Только когда мы поднялись на свой этаж, я заметил, как осунулась и изменилась Жанна. На мой вопрос, что ее печалит, она прошептала:
— Я пережила такой страх, такой страх, когда вы были больны, что теперь не могу еще опомниться и часто целыми часами плачу и дрожу.
— Вот видите, как пагубно действует страх, — сказал ей И. — Я ведь несколько раз говорил вам, что Левушка выздоровеет. Теперь он здоров, а вас придется лечить раньше, чем предоставить вам работу.
— Нет, уверяю вас, нет. Я могу завтра же начать работать. Только бы мне знать, что Левушка здоров и весел, — ответила Жанна И.
Мы разошлись по своим комнатам. Я сердечно поблагодарил Верзилу за его заботы. И. хотел щедро наградить его, но благородный парень не взял никаких денег. Он успел привязаться к нам за время нашего плавания и просил разрешения навещать нас, пока пароход будет ремонтироваться.
Как я ни хотел сказать себе, что я вполне здоров, но разделся я с трудом, и все снова плыло перед моими глазами.
Долго ли спал — не знаю, но проснулся я от голосов в соседней комнате. Взглянув на часы, я убедился, что уже проспал раннее утро, было десять часов без малого. Стараясь бесшумно одеться, я неловко задел стул, и на раздавшийся стук И. открыл свою дверь, спрашивая, не упал ли я.
Убедившись в моем полном благополучии, он предложил мне выпить кофе на балконе моей комнаты в компании капитана, который уже меня ждет. А затем завтракать в обществе Жанны, молодого турка и того же капитана, пока он, И., будет со старшим турком хлопотать о делах Жанны.
Я понял, что И. не хочет говорить в присутствии капитана о тех делах наших, для которых мы, собственно, и приехали сюда. Но что он шел справляться о делах брата, я не сомневался.
Оставшись вдвоем с капитаном, я еще больше имел возможность убедиться в разносторонности и образованности этого человека. Мало того, что он видел весь земной мир, совершив кругосветное плавание несколько раз, — он знал характерные стороны жизни каждого народа и говорил почти на всех языках. Необыкновенная наблюдательность и чисто морская бдительность внимания, выработанная постоянным ожиданием внезапных сюрпризов вероломного моря, приучили его к наблюдению над людьми и почти безошибочному пониманию их. Я был поражен, как метко и тонко охарактеризовал он И., как угадал некоторые черты моего характера. О Жанне он сказал мне нечто, что поразило меня. По его мнению, Жанна была сейчас на грани психического заболевания от перенесенного потрясения.
— Женщина, — сказал он мне, — в минуты величайшего горя редко может оставаться одна. Она, сама того не сознавая, тянется к человеку, оказавшему ей ласку и внимание, чтобы хотя бы несколько затушить пожар раздирающей страсти от потери любимого. И мужчине, честному джентльмену, надо быть и очень осторожным, и очень внимательным в своих словах и поступках, чтобы не создать себе и ей ложного положения. Не раз в жизни я видел, как утешавший женщину в горе мужчина попадал в безвыходное положение. Женщина обрушивалась на него всей тяжестью своего страдания, привязываясь так крепко, что приходилось или жениться, или бежать, причинив ей новое страдание.
Эти слова причинили мне боль. То же или почти то же говорил мне И. Я невольно примолк и задумался, как трудно мне еще разбираться в гуще человеческих чувств, как мне все кажется простым, а на самом деле таит в себе везде шипы и занозы.
Речь перешла на Жанну, которая должна была завтракать с нами. Капитан вызвал метрдотеля, заказав ему в моей комнате тонкий французский завтрак, более похожий на обед, на три персоны и велев украсить стол розами, а я просил достать только красных и белых.
К часу дня стол был сервирован, я написал Жанне записку, прося пожаловать ко мне завтракать. Через несколько минут раздался стук в дверь, и тонкая фигурка Жанны в белом платье обрисовалась на фоне темного коридора.
Я встретил мою гостью у самого порога и, поцеловав ей ручку, пригласил ее к столу. Я еще не видел Жанну такой сияющей, розовой и веселой. Она сразу забросала меня вопросами и о моем здоровье, и об И., и о том, как долго мы будем в Константинополе — я не знал, на какой из вопросов отвечать.
— Я так рада, так рада, что проведу с вами сейчас время. Мне надо тысячу дел вам сказать и еще тысячу у вас спросить. И я никак не имею к этому возможности.
— Позвольте вас познакомить с моим другом, которого вы знаете как капитана, но не знаете как удивительного собеседника и очаровательного кавалера, — сказал я ей, воспользовавшись паузой в ее речи.
Жанна так безотрывочно смотрела на меня, что не заметила капитана, стоявшего в стороне, у стола. Капитан, улыбаясь, подошел к ней и подал ей белую и красную розы. Наклоняясь к ее руке, он приветствовал ее, как герцогиню и, предложив руку, провел к столу.
Когда мы сели за стол, я не узнал Жанны. Лицо ее было сухо, сурово; я даже не знал, что оно может быть таким.
Я растерянно посмотрел на капитана и почувствовал себя совсем расстроенным. Но на лице капитана я не прочел ровно ничего. Это было тоже новое для меня лицо человека, воспитанного, вежливого, светского мужчины, выполняющего свои светские обязанности по отношению к даме за столом. Лицо капитана улыбалось, его желто-золотые кошачьи глаза смотрели добродушно, но я чувствовал, что Жанна скована броней его светскости и не может выйти больше из рамок, которые он ей сразу поставил.
Все ее надежды повидаться со мной наедине и сердечно поделиться мыслями о новой жизни разлетелись от присутствия чужого человека, да еще такого важного, в ореоле мощи и власти, каким окружен всякий капитан в море.
Односложные ответы Жанны, ее нахмуренный вид и плохая воспитанность превратили бы всякий завтрак в похоронный обед. Но выдержка и мастерство речи капитана заставили меня смеяться до слез. Жанна поддавалась туго юмору; но все же к концу завтрака стала проще и веселее. Капитан, извиняясь перед нами, вышел заказать какой-то особенный кофе, который мы должны были выпить в особенных чашках на балконе.
Воспользовавшись минутой, Жанна сказала мне, что вечером состоится у нее свидание с другом турка, который предоставит ей магазин с приличной квартирой на одной из главных улиц, чтобы открыть шляпное дело. Она снова и снова говорила, что приходит в ужас от одиночества и страха за свою и детей судьбу.
Я успел только сказать ей, что И. никогда ее не оставит, что я и он — ее друзья всегда, где бы мы ни были. Но я мало успел в ее утешении, боясь сказать какое-либо неловкое слово.
Вернувшийся капитан принес нам чудесных апельсинов, вскоре явился и знаменитый кофе. Но Жанна сидела как в воду опущенная и ушла отказавшись от фруктов. Я упросил ее отнести детям по апельсину, а предложенные ей капитаном цветы она оставила на столе. Капитан проводил ее до дверей; глубоко поклонясь ей, пропустил ее в дверь и запер ее за нею.
Возвратясь ко мне на балкон, он взял обе подаренные им Жанне розы в руки, вдохнул их аромат и, рассмеявшись, сказал:
— Нечасто в жизни мне приходилось терпеть поражение на дамском фронте. Но сегодня даже мои цветочки, не только я, потерпели фиаско.
— Я совсем расстроен, — ответил я ему. — Даже голова моя разболелась. Почему-то я думаю, что бедняжка теперь плачет. И право, мне очень жаль, что я так бессилен ей помочь.
— Здесь не в твоем бессилии дело, а в отсутствии настоящего образования и воспитания, которые могли бы помочь в такой тяжкий час жизни испытаний женщины. Ей надо стать женщиной-героиней, а она сейчас только женщина-жена, мать-обывательница. Это не значит, что она не сможет когда-то войти в иной круг идей и мыслей. Но ее борьба за свое личное счастье, за личную жизнь будет ужасна. Пока она откажется от любви для себя и начнет жить для детей, — она пройдет ад страданий. Вот этому-то ее страданью я и поклонился так низко сегодня, — задумчиво сказал капитан.
— Неужели, любив однажды, любив до самозабвения, потеряв рай сердца, надо снова искать его? Мне думается, я или любил бы сто раз, — и так, не любя по-настоящему, прожил бы свою жизнь, — или, любя однажды всем существом, не мог бы больше приблизиться ни к одной женщине, — отвечал я.
— Мне не судить. Я прожил уже половину жизни, быть может, большую. И я не знал еще такой минуты, когда я хотел бы сказать: «Мгновенье, остановись!» Я видел такое неисчислимое количество страданий всюду, где люди одержимы страстями и не могли стать господами своих мыслей и сердца.
Речь капитана была прервана стуком в дверь, и на приглашение войти в комнате появилась высокая фигура князя.
Пользуясь правом больного, я лежал на кушетке под спущенным темным полотном балкона, а капитан встретил князя и усадил его подле меня, радушно ему улыбаясь и пожимая руку.
Князь объяснил, что был на пароходе, искал капитана, чтобы поблагодарить его за помощь, оказанную его больной жене, а также за отличный, нанятый по его указанию дом. Не застав капитана, князь пришел к нам не только благодарить за помощь, но и просить навестить его больную жену.
Вид князя был неважен. Одет он был элегантно, но лицо его было желто, глаза воспалены, и вся фигура говорила о большом истощении и нервном расстройстве.
Капитан, улыбаясь, сказал, что очень сожалеет, что он не доктор, а то, наверное, предписал бы постельный режим не жене, а мужу. Я уверил князя, что И. непременно зайдет к нему. Но вряд ли это может случиться сегодня, так как он ушел рано утром и обещал быть к вечеру, но и вечером у него сегодня дела.
Посидев с нами около часа, князь просил разрешения зайти завтра утром, чтобы узнать, в какое время И. мог бы навестить его жену.
Не успели мы обменяться впечатлениями о Константинополе, как снова раздался стук в дверь, и две синьоры Гальдони с букетами роз вошли к нам. Обе сияли радостью. Разговор их был жив и весел, они пригласили меня, И. и капитана навестить их в их прекрасном посольском доме. Капитан сказал, что состоит сиделкой при мне, заменяя Верзилу, что И. уверяет, будто мне раньше двух-трех дней двигаться нельзя, но что после этого срока он обещает доставить меня к ним.
От посещения итальянок повеяло хорошим тоном, хорошим обществом. А прелестные, бездонные и добрые глаза молодой будили в сердце лучшие чувства, проникая в самую глубину очарованием женственности.
— Вот чего не хватает бедной милой Жанне, — сказал я. — Она лучше многих, многих, а только не умеет владеть собой, так же как и я. Именно потому, что я так плохо воспитан, что я почти постоянно чем-нибудь раздражен, я лучше других понимаю Жанну.
— Нет, друг. Ничего общего нет в твоей и ее невоспитанности. Ты только неопытен и еще не умеешь владеть ни своим темпераментом, ни своими мыслями. Но круг желаний, идей, мир высоких стремлений, где ты живешь, — все вводит тебя в число тех счастливых единиц, которые достигают на земле уменья принести пользу своим братьям. Рано или поздно ты найдешь свой индивидуальный, неповторимый и невозможный для другого путь и внесешь в жизнь что-то новое — я уверен, — большое и значительное для общего блага. Что же касается Жанны, то дай ей Бог, чтобы ее беспредельное личное страдание раскрепостило в ней хотя бы ее материнскую любовь и помогло бы стать матерью-помощницей и защитницей своих детей, а не матерью-тираном. Есть много случаев, где выстраданное горе матери обращается в тиранию и деспотизм к детям! Причем она сама убеждена, что ее любовь — высочайший подвиг.
Я смотрел во все глаза на капитана. Лицо его было прекрасно. На нем лежала печать такой глубокой сосредоточенности, которую я видел только на лицах И., Флорентийца, Али.
Мое молчание заставило его повернуться ко мне.
— Что ты так смотришь на меня, мой мальчик, мой брудершафт? Что нового увидел ты во мне? — сказал он, мягко и нежно касаясь моего плеча.
— Я не только что-то новое увидел в вас, но я понял, что вам необходимо познакомиться с моим другом Флорентийцем. Это самый великий человек, которого я до сих пор видел. Даже И., которого вы выделяете среди всех, не может быть сравним с ним. Хотя И. — я признаю всем сердцем — для меня недосягаемый идеал высоты и доброты. Вы, не зная моего друга Флорентийца, сказали уже дважды те слова, которые я слышал от него. О, если бы была возможна для меня такая минута счастья, когда я мог бы привести вас к нему.
Незаметно для нас на балкон вошел И.
— Ну, кажется, вы не скучаете в обществе друг друга. Но почему я не вижу здесь Жанны? Я условился с ней, что она подождет меня у тебя, Левушка, и я расскажу ей, где и как состоится ее свидание по шляпному делу. Неужели два таких элегантных кавалера не оказались на высоте, чтобы рассеять бурю тоски одной дамы? — спросил он, пожимая нам руки и улыбаясь.
— Нет, — ответил капитан. — Дама заставила меня поучиться смирению. Даже цветы мои были оставлены. А хитро обдуманное меню и вовсе не имело успеха. Думаю, что я-то и лишил даму аппетита и хорошего настроения. Если бы не ваше распоряжение не покидать Левушку, я бы, пожалуй, сбежал с поля брани.
— Жанна очень огорчила меня. Я снова не сумел быть тактичным, И., и снова внес в ее жизнь расстройство, а так хотел принести мир. Должно быть, только черным женщинам может улыбаться перспектива радостных и простых отношений с таким ротозеем, как я, — иронически сказал я И.
— Это еще что за черные женщины? — вскричал капитан.
— Это первая, очень памятная встреча Левушки с черной женщиной в Б., — сказал И. — Он впервые увидел элегантную и образованную черную женщину не на картинке, а в семье одного моего друга и был потрясен, — ответил ему И. — Ты что-то бледен, Левушка? Я очень хотел бы, чтобы ты осторожно сошел с капитаном в сад подышать в тени. Как мне тебя ни жаль, но при разговоре моем с Жанной — до прихода того купца, который дает ей магазин, — тебе надо присутствовать. Я бы и вас очень просил побыть с нами этот час, капитан, так как я предвижу, что Жанне будет очень тяжело перестраиваться на новую жизнь одиноко трудящейся женщины. К сожалению, о ее дяде пока я ничего не узнал. Есть сведения, что он заболел и уехал к родственникам в провинцию. Но дальнейших следов нет никаких.
Капитан очень охотно согласился проводить меня в сад и вернуться со мной обратно. И. спросил нас, не протестуем ли мы, чтобы нам пропустить обед и только совсем вечером поужинать. Мы согласились и, спускаясь в сад, встретили обоих турков. Молодого мы захватили с собой, а старший прошел к И.
Молодой турок ходил еще плохо, опираясь на палку, но большой боли в ноге и спине не испытывал. Он нам составил целый план, что надо осмотреть в Константинополе. Я пришел в восторг от ряда исторических мест, которые он называл в самом городе и окрестностях, но подумал, что и половины, вероятно, осмотреть не успею.
Мне очень хотелось услышать от И. о брате и нашей дальнейшей судьбе, но... не в первый раз за эти дни я учился уроку терпения и самообладания.
Приближался ранний вечер, когда слуга от имени И. пришел звать нас пить чай. Чай был сервирован с не меньшей тщательностью, чем завтрак, заказанный капитаном. В большой комнате И. стол сиял серебром и всевозможными восточными сладостями.
Как только мы вошли, И. отправился сам звать Жанну. Он не возвращался довольно долго, я начинал уже беспокоиться и раздражаться, как наконец они вошли, продолжая начатый разговор, очевидно, не очень радостный для Жанны.
Она теперь была в скромном синем платье, выделявшем особенно резко ее бледность. Кивнув мне и капитану головой, она поздоровалась с обоими турками и села на указанное ей И. место. Сам И. сел рядом с нею, мы с капитаном напротив них, турки по краям стола, а место с левой стороны Жанны было пусто.
Не успели мы занять свои места, как в комнату вошел, слегка постучав, высокий старик, совершенно седой, худой, красивый, с довольно резкими чертами лица.
И. встал ему навстречу, познакомил его со всеми и указал ему место рядом с Жанной. Он рекомендовал его нам Борисом Федоровичем Строгановым.
Приглядываясь к Строганову, я никак не назвал бы его русским. Типичное лицо турка с горбатым носом, большими черными глазами и бровями, бритое, скорее похожее на лицо актера, чем на купца.
Завязался общий разговор, в котором Жанна не принимала никакого участия. На ее лице я заметил следы слез и пудры и покрасневшие щеки. Всем сердцем я сострадал бедной женщине и печалился, как трудно перелить энергию из одного сердца в другое. Все сидевшие за столом, я был уверен, собрались только для того, чтобы помочь ей. И все же общая воля так мало помогла ее самообладанию.
Я так пристально впивался взглядом в Строганова, что он, смеясь, сказал мне:
— Бьюсь об заклад, что вы, молодой человек, писатель.
Все рассмеялись, а я с удивлением спросил:
— Почему вдруг вы сделали такой вывод?
— Да потому, что за мою долгую жизнь я много перевидел людей. И только у одних одаренных писателей мне приходилось видеть этакие глаза-шила, от которых на душе делается неспокойно. Не могу и не хочу сказать, что оказываемое мне вами внимание мне неприятно. Хочу только вас уверить, что я отнюдь не таинственная личность, и преступлений, тайно укрытых от наказания, за мной не числится. А потому я мало могу быть интересен вам, — сказал он, улыбаясь и протягивая мне портсигар.
— Очень благодарен, я еще не научился курить, — ответил я ему. — Что же касается пристальности моего взгляда, то приношу вам все мои извинения за свою невоспитанность. Я необычайно рассеян, и ношу кличку с детства «Левушка — лови ворон». Надеюсь, вы меня простите и не отнесетесь строго к моему грубому любопытству, — ответил я ему, огорченный, что так нелепо обратил на себя внимание нового гостя.
Он привстал на своем стуле, слегка поклонившись мне, и вежливо ответил, что его замечание не носило характера вызова, а было неумелым комплиментом мне и что теперь мы квиты.
И. спросил его, давно ли он живет в Константинополе.
— Очень давно. Я здесь родился, — сказал Строганов. — Мой отец был капитаном торгового судна и часто бывал в Константинополе. В одну из стоянок он познакомился с полурусской, полутурецкой семьей и женился на одной из дочерей. Я очень похож на мать — вот почему я и противоречу своей фамилии своею внешностью. Все остальные члены моей семьи блондины и плотного сложения. Тот дом, где у меня сейчас есть свободный магазин, был местом моего рождения. Но тогда улица, где он стоит, еще не была одной из главных, как теперь. Вы для кого хотели снять помещение?
— Для вашей соседки, под шляпное дело, — ответил И.
Видя, что сосед повернулся к Жанне, И. сказал ему, что Жанна француженка и говорит только на своем языке.
Строганов перешел на французский язык. Говорил он свободно, несколько с акцентом, но совершенно правильно.
У меня забилось сердце. Я так боялся, что нелюбезное поведение Жанны заставит Строганова передумать или поставить затруднения к съемке его магазина. Но Строганов, точно ничего не замечая, очень деловито и любезно объяснил ей все удобства расположения улицы, магазина и квартиры. Это, по его словам, был небольшой особняк; внизу был магазин и передняя, а наверху квартира из двух комнат и кухни, выходящих во двор с хорошим садом.
Видя, что Жанна молчит, он предложил ей заехать завтра за нею утром и показать ей помещение. Если бы ей понадобился ремонт, то его сделать недолго.
И. очень поблагодарил Бориса Федоровича, объяснив ему, что Жанна — племянница того человека, о котором он наводил справки утром в его присутствии, и что ей предстоит остаться в Константинополе одной с двумя маленькими детьми, так как все мы едем дальше, кроме турков.
Строганов повернулся снова к Жанне, по лицу которой побежали слезы.
— Не горюйте, мадам, — сказал он ей. — В жизни все мы боремся, и все почти начинаем с очень малого, чтобы заработать себе кусок хлеба. К вашему счастью, вы встретили людей, которые были истинно людьми и заботятся сейчас о вас. Это редкостное счастье. Быть может, вы чем-то заслужили особое расположение судьбы, так как и я буду рад помочь вам. Дело в том, что у меня есть двадцатисемилетняя дочь, потерявшая в семнадцать лет жениха и не пожелавшая более выйти замуж. Я очень хотел бы пристроить ее к какому-нибудь самостоятельному делу. Если вы можете сначала обучить ее вашему мастерству, а потом взять ее в компаньонки, то и магазин и оборудование всего дома будет вам стоить вдвое меньше.
Лицо Жанны просветлело. Прелестные губы сложились в улыбку, и она протянула, по-детски доверчиво, обе руки старику.
— Я буду счастлива иметь компаньонку в работе и делах. Я очень хорошо знаю свое дело, и за моими шляпами дамы обычно гоняются. Но в бухгалтерии, в счетах я ничего не понимаю, меня пугает эта сторона. Я была бы счастливее, если бы вы наняли меня к себе служить, а все дело было бы вашим, — быстро сказала она.
— Это совсем, я думаю, не входит в планы ваших друзей, — ответил ей Строганов. — Как я понял из речи вашего друга и как я сам желал бы для своей дочери, вам надо иметь возможность независимо прожить трудовую жизнь и вырастить детей. Будьте только смелы; в счетах и финансовых делах моя дочь ничего не понимает. Но она хорошо образована, трудолюбива. А я буду первое время руководить вами обеими в ваших финансовых операциях. Все легко человеку, если он не боится, не плачет, а начинает свое дело легко и смело. Я не раз замечал, что побеждали в делах не те, кто имел много денег, но те, кто легко приступал к своему труду.
Дело было решено. Назавтра Жанна, И. и Строганов должны были встретиться в одиннадцать часов утра в будущей квартире Жанны.
Я с мольбой посмотрел на И., не решаясь просить разрешения идти вместе с ними. Но он, предупреждая мою просьбу, сказал Строганову, что я был очень болен, что идти пешком или трястись в коляске далеко мне нельзя. Нет ли возможности сделать часть пути по воде? Строганов сказал, что можно доехать в шлюпке до старой сторожевой башни, а там лишь пересечь два квартала и выйти прямо к дому. Но водой ехать не менее получаса.
— Так мы и сделаем, — сказал капитан, глядя на Жанну, — если вся компания нас приглашает.
Жанна рассмеялась и сказала, что она-то будет счастлива, но захочет ли сам Левушка? Всем было смешно, так как моя очевидная жажда видеть все самому отпечатывалась на моем лице.
Строганов докончил свой чай и простился с нами, доброжелательно улыбаясь. Проводить его вызвался старший турок, которого тоже ждали дома дела.
После их ухода И. передал Жанне две толстые пачки денег, сказав ей, что они предназначены ее детям. И, если она сейчас истратит часть их на оборудование дела, то должна будет пополнить этот капитал, когда дело станет приносить прибыль, так как эти деньги дают ее детям друзья на образование.
— Может быть, мне надо было бы только поблагодарить вас и ваших друзей, господин старший доктор. Но я никак не могу понять, неужели же для меня в жизни есть только дети? Неужели я сама так уж ничего не стою, что за все время путешествия никто не сказал лично мне ласкового слова, а все заботы идут о детях? — сказала Жанна И. — Я очень преданна моим детям, хочу и буду работать для них. Но неужели же для меня все кончено, потому что я потеряла мужа? Так мне и на свет не смотреть. Меня возмущает такая тираническая установка.
Голос ее стал истерическим, и я вспомнил, как капитан говорил, что Жанна на грани психического заболевания.
— Когда-нибудь, — ответил ей И., — вы, вероятно, сами поймете, как ужасно то, что вы говорите сейчас. Вы очень больны, очень несчастны и не можете оценить всей трагедии своего настроения. Все, что все мы могли для вас сделать, мы сделали. Но то, что никто не может сделать для вас, — это влить в ваше сердце мир. А это-то первое условие, при котором труд ваш будет удачным. Вы видите в нас счастливых и уравновешенных людей. И вам кажется, что мы именно таковы, как вы думаете о нас. А на самом деле вы и представить себе не можете, дорогая Жанна, сколько трагедий пережито или переживается и сейчас некоторыми из нас. Я ни о чем не прошу вас сейчас; только не отдавайтесь горю этой минуты и не считайте, что, если Левушка и я уедем, для вас нет утешения. Вы найдете утешение в успешном труде. Но не думайте сейчас о любви как об единственной возможности восстановить свое равновесие. Поверьте моему опыту, что жизнь без труда — самая несчастная жизнь. А когда есть труд, всякая жизнь уже на бульшую половину — счастливая жизнь.
Жанна не отвечала ни слова, но я понимал, что в ее психологии первое место занимал мужчина и любовь и потом дети, а труд только необходимое приложение.
Молодой турок обещал Жанне привеcти к ней няню-турчанку, старушку, прожившую в их доме много лет.
Таким образом, Жанне, как из мешка доброй феи, сыпалось устройство ее жизни.
И. положил конец нашему не особенно веселому чаепитию, предложив всем разойтись и мотивируя свое предложение моей бледностью. Жанна, прощаясь со мной, сказала, что решится на снятие дома только в том случае, если я ей это посоветую. Не было времени для ответа, но я успел сказать, что сам я поступаю по советам И., а ей следует вдвое ловить каждое его, а не мое слово.
Капитан с молодым турком ушли в ресторан, мы с И. категорически отказались от еды и наконец остались одни.
Мы вышли на балкон. Была уже темная ночь, показавшаяся мне феерией; такого дивного неба и необычайных звезд я еще не видел. Освещенный огнями, чуднуй и чэдный город казался мне не действительностью, а панорамой из сказки.
— Я сегодня еще мало узнал подробностей к тем известиям, о которых уже сообщал тебе. Наши преследователи погибли в море. Но я получил письмо от Али, в котором он просил нас остаться в Константинополе до тех пор, пока сюда не приедет Ананда. И тогда все вместе мы двинемся в Индию, в имение Али. От Флорентийца я получил телеграмму, которая говорит о приезде твоего брата и Наль в Лондон. Но думаю, что они все же должны будут уехать в Нью-Йорк, куда их проводит сам Флорентиец, — сказал И.
— Неужели я поеду с вами в Индию, а брат мой — в Америку, даже не повидавшись перед разлукой? — печально спросил я.
— Если бы ты, Левушка, увидел сейчас возле себя брата, мог ли бы ты после первой радости свиданья задать ему все те вопросы, которые выросли и живут в твоей душе и на которые ты хотел бы получить полные, исчерпывающие ответы? Ведь ты прожил много времени рядом с братом, а только теперь понял, что его и твой духовные миры вращаются вокруг разных осей. Не в физическом свидании дело, а в том, чтобы тебе понимать его без вопросов и слов, если ты сам в себе не найдешь пути к ним. Чтобы тебе понять книги брата, тебе надо много учиться. У Али старшего ты найдешь прекрасную библиотеку, а в Али молодом найдешь друга и помощника, а также и сотрудника. В эту минуту ты можешь еще выбирать. Если ты желаешь ехать к брату, Флорентиец возьмет тебя с собой, и Ананда отвезет тебя к нему. Если же ты, зная уже по опыту, как трудно жить с людьми, превосходящими тебя по знаниям, к которым ты сам не можешь найти ключа, пожелаешь оставаться со мной и Али, — ты можешь стать большим и сильным помощником и Флорентийцу, и твоему брату, которому не однажды еще понадобится твоя помощь. Ты свободен выбрать себе путь сам. Но почему-то мне кажется, что твоя интуиция и твой талант уже говорят тебе сами о полной невозможности оставить начатое дело. Пока мы живем здесь и пишемся всюду под твоим именем, те, кто гонится за твоим братом, непременно приедут сюда, как только им дадут знать,
что мы здесь. И пока мы будем их мишенью, брат твой успеет увезти Наль в Америку. Не скрою от тебя своего беспокойства. Бешеный удар турка, если и не уложил тебя на месте, принес тебе такое сотрясение, что весь твой организм потревожен. Тебе надо усилием радостной воли все время приводить себя в равновесие. Каждый раз, когда ты начинаешь горячиться и раздражаться, думай о Флорентийце, вспоминай его полное самообладание, благодаря которому ты не раз был спасен в дороге. Подумай еще и о Жанне, поведение которой для тебя ясно, как неправильное. И чем больше и глубже ты вникнешь в свои обстоятельства, тем проще ты поймешь, когда ты будешь более ценным существом для брата и Флорентийца. Теперь, когда все тебе кажется загадочным или тогда, когда ты овладеешь знанием и поймешь, что в природе нет тайн, а есть только та или иная ступень знания.
Мы разошлись по своим комнатам, но заснуть я не мог. Я так понимал теперь Жанну в ее порывах к личному счастью.
Все мое счастье заключалось сейчас в свидании с братом и Флорентийцем. Мне казалось, что я ничего не хочу, кроме них. И если бы я ни на что другое не был бы годен, я согласился бы быть им слугою, чистить их башмаки и платье, только бы видеть их дорогие лица, слышать их голоса и не слышать стонов собственного сердца от разлуки с ними. Я готов был уже горько заплакать, как вдруг вспомнились мне слова Строганова: «Я часто видел, как побеждали те, кто начинал свой путь легко».
Даже в жар меня бросило. Опять я провел параллель между собою и Жанной и опять увидел, что целая группа лиц помогает мне, как и ей, а я так же слепо уперся в жажду личного счастья, как она.
Я постарался забыть о себе, устремился всеми силами мысли к Флорентийцу, и вдруг снова знакомый облик встал подле меня, и я услышал дорогой голос: «Мужайся. Не всегда дается человеку так много, как дано тебе сейчас. Не упусти возможности учиться; зов к знанию бывает человеку однажды в жизни и не повторяется дважды. Умей любить людей по-настоящему. А любовь настоящая не знает ни разлуки, ни времени. Храни мир и охраняй в бесстрашии, правдивости и радостности свое место подле И. И помни всегда: радость — сила непобедимая».
Необычная тишина водворилась во мне. Легко и просто, точно внутренним озарением, я понял, как мне надо дальше жить, и я заснул безмятежным сном, в полном счастье.
Проснулся я утром, когда И. будил меня, говоря, что Верзила с капитаном ждут меня внизу, чтобы ехать морем к месту общего свидания, и что завтракать я буду в лодке.
Я быстро оделся и не успел даже набросить пальто, как Верзила явился, заявляя, что «не по-морскому долго одеваюсь». Он не дал мне взять пальто, сказав, что в лодке есть плащ и плед, но что и без них тепло.
Он указывал мне дорогу через какие-то дворы, и мы, хотя шли очень медленно, скоро очутились у моря, где я благополучно сел в лодку.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
|
