--> -->

Дата: Четверг, 12.04.2012, 19:50 | Сообщение # 121

Мастер-Целитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 1373

Статус: Offline

Читаю с удоволъствием ! Спасибо Светлана.

Дата: Суббота, 14.04.2012, 16:01 | Сообщение # 122

Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.

Группа: Администраторы

Сообщений: 25421

Статус: Offline

Глава 18

Вечер у лорда Бенедикта. Свадьба Лизы и капитана

Наконец-то дождалась Лиза того мгновения, когда можно было уединиться в своей комнате под предлогом отдохнуть и поупражняться на скрипке. Весь день графиня волновалась, спорила с мужем и дочерью о всяких пустяках предстоящей завтра свадьбы Лизы. Лиза хотела венчаться в платье, подаренном ей Флорентийцем, не хотела ни установленной веками фаты, ни цветов флердоранжа. Граф, убедившись, что ему не придется праздновать свадьбы дочери с шумом и блеском, склонился к наибольшей простоте и соглашался с Лизой. Но мать, для которой во всем поведении Лизы было так много неожиданного и непонятного, расстраивалась, повторяла много раз: «Все не по-людски» — и требовала, чтобы был соблюден весь внешний декорум. Для чего же затратили тысячу рублей на подвенечное платье? Для чего везли сюда драгоценное кружево, фату прабабушки? Видя, что каждую минуту может разразиться сцена, угадывая ее внутреннюю причину, Лиза улыбнулась матери, говоря:
— Меньше всего, мама-подруга, я хотела бы огорчить тебя в последний день нашей совместной жизни. Если тебе будет приятно видеть меня снежным комом — я рада им быть эти несколько часов моего венчания.
Успокоив обоих родителей, она ушла к себе, сказав, что сегодня она непременно наденет платье лорда Бенедикта, к которому питает особое пристрастие. Спорить об этом — по тону Лизы мать поняла — было бесполезно. Оставшись одна, графиня снова стала думать о тысяче вопросов, которые все сводились к одной мысли: как же она воспитала дочь, если могло случиться то, что теперь произошло? Чья же здесь вина? Насколько глубока ее вина? И есть ли вина, если она загладится так скоро, завтра, церковью?
Одеваясь в одно из своих лучших платьев, графиня не могла не заметить, что сегодня она была особенно моложава, что волосы ее легли легкими волнами, что парижское платье обрисовывает по-новому ее прекрасно сохранившуюся фигуру. «Скоро и всему конец. Скоро вообще уже не придется одеваться и выбирать туалетов себе и дочери». Ее мысли сделали какой-то вольт, пробежали по семье лорда Бенедикта и вернулись к собственной семье. Какая огромная разница была между обеими семьями! Но в чем она? Перед духовным взором графини мелькнуло слово: «Труд». По словам самого лорда Бенедикта и Николая графиня составила себе представление, что все они постоянно чем-то заняты. Ее муж и Лиза тоже постоянно чем-то заняты. У одного было всегда большое хозяйство, которое он постоянно улучшал, но графиню хозяйство никогда не интересовало. У Лизы был божок: музыка. В ней она непрерывно совершенствовалась и иногда трудилась, как чернорабочий, как смеясь говаривала графиня. В музыке Лиза жила, по ней тосковала. Графиня же находила, что такой труд — рабство, а не наслаждение. И сейчас, все еще слыша вдали рулады Лизы, графиня стала волноваться и послала сказать дочери, что пора одеваться.
Осмотрев туалет дочери, которая вышла из своей комнаты только тогда, когда ей сказали, что приехал жених, графиня не удержалась, чтобы не сказать, что для своих лет Лиза одета слишком «по-взрослому». На вызванный ее замечанием хохот она сначала смутилась, потом подумала рассердиться, но кончила тем, что сердечно обняла дочь и присоединилась к общему смеху. Что касается самой графини, то в этот вечер ее трудно было принять за мать Лизы. Даже Джемс был удивлен, какими чарами наградил ее туалет и что именно так изменило ее. Через несколько минут все уже сидели в карете, скрывая друг от друга свое волнение, и через двадцать пять минут пути входили в холл дома лорда Бенедикта. Едва они сбросили плащи и шали, как навстречу им вышел Николай, а вдали уже виднелась высокая фигура хозяина, шедшего им навстречу. Лорд Бенедикт, подав графине руку, провел все общество прямо в музыкальный зал, где собрались все его домашние и новые друзья.
Бывавшие во всех классах общества, привыкшие чувствовать себя везде желанными и важными гостями, здесь граф и графиня Р. чувствовали себя застенчивыми и стеснялись. Лорд Бенедикт, шутя и смеясь, знакомил их со своими вновь приехавшими друзьями. Казалось, каждый из представляемых был безукоризненно вежлив и приветлив, а у графини и ее мужа было ощущение, точно к ним заглянули в самое сердце, раскрыв его до дна и подсмотрев все затаенные мысли.
— Начнем с музыки, — обратился к Алисе и Лизе лорд Бенедикт. — Мы лучше всего познакомимся и освоимся друг с другом, когда звуки вырвут нас из условной и привычной каждому из нас манеры воспринимать всякое свидание как этикетом дозволенный ряд слов и действий. Сегодня такой важный день в жизни Лизы и Джемса, что хочется поздравить их, молодых и чистых, мужа и жену, в обстановке не шаблона. Хочется сегодня создать им род такого моста в новую жизнь, где бы духовная сила диктовала все внешнее. В этот вечер пусть музыка раскроет в каждом из нас всю любовь и доброжелательство к человеку. И всю любовь мы выльем сегодня на наших молодых новобрачных.
Графиня с удивлением взглянула на лорда Бенедикта, и щеки ее залил яркий румянец. Граф тоже был удивлен, но решил, что жених и невеста по английской моде накануне свадьбы называются мужем и женой. Лиза и Джемс тоже взглянули друг на друга, и взгляд каждого из них выражал беспредельную преданность. Они, казалось, не замечали, что составляют центр внимания всей группы, наоборот, принимали всеобщее внимание и слова хозяина как нечто естественное, от них неотъемлемое, что не может ни их стеснять, ни конфузить.
Ананда подошел к ним, взял скрипку из рук Джемса и отнес ее к роялю, где уже стояла Алиса.
— Если уж играть при вас, то можно играть только до вас, — сказала, беря инструмент в руки, Лиза. — Я еще не слыхала вашей игры, но думаю, что после вас рука моя была бы не в силах поднять смычка. — Моя и ваша песнь любви будут разны, конечно, — ответил Ананда. — Но будет в них и нечто общее: они будут торжествующими. Играйте сейчас, стоя перед вашим Буддой, — прибавил он так тихо, что слышала только одна Лиза, — и вы проникнете в ту вершину счастья, где творящий встречает Творца.
Ананда взял Джемса под руку и увел его в дальний угол комнаты, где сидел князь Санжер, и усадил капитана между собой и дядей. Лорд Бенедикт сидел тоже в отдалении от рояля, между супругами Р. Остальные члены семьи разбрелись по огромной, малоосвещенной комнате, и в круге яркого света у рояля остались две девушки. Белое платье с черными кружевами, в знак траура, на Алисе и зеленая с серебром лилий парча на Лизе, ее роскошный, сверкающий веночек на голове, ее страстное лицо и порывистые движения — как все в них было разно! Ничем не убранная голова Алисы казалась тоже сверкающей от ореола ее волос, горевших под светом. Генри, сидевший рядом с матерью, шепнул ей: «Мама, я хорошо помню вас такой, как сейчас стоит Алиса».
Звуки скрипки и рояля сразу и неожиданно зазвенели. Никто не успел приготовиться к тому, что так неожиданно нарушится молчание. Когда графиня подняла голову и посмотрела на дочь, она едва удержала возглас. Уже несколько раз за последние дни она видела свою дочь какой-то преображенной. Мать считала, что любовь сделала Лизу почти красавицей. Но это лицо, которое она видела сейчас, — это был кто-то иной, но не ее гурзуфская Лиза. Рука, правда, все та же, Лизина прекрасная рука. Но как она водила смычком! Никогда прежде у Лизы не было этой уверенности удара, этой легкости и гибкости. Лиза сейчас играла шутя. Она жила где-то не здесь. Губы ее сжимались и внезапно раскрывались в улыбку, голова и фигура эластично распрямлялись и чуть склонялись. Нет положительно графиня никогда не видела в Лизе подобного преображения. «Да она Бога воспевает», — мелькнуло в ее уме. И в первый раз увидела мать, что дочь не божка себе сотворила из музыки, но что Бог в ней, в ее сердце, Бог всей жизни Лизы была музыка, что рядом с этим Богом не стояло ничто и никто, что без музыки немыслима сама Лиза, как немыслимы лучи без солнца. Что играла Лиза, как аккомпанировала ей Алиса — графиня не знала. Она не понимала сейчас и не воспринимала музыкальных фраз как таковых, она слышала только песнь Лизиного сердца. И мать думала, где, когда и как могла эта девочка так понять жизнь, чтобы переносить в струны крик, мольбу и раны собственного сердца. Лиза опустила скрипку. Глаза ее, как у слепой, оставались несколько мгновений устремленными в одну точку. Наконец она вздохнула, положила скрипку на рояль таким тяжелым жестом, как будто она весила пуд, и тихо сказала:
— Больше сегодня играть не могу.
Ананда подошел к ней, усадил ее на свое место и вернулся к роялю.
— Ну, Алиса, друг, теперь моя очередь, — беря виолончель, сказал он. — Не так давно я играл эти вещи в Константинополе, и там за инструментом сидела брюнетка. Кое- кто здесь ее знает, а кое-кто и игру ее слыхал. Надо отдать ей справедливость, выше нее я пианистки не знаю.
— Ты, Ананда, особенно ободряешь Алису, — рассмеялся лорд Бенедикт. — Я и без твоего введения вижу, как у Алисы трясется сердце от страха.
— О, если бы одна десятая женщин мира была так мало знакома со страхом, как Алиса, в мире не было бы места ни тьме, ни злу, — ответил Ананда. — И что еще важнее в неустрашимой Алисе, что музыкальность ее вросла во все ее существо. Гармония в ней, как строй гаммы, чиста и не может переносить фальши. Ее гармония не знает соревнования, не может расстроиться от рядом звучащих фальшивых нот. И ни один порыв, кроме чистой любви, не может в нее вмешаться. Там, где Алиса, там каждому легко, если в его страстях нет зла. Злое задохнется и не сможет причинить зла ни ей, ни втянуть ее в свой порыв. Счастливец тот, кто создаст с нею семью.
— Ну, Ананда, если ты продолжишь свою философию, то уж не розы, а, пожалуй, пионы зардеют на щеках Алисы, — раздался голос Санжера. — Вы не смущайтесь, Алиса, когда Ананда готовится играть, колесо его жизни сразу поднимает его так высоко в сферы эфира, что обычная речь и обычная жизнь перестают ему быть понятны. Он видит небо в алмазах и несет его горькой земле. Я уверен, что сегодня и вас он увлечет за собой.
Голос князя, ласковый, негромкий, но такой четкий, что во всех углах слышалось каждое слово, умолк в наставшей тишине, и раздались первые звуки рояля. Когда играла Лиза, графиня не слышала пианистки. Она была полна только дочерью и слушала только скрипку. Теперь ее удивило, что рояль пел так радостно и так мощно. Но мысль графини внезапно прервалась, в комнате раздались новые звуки... И все встрепенулось, все вздрогнуло. То был человеческий голос, которым пела виолончель.
«Так вот что такое музыка, где творящий встречает Творца», — подумала Лиза. По лицу ее катились слезы, руки сжаты, глаза не отрывались от лица Ананды. Сидевший рядом с нею Джемс, несколько минут назад утопавший в любви, что воспевала Лиза, понимавший, казалось, что вся жизнь звенит в ее струнах, сейчас забыл, что он уже слышал музыку. Ему казалось, что он и жить только тогда начал, когда запела виолончель Ананды. Опять, как в Константинополе, он услышал всю борьбу, все страсти и скорби людей. Все слезы и жалобы земли жили в смычке Ананды. Но какая разница в их отображении была там и здесь! Здесь все покрывалось пеленой радости, утешения, умиротворения. Здесь за роялем сияли преображенные черты Алисы, почти лишенные грубого плотского понимания. Здесь мчались волны человеческого вдохновения, как и там. Но здесь песня показывала, куда может дойти человеческая сила самоотверженной любви. Там же — в ней высказывались все личные желания, все порывы страсти и мечты, где жизнь понималась как личное восприятие дня, как ценность текущего мгновения постольку, поскольку собственное «Я» в нем заинтересовано.
Все это мелькало в памяти Джемса. Он посмотрел на Флорентийца, человека его мечтаний, ставшего теперь человеком из плоти и крови. И пожалуй, увиденный человек во плоти и крови был выше всего того, что мог себе представить Джемс в своих мечтах. В данную минуту лицо Флорентийца, и всегда прекрасное, было выше всякой человеческой красоты, которую удалось Джемсу видеть за всю свою жизнь. Необычайные зеленые глаза глядели с такой лаской и состраданием перед собой, точно он посылал песни Ананды куда-то вдаль, стараясь охватить ими все большее и большее количество людей. Джемс увидел слезы Лизы,
понял все ее напряжение духа и сердца, понял, что и Лизе открылось новое понимание музыки. Графиня сидела, закрыв лицо веером, и по ее вздрагивающим плечам Джемс понял, в какую бездну заглянула графиня, считавшая до сих пор, что центр и смысл жизни — ее собственная семья. Очевидно, и для нее наступал перелом в оценке пережитой и наступающей жизни. Граф, на которого взглянул Джемс, поразил его своим видом. Лицо его было бледно, точно он был болен. Глаза смотрели, не отрываясь, на Ананду. Он был похож на подсудимого, признающего свою вину за не так прожитую жизнь. Звуки все лились, и состояние Джемса менялось. Ему представилось, что он стоит у чаши Будды, где Ананда брал его руки в свои. Ему становилось
все легче, точно с его жизни скатывалось какое-то бремя. И он понял, что в сердце его так легко и тихо потому, что больше над ним не властно ничто внешнее. В нем совершался духовный переворот. Песнь Ананды как будто вытащила его из футляра тела, где он живет временно в данную минуту, и показала ему ту жизнь его духа, его Вечности, где нет ни времени, ни пространства.
Он понял, что в тех высоких силах, о которых поет Ананда, время кончилось. И каждый может попадать в сферу этих высоких путей не потому, что он стал святым или совершенным, но потому, что осознал в себе Начало всех Начал и может на одно мгновение покинуть все то условное, что необходимо победить. Капитан понял, что, только победив свое условное, человек может прийти к тому пути, по которому простой человек доходит до величия Ананды, Флорентийца и других не менее, а может быть более высоко идущих и творящих людей, о которых он, капитан, ничего не знает. Ананда кончил играть, отложил виолончель в сторону, оглядел всех своими сияющими глазами и подошел к Алисе, продолжавшей сидеть у инструмента. Он поклонился ей, благодаря за редко прекрасное сопровождение, и подал ей несколько нотных тетрадок, указывая, что он будет петь. Он точно не замечал впечатления, произведенного его игрой. Не замечал не потому, что так требовала его высшая воспитанность, но потому, что он творил сейчас не только для тех, кто его окружал, но видел кого-то еще, кого не мог видеть Джемс и все те, кто жил порывами и планами одной земли.
Ананда запел. И еще больше потянулись к нему фигуры людей. Леди Цецилия встала и обняла Генри, который тоже не мог больше сидеть. Глаза его смотрели не только на Ананду, но и на Алису. Леди же Цецилия впилась глазами в Алису. Она знала песнь, знала, что со второго куплета должна вступить Алиса, и боялась, что девушка разрушит очарование того мира, куда увел всех певец. Голос Ананды покорил в ней все мысли, в ней проснулось одно желание молиться. И каково же было ее удивление, когда она услышала переплетающимися два голоса. Она даже не сообразила, когда же вступил женский голос. Она слышала сейчас не музыкальные фразы столь знакомой ей песни, что певала в юности с братом, а только гимн счастья, гимн славословия Жизни.
И еще одно существо, невидимое гостям, слушало музыку Ананды. Услыхав вдали звуки, пасторша спустилась с лестницы и пошла на них. Она остановилась у двери в зал как раз тогда, когда стал играть Ананда. Немузыкальная от природы, ненавидевшая музыку и пение больше из постоянного раздражения на мужа, чем по существу, пасторша сейчас не понимала, что с нею творится. Ей определенно казалось, что это не звуки инструмента, а какое-то обличительное обращение лично к ней. Ей чудился в звуках повелительный приказ пересмотреть всю свою жизнь. «Дженни, Дженни, дитя мое, что же я наделала? Я ведь тебя всем сердцем любила. Всей душой хотела, чтобы ты была счастлива».

Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"

Дата: Суббота, 14.04.2012, 16:01 | Сообщение # 123

Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.

Группа: Администраторы

Сообщений: 25421

Статус: Offline

Когда же Ананда запел любимую песню пастора и голос Алисы присоединился к нему, бедная женщина опустилась на колени, уткнулась лицом в подушку дивана, чтобы заглушить свои рыдания. Вдруг чья-то рука нежно коснулась ее плеча, и по всему ее телу разлилось успокоение.
— Встаньте, друг, — сказал ей незнакомый ласковый голос. — Сядьте рядом со мной и постарайтесь вникнуть в то, что я скажу вам.
Князь Санжер помог обессиленной женщине встать, провел рукой по ее растрепавшимся волосам и усадил на диван у окна, в которое лился мерцающий свет луны. При этом свете сразу успокоившаяся леди Катарина увидела стройного человека, манеры которого и величавость говорили ей, что перед нею не только человек высшего света, но что человек этот привык повелевать и вряд ли ему можно не повиноваться. В неверном свете месяца она не могла решить, сколько было лет незнакомцу. Она понимала только одно, что он не пришел сюда ее судить, как судила ее лившаяся песня Ананды.
— О, нет, песня не судит вас. Песня зовет вас, зовет к новой жизни и энергии. Сколько бы ни жил человек, он может всегда еще и еще развиваться. Еще и еще раскрываются в нем новые силы, которых он не замечал в себе вчера и думал, что их вовсе в нем нет. Вы думаете сейчас, что вы погубили вашу дочь тогда, когда отдали ее Бонде и компании. Нет, мой друг, вы погубили ее тогда, когда зачали ее во лжи, когда родили во лжи, когда каждый день обливали раздражением ее колыбель, ее детство, ее юность и, наконец, когда свели ее с женихом, присланным вам тем, кто вас в юности обманул и бросил. Что защищало вас и Дженни от полной гибели до сих пор? Кто охранял вас каждый день от несчастья упасть туда, где вы обе очутились сейчас? Два существа: муж и Алиса. И обоих их вы презирали и мучили, как только могли, всю жизнь. Вы плачете сейчас. Вас озарило понимание красоты и любви. Песня, что так часто пели близкие вам люди, внесла сейчас в ваше сердце жажду принять участие в какой-то иной жизни. В жизни, где и вы могли бы соединиться с людьми в сфере красоты и преданности, искупить вину перед Алисой, оставленной вам еще Жизнью.
— О, синьор, я сейчас молю Бога только о Дженни, потому что я знаю, что Алиса не может попасться на заманчивую удочку удовольствий и богатства. Алиса не потому живет у лорда Бенедикта, что он выбрал несправедливо. Но потому, что она такая добрая и кроткая, такая труженица, что ей должна была встретиться такая обстановка, где бы ее вознаградили за все. Но Дженни, Дженни! Что будет с Дженни? Неужели я не могу ей теперь помочь? Пусть все падет на меня одну. Я понимаю мой грех перед мужем. Понимаю все, что делала не так. Я хочу теперь идти к Бонде и дать ему какие угодно обещания, только пусть он отпустит Дженни.
Пасторша смотрела в ласковое лицо незнакомца, и ей показалось, что на нем мелькнула улыбка.
— Если бы вы, друг, дали тысячу обещаний Бонде, это не помогло бы сейчас ничему. Ваш Бонда, как и Браццано, бессильны были бы над Дженни, если бы в самой себе Дженни не носила тех мук ада зависти и злобы, которые жгут ее. Все, чем вы можете помочь Дженни, это ваш труд над самой собою. Каждая вспышка раздражения, которую вы победите в себе, — ваша помощь дочери. Вы хотите защитить ее. Как можете вы быть полезной ей, если не владеете сами ни одной своей мыслью так, чтобы она шла четко, ясно, цельно, до конца охватывая предмет, о котором вы думаете? Вы вообразили себе, что дочь будет спасена, если вы будете подле нее. Но чем, живя подле нее, вы ее охраните? Сотней перемен в день в вашем настроении? Сотней поцелуев и объятий? Еще сотней неразумных необдуманных слов и предложений? Вам все хочется получить совет, который был бы очень умен и, выполнив который, вы бы встали на дорогу новой жизни, новых пониманий и новых дел. Все новые дела, новые по более высокой ступени духовного совершенства в них, совершаются не от чьих-то советов, а от той новой энергии, что идет из человека. Если вы даже не можете удержаться от слез, то что же вы можете делать для пользы других? Чтобы быть полезным кому-то, нужна вся чистая воля человека и такая его любовь, где он должен забыть о себе и действовать, действовать, действовать, ясно видя перед собой только тех, для кого он хочет трудиться. Видеть же, как надо правильно действовать, могут только те глаза, что потеряли способность плакать. Каждый, кто плачет при ударах жизни, разрушает своею неустойчивостью всю атмосферу вокруг себя. Разрушить ее легко, но воссоздать спокойствие в себе и вокруг себя очень трудно. И даже тогда, когда сам плачущий уже успокоился, — он долго еще вычеркнут из списка сил, творящих день вселенной. Каждый, кто с ним встречается, попадает в разбухшее от его раздражения эфирное пространство. Не только помочь никому нельзя, если ты час назад раздражился или кого-либо раздражил, что совершенно тождественно, но человек является носителем заразы, действующей не менее молниеносно, чем чума. Поймите меня. Поймите, что надо сначала воспитать себя, научиться выдержке, и тогда уже начинать свои обязанности истинной матери. Беда ваша не в том, что вы были плохой воспитательницей. Но в том, что, когда подоспел момент выказать на деле свою любовь к Дженни, вы ни одного часа не могли провести в равновесии, совершенно так же, как прожили в неустойчивости всю жизнь. Мужайтесь сейчас. Пойдите к себе наверх и вместо того чтобы плакать от песен, прочтите эту небольшую повесть. В ней говорится о жизни двух сестер и их дочерей. Многое станет вам ясно из этой простой истории, и ко многому вы найдете в себе силы, хотя сейчас вам и кажется, что вокруг вас все безнадежно и беспросветно.
Он помог пасторше встать, угостил ее маленькой ароматной конфетой из своей коробочки-табакерки и подал ей небольшую книгу. Еле двигавшаяся от слабости леди Катарина по мере отдаления от незнакомца чувствовала на себе его твердый взгляд и ощущала его ласку. Конфета таяла у нее во рту, шаги ее становились тверже, а когда она вошла в свою комнату, из которой вышла час назад совершенной развалиной, ей показалось, что она совершила большое и радостное путешествие, которое ее вылечило. Обновленная, она села читать книгу, оказавшуюся итальянской.
Тем временем внизу продолжал петь Ананда. Теперь он пел один, песню за песней. И чем дальше он пел, тем светлее и счастливее становились лица слушателей. Слезы на их лицах исчезли, из всех углов на певца были устремлены глаза, в восторге внимавших ему людей. Почти все уже стояли на ногах, кое-кто придвинулся к певцу. Только по бледным щекам Генри все еще катились слезы. Юноша вновь переживал свой разрыв с Анандой и не мог найти себе извинений в неразумном поведении. Его лицо выражало муку и тоску о предстоящей ему разлуке с певцом, которого он обожал. Когда же Ананда запел по-русски и зазвучали дивные слова:

Я только странник на земле. Среди труда, борьбы и боли Избранник я счастливой доли: Моей святыне, красоте, Пою я песнь любви и воли, —

граф и графиня, Лиза и Джемс, а за ними все остальные, знавшие и не знавшие этот язык, собрались тесным кругом возле певца.
Последняя нота замерла, водворилась тишина, точно в храме, и каждый боялся нарушить благоговейное молчание другого.
— Благодарю, Ананда, — подходя к певцу и обнимая его, сказал лорд Бенедикт. — Ты унес нас из всех привычных ограничивающих рамок своими песнями. Каждый из нас увидел яснее путь труда на благо людей. Кого еще вчера не занимали мысли об общем благе и труде для него — тот сегодня распахал в себе новое поле духа. Каждый из нас благодаря тебе почувствовал, как много в жизни он еще не доделал, как много времени потерял даром. И ни один из нас не уйдет отсюда, не дав себе слова впредь не терять ни мгновения в пустоте.
— О, Флорентиец, когда ты говоришь: «мы» и ставишь себя на одну равную ступень с нами — хочется не петь, но кричать и прыгать от счастья. Только по бесконечной своей доброте ты забываешь, что никто из нас не может принести на твой алтарь ничего, кроме благодарности, ничего, чем бы он мог вдохновить тебя. Ты же, вышедший из рядов обычных людей, поднявшийся выше всего того, что может постичь простой человек, ты остался таким же добрым и милосердным, каким был в те далекие времена, когда начинал свой путь Света. Если все те, кто сейчас стоит вокруг тебя, смогут унести сегодня крупицу радости от моих песен — они будут обязаны ею тебе. Ты был той первой вестью новой жизни, новых пониманий и нового Света на пути, которая увлекла меня красотой. Ты подал мне свою могучую великую руку и раскрыл передо мной Свет Вечности. Я возвращаю тебе стократ твое слово благодарности, Учитель.
Из всех присутствовавших в комнате только несколько лиц поняли смысл слов Ананды. По лицам остальных было видно, что они считали обмен фразами хозяина и гостя как бы неизбежным этикетом восточной вежливости. Графиня, благодаря певца, сказала ему:
— Все, что я поняла сегодня, — это то, что я вовсе не понимала, какую великую ценность представляет из себя человек и чего он может достигнуть, если всецело, до конца отдаст свою жизнь чему-либо одному. Свою жизнь я прожила в постоянных компромиссах и теперь вижу, что именно поэтому ничего не достигла.
— А я, — сказал граф, — пережил за эти часы не одну, а несколько жизней. Мне казалось, что я странствую за вашим голосом по всем землям и народам. И всюду вижу их неудовлетворенность. И я вспоминал сто раз слова моего отца: «Однажды ты пожалеешь, что так бездеятельно прожил свою жизнь». Вот это «однажды» совершилось сегодня. Мало того, я исцелился от постоянных забот о величии своей персоны. Я понял, что пришел на землю и уйду с нее голым. Я обещаю, глядя в ваши глаза, начать трудиться для моего народа, как и чем сумею.
— Мне не выразить вам словами, как это сделал папа, всего того, что мне открылось через вашу музыку и песни, — сказала рядом с отцом стоявшая Лиза. — Но с этой минуты я знаю одно: можно всяким путем открыть человеку, что он живет не на одной земле. Кто поет так, как вы, тот ведет людей так же мощно, как Будда или иной святой. Не знаю, понятно ли я выражаюсь, слов у меня не хватает. Но вся моя жизнь, до ваших песен сегодня и после них, — для меня рубикон.
Каждый из присутствующих благодарил Ананду на свой лад, и каждый стремился объяснить, как стал он богат от песен. Один Генри шепнул: — Все стали богаты, один я стал еще более нищ. Я все потерял сегодня, так как понял, что вернуться к вам сейчас не могу, а разлука с вами для меня более чем нищета.
— Бедный мой мальчик, — ответил ему Ананда, отводя его немного в сторону, — ты все так же остаешься настойчивым в своих желаниях. Каждое из твоих страстных желаний возбуждает весь твой организм, выводит тебя из равновесия, и ты ничего не видишь ясно из того, чем ты окружен. Давно ли ты сознавал, что тебя спас Флорентиец. Давно ли ты убедился, что только его духовная мощь могла вытащить тебя из мешка смятения и тоски, в который ты себя засадил. Разве все эти уроки ничему тебя не научили? Неужели расточаемая тебе любовь не вызвала в тебе ответной благодарности?
— О, Ананда, вы слишком плохо обо мне думаете. Я не только ценю и преклоняюсь перед Флорентийцем, не только благодарен ему. Я знаю, что, быть может, только подле него одного я смогу найти силы, чтобы стать вас достойным. Я благоговею перед мудростью Флорентийца, но мое счастье, единственное, которого желаю в жизни, — быть подле вас. Все силы и время, прожитое в разлуке с вами, я употреблю на выработку самообладания. Я знаю, что у каждого человека свои препятствия и задачи воплощения. Я хорошо понимаю теперь, что мне ничто не откроется, пока мой характер не станет ровным, пока я сам не сброшу с себя угрюмости. Ах, если бы я мог стать таким же веселым смельчаком, как Левушка!
Их разговор прервал хозяин, предложивший всем пройти в столовую. Вечер закончился легким ужином, который пролетел для гостей как одна минута. Князь Санжер и сэр Уоми поражали семейство Р. своими познаниями и путешествиями. Граф и капитан, которым казалось, что они видели необычайно много стран, народов и их обычаев, почувствовали, что они ничего не знают, когда сэр Уоми стал рассказывать об Индии, ее таинственных, заветных уголках и религиозных сектах. О народах ее, не покидавших мысли о свободе.
Остроумнейший юмор князя Санжера, его тончайшие наблюдения над человеком, его разнообразнейшие характеристики и особенности, подмеченные в самых разнообразных народах, познания в науке и технике заставили всех смеяться и задуматься, как в одной голове могла умещаться такая универсальная образованность. Никому не хотелось уходить из этого дома, где каждый получил сегодня столько за один вечер. Пришлось самому хозяину напомнить, что завтра уже началось, а в двенадцать часов будет свадьба Лизы в русской церкви.
С трудом отрываясь от семьи лорда Бенедикта и всех его пленительных друзей, графы Р. и капитан уехали домой. И снова четыре самых близких друг другу человека сидели в карете, и никто из них не произнес ни одного слова, возвращаясь в отель. Только прощаясь, графиня сказала:
— Спасибо, Джемс. Сегодня я нашла разгадку, что такое жизнь. Ваши друзья без слов доказали мне, что я уже выполнила свою роль подле дочери. Дальше пока я не могу быть ей полезна. Поезжайте путешествовать одни. Лиза — ваша теперь. Я не сомневаюсь, что вы будете ей отличным другом и учителем в ее новой жизни, а ваши друзья не оставят вас обоих.
Сердечно обняв Джемса, она быстро прошла в свою комнату, чтобы скрыть набегавшие слезы. Графине хотелось остаться одной, чтобы разобраться хоть немного в сумбуре своих переживаний, но Лиза не дала ей сосредоточиться на себе одной.
— Мамочка, моя любимая подруга, не плачь эту ночь, последнюю ночь, пока мы еще вместе. Мы только что видели настоящих людей. Можешь ли ты себе представить, чтобы кто-нибудь из них плакал, расставаясь? Наша с тобой разлука будет так коротка. И каждой из нас так много надо сделать до нового свидания. Пойдем ко мне. Помоги мне сама снять мое платье, как ты иногда это делаешь. И вернемся сюда к папе, он так был печален, когда мы ехали домой.
— Я не печален, дитя, — входя сказал граф, слышавший слова дочери. — Я очень решителен. Все, что я еще успею, я сделаю, чтобы не упрекнуть себя, что я прожил зря, не быв никому полезен. Я предлагаю тебе, моя дорогая девочка, пойди одна к себе и ляг скорее спать. Нехорошо, если завтра ты не будешь свежее розы. Засни крепко, будь мужественна, входя в новый круг жизни, и предоставь нам с мамой провести вместе эту решающую многое в нашей жизни ночь. Нам уже не раз в жизни приходилось находить помощь и утешение друг в друге. От всей души желаю тебе найти в муже истинную и долговечную дружбу. Мало, деточка, в браке любить мужа и семью. Нужны еще огромный такт и радость, чтобы не быть никому в тягость своей любовью и требовательностью за эту любовь.
Он обнял дочь, проводил ее до ее комнаты, поцеловал обе ее руки и вернулся к жене.
— Утро вечера мудренее, дорогая. Выпей микстуры, и попробуем мирно заснуть. Давай думать сейчас и до самого момента разлуки с Лизой только о ее счастье, о ее жизни и радости. Если и для тебя вопрос о возвращении в Гурзуф решен — мы поедем туда не в могилу, не доживать бесполезную жизнь. Но поедем счастливые, от многого освободясь, и начнем трудиться для чужих детей. Ты давно хотела завести ясли. Я все собирался выстроить больницу. Теперь попробуем оба перенести мечты в дело. — Несколькими словами ласки и шутливыми замечаниями граф привел в равновесие свою усталую и тоскующую жену. Вскоре их комнаты погрузились во мрак, но как спали эти три сердца, сросшиеся в долгой совместной жизни, и спали ли они — о том знали их подушки.
Пытки разлуки терзали сердце каждого из них, хотя безнадежности ни в одном из них не было. Если бы, оставшись одни, старые супруги хотели объяснить самим себе, что произошло в сердце каждого из них и почему там утихла несносная, мутная, похожая на зубную боль, то ни один из них сказать ничего не мог бы.
Графиня, считавшая, что возврат в Гурзуф без дочери — это обречение на смерть, вдруг стала радостно думать, как она заведет ясли, определяла для них место, мечтала о саде и цветниках. Дочь стала не больным ее местом, а только одним из главных слагаемых красоты жизни. Каким образом, когда именно начался и произошел в ее мыслях переворот, она не отдавала себе отчета. Она только точно знала, что лорд Бенедикт, его пример постоянной деятельности, забот и внимания к людям открыл ей ее инертность и постоянные мысли о себе одной и своих близких. В ней проснулось новое желание найти что-либо глубокое и общее с теми интересами, которыми жил этот человек. Ей захотелось теперь трудиться, и трудиться бескорыстно для других, чтобы завоевать его внимание и дружбу, которыми она начинала дорожить.
У графа стало спокойнее на сердце с того самого мгновения, как он прочел письмо отца. Он сразу решил возвратиться в Гурзуф и предоставить дочери свободу складывать самостоятельно свою жизнь. И чем больше он наблюдал и слушал лорда Бенедикта и его друзей, тем больше удивлялся. За долгую жизнь с отцом, которого очень любил и уважал, он многое, очень многое вспоминал теперь из слов отца. Иногда лорд Бенедикт высказывал мысли, которые не раз и не два, а неоднократно подавал ему отец. Но тогда, когда говорил отец — говорил и поступал, как говорил, — графу казалось, что отец его единственный чудак в своем роде. А теперь, когда те же мысли граф нет-нет да улавливал в речах лорда Бенедикта, — он видел для себя обязательную программу живой деятельности.
Ему уже не терпелось как можно скорее возвратиться домой, не теряя времени попусту. Так еще недавно казалось столь важным завоевание светских связей, а сейчас стало важнее всего поскорее построить больницу, чтобы внести от себя маленькую лепту для облегчения людских страданий.
В этом настроении и желании трудиться на общее благо встали оба супруга, примиренные, спокойные, почти счастливые. И первый взгляд, которым они обменялись, сказал им утром, что лица их постарели, но души помолодели, и они нашли друг в друге то, чего не находили до сих пор: друга и товарища по труду.
Оба почувствовали, что связь их стала крепче, что верность друг другу выросла. Всю жизнь оба видели звено своей взаимной связи только в дочери. Казалось, исчезни дочь — и все погибло. Сейчас дочь уходила, а связь только начиналась.
Легко встала графиня и пошла будить дочь. Но Лиза уже сидела у окна, и лицо ее было печально. Вошедшая с улыбкой мать, поглядев пристально на дочь, сказала:
— Посмотри на меня, дочурка. Разве так выглядят несчастные матери, оплакивающие покидающую их дочь? Я совершенно спокойна. Я радостно провожаю тебя в новую жизнь. Не буду тебе говорить сейчас, почему во мне произошел такой переворот. Когда ты вернешься в Гурзуф погостить к нам — я тебе все расскажу, а может быть, поймешь и без слов. Знай только: тебе нечего разрываться в своей любви надвое. Смело иди за мужем и завоевывай себе вселенную, чаруя всех игрой. Тебе есть у кого учиться и жить, и играть. Мы же с папой оба поняли, что нам надо учиться жить в своем родном Гурзуфе по-новому. Пойдем, моя дорогая детка, выпьем в последний раз кофе, и надо спешить одеваться.
Лицо Лизы просветлело и, как всегда в минуты счастья, необычайно похорошело. Легко прошел завтрак, которого она так боялась, и еще легче, даже весело, началось одевание к венцу.
Граф не допустил парикмахера к дочери и сам убрал ее голову. Обладая неизвестно откуда взявшимся парикмахерским талантом, граф всю жизнь сам причесывал жену, когда хотел, чтобы она была особенно хороша и элегантна.
Голова Лизы, убранная его руками в драгоценнейшую фату и не виданные им никогда белые цветы, присланные Джемсом, была чудом изящества.
— Где мог взять Джемс нечто подобное? — говорил он, прикладывая цветы. — Это, несомненно, цветы живые, но, пожалуй, он за ними ездил на луну, — бормотал он, осматривая дочь. — Почему же ты, жена, не говоришь, что все не по-людски? Ведь это не невестин веночек из флердоранжа, а нечто из воздуха и света.
За обсуждением этого вопроса застал их лорд Бенедикт, воскликнув:
— Как, графиня, вы еще не одеты? Простите, Джемс мне сказал, что по русскому обычаю невесту в церковь везет посаженый отец. Вот я и приехал за моей названой дочерью. Шафера, подруги и жених уже отправились в церковь.
Переконфуженные графиня в халате и граф в блузе, которую он надел для исполнения своих парикмахерских обязанностей, убежали смеясь к себе, уверяя, что будут готовы в одну минуту.
Оставшись вдвоем с невестой, лорд Бенедикт подвел ее к окну и, указывая на шумливую толпу сновавших взад и вперед людей и экипажей, сказал:
— Вот, Лиза, море жизней человеческих, среди которого вы поплывете. Путь искусства один из самых трудных на земле. Немногие в силах очистить так свои души, чтобы увидеть в себе того Бога, которого они должны перелить как творческий огонь в то, что делают. Ремесленники всегда ищут обвинить кого-то в своих неудачах. Истинный художник понимает свои удачи и неудачи как уроки собственного развития. Он понимает, что все удачи, похвалы и слава не могли помочь ему перенести на землю те великие образы, звуки и краски, что он видел и слышал в своих мечтах. Лично ваш путь создан для людей, для толпы, всегда среди суеты. Весь ваш путь пройдет во всегдашней суете, и она для вас всегда и везде найдется. Не ищите мест уединения и отдохновения. Не думайте, что дух художника-мыслителя — а истинный художник всегда таков — зависит от его физического или материального благополучия. Не соки тела и земных благ питают дух творящего. Только проникая в великую тайну Любви, можно постичь человеку, как раскрывается в его духе тот или иной аспект этой Любви, в нем живущей. Любовь — пламя. Чем больше отдал — тем ярче и выше пламя. Любовь не угасает в человеке-творце. Но чтобы понять, что такое любовь, надо до конца любить вам то искусство, которому вы служите. Тогда только, когда забыл о себе и отдался ему, — только тогда художник может понять, в чем черпают люди-творцы свои силы. Тогда только человек переступает грань ремесла и проникает в подлинное творчество, в интуицию. Велико счастье такого человека. Он не из земли пьет свои силы для труда, а, обновясь в труде вдохновения, принимает участие в делах и скорбях земли. Запомните эту нашу беседу. И каждый раз, когда будете творить и учиться, — учитесь отдавать текущей минуте труда весь свой дух, все свое сердце, всю любовь. Если будут моменты, когда не сможете играть так, чтобы бросать звуки в чистую чашу Будды, — отложите труд до того мгновения, когда придете в равновесие. Но если будете думать, что равновесие человека зависит от внешних причин, — никогда не двинетесь к творчеству. Чтобы найти к нему путь, надо найти путь к раскрепощению себя от страстей и авторитетов. А чтобы выработать этот путь, найдя его — надо выработать самообладание. Ищите полного самообладания и дойдете до новой встречи со мной, о которой мечтаете.
Вошли родители, и через несколько минут лорд Бенедикт вез в своей карете невесту к венцу, а сзади — нарушая древний русский обычай — ехали отец и мать. Неожиданно для графа, заказавшего только освещение и убранство церкви, вся лестница, вестибюль и внешний фасад здания оказались разукрашенными роскошными гирляндами и кадками цветов и деревьев.
У входа в церковь, куда ввел Лизу лорд Бенедикт, встретил ее Джемс и повел к алтарю.
Кроме родных Джемса и ближайших его и графа друзей, а также семьи лорда Бенедикта, никто не был приглашен, но церковь оказалась полна народа. Многие из светских людей полюбопытствовали взглянуть на свадьбу, которая, очевидно, по новой моде, совершалась без особых приглашений. Кое-кто знал об участии лорда Бенедикта в церемонии и, желая увидеть его поближе, явился на бракосочетание, иные же просто рады были поглазеть на даровое зрелище.
Когда лорд Бенедикт вел невесту — ее туалет вызывал всеобщее восхищение. Но переводя взоры на жениха, за которого все его принимали, люди не могли удержаться от замечаний:
— Бог мой, вот так жених! Да он малютку на ладони унесет! Батюшки, где это откопали русские такого красавца!
Возгласы сыпались на мнимого жениха со всех сторон, и искорки юмора в его глазах одни только выдавали, что он их понимает.
Лиза была как в чаду. Ее тонкая, узкая рука, лежавшая на руке посаженого отца, дрожала первый раз в жизни. Ей казалось, что лорд Бенедикт ведет ее в какое-то недосягаемое величие, что это величие вмешалось в ее простую жизнь именно через него и ведет он ее именно для того, чтобы вывести ее на тот путь, о котором говорил ей у окна.
Лиза точно неслась вверх. Она забыла, куда, для чего приехала, и опомнилась только на верхней площадке, когда Флорентиец, взяв ее левую руку своей левой рукой, слегка пожал ее и шепнул:
— Будь целомудренной женой и неси ту жизнь, что бьется в тебе в этот час, как самый святой залог верности мужу и семье. Не пытка и не сети семья. Но место твоего служения миру. Иди, моя рука с тобою. Прими жену, — уступая место Джемсу, сказал ему тихо Флорентиец. — И веди ее так же свято, как вел корабль свой в страшную ночь бури на Черном море. Там рука моя спасла всех, доверивших тебе свои жизни. Будь так же чист в семье, и рука моя будет всегда с тобою.
Обряд совершался, певчие, собранные стараниями подружек и шаферов, пели, а Лизу все не покидало чувство отрешенности от земли и пребывания где-то в мире грез, как часто бывало в детстве и в моменты ее игры.
Лиза опомнилась оттого, что кто-то властно сжал ее руку, и увидела перед собой чудесное лицо дяди Ананды — князя Санжера. Он улыбался ей, поздравляя:
— Мужество в жене и ее спокойствие — это два качества, на которых зиждется семья. Найдя их, вы сможете сделать счастливыми всех, кто войдет в ваш дом. Возвратясь из церкви, поищите у ног Будды мой вам привет.
Сэр Уоми подал Лизе маленький футляр.
— Это мой привет вашему первенцу. Я рад поздравить вас обоих в эту минуту. Чем яснее будут вам недостатки друг друга, тем священнее берегите каждый в своем сердце тот прекрасный портрет друг друга, что там запечатлен сегодня. Стремитесь в жизни не поправлять друг друга, а воспитать в себе такую деликатность и выдержку, чтобы не показать другому, как тяжел его недостаток.
Потянулась вереница поздравлений, которых Лиза уже не понимала. Она шла за Джемсом, увлекавшим ее к выходу, и наконец очутилась с ним вдвоем в карете. В правой руке Лизы был букет из таких же цветов, какие были приколоты к ее фате. Поздравляя ее, букет ей подал Ананда, и в его петлице, и в руках подружек, и в петлицах шаферов и жениха — у всех были те же цветы. Левую руку Лизы крепко охватывала рука жениха.
— Мы с тобой, жена, сейчас точно на выставке. Все прохожие глазеют на нас. Впереди едут лорд Бенедикт и его красавцы-друзья, сзади красавицы-подружки и шаферы, и поневоле всем хочется взглянуть на ту невесту, которую сопровождает такой кортеж красоты. Ах, если бы мы с тобой, малютка жена, сумели не забыть на всю нашу жизнь, что нас вывела из церкви не только физическая, ни с чем не сравнимая красота, но и та духовная мощь, которая росла из самых простых, обычных человеческих сердец. И дошла до той высоты, что стала уже у грани сверхчеловеческого. В эту самую минуту дадим перед лицом этих людей друг другу один обет: каждое утро мы будем встречаться у ног, у чаши твоего любимого Мудреца, давая ему обет взаимной верности его заветам пощады и милосердия. Будем стараться жить наши серые дни, неся Его мир в сердце. И, кончая день, будем снова заходить к Нему, чтобы дать себе отчет, как мы прожили свой день. Никогда не ляжем спать в недовольстве друг другом или кем-либо. И будем уходить от нашего Мудреца только тогда, когда найдем в сердце Его всепрощающую любовь, чтобы заснуть в мире, в мудрости понимания, прожили мы день правдиво или нет, чистыми были наши сердца или нет. И если мы обидели кого-то, потому что не сумели удержать горького, ранящего слова, то постараемся приготовиться к следующему дню так, чтобы доставить побольше радости людям.
Карета остановилась у маленького дома новобрачных, где все спутники свадебного кортежа выстроились в две шеренги и, смеясь и шутя, забрасывали молодых цветами, пока они проходили через холл собственного дома.
Увлеченные друг другом, молодые Ретедли не заметили, как их по дороге обогнали экипажи, как они очутились в хвосте кортежа, а потому их удивлению не было конца. Под сыплющийся град цветов молодые дошли до столовой, где у их приборов им бросили по цветку Ананда и лорд Бенедикт, опустившиеся тут же рядом с ними на красивые старинные стулья, откопанные Джемсом где-то на чердаке. В самом конце обеда лорд Бенедикт предложил молодым поехать в его деревню и провести там последние три дня отпуска Джемса. Так как молодые были в восторге от его предложения, то пришлось им спешно переодеваться в простые костюмы и ехать на вокзал.
Всей большой компанией, к огромному неудовольствию родных Джемса, которым не только не удалось играть какой-либо роли во время церемонии и обеда, но даже и дома капитана они не могли осмотреть, молодых проводили на вокзал, и вскоре их счастливые лица скрылись в тумане. Когда замолк стук колес, говор и свистки, графиня почувствовала, что в сердце ее пусто. Слезы покатились градом, застилая перед нею весь мир.
— Не плачьте, графиня, — услышала она голос лорда Бенедикта и поразилась его нежности. — Одно дитя вы проводили к самостоятельной жизни. Но разве это все, что вы можете еще сделать для сотен людей? Поедемте ко мне. Мой друг Амедей сейчас начал изучать строительное дело. Он художник и архитектор-любитель, но талант и вкус у него большие. А Сандра только по внешности рассеян. Он и Николай прекрасные математики. Все втроем они сделают вам любые планы, чертежи и расчеты. И если бы вы с мужем захотели украсить родные места прекрасными зданиями — вы могли бы увезти с собой уже готовые здания на бумаге. А я разбил бы вам вокруг них сады, в чем меня считают специалистом.
— О, лорд Бенедикт! Кто мог бы подать свою помощь людям с таким тактом и добротой, как это делаете вы? Недостаточно счастья провести с вами этот вечер, который из печального становится радостным, — он станет для нас еще и священным, так как кладет начало нашей новой трудовой жизни, о которой мы с мужем неотступно думаем.
Через некоторое время все провожавшие вернулись в гостеприимный особняк лорда Бенедикта, и в его кабинете, за чашками чая, обсуждался план больницы и яслей.
Каждый принимал участие в этом обсуждении, и нередко взрывы смеха и юмора приветствовали чьи-либо предложения. И чаще всего попадал впросак бедный Сандра.

Дата: Воскресенье, 15.04.2012, 12:48 | Сообщение # 124

Мастер-Учитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 895

Статус: Offline

"Видеть же, как надо правильно действовать, могут только те глаза, что потеряли способность плакать. Каждый, кто плачет при ударах жизни, разрушает своею неустойчивостью всю атмосферу вокруг себя. Разрушить ее легко, но воссоздать спокойствие в себе и вокруг себя очень трудно. И даже тогда, когда сам плачущий уже успокоился, — он долго еще вычеркнут из списка сил, творящих день вселенной. Каждый, кто с ним встречается, попадает в разбухшее от его раздражения эфирное пространство. Не только помочь никому нельзя, если ты час назад раздражился или кого-либо раздражил, что совершенно тождественно, но человек является носителем заразы, действующей не менее молниеносно, чем чума."
Очень понравился этот отрывок...)))))) Ждем продолжения....)))))

И опять нас зовет дорога, где тебе говорит любой:
"Я приветствую в тебе Бога, повстречавшегося со мной!"

Дата: Понедельник, 16.04.2012, 09:23 | Сообщение # 125

Мастер-Целитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 1373

Статус: Offline

Благодарю!Книга действителъно умная.В продолжении темы ,что начал развиватъ Володя,-как важно не терятъ самообладания и выдержки(чему конечно нужно учитъся!),как , важно не вспылитъ,не наговоритъ лишнего,в ответ на нанесенную обиду ,-чтобы не всколыхнутъ и не испортитъ пространство вокруг себя негативными Энергиями в которых, в конце концов ты сама же и окажешъся!Многим людям оченъ помогает в неприятных ситуациях Невозмутимостъ и -Юмор.А Юмором ,этим бесценным качеством обладает у нас Володя(Rioja) ,-Честъ ему и хвала!

Дата: Понедельник, 16.04.2012, 21:28 | Сообщение # 126

Мастер-Учитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 895

Статус: Offline

Благодарю, Марина, за слова добрые!))))))))

И опять нас зовет дорога, где тебе говорит любой:
"Я приветствую в тебе Бога, повстречавшегося со мной!"

Дата: Вторник, 17.04.2012, 06:41 | Сообщение # 127

Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.

Группа: Администраторы

Сообщений: 25421

Статус: Offline

Глава 19

Жизнь Дженни и ее попытки к свиданию с матерью и сестрой. Письма Дженни и чувства, вызванные ими в матери и сестре

Вернувшись домой после ужасных часов, проведенных в конторе адвоката, пораженная, разбитая, сознавшая, что все ее планы овладеть матерью и сестрой рушатся, Дженни была совершенно больна. Два дня она пролежала в постели, почти не открывая глаз. Она еле отвечала тоже не совсем здоровому мужу и изнывала от тоски, бешеной злобы и недоумения. Завлекательные картины богатства, блеска и величия, которыми соблазняли ее мать, Армандо и Бонда, — во что они вылились в самом начале новой жизни! Слова сэра Уоми, которых она никак не могла понять, ее расстраивали. Снисхождение, оказанное ей лордом Бенедиктом, которое она переживала как самое большое унижение, ненависть к нему, к матери, к Алисе — все вызывало в ней такую жажду мести, что Дженни чувствовала во всем теле точно кипящий яд, переливавшийся в ее крови. Первый раз в жизни она не могла ничем выразить вовне своего бешенства. Все, что в ней кипело, так в ней и оставалось. Ни швырять что-либо, ни кричать у нее не было сил. Точно отравленная, Дженни молчала и думала все об одном и том же: как отомстить, как завоевать власть над лордом Бенедиктом и его друзьями.
Разбитая до болезни, Дженни все же думала только о борьбе. Она упорно стремилась отыскать лазейку, чтобы найти себе союзника в лагере противника. Ей думалось, что простодушный сэр Уоми, казавшийся ей человеком очень добрым и недальновидным, как раз подойдет для этой цели. Она мечтала завоевать его помощь, прикинувшись раскаивающейся и желающей примириться с матерью и сестрой. Что же касается этих последних, то Дженни так привыкла видеть их у себя в повиновении, что не сомневалась победить их ласковыми письмами.
— Удалось бы только увидеться с ними, — думала Дженни. — Я заставлю этого синеглазого простака помочь мне добиться с ними свидания.
На третий день ее решение действовать созрело. Она, к удивлению мужа, поднялась с постели, стала пить шоколад и даже спросила о Бонде и Мартине.
— Бонда говорит все шепотом и согнулся, как восьмидесятилетний старик, без надежды выпрямиться. Он мог бы, конечно, оправиться, но этот идиот Мартин, мало того, что ничего не сделал из порученного ему, еще и потерял все лекарства, которые носил на себе. И Бонда, не взявший иного запаса лекарства, обречен на ожидание, пока само время не вылечит его. Что же касается самого Мартина, то он, очевидно, сошел с ума. Он вызвал вчера вечером к себе Бонду и Анри и исповедовался перед ними в своих грехах, — ядовито хохотал Армандо. — Что произошо в кабинете лорда Бенедикта, куда ему удалось проникнуть, никто не знает. Но на всем теле Мартина какие-то кровавые и кровоточащие раны и язвы, должно быть, его там пытали.
Дженни вздрогнула и с ужасом, расширенными глазами смотрела на мужа. К ее страху и ненависти к великану прибавился еще страх физических страданий. Увидя ужас на лице жены, Армандо криво усмехнулся и продолжал:
— Когда Бонда ушел, проклиная Мартина за то, что тот не принес ему какой-то вещи, специально необходимой Браццано, Мартин заклинал Анри убежать от нас. Он объяснил ему свои раны вовсе не результатом ударов плетки лорда Бенедикта, а теми лекарствами, что Бонда заставлял его носить на себе в большом количестве и которые разъели его организм. Анри вызвал врача, тот объявил, что болезнь Мартина неизлечима и что смерть его близка.
Ужас Дженни усилился до последней степени. Мартина она терпеть не могла и в эту минуту нисколько его не жалела. Но видела в его смерти ужасающую силу врагов.
— Бонда говорит, что нам надо уезжать отсюда. Хотя встреча нам от Браццано, когда мы явимся без Алисы, будет не лучше, чем встреча Мартину от Бонды, когда он явился без нужных вещей.
— Что ты хочешь этим сказать? Разве вы на службе у Браццано? Кто этот Браццано?
— Я думал, ты догадливее, Дженни. Самое простое тебе обратиться за разъяснениями к собственной матушке. Там получишь самые исчерпывающие сведения. Уж она-то может тебе все объяснить о нем, — саркастически улыбался Армандо.
— Мама? Чепуха какая! При чем тут мама, никогда не уезжавшая из Лондона дальше морских купаний, — и Браццано, живущий в Константинополе?
— Мама-то твоя итальянка. Она вышла замуж за твоего отца в Италии. А там у нее мог быть романчик с Браццано, с каким-нибудь фиаско в конце.
— Знаешь ли, не меряй на свой аршин. Мама, конечно, вспыльчива, но в ее честности перед отцом я не сомневаюсь. Если бы ты знал отца, ты понял бы, что бесчестное существо не могло жить рядом с ним.
— Хохот Армандо стал еще громче и наглее.
— А ты-то, женушка, очень честна? Я бы мог, конечно, нарушить запрет Браццано и кое-что рассказать тебе. Но мне жаль лишить тебя приятности сюрприза, а себя удовольствия наблюдать твою физиономию при этом сюрпризе.
Холодная дрожь пробежала по спине Дженни. Она никогда не думала, что физиономия ее мужа может быть так отвратительна. Что-то сатанинское мелькнуло на этом красивом лице. Дженни поняла, что, если она поскользнется — от него пощады ей не будет. Три дня назад она считала, что сумеет иметь друга в этом любовнике. Сейчас ей казалось, что он злодей, каких мало, и если бы пришлось спасать свою шкуру — утопил бы ее без всяких размышлений.
— Что ты так на меня уставилась? Не воображала ли ты найти во мне Рыцаря печального образа, вроде твоего мнимого папаши-пастора? Лучше пораскинь мозгами и подумай, как бы тебе заманить сюда Алису. Лишь бы заманить. А уж умчать красотку, поверь, сумеем. Пожалуй, даже тебя оставим мамаше на утешение, только предоставь нам сестрицу. Неужели же ты так глупа и бездарна, что не можешь найти путей и возможности добиться свидания с сестрой и матерью? Ты можешь наделать этому лорду массу неприятностей. Подай заявление, что он держит насильственно в своем доме твоих родных и отказывает им в свидании с тобою. Пока пойдет суд да дело, немало беспокойств причинят ему судьи и адвокаты, которых подкупить ничего не стоит.
Хуже бича ударили Дженни слова мужа. Так вот какая ей цена в глазах человека, женой которого она стала три дня назад! Она являлась только средством изловить Алису. Зачем им нужна сестра? В чем здесь дело? Дженни не могла больше выносить глумливого голоса мужа и встала, чтобы уйти к себе в будуар.
— Обдумай все, что я тебе сказал. Я слов на ветер не бросаю.
Уйдя в будуар, Дженни заперла дверь на задвижку и упала на диван в изнеможении. Она задыхалась. Сообразить, что такое с ней произошло, почему разговор с мужем так ее перепугал, — она не могла. Но мгла тяжелых предчувствий давила ее с такой тяжестью, что у нее дрожало все тело и стучали зубы.
Дженни машинально взяла папиросу, что стало уже ее привычкой. Мало-помалу она стала приходить в себя. По мере того как папироса становилась короче, настроение Дженни, еще не привыкшей к наркотику, который ей всюду старался расставить муж в виде очаровательных тонких папирос, становилось ровнее и веселее. Страх ее прошел, она вернулась к обдумыванию своего плана. Случайно слова мужа совпали с ее собственным желанием добиться свидания с матерью и сестрой. Теперь она окончательно утвердилась в своем мнении, что сэр Уоми парень простоватый и что следует действовать именно через него. Все, что было в судебной конторе, Дженни уже прочно забыла сейчас, наркотик делал свое дело, она чувствовала себя сильной, изворотливой, хитрой и такой прозорливой, что ничьи глаза, казалось ей, не могли прочесть ее истинных мыслей. Дженни села писать письмо сэру Уоми.
«Одновременно с этим письмом, уважаемый сэр Уоми, я пишу моей матери и сестре, так жестоко бросившим меня на произвол судьбы. Не подумайте, что я жалуюсь Вам на них. О нет. Для этого я их слишком много люблю. Но я знаю также, что эти дорогие мне существа необыкновенно бесхарактерны и поймать их в сферу своего влияния ничего не стоит.
Так оно и случилось сейчас. Обе бедняжки попали на удочку лорда Бенедикта и изображают из себя рыбок на крючке. Ваши слова сочувствия, сказанные мне в конторе, дают мне смелость обратиться к Вам за помощью.
Лорд Бенедикт, его зять Николай и Сандра, каждый из которых мог бы мне помочь в моем законном желании повидаться с матерью и сестрой, такие жестокие и бессердечные люди, что для них мои страдания безразличны. Мне кажется, что только Вы один наделены сердечной теплотой и участием к мучениям людей. А потому Вы поймете, какой разбитой и несчастной чувствую я себя сейчас. Выброшенная из тихого и уютного дома моего отца, где я привыкла видеть дорогие лица сестры и матери, где всю жизнь царило патриархальное целомудрие, я чувствую себя точно в чужой стране. А между тем все самое дорогое живет в получасе езды от меня.
Помогите мне увидеться с моими родными. Пусть Алиса с мамой приедут ко мне. Я не в силах войти в этот ужасный дом, где живет такое насилие надо мной и ими.
Со свойственной добрякам чуткостью Вы поймете меня. Ваш образ врезался мне в память, и, если наша симпатия взаимна, я бы очень хотела увидеться с Вами. Тогда я имела бы бульшую возможность рассказать Вам об ужасном поведении лорда Бенедикта по отношению ко мне и, вероятно, Ваша помощь была бы активнее.
Не откажите сообщить мне по прилагаемому адресу, получили ли мои письма мать и сестра. Я даже в этом не доверяю лорду Бенедикту».
Подписавши письмо своими девичьей и замужней —фамилиями, Дженни осталась очень довольна своим талантом и принялась за письмо к пасторше.
«Моя дорогая мама, хотя Вы так ужасно изменили мне и бросили меня одну среди чужих людей, тем не менее я верю, что Вы меня любите и действовали только под влиянием чужой злой воли.
Мне непонятно все же, почему Вы не едете ко мне с Алисой. Неужели Вам даже неинтересно взглянуть на мою замужнюю жизнь? Ведь Вы так много рассказывали мне о великолепии и богатстве Ваших друзей, среди которых я живу. Пока, правда, я еще не купаюсь в золотой ванне, но часто слышу имя Браццано, который, по рассказам мужа, действительно очень богат и знатен. Возле него будто бы и начнется моя настоящая великолепная жизнь.
В этом письме я не буду задавать Вам вопросов. При личном свидании Вы мне расскажете о Браццано. Я очень удивлена, что узнала о друге Вашей юности из чужих уст.
Ах, мама, мама, если бы отец был жив, он потребовал бы от Вас, чтобы Вы навещали меня с Алисой, а не бросили так одну на произвол судьбы, как Вы это делаете обе сейчас. Но все же я прощаю Вам все несправедливости. Я уверена, что лорд Бенедикт держит Вас обеих взаперти и не пускает даже ко мне. Но ведь и отец был строг и следил за Вашим поведением. Однако Вы умели посещать Ваших друзей, вовсе не угодных ему.
Вырвитесь, пожалуйста, и навестите меня. Вы понимаете, что я не могу приехать к Вам, раз Вы живете в доме человека, которого я ненавижу. Если уж моя просьба так мало значит для Вас — я прошу Вас исполнить мою просьбу не только для меня одной, но прошу Вас еще и именем Вашего друга Браццано — приезжайте. Если он Ваш истинный друг, значит, он и мой друг, как Вы мне всегда говорили о людях.
До свидания, дорогая мамочка. Приезжайте с Алисой в музей. Я напишу ей, расскажу подробно, куда и когда. Там мы с Вами решим, как нам быть дальше. Обо всем этом просит Ваша Дженни».
И этим письмом Дженни осталась довольна. Она похвалила себя за тонкость проявленного в нем такта. Самым трудным казалось ей письмо к Алисе. Долго перебирала она в мыслях, в какой стилистической форме обратиться к сестре. Особенно стеснительным казалось ей то обстоятельство, что Алиса, конечно, раньше чем ответить ей, побежит к своему лорду Бенедикту и покажет ему письмо. Наконец Дженни решила обратиться к сестре в тоне старшей замужней сестры и умудренной опытом наставницы.
«Моя дорогая сестренка, моя милая упрямица Алиса, ты все еще продолжаешь смотреть на мир и людей своими детскими глазами, тогда как мне пришлось окунуться в самую гущу жизни. Немудрено поэтому, что мои глаза не могут теперь смотреть так наивно на мир и так идеализировать людей, как это делаешь ты, дорогой, доверчивый ребенок.
Я пишу маме, что не могу навестить ее и тебя в том, очень мне неприятном доме, где вы обе сейчас живете. А повидаться с вами обеими мне, конечно, необходимо. Я не виню тебя в твоем чудовищном эгоизме. Если бы у папы не сделался приступ его мозговой болезни перед смертью, то, конечно, ни его, ни тебя не удалось бы заманить к себе твоему «благодетелю», как ты выражаешься. Но, по моему пониманию, как и по пониманию каждого взрослого человека, лорду Бенедикту принадлежит несколько иной эпитет в нашем деле, как, вероятно, и во многих других. Впрочем, это все тебе разъяснит суд. Мне же с тобой необходимо переговорить как старшей сестре по поводу твоего замужества. Двоюродный брат моего мужа, красавец, которого ты не могла не заметить в конторе, мечтает с тобой встретиться уже давно, чтобы высказать тебе свои чувства.
Подумай, какое счастье свалилось на нас обеих! Мы уедем вместе и не будем испытывать одиночества. Я знаю твой привязчивый характер, знаю, как ты всегда меня обожала и без меня скучала, и хорошо представляю себе, как ты сейчас страдаешь от вынужденной разлуки со мной. Я потому-то и не браню тебя за самовольный уход из дома отца и эгоизм, что совершенно уверена, что тебя держат взаперти в этом скучнейшем доме Бенедикта. Воображаю, сколько старых тряпок заставила тебя перешивать милейшая графиня. И почему они заставляют тебя ходить в черном? Как глупо! Это уже старо и немодно — выставлять напоказ свой траур.
Но если я буду обсуждать все эти вопросы, о которых хотела бы с тобой поговорить, то я никогда не кончу письма. Давай сговоримся так: приходи через три дня. Я беру такой долгий срок только потому, что представляю себе, сколько придется тебе хитрить и лгать, чтобы вырваться потихоньку в музей у Тр-го сквера. В восточном отделении, у мумий, мы встретимся. Там мы и решим, куда поедем поболтать. Приходи к двенадцати часам, без опоздания и не в черном. Жду тебя,
твоя Дженни».
Пока шла такая сумбурная и мрачная полоса в жизни Дженни, в особняке лорда Бенедикта зарастали раны пасторши, обновляемой потоками любви Алисы, Дории, Ананды и постоянным участием не только хозяина, но и его гостей.
Неожиданно для пасторши она нашла друзей и помощников в переданных ей Дорией хозяйственных делах в лице леди Цецилии и Генри. Генри, хотя и ничего не понимал в хозяйственных делах, но преуморительно уверял пасторшу, что ему необходимо обучиться как можно скорее всем тонкостям домоводства. В Америке, так как он ничего толком не умеет, ему придется быть мажордомом, иначе ему скажут, что он не годен в том обществе, где каждый должен вносить свой труд для всех.
Смеясь и шутя, Генри помог тетке выучиться считать на счетах и терпеливо приучал ее держать в порядке счета, ключи и записи. Леди Цецилия с удивлением смотрела на своего сына, в котором теперь трудно было узнать ее спесивого Генри. С каждым днем даже облик юноши менялся, и улыбка перестала быть редкостью на его лице. Нередко он и Алиса заставляли леди Катарину писать по-английски, чего та не терпела раньше, но теперь старалась изо всех сил, так что вызывала даже умиление своих строгих учителей. За таким занятием в один из дождливых дней застал их Ананда и позвал Алису к лорду Бенедикту.
Когда Алиса вошла в кабинет своего дорогого опекуна, куда для нее входить было счастьем, она увидела не только его, но и сэра Уоми и князя Санжера. Лица всех троих собеседников, встретивших ее, как и всегда, ласково, были приветливы, но девушка сразу почувствовала какую-то особенную серьезность в их настроении. Алиса не могла бы объяснить, почему у нее сжалось сердце, почему предчувствие чего-то горестного, не то печального, не то страшного, заставило ее остановиться у порога в нерешительности. Легко, по-юношески, поднялся ей навстречу князь Санжер, изысканно вежливо ей поклонился и, взяв ее руки в свои, сказал ей своим тихим, музыкальным голосом:
— Зачем же, детка, ты вперед волнуешься? Разве может быть для тебя что-либо страшное в беседе с Флорентийцем? Сейчас он для тебя не лорд Бенедикт, но ближайший друг твоего отца и еще больший друг тебе. Ты не потеряла отца, а только нашла второго. И как бы ни шла твоя работа дня, ты все время трудишься вместе с ним, хотя бы оба вы внешне были заняты совсем разным трудом. Если сейчас мы все захотели переговорить с тобой, друг, то только потому, что ты сама, чистотой твоего сердца, пришла к новой ступени знания. Видишь ли, в ученичестве не стоят на месте. Вернее, те, кто добивается общения с нами и говорит об этом очень много, а иногда отдает как бы служению общему благу, исканию нас и труда с нами и всю жизнь, для всех видимую, — часто так и остается в своем зачаточном состоянии исканий. Хотя и самому человеку и его окружающим кажется, что они движутся за своими Учителями и разделяют их труд. Ты, как очень немногие из большого числа людей, которым мы постоянно даем зов, идешь сама за нами, идешь каждый день, не ища дела по выбору, которое бы нравилось, но принимая все, куда надо нести свой мир и любовь. Теперь настал тот момент, когда ты чистой любовью можешь помочь матери и сестре. И в зависимости от того, о ком ты будешь думать, о себе или о них, ты продвинешь в их жизнь — жизнь огромной скорби — новую возможность радоваться. А также и сама пройдешь дальше и выше в возможности разделить труд Флорентийца. Успокойся и выслушай твоего друга. Впервые страх сжал твое мужественное сердце, и я надеюсь, что в жизни больше ты не узнаешь этого чувства.
Он подвел Алису к Флорентийцу и усадил на кресло рядом с ним. Маленькая фигурка Алисы казалась ребенком по сравнению с величественной фигурой красавца опекуна. Теперь страха не было в ее сердце, но волнение и ожидание чего-то необычного, огромного, чего она не понимала, но что едва можно было вынести, наполняло ее целиком.

Дата: Вторник, 17.04.2012, 06:42 | Сообщение # 128

Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.

Группа: Администраторы

Сообщений: 25421

Статус: Offline

— Алиса, — сказал ей Флорентиец, — перед Вечностью, у которой мы все стоим, нет ни отцов, ни детей, ни матерей, ни сестер, ни братьев по крови. И когда я буду тебе говорить о дорогих и близких тебе людях, ты помни только одно: все эти люди только единицы вселенной, идущие по своей мировой эволюции. И каждая из них, неся в себе искру живой Жизни, стоит там, где дух ее мог пройти тяжкий путь освобождения и приблизиться к той или иной точке совершенства. Тебе, если хочешь ближе идти за мной, надо не судить их, не огорчаться их судьбой, не страдать лично за себя, то есть не воспринимать лично их судьбу. Но тебе надо помнить, что каждый жил, живет и будет жить только так, как смог понять жизнь, как смог ощутить ее, живою, в себе и как смог открыть свое сердце для творчества в ней, хотя бы одному ее аспекту. Никого нельзя поднять к более высокой ступени. Можно предоставить каждому только все возможности подыматься выше, служа ему живым примером. Но если он не найдет в самом себе любви — он не поймет и встречи с высшим существом и будет жаловаться, что ему не подали достаточно любви и внимания, хотя сам стоит возле них и не видит протянутых ему рук. И того, что он не мог, по неустойчивости и засоренности своего сердца, увидеть подаваемой ему любовной помощи, он не понимает. Отсюда его недовольство, нарекания и жалобы. Один из примеров такой жизни перед тобой пройдет сейчас. Ты хорошо помнишь свою семейную жизнь. Как ни была ты юна, когда умер твой отец, ты была ему другом, помощью и опорой уже много лет твоей жизни. Было ли у тебя детство, Алиса? Ты едва стала подрастать, как тебе пришлось понять ад и муку сердца отца. Как ты ни любила его, ты ни разу не судила мать, хотя знала, что мука отца шла от нее. Сейчас ты узнаешь причины скорби и размолвок твоих домашних. Мать твоя вышла замуж за твоего отца, любя другого человека и нося плод его любви под сердцем. Отец твой, поняв все с первых же дней свадьбы, никогда, ни одним словом не обмолвился о том, что все знал и понял. Он дождался твоего появления на свет и оставил навсегда спальню жены под предлогом тяжелой болезни. Человек, отец Дженни, бросивший твою мать и заставивший ее выйти за твоего отца, уже тогда был потерянным существом, вором, грабителем, искавшим всюду подобных себе и имевшим свои грязные связи во всех частях света. За годы жизни твоего отца он не осмеливался вспоминать о твоей матери, так как знал, что отец твой кремень чести и справедливости. В его расчеты не входило бороться за свою дочь, он отлично все знал о жизни Дженни и леди Катарины. Но вот пришось злодею потерпеть фиаско, и понадобилось ему, для гнуснейших целей, чистое существо. Настолько чистое, чтобы ни один из соблазнов жизни не мог себе свить гнезда в сердце этого существа. Тогда мысль негодяя потянулась к дому пастора, к тебе, Алиса. И вся гнусная панорама брака Дженни была разыграна только для того, чтобы получить любыми способами тебя. Отца уже нет, Алиса. Вместо него я подле тебя.
— Я благодарю небо тысячи раз, что папы нет в живых и он не страдает от всего этого ужаса, — бросилась на колени перед Флорентийцем Алиса. — Пусть папа идет спокойно, как можно выше, чтобы ни одна из тревог земли не касалась и не беспокоила его мудрой жизни. Я здесь осталась вместо него, отец Флорентиец. Я молю тебя, помоги мне стоять в полном самообладании и спокойствии, чтобы сила твоя могла проходить через меня нерасплесканной и передавалась вся твоя помощь моим дорогим несчастным маме и Дженни.
— Так, дочь моя. Я и не ждал от тебя другого. Но еще одно ждет тебя испытание. Ты слышала, тебе Николай рассказывал о Левушке и Браццано. Браццано — отец Дженни.
Бедная Алиса, смотревшая неотрывно в глаза Флорентийца, прошептала:
— И ты, отец Флорентиец, пустил в свой дом меня, дочь женщины, знавшей Браццано! Будь же мне вечным примером милосердия, которому нет предела и отказа. Помоги дважды утвердиться моему самообладанию, чтобы маме и сестре легче было бороться и победить.
Флорентиец положил на голову Алисы свою правую руку, сэр Уоми и Санжер положили сверх его руки свои правые руки.
— Мой путь да сплетется с орбитой твоей, и вся Любовь в тебе да заплетется в сеть защитную с Любовью моею вокруг тебя, — сказал сэр Уоми.
— Твоя жизнь да станет отныне красотой, и обряд зла да не сможет подойти к тебе. Все заклинания зла да распадутся возле тебя, ибо сеть моя защитная оберегает тебя, — произнес Санжер.
— Аминь. Свет на пути пройдет беспрепятственно через твой канал. Иди, друг, и жди меня через час у твоей матери, — сказал Флорентиец.
Алиса вышла из кабинета такой радостной, такой легкой, какой давно уже себя не чувствовала. Ей не хотелось сейчас никого видеть, она быстро прошла к себе в комнату и села у портрета отца. Прижав к себе дорогое лицо, она думала только об одном: стать достойной своего отца и создать в своей жизни такую семью, где была бы невозможна ложь. Сейчас в сердце ее, где с детства всегда жило страдание, жегшее ее, как раскаленный гвоздь, было спокойно. Слова Флорентийца осветили ей всю сущность отношений людей перед Вечностью. И еще понятнее стало, как она, дочь, станет матерью тому, кто был ей отцом.
— Если бы только я сумела быть достойной всего того доверия, какое мне оказано. Я буду день за днем все крепче думать, как воля моих великих друзей льется через меня. Отец, отец! Я не представляла себе, что можно подниматься на такую высоту чести и милосердия к человеку, в которых прожил ты. Сейчас я пойду к моей матери и снесу ей все твое прощение, всю твою помощь.
Так думала Алиса, чувствуя в себе непобедимую силу и уверенность. Ни минуты она не колебалась и не страшилась смутиться при встрече с матерью. Не об ее позоре она думала, а о реальной ей помощи, которую могла оказать.
Алиса переодела платье. Ей казалось невозможным выйти из комнаты в том, в чем она приняла благословение чудесных рук своих великих друзей. Благоговейно сняв свое черное платье, сама не отдавая себе отчета почему, она надела одно из лучших своих платьев, белое с черным, и пошла к леди Катарине.
Там она застала только Ананду, который передавал ее матери новый итальянский журнал, рекомендуя обратить внимание на некоторые статьи. Алиса, знавшая, как ненавидела леди Катарина всякое чтение, была удивлена искренним ее интересом к книге. И вид матери сегодня изумил ее.
— Что с тобой сегодня, Алисок? Ты чем-нибудь особенно обрадована? — в свою очередь спросила мать, пораженная видом дочери.
— Я так нарядна, мама, что даже поразила вас. А я только что хотела вас спросить, почему вы так прекрасно выглядите сегодня. Вы просто красавица, хотя и поседели.
— Как я виновата перед тобой, доченька, я даже не видела, как ты красива и какое сердце живет в тебе.
— О сердце Алисы слава идет. О ручках и смехе сказки плывут. Голос Алисы — сам ангел поет. А щечки Алисы, что розы цветут, — внезапно пропел Ананда, подставляя имя Алисы в народную английскую песню.
Голос Ананды, и всегда поражавший Алису гибкостью и тонкостью фразы, сегодня особенно сильно проник ей в сердце. Как много надо было ей еще трудиться, чтобы достичь хоть половины той выразительности, что так легко лилась из уст Ананды. Юмор, с которым глядел на нее певец, заставил веселее смеяться мать и дочь. Под звуки этого смеха, не замеченный смеявшимися, вошел Флорентиец.
— Вот это хорошо, Ананда, что ты развлекаешь свою больную. Как вы себя чувствуете, леди Катарина?
— Если бы мне сказали неделю назад, что я смогу так весело смеяться, как я это делала сейчас, — я бы не поверила. А вот теперь мне не хочется грустить, так сегодня на меня действует красота моей дочери. Я понять не могу, в чем дело. Я ли слепа была до сих пор, Алиса ли так изумительно похорошела?
— Быть может, в вашем сердце нашлось больше места для Алисы, и в этом все дело, вся разгадка, — сказал Ананда.
— Вряд ли. Если бы красота Алисы шла параллельно тому месту, которое моя милая дочь начинает занимать в моем сердце, — Алисе пришлось бы затмить всех красавиц мира. Нет, что-то сегодня есть в ней особенное, но что — я не знаю.
— Надеюсь, что когда-нибудь вы это узнаете. А сейчас я пришел к вам поговорить о Дженни, — сказал Флорентиец.
Леди Катарина вздрогнула и побледнела.
— Счастлива ли Дженни, по-вашему, леди Катарина? Можете ли вы представить себе ее жизнь в эту минуту?
— Дженни не может быть счастлива, лорд Бенедикт. Она обманута теми, кто подле нее сейчас, и... мною. Я хотела бежать к моей старшей дочери, чтобы спасти ее. Но в вашем доме поняла, какая это невыполнимая по трудности для меня сейчас задача. Поняла, что сначала мне надо воспитать самое себя, что я и стараюсь делать.
— Верите ли вы тому, что говорит о себе сама Дженни?
— Нет, лорд Бенедикт. Я слишком хорошо знаю Дженни, знаю, что она никому сейчас не скажет правды о себе, мне же особенно.
— Почему же особенно, леди Катарина?
— Дженни не прощает мне моего бегства к вам, лорд Бенедикт. Но не это страшно мне. Мне страшно за Дженни в тот момент, когда она узнает... ужасную истину. Я не боюсь ее проклятий себе, я их отмолю. Я боюсь, что гордая моя дочь не сможет пережить...
— Не плачьте, леди Катарина, выслушайте меня. Скоро, гораздо скорее, чем вы думаете, я и почти весь мой дом уедем в Америку. С вами останутся Ананда, сэр Уоми, Дория, Сандра, Амедей и Тендль. Все эти друзья будут все время с вами и помогут вам отбиться от десятка нападений на вас со стороны Дженни и ее приятелей. Ни Дженни, ни ее спутники не будут знать, что Алиса уехала с нами. Желая иметь в вас лишний предлог для соблазна и страданий Алисы, они будут ловить вас как приманку. Если вы не будете тверды, если в ваших мыслях и сердце не будет всецело жить дочь и одна мысль: спасти Дженни, — вы не двинетесь с места и ничего не сделаете для истинной помощи вашей бедной дочери. Поймите меня, как должна понять мать, глубоко и по-настоящему думающая о всей жизни своей дочери. Дело вовсе не в том, чтобы вы сейчас, сию минуту летели к Дженни и старались ей что-то облегчить. Вместо облегчения вы принесете ей только сумбур в ее и без того печальную жизнь. Держите перед своим духовным взором всю жизнь Дженни. Копите в себе новые силы, чтобы вырасти и иметь возможность помочь дочери в тот миг, когда она сама захочет мира
с вами и нами, вместо борьбы и власти над нами, которых ищет сейчас. Если мать не обладает тактом, она никогда не построит прочного моста из своего сердца ни к одному человеку, особенно же к своим детям. Как бы любвеобильны вы ни были, найти путь к единению в красоте человеку бестактному невозможно. Всю жизнь трудился пастор, чтобы вы смогли ввести в жизнь это маленькое словечко: «такт». Есть старики, которым дается специальное долголетие, чтобы они поняли это свойство Любви, чтобы научились распознавать во встречном его момент духовной зрелости, а не лезли к людям со своими пониманиями, спорами, жалобами
и нравоучениями, считая, что раз им что-либо кажется таким — значит, оно так и есть на самом деле, и надо лететь и выкладывать из своей кастрюли все, что там кипит. Обдумывайте каждое слово. Всегда распознавайте все то, что окружает вас, и помните крепко, что есть положения, где лучше всего молчать. Кажущаяся внешняя инертность человека, всем видимая, часто бывает самой активной помощью тому, кто на вашу же инертность жалуется. В молчании человек строит в себе крепость мира и любви, вокруг которой собирается высокая стена невидимых защитников. Образ страдающего, который носит в своей крепости человек, видят все невидимые защитники, и ни один из них не оставит страдальца, за которого вы молите, без своей посильной помощи. Те же люди, что бегают по дню в сумбуре своих страстей и торопливо, суетно, во внешней энергии несут всем кажущуюся помощь, — те стоят на месте в смысле истинной помощи людям и приносят им даже вред, вместо пользы. Ибо истинная помощь — это мужество, быть может иногда и суровое слово, которое не понравится встречному, а вовсе не поглаживание по головке слезливого человека. И чтобы иметь силу выказать это мужество и пролить его в путь встречного, надо вырасти в своем духе, в своем бесстрашии и такте. Я вижу, что мои слова не вызывают в вас бунта, как это бывало раньше. Запомните, мой друг, все то, что я вам сказал. Я не сомневаюсь, что Дженни вскоре будет вам писать. Постарайтесь сами разобраться в фальши ее письма. А то, чем вас лично могла бы ранить Дженни в своем письме, — то уже для вас не существует. Вы развязаны мною и Анандой от ваших ужасных уз с Браццано. И единственный из людей, кто имел бы право судить ваше поведение, — ваш муж, он давно простил вам все.
— Но Алиса, Алиса? — прошептала пасторша.
— Алиса? Алиса вам не судья. Она тот маленький талисман, который для вас припасло Милосердие.
Флорентиец простился с пасторшей и спустился вниз. Ананда еще некоторое время побыл с обеими женщинами, выказал каждой из них много сердечного участия и утешал мать, скорбевшую от предстоящей разлуки с Алисой. Пасторше казалось, что теперь жизнь наказывает ее за нелюбовь в прошлом к Алисе и разлучает ее с дочерью именно тогда, когда она сумела оценить и полюбить ее. Ананда терпеливо выслушивал ее жалобы и просил вдуматься в слова Флорентийца и думать не о себе, а о своей главнейшей задаче: жизни Дженни.
Когда Ананда ушел, пасторша прижала к себе Алису и молча плакала. Алиса не нарушала молчания, но в сердце своем она несла такое ликование любви, что мать утихла и сказала:
— Если бы я могла перенять у тебя хоть малую часть самообладания, дочурка, я бы скорее вернула Дженни домой.
— Ах, мамочка, всегда кажется, что если бы мы обладали тем-то и тем-то, то могли бы сделать много. А на самом деле мы только и можем что-либо сделать в своих собственных обстоятельствах, именно в тех, что окружают нас, а не в тех, в которых живут другие. Вы говорите о моем самообладании. Но если бы мои обстоятельства были иными, если бы с детства жизнь не учила меня владеть собой, — разве нашла бы я тот поток счастья, в котором живу сейчас?
Вошедший слуга подал им письма, среди которых обе нашли письма от Дженни. Лицо Алисы стало только розовым, когда она взяла письмо сестры, но лицо матери так побледнело и изменилось, что Алиса потянулась за каплями.
— Не беспокойся, детка. Хуже того, что я пережила, уже ничего быть не может. Что бы ни писала мне Дженни — да будет она благословенна. Я все принимаю от нее без упрека и даю тебе слово: вечно помнить только о спасении Дженни и делать все для этой цели. И ничего предпринимать без совета и разрешения синьора Ананды я не буду. Когда письма Дженни были прочтены, мать и дочь переглянулись. По щекам леди Катарины катились слезы, и рука ее молча протянулась с письмом к Алисе. Алиса взяла письмо, поцеловала дрожавшую руку матери и вложила в нее свое письмо. И снова встретились взгляды женщин, и они обняли друг друга.
— Нет такой силы, мамочка, которая могла бы заставить вас теперь пойти к Дженни; у нее сейчас, как у слепой, нет ни одной точечки света. И она даже не представляет себе, как может легко и дивно жить человек на земле. Давайте, дорогая, сожжем эти письма. Быть может, их яд сгорит и самой Дженни будет легче, ничто не будет жестко держать в себе кусочек ее злобы к нам.
— Я хотела бы высосать, Алиса, весь яд из каждой буквы. Лишь бы Дженни было легче. Если бы мой поцелуй мог перелететь к ней, я бы согласилась обменяться с ней всей половиной крови, только бы облегчить ее положение сейчас.
— Все ваше порывистое самоотвержение, — сказал незаметно вошедший сэр Уоми, — сейчас вредит не только вам одной, леди Катарина, но и Алисе и Дженни. — Он ласково вынул письма из ее рук, бросил их в камин и вернулся к горестно поникшей пасторше. — Не только вы, но никто из нас в эти несчастные дни не может помочь Дженни. Она всем своим поведением призывает к себе своего настоящего отца, и он не оставляет ее без своего влияния и помощи. Он надеется найти в Дженни верного себе помощника. Но он не учел, что его дочь выросла в доме пастора, чьи безукоризненные честь и любовь оставили в организме Дженни и в ее памяти ничем не смываемые следы. Я вошел в помощники Ананде и принял на себя ответ за вечную жизнь Дженни. Не бойтесь за нее. Живите, а не ждите чего-то. Работайте, следите за собой, чтобы быть в нашем светлом кольце сотрудников. Поняли ли вы меня ясно и хотите ли вступить сейчас же на путь спасения дочери?
— Да, я хочу, хочу всеми силами сердца. Но мне так страшно. Я ведь всю жизнь жила только порывами сердца, совершенно не умея подчиняться требованиям ума. Как мне взяться за дело? Я не научилась даже еще спокойно переносить малейшую неудачу, не то что думать по-серьезному. Я дала вам, сэр Уоми, обещание и сорвусь, наверное, в первый же час.
— Важно отдать твердо самому себе отчет, чего именно ты хочешь, леди Катарина. Важно не быть пустым или шатким внутри, когда ты начинаешь свой новый творческий день. Важно кончать свой день, утверждаясь все сильнее в верности тому, что ты избрал себе как жизненный путь. Кончая его, совершенно четко отдать себе отчет, в чем ты был тверд, в чем отступил от светлой идеи, для которой живешь и трудишься. Важно — жить каждый день, трудясь так
легко и честно, как будто бы это был твой последний день жизни. Если человек носит в себе понимание, что все внешнее — это изменяющаяся оболочка, что важна не она, а важна никому не видимая сила в человеке, его убежденность, вера и верность, — никакого героизма не понадобится. Любовь поведет человека весело и радостно. Где же место слезам и жалобам для верной жены или любящей матери?
Любящему, верному и преданному существу только счастье быть полезным своим близким в их несчастье и вынести на своих плечах их скорби. Плачут о себе. Любя близких, побеждают скорбь и радуются быть им полезными. Вдумайтесь хорошенько в мои слова. Только тот, кто во главу угла ставит себя, свои достоинства, свои таланты и достижения, — только тот не может войти в круг жизни светлого братства людей, представители которого окружают вас сейчас. Совсем неважно, как вы прожили свою жизнь до сих пор, чем вы жили, что составляло ваши интересы. Еще менее важно, как о вас судят ваши знакомые и приятели. Кто сам не испытал, как страдание переворачивает всего человека, как в одно мгновение он может перейти рубикон и очутиться на совершенно иной ступени жизни, в иных пониманиях, где отпадут даже многие прежние понятия, — тот остается только отрицателем чудес оживотворения аспектов жизни в человеке. Все же истинные изменения в людях происходят всегда мгновенно. Мгновенно именно потому, что раскрывается новый аспект Любви в сердце скорее сверкнувшей молнии. Если люди неустойчивы, в них их внутреннее преображение, совершающееся в одну минуту, сопровождается таким длительным и нудным периодом умирания старой личности, что они смешивают этот период муки с блаженным мигом счастья самого их преображения. Если в вас живет одна мысль: стать силой Любви, чтобы приобщиться к нашему труду и спасти дочь, вы спросите себя только об одном. Верите ли вы мне и Ананде до конца? Верите ли вы нашей чести, любви, самоотверженному милосердию? Верите ли вы нашей верности тем, кто выше нас по своему совершенству, кто руководит нами и за чьей верностью следуем мы своей верной преданностью и ненарушимым, добровольным послушанием?
— Сэр Уоми, когда-то неразумное, никого, кроме себя, не любившее существо, влюбленное и злое, я дала клятву, страшную, на жизнь и на смерть, Браццано. Сейчас я научи-
лась впервые любить. Впервые открылись глаза моего сердца. И первый, кого я благословляю, кто стал для меня светом и законом, — пастор. Ему теперь клянусь в верности. Его благословляю. За вами и Анандой иду сейчас. Кроме пути за вами — у меня нет иного. Не рабское послушание я отдаю вам. Мое единственное счастье — быть в послушании у вас. Вот моя мольба.
Пасторша опустилась на колени перед сэром Уоми. В этот момент вошел Ананда. Сэр Уоми поднял леди Катарину, лицо которой сияло и в глазах застыли слезы, положил свои руки на ее голову, а Ананда взял в свои обе руки пасторши и соединил их с руками Алисы, говоря:
— В семье новой, нянча внуков, вы кончите свои дни. Помните этот час. Готовьтесь не к жертве, не к борьбе, но к единственной вашей задаче: любить и быть верной своему делу любви до конца. Не в ярости любовного распятия вы можете спасти Дженни. Но в высшем самообладании. А высшее самообладание — это ровность духа при всех внешних случайностях. Не мудрствуйте. Исполняйте то, что мы будем вам говорить. Но помните, что, исполняя половину, вы примерзнете к месту и движение жизни пройдет мимо вас. Действуя вполовину, ни шагу к истинному совершенству вы не сделаете, хотя бы весь день трудились как белка в колесе. И ни одно сердце не расцветет и не успокоится подле вас, если ваш дух мигает. Радуйтесь или плачьте не потому, что сегодня что-то было вам на плюс или минус. Но несите в сердце конечную цель — то Вечное, в чем единственно только и могут жить люди светлой Общины.
Оба великих друга, сэр Уоми и Ананда, сели возле пасторши и Алисы, и сэр Уоми сказал, что тоже получил письмо от Дженни, но что о нем и говорить не стоит. Оно показывает, насколько Дженни далека от правдивости и от всякого истинного понимания людей и вещей. Насколько было бы невозможно договориться с ней сейчас даже о самых простых делах, не только о делах того огромного значения, что стоят перед каждым из членов семьи пастора.
— Алиса уедет, но подле вас останется Дория, леди Катарина. И я остаюсь с вами, Ананда и Санжер. Все мы вам близки, и ваши дела, ваша жизнь дороги нам. Быть может, впервые в жизни вы поймете, что не только кровно близкие люди освещают земную жизнь, придают ей глубину и смысл. Не бойтесь нас. Не думайте, что наше превосходство в каких-либо знаниях и силах дает нам право считать себя выше
кого-то. Чем больше знает человек, тем лучше он понимает каждое встречное страдание. Не нам вас судить, нам только вам помочь. А вам? Вам только понять, что когда-то каждый из нас был самым простым, обычным человеком и шел по такому же простому трудовому дню, как идете вы сейчас. Если вы это поймете, если поверите, что все, чего мы достигли, было достигнуто нами только потому, что Любовь учила нас самообладанию, — вы найдете тот же путь.
Но найдете его по-своему, так, как укажет вам ваше смиренное и раскрытое сердце. Когда человек достигает мудрости — первое, что он находит в себе, — смирение и ровность. Бунт в себе и всякое ревнивое трепыхание страстей, всякое желание постоянно объясняться с людьми и объяснять им себя — все улетает из человека, как и страх всяких грядущих событий. Вам надо отвыкнуть выделять дни, как жалкие отрывки: «вчера», «сегодня», «завтра». Все ваши дни — вереница мгновений вечности, где надо видеть всегда конечную цель. Как млечный путь, не имеющий для вас ни начала ни конца, когда вы смотрите в сверкающее огнями небо, так и вереница дней не ограничивается стадиями наших чувств и сил, но все напряжение их, цельное до конца, и создает наши дни, наши страдания и радости, наше движение вперед. Сейчас вы видите вереницу таких дней тяжких у Дженни. Разве это все, что она может сделать в жизни? Вы хотите броситься ей на помощь. Разве вы в силах повернуть течение фактов жизни Дженни, если они созданы ею, а не вами? У вас есть общие с нею дела, где вы взаимно губили или спасали друг друга. Но и в этих делах ваша доля спасительной помощи вашей дочери может дойти до нее только в том случае, если ваше самообладание будет так велико и стойко, что ни страха, ни слез, ни мыслей о себе у вас уже не будет. Не представляйте себе, что это так далеко и недостижимо, что, пожалуй, вы успеете умереть, не достигнув подобного самообладания. Если вы будете в состоянии помнить, что каждый час вашей жизни, прожитый в мыслях о помощи дочери, строит ей спасительный мост только тогда, когда вы мужественны, — вы будете крепнуть день ото дня. И будете жить так долго, как это будет нужно для всего дела вашей и Дженни жизней. Об Алисе и о разлуке с ней не думайте. Всякая разлука только до тех пор мучительна, пока у человека не созреет сила духа настолько, чтобы посылать творческий ток любви своему любимому с такой энергией, которая сплетала бы в любую минуту в одну общую сеть преданность обоих. Эта мощь духа так же развивается, как всякая иная способность человека. Не загромождайте день всякими сверхсильными задачами. Живите просто. Так просто, как будто в прошлом не было ничего. И каждый расцветающий день — вновь строящаяся жизнь. И о будущем не терзайтесь. Его нет. Его вы ткете своим настоящим. Поэтому каждую текущую минуту живите во всей полноте чувств и мыслей, раз и навсегда изгнав сомнение.
Сэр Уоми и Ананда увели с собой Алису, посоветовав леди Катарине не отвечать ничего на письмо Дженни. Оставшись одна, пасторша взяла в руки прекрасный портрет Дженни. И мысли ее никак не соглашались признать, что нет больше Дженни Уодсворд, а живет Дженни Седелани. Леди Катарина, считая себя главной причиной несчастья Дженни, не могла примириться, что ничем не может помочь в данную минуту дочери. И в то же время понимала, что Дженни сейчас ненавидит ее, как только одна злопамятная Дженни умела ненавидеть. И будет ненавидеть ее еще больше, как только узнает истину своего рождения. В этих печальных мыслях застала ее Дория. Поняв сразу настроение пасторши, она сказала, что леди Цецилия нездорова, а Генри надо ехать на вокзал встречать молодых Ретедли, которых едет встречать вся семья Бенедикта. Пасторша немедленно предложила свои услуги.
— Но ведь вы сами нездоровы. Вы очень бледны и измучены.
— Нет, я совершенно здорова. Мне доставит огромную радость хоть как-нибудь отблагодарить милых родственников, перед которыми я так виновата. — И леди Катарина поспешила к леди Цецилии. Генри, колебавшийся оставить мать, был тронут появлением тетки и спокойно уехал на вокзал. Радостно, шумно, весело были встречены Лиза и капитан. Друзья проводили их до дома, где их ждали счастливые родители. Случай и здесь послал Дженни каплю горечи. Выходя из магазина, она увидела Алису в коляске с лордом Бенедиктом, Лизой и капитаном и за ними целую вереницу экипажей с веселыми людьми. И без того мрачная, Дженни, вернулась мрачнее тучи домой и закатила мужу такую сцену, которая не содействовала ее семейному счастью.

Дата: Вторник, 17.04.2012, 08:51 | Сообщение # 129

Мастер-Учитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 895

Статус: Offline

"тебе надо помнить, что каждый жил, живет и будет жить только так, как смог понять жизнь, как смог ощутить ее, живою, в себе и как смог открыть свое сердце для творчества в ней, хотя бы одному ее аспекту. Никого нельзя поднять к более высокой ступени. Можно предоставить каждому только все возможности подыматься выше, служа ему живым примером. Но если он не найдет в самом себе любви — он не поймет и встречи с высшим существом и будет жаловаться, что ему не подали достаточно любви и внимания, хотя сам стоит возле них и не видит протянутых ему рук. И того, что он не мог, по неустойчивости и засоренности своего сердца, увидеть подаваемой ему любовной помощи, он не понимает. Отсюда его недовольство, нарекания и жалобы."
"Всю жизнь трудился пастор, чтобы вы смогли ввести в жизнь это маленькое словечко: «такт». Есть старики, которым дается специальное долголетие, чтобы они поняли это свойство Любви, чтобы научились распознавать во встречном его момент духовной зрелости, а не лезли к людям со своими пониманиями, спорами, жалобами
и нравоучениями, считая, что раз им что-либо кажется таким — значит, оно так и есть на самом деле, и надо лететь и выкладывать из своей кастрюли все, что там кипит. Обдумывайте каждое слово. Всегда распознавайте все то, что окружает вас, и помните крепко, что есть положения, где лучше всего молчать. Кажущаяся внешняя инертность человека, всем видимая, часто бывает самой активной помощью тому, кто на вашу же инертность жалуется. В молчании человек строит в себе крепость мира и любви, вокруг которой собирается высокая стена невидимых защитников. Образ страдающего, который носит в своей крепости человек, видят все невидимые защитники, и ни один из них не оставит страдальца, за которого вы молите, без своей посильной помощи. Те же люди, что бегают по дню в сумбуре своих страстей и торопливо, суетно, во внешней энергии несут всем кажущуюся помощь, — те стоят на месте в смысле истинной помощи людям и приносят им даже вред, вместо пользы. Ибо истинная помощь — это мужество, быть может иногда и суровое слово, которое не понравится встречному, а вовсе не поглаживание по головке слезливого человека. И чтобы иметь силу выказать это мужество и пролить его в путь встречного, надо вырасти в своем духе, в своем бесстрашии и такте."
Это только 2 отрывка, которые меня впечатлили...Если бы взять все, то пришлось бы внести большую часть главы...)))))))) С благодарностью жду продолжения!)))))))

И опять нас зовет дорога, где тебе говорит любой:
"Я приветствую в тебе Бога, повстречавшегося со мной!"

Дата: Вторник, 17.04.2012, 13:01 | Сообщение # 130

Мастер-Целитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 1373

Статус: Offline

благодарю!

Дата: Среда, 18.04.2012, 07:11 | Сообщение # 131

Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.

Группа: Администраторы

Сообщений: 25421

Статус: Offline

Глава 20

Последние дни лорда Бенедикта и его друзей в Лондоне. Тендль. Смерть и исповедь Мартина. Еще раз музыка. Прощальные беседы с остающимися

На следующий день по возвращении из деревни капитан приступил к своим служебным обязанностям и начал осмотр своего парохода, готовясь к дальнему плаванию. Вечером, оставив Лизу у ее родителей, капитан приехал к лорду Бенедикту, чтобы получить у него указания, сколько и каких кают записать для него. Покончив с делами, лорд Бенедикт спросил Джемса, что его беспокоит и почему у него далеко не сияющий вид.
Капитан улыбнулся и ответил, что хорошо знает, как невозможно скрыть от Флорентийца свои мысли. Но в данном случае все его беспокойство относится к морю, к непрестанным бурям и нескольким катастрофам, происшедшим за последние дни в океане. Воспоминание о последней, пережитой на Черном море буре вставало в воображении храброго капитана и страшило его, ответственного за столько драгоценных жизней, которые он повезет.
— Я и сам не понимаю, почему во мне такое смятение. Правда, последняя буря перещеголяла все, когда-либо испытанное. Правда и то, что никогда в жизни мне еще не приходилось везти так много близких и дорогих людей. Но все же я не понимаю, почему именно этот рейс заставляет меня так волноваться.
— Очевидно, у вас нет уверенности, что если я подле вас, то ничего не может случиться с вами. Если бы в вашем сердце жила полная верность тому, кого вы назвали человеком ваших мечтаний, — в вашем сердце не мог бы жить страх и не могло бы быть даже мысли беспокойства за всех нас и вообще о будущих днях, Джемс. Вы были бы заняты только одним: готовить судно к плаванию в полном самообладании и спокойствии. Надо, чтобы никакой мусор духа, никакие даже самые мелкие личные волнения не нарушали состояния того самообладания, в котором только и может быть выполнено удачно дело человека. Такое цельное внимание, цельное самообладание составляет необходимость творчества всякого обычного человека. Но вы, Джемс, хотите ведь дальше идти? Вы хотите выйти из обихода мирного и добросовестного обывателя. Вы хотите — как вы мне говорили — идти за мной. Где же та радость, которая льется из вашего сердца, если вами понят путь? Друг мой, если вы вступили на путь жизни, надо откинуть предрассудок заботливости, выражающийся в страхе и волнении за кого-то. Как бы вы ни уверяли себя и других, что плачете, тревожитесь, сомневаетесь и страдаете о других, — вы все это переживаете в форме личного страдания только потому, что думаете о себе. Если честно разберетесь, то поймете, что в глубине вашего страдания о людях лежит мука о себе. Если же вы на самом деле будете думать о людях — вы будете всегда незыблемо стоять в верности, то есть в полной памяти о Вечности людей, о их единственной цели и счастье: труде для Вечного. И сейчас не о временных наших формах думайте, но развивайте всю отвагу, всю силу Любви, всю вечную память, чтобы готовить каждый день свое судно к отплытию в полной радости. Человек иногда говорит: «Злое предчувствие давит меня. Я знаю, что погибну». На самом же деле он ничего не знает. Но дух его слаб и короток для тех испытаний, которые он сам, всей своей вековой деятельностью, вызвал к жизни. Если бы он держал перед глазами духа ясное величие своего вечного пути — он победил бы, несомненно, и на этот раз.
Флорентиец подошел к капитану, положил ему руки на плечи и посмотрел в его глаза с такой лаской и нежностью, что тот почувствовал, как в него проникло точно тепло солнечного луча, захватив в свой Свет все его сердце. И в этом Свете растворилось все волнение Джемса.
— Иди, мой сын. И эту радость, что ощущаешь сейчас, неси во все дела и встречи. Со свойственным тебе тактом, ты не будешь тем гонцом, что кричит на базаре. Ты не будешь навязывать никому своей веры, назойливо объявляя ее единственной истиной. Но уверенность твоего сердца, уверенность от знания, что я с тобой, а следовательно, ты в защитном кольце, передастся каждому, кого ты посадишь на свой корабль. Иди и помни, что моя сеть защитная вокруг тебя. И судно твое дойдет благополучно, хотя бы вокруг него шли бури и катастрофы. Нести свой день труда надо в радости.
Преображенным вышел капитан из кабинета своего великого друга, и ему показалось, что с него спали какие-то неудобно давившие его латы.
В это время сидевшая в комнате матери Алиса старалась успокоить бедную леди Катарину, все еще очень тяжело переживавшую безобразную свадьбу Дженни и ее теперешнюю жизнь. Стоило ей что-либо услышать о свадьбе или жизни Лизы, как моментально в ее памяти вставали картины последних девичьих дней Дженни, ее свадьбы и сцены в судебной конторе. И все существо пасторши наполнялось горечью от сравнения этих двух молодых женских жизней. Услыхав, что у лорда Бенедикта сидит Джемс, пасторша снова заплакала, прильнув к Алисе.
— Детка моя, неужели же жизнь не наградит тебя в двойном размере за все те муки, что выпали Дженни?
— Зачем же мне двойные удачи, мамочка? Единственно, чего бы я хотела, — стать достойной всего того счастья, что свалилось на меня сейчас. Мне иногда кажется, что я не так достойна всех удач, что мне как из рога изобилия сыплются, как вам хочется это видеть. Вне всяких сомнений, более достойный человек сумел бы на моем месте развить гораздо шире свою энергию.
К ним вошел сияющий капитан, и разговор их прервался. Ласково поздоровавшись, он передал Алисе просьбу Флорентийца спуститься к нему, если она свободна, в девять часов, а пока прислать к нему Сандру, которого он, Джемс, не мог нигде найти.
— Если Алиса свободна? Но я думаю, что если бы Алисе надо было спешить к Господу Богу, то и тогда она отложила бы свое свидание и побежала бы к лорду Бенедикту. Беги, дитя, ищи скорее Сандру. Куда бы это он мог запропаститься?
— Уж я знаю, где искать Сандру, если он пропал, — смеялась Алиса. — Ему взбрело на ум, что он нашел новую звезду в своих математических вычислениях. Потихоньку от всех он соорудил себе астрономический кабинет в левой башне, на чердаке. Наверное, и сейчас там колдует. Бедняга еле-еле владеет собой, так ему тяжело, что он не едет с нами.
— Как я его понимаю! Я бы на его месте тосковал не меньше. Хотя отлично знаю, что навязываться или напрашиваться силком ни на какие, даже простые дела, нельзя. Нельзя выбирать себе дела или судьбу, стоя подле Учителя.
Алиса убежала искать Сандру и нашла его, как и предполагала, в новоявленной обсерватории. Сандра был так увлечен своими наблюдениями, что не только не заметил появления Алисы, но и не слыхал ее оклика. Только когда девушка притронулась к его плечу, Сандра в испуге вскочил и никак не мог понять, что перед ним стоит Алиса.
— Да как же вы могли сюда войти? Ведь я запер дверь на ключ. И как вы могли знать, что я здесь?
— Немудрено войти в открытую дверь, это раз. Еще менее мудрено узнать, что у вас здесь... мастерская, — сказала Алиса, осматривая чердак. — Вы ведь таскали сюда все мимо меня через галерею в вашу обсерваторию, которую правильнее было бы назвать щелью колдуна. Это что за орудия пыток? — указывая на какие-то стойки, выведенные в слуховое окно, смеясь спрашивала Алиса.
— Щель колдуна! Извольте радоваться, — огрызнулся было Сандра. Но, осмотрев свое помещение, которое сейчас осветила Алиса, заваленное ящиками, трубами, чертежами, — присоединился к смеху Алисы.
— Я не сомневаюсь, милая дама, что вы явились к колдуну заказать ему свой гороскоп. Оставайтесь же в старых девах и не мечтайте о дамском чепце, — хохотал Сандра.
— Я не сомневаюсь, что ваше прозрение в мое будущее равно вашему звездному предвидению. Идите-ка лучше к лорду Бенедикту и кайтесь, что испортили часть чердака в его доме.
— Побойтесь вы Бога, Алиса! Неужели же вы разболтали о моей мастерской лорду Бенедикту? Что же это будет теперь? На скачках он сказал, что у меня повыросли четыре ноги, что же он скажет теперь?
— Уж, наверное, скажет, что вы завели себе четыре глаза в подмогу. Идите же скорее, он вас зовет. Вдруг он поднимется сюда?
Сандра схватил девушку за руку, выбежал с нею из узкого чердака и захлопнул дверь.
— Только этого еще недоставало, чтобы вы все подняли меня на смех, — смущенно говорил бедный ученый, спускаясь с Алисой вниз.
— Сандра, да на кого вы похожи? Неужели можно идти к лорду Бенедикту в этой грязной блузе? А руки? Да вы весь точно в саже.
— Бог мой, Алиса, что же мне делать? Не может же...
Перед Алисой и Сандрой выросла мощная фигура Флорентийца.
— В моем доме пара заговорщиков? Где же это вы оба были? Почему ты, Алиса, похожа на полосатую зебру? Да и ты хорош! Ты, Сандра, кузнечное дело изучаешь с Алисой?
Лорд Бенедикт весело смеялся над своими растерянными юными друзьями. Алиса с удивлением увидела на своем платье темные полосы. Очевидно, на чердаке все было в саже и пыли, которых не заметила девушка при плохом освещении, и вся выпачкалась.
— Ну, признавайся, друг, что ты там начудил в башне?
— Да я только сковал там закрепы и не предполагал, что будет так много сажи.
— Хорошо, что ты нас не спалил, — продолжал улыбаться Флорентиец. — Если бы ты мне сказал, что башня тебе нужна для обсерватории, я бы тебе предложил заниматься в правой башне, где у Николая и Наль отличная мастерская. Ну полно, не смущайся. Беги в свою комнату и приводи себя в порядок. После ужина ты зайдешь ко мне. Я побеседую пока с Алисой.
Флорентиец прошел с Алисой в музыкальный зал. Здесь горела только одна лампа. Зал тонул в полумраке, и лорд Бенедикт сел у окна, усадив девушку рядом с собой.
— Чувствуешь ли ты, дитя, как особенно чиста в этой комнате атмосфера?
— Каждый раз, как я вхожу сюда, я как-то особенно радуюсь. Мне становится легче жить, как будто бы на меня сваливается новое счастье. Но с тех пор, как здесь играл и пел Ананда, эта комната стала для меня храмом. В ней я поняла однажды, после того как вы в ней пели, что представляет собой песня. Но ваша песня была так величественна, так недосягаемо, божественно высока, что она не вызвала во мне ничего, кроме экстаза молитвы и преклонения. У меня даже не мелькнуло дерзновение надежды когда-либо достичь возможности приблизиться к этому совершенству. Когда же стал играть и петь Ананда, я тоже преклонилась перед его искусством. Но я сразу почувствовала, что эта музыка может быть достигнута человеком. И теперь, входя сюда, я попадаю точно в храм моих мечтаний. Я как будто бы понимаю, что в моем земном пути мне придется трудиться в музыке не как в личной радости, но как в предназначенном мне пути служения. Не подумайте, что я хочу сказать, что надеюсь играть и петь, как Ананда. Я знаю только, что предел того, чего можно достичь, отдавая все свое бескорыстие любви искусству, указан Анандой.
— Это так, Алиса. Но в этой твоей жизни перед тобой стоят несколько сложных задач. И ни об одной из них нельзя сказать, которая же из них главная. Семья, глубочайший смысл которой и задачи ты знаешь. Музыка, значение которой ты постигла. Сестра и мать, для спасения которых перед тобой проходит все дно их несчастья, — все одинаково важно для той роли общественной деятельности и служения людям, для которых ты попала в мой дом и встретилась здесь с группой людей, предназначенных строить общину нового типа единения людей. Ты уже видишь две семьи, семью Наль и семью Лизы. Перед тобой проходят путь две будущие матери. И тебе надо наблюдать их постепенный рост, их ошибки, волнения, разлад, восторги и счастье. Только тогда ты войдешь в круг материнских дел и обязанностей, когда освоишься с ними на чужом, близком примере. Ты поймешь всю их важность, ответственность и сумеешь сама нести их легко, весело, просто. Но когда же ты сможешь, друг мой, быть настолько внутренне свободной, чтобы создать легкую и радостную жизнь семье, где бы люди, глубоко и широко психически одаренные, могли развиваться без помехи, в полной освобожденности? Когда ты будешь в состоянии стать во главе такой семьи, которая перевернула бы быт всех тех уродливых и затхлых семей, которые погибают в удушливых парах собственных страстей, называя их любовью? Чудовищное насилие, навязывание всем и каждому своих представлений и своих понятий. Выбирание детям компании по своему вкусу, а не по необходимому росту их дарований — все это называется в семьях обывателей словами любовь, забота, опека. Только тогда ты станешь истинной матерью-воспитательницей, когда выбросишь три понятия из своего жизненного пути. Первое — страх, второе — личное восприятие текущей жизни и третье — скорбь. Подумай, что такое страх. Это самое сложное из всех человеческих ощущений. Оно никогда не живет в человеке одно, но всегда окружено целым роем гадов, не менее разлагающих самое ценное в духовном мире
человека, чем самый страх. Страх заражает не только самого человека, он наполняет вокруг него всю атмосферу тончайшими вибрациями, каждая из которых ядовитее яда кобры. Тот, кто заполнен страхом, — подавлен как активное, разумное и свободно мыслящее существо. Мысль только тогда может литься, правильно улавливая озарения интуиции, когда все существо человека действует гармонично, в равновесии всех сил его организма. Только тогда ты попадаешь — через сознательное — в то сверхсознательное, где живет божественная часть твоего творящего существа. Если же мысль твоя в каменном башмаке страха — тебе невозможно оторваться от животной, одной животной части
организма. Твой дух не раскрывается. Люди, воображающие себя духовно озаренными, а на самом деле только изредка сбрасывающие с себя башмаки страха, самые жалкие из всех заблуждающихся. Их вечные слезы и стоны о любимых — на самом деле только жалкие обрывки эгоизма и плотских привязанностей к текущей форме, без всяких порывов истинного самоотвержения. Люди, подгоняемые по земле страхом, — это не полноценные человеческие существа. Строить великие вещи, создавать жизнь как ее строители они не могут. Они живут только в мире текущих форм, а все, что способно создавать, живет в двух мирах: в мире трудящейся земли и трудящегося неба. Дух таких строителей переносит на землю сияние тех форм Вечного, которые они видели, запечатлели в своей памяти и вынесли в своем творчестве для счастья и движения вперед современных им людей. Второе понятие, от которого тебе надо освободить свой дух, — личное восприятие жизни. Что это значит? Как тебе, Алиса, молодому существу, призванному жить полной жизнью, существу, которое в каждую летящую минуту должно отдавать всю полноту чувств и мыслей каждому делу до конца, как тебе понимать эту освобожденность от давления своего низшего «я», принадлежащего одной земле? Все, мой друг, в человеке живущее, так крепко спаяно одно с другим, что нельзя вырвать из себя какого-то одного чувства, чтобы весь организм не ответил эхом тому или иному движению духа. Если ты сегодня, в эту минуту, поддалась страху — весь твой организм заболел. Если ты двинулась в радости и героическом чувстве — ты вплела в весь свой организм те залоги победы, которые через некоторое время войдут в действие всей твоей жизни. Если ты победила страх, потому что зна-
ешь в себе божественный храм сердца, — ты уже сдала первый урок, сделала первый шаг к жизни в вечном. Если же ты живешь в Вечном, ты знаешь, что для тебя нет таких мгновений разъединения, когда твоя земная жизнь в данной форме может идти сама по себе, вне Вечности, в тебе живущей. И ты идешь каждое мгновение земной жизни, неся эту Вечность всем делам и людям. Каждая минута земной жизни для
тебя — только мгновение текущей Вечности. Когда ты твердо знаешь этот закон мировой Жизни — для тебя нет условных чувств и страстей, условных сравнений своей судьбы с судьбами других людей, а следовательно, нет зависти, ревности и суждений, идущих от одной плотской любви. Исчезают понятия: мой дом, моя семья, мои дети, мои друзья и т. д. У тебя есть только радость сознавать, что все живущее на земле идет, как и ты, в своих вечных задачах. Отсюда уже само собой вытекает то третье понятие, что так мучит и тяготит каждый летящий момент жизни человека. И не только тяготит, но и не дает ему возможности увидеть всю свою Жизнь, то есть жизнь в двух мирах. Я говорю о скорби. Тебе известно древнейшее из изречений: «Глаза, которые плачут, не способны видеть ясно». Если ты знаешь бесстрашие не от ума, а от раскрывшегося для любви сердца — ты знаешь путь Вечного. А если ты знаешь путь Вечного — ты знаешь, что твоя земная жизнь есть труд двух миров. И ты уже не выбираешь, что тебе выгоднее и удобнее, ты творишь всей полнотой сердца свой трудовой день, принимая радостно все свои обстоятельства как именно те, в которых тебе короче, легче и проще изжить это протекающее мгновение. Ты видишь в нем свое служение Жизни, в той форме, в том месте и времени, в которых она нуждается для счастья людей. Не личное твое «я», но то, что идет через тебя, составляет твою задачу творчества в дне. Раз ты приняла эти два положения, отсюда логически вытекает вывод, как простое следствие: нет скорби. Если видишь страдания человека — не плачь о нем, ибо слезами помощи не подашь. Помощь — это твое ясное видение Вечности в человеке. Ясное понимание, в каком месте своей эволюции Вечного движения Жизни стоит данный человек. Только тогда, когда ты сама стоишь перед встречным в полном самообладании и мужестве, ты можешь увидеть — скрытое за слезами его условной скорби — вечное счастье человека. Можешь увидеть и понять его счастье подобрать звено, выпавшее из
ужасной, связывающей человека цепи его прежних страстей и преступлений. Ты сможешь увидеть, что для человека настал момент подобрать, радостно изжить и вынести на своих плечах не только это звено, но и всех тех людей, кто помогал сковывать эту давящую цепь своими взаимными оскорблениями, огорчениями, ссорами, предательством и изменой. Всякая скорбь, в которой люди плачут, — это скорбь невежественности, скорбь о себе, от личного восприятия данного факта. Запомни же, дорогая, что скорбь — это мысли о себе. Это связь в условной форме, в забвении о вечной жизни человека. В забвении о его сияющей свободе, которую ничто не может связать, в забвении о его внутреннем Свете, которого ничто не может затемнить, кроме самого человека. Чтобы тебе, дорогая дочь моя, выполнить задачу этого воплощения, тебе надо найти так много радости и любви, чтобы войти на ступень выше, где эти понятия уже не живут в психике людей. Не удручайся, что тебе еще так далеко до этой ступени. Ты к ней ближе, чем думаешь. Иди теперь, сбрось это платье и приходи ужинать. Я уже слышу гонг Артура. Кстати, завтра мы поедем на могилу твоего отца. Скажи об этом Артуру и матери. Вели садовнику срезать все лучшие цветы. Это будет наш прощальный визит отцу. Мы зайдем и в твой дом, где поселим семью родственников Дории.
Алиса едва успела переодеться и вошла в столовую последней.
— Я тебя нигде не могла найти, Алиса. Мы с Николаем задумали попросить тебя поиграть нам после ужина, — сказала Наль.
— Прекрасная идея, — поддержал Ананда. — Я буду очень рад принять участие в музыке. Я получил новые ноты от Анны. Она с увлечением пишет мне о новом концерте для виолончели композитора Б. Вы, Алиса, не откажетесь разобрать его со мною?
— Боюсь, что не сумею сыграть сразу так, как вам нужно. Но если вы мне дадите час времени, я проиграю партитуру одна — тогда у меня будет больше смелости и уверенности не испортить вам вещи.
Наль протестовала, Сандра, которого разрывало два желания — и к лорду Бенедикту идти, и услышать новый концерт, — ратовал за предоставление Алисе времени для просмотра; Амедей, которому надо было съездить куда-то на час, присоединился к просьбам Сандры. Хозяин дома примирил всех, предложив послать коляску за Лизой и Джемсом, а также за стариками Р. и дать возможность всем услышать новое произведение. На этом решении все разошлись после ужина. К Ананде и Алисе, отправившимся репетировать, присоединились сэр Уоми и Санжер, а Флорентиец и Сандра ушли в кабинет хозяина.

Дата: Среда, 18.04.2012, 07:11 | Сообщение # 132

Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.

Группа: Администраторы

Сообщений: 25421

Статус: Offline

— Тебе все еще кажется великим горем разлука со мною, Сандра? Ты не можешь переварить спокойно мысли, что Генри едет со мной, а ты остаешься?
Сандра глубоко вздохнул и не сразу ответил:
— Сказать, что я по-прежнему воспринимаю разлуку с вами, дорогой Учитель, как катастрофу, — я не могу. Я теперь знаю, что должен так многому научиться в два года, что дни и ночи буду занят. С другой стороны, Генри так работает над собой, так переносит свою разлуку с Анандой, столько рыцарства в его поведении по отношению к тетке, матери и Алисе, что я давно перестал считать себя более достойным вашего общества. Я стараюсь выполнить и даже перевыполнить программу, данную мне вами.
— Поэтому ты и решил потихоньку смастерить себе обсерваторию, — улыбнулся лорд Бенедикт.
— Нет, я не так наивен, чтобы думать, что от вашего взора можно было что-либо скрыть, — рассмеялся Сандра. — Я просто надеялся, что успею больше сделать прежде, нежели ваш взор меня откроет. Я не воспользовался лабораторией Николая не из соревнования, а потому что отшлифовал сам себе новые стекла, за которые только сейчас могу поручиться, что они хороши. Моя кустарщина только внешне безобразна, но трубы мои, по-новому мною рассчитанные, теперь уже испытанные, — хороши. Кроме того, Николая и мой методы совершенно различны. Если оба мы правы — мы новое светило найдем. Я говорю обо всем вкратце, потому что знаю, как вы все понимаете с полуслова. Что касается моей скорби о разлуке с вами, мой друг, мой отец, хотя я вам сказал, что это больше для меня не катастрофа, но... быть второй раз слабее женщины для меня теперь уже невозможно. Сейчас я живу в работе и всегда ощущаю вас настолько близко, точно вы рядом со мной. Если бы я проводил вас месяц назад, я плакал бы день и ночь, долго был бы болен, не мог бы трудиться, и скорби моей не было бы конца. Теперь я нашел вас в труде. Стоит мне начать заниматься и подумать: «Для Общины», — все мои мысли перестают быть тяжело движущимися жерновами. Я вижу вас рядом с собой, я советуюсь с вами, мне даже чудится, что я слышу, как и что вы мне советуете. Иллюзия, до смешного яркая, жила даже на моем чердаке, который злючка Алиса прозвала щелью колдуна. Иллюзия вашего тихого голоса — не такого, каков он на самом деле, а как-то странно, не то внутри меня, не то откуда-то издали звучащего, но звучащего настолько полно, что я радуюсь общению с вами точно так же, как радуюсь сейчас. Резюме мое: нет для моего духа разлуки с вами. Ну а тело — тело будет жить трудом, надеждой стать достойным вас и благодарностью за то, что вы оставили меня подле Ананды. Разлука с вами, любимый отец и друг, — это для меня тот пробный камень, на котором я должен закалить свою волю. Я так наивен во всех жизненных делах, что если бы не Амедей, всегда меня выручающий своими заботами, я забывал бы о самых элементарных вещах, ходил бы в лохмотьях и т. д. Я должен научиться быть полезным еще и Амедею, который — я ни на минуту в этом не сомневаюсь — страдает больше моего, разлучаясь и с вами, и с Алисой.
— Сандра, бедный и вместе с тем богач Сандра. Твоя радостность, твоя легкость, с которыми ты принял огромный труд, что я на тебя взвалил. Та простота, с которой ты подошел к задаче, что я тебе поставил. То, что ты ни разу ни в чем не отрицал тех обстоятельств жизни, что вставали перед тобой, провели тебя к мудрости дальше, чем могли бы тебя провести годы ученичества, если бы ты умничал и ждал, пока внутри тебя что-то созреет для активных дел, среди людей, указанных тебе. Я не могу открыть тебе сейчас той счастливой кармы со всеми людьми, которыми ты сейчас окружен. Но я могу поздравить тебя, что последние сучья между тобой и Генри, между тобой и Амедеем ты вынул сегодня. Видишь ли, друг мой, есть много людей, ищущих всю жизнь Бога и дел Его. Всю жизнь они мечтают об Учителе, о пути с ним и жизни подле него. А когда, тем или иным путем, заботами невидимых трудящихся неба, они подходят к тропе, на которой могут встретить Учителя, они начинают отрицать эту тропу, видят в ней прежде всего земную форму, не видя Вечности, куда по ней можно прийти. И выходит, что им важна была не весть, которая до них дошла, а муравей, что ее принес. Внимание их концентрируется на муравье и на их собственном духовном умничанье, которое равно убожеству. В тебе нет мелочности. Ты видишь
величие Жизни во всех путях и формах. И с данного момента, когда ты полностью принял свой урок разлуки со мной без слез, без отрицания, без слабости, когда ты в полном мужестве и верности начал трудиться для общины, ты выполнишь свою задачу раньше, и раньше двух лет начнешь строить с нами общину. В твоих печалях не последнее место занимает Дженни, Сандра. У тебя чешутся руки помочь ей. Здесь ты должен призвать себе на помощь всю твою ученическую верность мне. Я запрещаю тебе входить в какие бы то ни было сношения с Дженни, как и со всей ее компанией. В данную минуту ни ты, ни Алиса, ни я, ни Ананда ей помочь не сможем. Я жду, что Дженни, не подозревающая, что мы уезжаем и увозим с собой Алису, непременно сделает нападение и на тебя и на Тендля, считая вас обоих совершенными простофилями, и будет писать вам душераздирающие письма. Не верь ни одному слову в них. Дженни полна не скорбью, а злобой. Не печаль разлуки, не мука отверженной, как она будет тебе писать, а зависть и терзания ревности разрывают ее. Дженни думает только о мести. Итак — мое вето любви лежит на тебе по отношению к Дженни. Иди теперь, благодарю тебя за верную службу, надеюсь, что отныне ты уже всегда будешь все ближе, крепче и бесстрашнее идти за верностью моею.
Флорентиец обнял юношу, проводил его до двери, у которой его уже ждал мистер Тендль, чрезвычайно взволнованный. Флорентиец впустил его в кабинет и сказал Сандре:
— Попроси Ананду не начинать музыки, пока я не приду.
— Ну что, мой бравый капитан?
— Ох, адмирал, я еще никогда не был в таком смятении за всю мою жизнь, — ответил Тендль, тяжело опускаясь в кресло и опуская голову на руки. — Мартин умер полчаса назад. И вот этот ужасный пакет он просил передать тому человеку, которого встретил в вашем кабинете в тот день, когда залез сюда через окно. Я так и не мог добиться от него, кто же был этот человек.
— Это был я, — сказал незаметно для Тендля вошедший и остановившийся за ним князь Санжер.
Тендль, нервы которого были натянуты до последней степени, сильно вздрогнул от неожиданности.
— Я понимаю, как вы должны быть расстроены, если так долго пробыли с несчастным Мартином и несли в руках плод его многочисленных преступлений, — продолжал он, указывая на сверток, который Тендль положил на стол. — Возьмите мою конфету, она подкрепит вас лучше всяких успокоительных капель.
Тендль машинально взял в рот конфету. Он не мог собрать своих мыслей и не знал, с чего начинать свой рассказ.
— Итак, капитан, поручение мое превысило ваши силы? — спросил Флорентиец.
— О нет, адмирал. То ли конфета князя обладает какими-то волшебными свойствами, то ли пакет Мартина внушал мне такое отвращение, — только я уже владею собой и могу рассказать все толком. В тот день, как вы мне приказали, я отправился к Мартину. Я нашел его совершенно запущенным, брошенным, больным. Я нанял ему отдельную палату в одной из частных лечебниц, пригласил к нему сиделку и поручил его наблюдениям нескольких врачей. Каждый из них интересовался болезнью пациента, охотно брал деньги
за визиты, но все их лечение сводилось только к этим визитам. Наконец один из них сказал мне, что надежды на спасение больного нет никакой. Но при хорошем воздухе, питании и уходе можно надеяться на возврат памяти и речи на несколько недолгих дней. Я послушался врача, перевез Мартина в тихий дом на окраине, и там он три дня назад заговорил. — Тендль немного помолчал, несколько раз глубоко вздохнул, как бы желая выдохнуть из себя что-то тягостное. — Я не помню, чтобы когда-либо в жизни я был так несчастен, как я был эти дни. Мартин сознавал, что он умирает, и весь первый день его речь была сплошным проклятием Браццано и Бонде, до седьмого их поколения. Влетело здесь и Дженни, о которой он говорил такие чудовищные вещи, которые можно объяснить только его безумием и которых я не решаюсь повторять. В середине второго дня в больном произошел перелом. Ему стало чудиться, что он видит того человека, с которым встретился в этой комнате. Вместо проклятий, он стал взывать к милосердию и молил подарить ему фиалку. Он клялся, что никогда не крал кольца, что кольцо с фиалками из аметистов, за которым Браццано гонялся по всему свету, украл подкупленный лакей. Но что затем кольцо было передано одному из агентов Браццано и исчезло у этого агента самым загадочным образом, когда он возвращался уже домой в Константинополь. Судьба этого кольца, с которым Браццано связывал часть
своей власти над вами, князь Санжер, никому не известна. Много еще непонятных и безумных вещей говорил Мартин. В своих воображаемых беседах с вами он вел и свою исповедь. Я не мог себе вообразить, что жизнь человекообразного существа может пройти в подобного рода разврате и падениях. Я пытался остановить его, убедить, что никого,
кроме меня, в комнате нет. Он приходил в буйство, швырял в меня чем попало и укорял, что я мешаю ему очиститься в последней исповеди хоть настолько, чтобы Браццано не мог беспокоить его дух, вызывая его после смерти и заставляя повиноваться и служить его грязным целям. Он кричал, что вы, князь Санжер, обещали ему спасение и защиту, если он откажется от злой жизни и возвратит часть уворованного добра тем невинным, кого он сделал нищими. Вот в этом ужасном пакете, как он уверял вас в своей зрительной галлюцинации, вы найдете документы его сестры, матери, жены, сына, которых он пустил по миру за их нежелание разделить его разбойничью жизнь. Он уверял, что здесь его шкатулка, полная драгоценных камней, с которыми он хотел бежать от своей шайки, ожидая удобного случая. Он просил вас разделить эти сокровища между обворованной им своей семьей и — ужасно выговорить! — между детьми женщины, которую он обманул, бросил и довел до виселицы, взвалив на нее свое преступление и подкупив судью и стражу. У меня нет сил передать вам весь ужасный синодик Мартина, я запомнил только число жертв, им погубленных на виселице, в каторге и тюрьме, — это цифра 140, которую он повторял мне несколько раз, вернее твердил ее вашему воображаемому образу. Беспрерывный разговор с вами, исповедь, с немыслимыми подробностями издевательства над своими жертвами, продолжалась почти до вечера. Только часа два тому назад он утих, стал благодарить вас за милосердие. Но к Браццано ненависть его осталась такой же жгучей, и несчастную Дженни он проклинал, навязывая ей чудовищное родство. Не веря ни одному слову из всего того, что Мартин говорил о Дженни, я все же в полном ужасе от компании, куда попала несчастная девушка. Независимо от слов Мартина, вспоминая сцены в конторе, я мучаюсь бессилием помочь Дженни. Я ничего не знаю о ее жизни сейчас. Но на днях я случайно зашел в музей повидать своего приятеля, который там работает. Проходя через Египетский отдел, я вдруг увидел Дженни, которая не видела
меня. О, Господи, я, должно быть, не забуду этого лица, пока моя память будет работать. Большего отчаяния, большей скорби на женском лице ни один художник еще не изобразил. Только у дверей рая отверженное существо могло бы так смотреть, ожидая, не выйдет ли из его дверей какой-нибудь спаситель.
— Да, дорогой Тендль, — сказал Санжер, — Дженни действительно ждала. Но ждала она не спасителя, а жертву себе, свою невинную сестру, которую приказал украсть и привезти для гнусных целей Браццано. И что Браццано отец Дженни, к сожалению, это единственная правда, которую сказал вам умерший злодей. В его исповеди все пропитано ложью, в которой он привык жить. Многое, гораздо более ужасное, он скрыл, а многое исказил так, что и следов не найти, если бы пришлось отыскивать жертв его подлости по его указаниям. К счастью, некоторых из них мне уже удалось отыскать. Я встретил сына Мартина и помог всей его разоренной семье, отчаянно нищенствовавшей, снова стать на ноги. Теперь вопрос только в передаче им части содержимого этого пакета да отыскать детей невинно повешенной женщины. Это была венгерская цыганка красоты редкой. Я беру на себя это нелегкое дело. Что же касается Дженни, то с вами, конечно, поговорит ваш верный друг Флорентиец. Я же должен немедленно выехать в город.
Санжер поспешно вышел из кабинета, обменявшись многозначительным взглядом с Флорентийцем.
— Кто этот Флорентиец, адмирал, и почему бы он был мне другом, да еще верным?
— Это я, мой капитан, а потому не удивительно, что я вам верный друг. Я действительно родом из Флоренции. Когда-то, очень давно, у меня были основания скрывать свое имя. Я слыл под прозвищем, которое с годами стало моим именем. Так я и остался Флорентийцем. Но об этом мы поговорим когда-нибудь еще. Сейчас я хотел бы объяснить вам, что Санжер вовсе не жесток к Дженни, как вам это показалось. Помните ли вы наш первый разговор в деревне? Я говорил вам о такте человека. О понимании, куда, как, когда можно идти, неся свою помощь. Сегодня вам надо понять, как нельзя врываться в чужую жизнь, предлагая свою помощь, если сам не обладаешь достаточными знаниями, помимо отваги и храбрости. Если бы вы бросились сейчас на помощь Дженни, не зная даже, как защититься от гипноза такого мелкого злодея, как Бонда с его племянни-
ками, — результат был бы один: у Бонды был бы лишний слуга на роли Мартина. Для него это была бы большая находка, для Дженни лишний лакей, без чести и совести, которых она лишила бы вас при помощи своего отца. Ну а для вас — решите сами, мой капитан, в каком положении нашел бы я вас, когда явился бы вас выручать. Если вы желаете и дальше быть моим сотрудником, моим капитаном, то вот вам мой приказ: не входить ни в какие разговоры,
свидания и переписку с Дженни. Вы должны оберегать Алису и не допускать к ней, пока мы в Лондоне, никого из компании Дженни, не только ее самое. Если вы искренне сострадаете Дженни и дорожите ее возможностью быть когда-то вырванной из кольца зла, куда она сейчас прочно попала, хотите в действительности, а не на словах помочь вечному спасению Дженни, — ни шагу дальше тех границ, что я ставлю вам сейчас. Я сказал Дженни при вас, что именно тот, кого она так оскорбила, сможет быть ей спасителем и своей рукой приведет ее в дом сестры. Но «сможет» не значит «будет». Чтобы это совершилось, надо, чтобы у вас были силы. Чтобы вы обладали таким знанием, такой верностью и самообладанием, чтобы не дрогнуть в ту минуту, когда понадобится ваше сострадание до конца. Только тогда вы будете в состоянии подать руку помощи Дженни, когда в вашем сердце не будет места слезам жалости. То есть когда вы, сострадая Дженни, будете мужественно видеть не одно текущее на земле ее существование, но будете видеть и вечно держать в памяти всю ее жизнь. Когда вы научитесь понимать, что представляет из себя весь труд ее жизни, когда вы будете точно знать и ясно видеть, как идет жизнь человека в его орбите земли и в его орбите неба. Мертвого, отдыхающего неба, Тендль, не существует. И вообще не существует в мире не творящих, праздно лежащих точек. Земля под паром — и та не отдыхает, творя и готовясь энергично к новом периоду плодородия. Вы, человек, видите многие миллионы движущихся двуногих созданий. Но потому-то вы и видите среди них так много праздношатающихся, что это еще не люди-творцы и строители на общее благо, а это только еще готовящиеся к стадии человеческой полусознательные существа, изживающие низшую стадию своей личности. Многое вам надо понять. Много знаний приобрести. Хотите ли? Вы дали мне обет идти за мной во всей своей верности. День за днем ваша верность должна все крепнуть.
День за днем должно возрастать ваше бесстрашие, чтобы вы могли идти все ближе и выше и дальше за мною. Я не стою на месте. Я следую неустанно за Теми, Кто подал мне руку своего сострадания и любви. Моя верность движется за их верностью, как их верность движется за вечным движением Великих Сущностей. И в этом вечном и неустанном движении к Совершенству — весь закон всей вселенной. Если сердце ваше радуется влиться в это вечное трудовое кольцо, если мысль ваша счастлива знать Свет, повторите мне свой обет добровольного послушания и идите всей вашей верностью за мной до конца.
— Есть, адмирал, повторяю радостно, легко мой вам обет послушания. Счастлив, где не понимаю, беспрекословно выполнять указанное вами. Где же буду понимать — рад служить вдвое.
— Итак, мой друг, вот вам мои первые указания: ни одного слова в ответ на письма Дженни. Ни одного свидания с нею, хотя бы она обращалась к вашей чести джентльмена и просила помощи как женщина. Закаляйте волю. Смотрите без осуждения на все зигзаги в ее поведении и шлите ей то сострадание, которое может предотвратить хотя бы одну каплю ее лишних мучений, то есть, смотря на нее в ее сегодняшнем бесчестии, раскрывайте шире сердце. Собственной вашей любовью стройте ей мост. И на этом мосту, по его чистым доскам, которые вы сложите сами одну за другой, Дженни сможет когда-нибудь ухватить вашу мужественную руку и перейти из отчаяния и безнадежной гибели в счастливый дом Алисы. Это пока все, что я даю вам в урок. Теперь пойдемте слушать музыку, нас ждут.
Флорентиец пожал обе протянутые ему руки Тендля и вышел вместе с ним в музыкальный зал. Зал был ярко освещен и сиял, точно торжественный храм. Вся семья была уже в сборе. Граф и графиня Р., Лиза и капитан устремились навстречу входившему Флорентийцу, благодаря за неожиданную радость музыкального сюрприза.
— Я счастлив доставить себе удовольствие — увидеть всех вас моими гостями. Но все же и вы, и я обязаны сегодняшней радостью Ананде, который нас, конечно, приведет в восторг.
Всем хотелось быть поближе к Флорентийцу, и потому возле него образовалось нечто вроде амфитеатра. Всех, кому суждено было расстаться с ним вскоре, Флорентиец усадил ближе к себе. Тех же, кто ехал с ним в Америку, он отослал к сэру Уоми, занявшему место в глубине комнаты. И на этот раз, как только смычок Ананды коснулся струн, все головы поднялись, все глаза впились в музыканта, чтобы не оторваться от его сияющего лица до последнего звука. И снова увел Ананда слушателей из царства форм и времени. И снова каждый присутствующий забыл все условное, раскрыв настежь двери своего сердца и разбив все перегородки между собой и своим окружением.
Одно великое, божественное выливалось из сердец слушателей, и, казалось, нет отдельного дыхания каждого, есть что-то Единое, нераздельно слитое и спаянное в монолитный шар чарующими звуками Ананды. Только когда замер последний звук, люди ощутили себя снова людьми земли, точно с усилием влезая в привычный телесный футляр. Но Ананда не дал людям долгой передышки. Он запел, сам себе аккомпанируя на рояле.
Алиса, так недавно говорившая Флорентийцу, что в песнях Ананды поняла человеческие возможности, теперь поняла, что не каждый бескорыстный и преданный искусству человек может достичь того совершенства, что достиг Ананда. Она была потрясена. Так, казалось ей, Ананда не пел еще ни разу. Алисе чудилось, что это не были звуки человека. Это была стихия, нечто не от земли летящее, но на землю слетающее из какого-то другого мира.
Языка, на котором пел Ананда, Алиса не понимала. Даже приблизительного смысла слов не различала, мозг ее точно перестал работать. Ей казалось, что она рассталась с телом. Все вокруг нее заиграло чудесными яркими красками. Алиса видела не Ананду, каким его знала, но огромный, переливающийся всеми тонами перламутра шар, казавшийся ей прозрачным. Неописуемой красоты бабочки, как огненные, летали вокруг шара, создавая иллюзию колеблющегося воздуха.
Звуки казались ей пестрыми лентами, они сплетались в геометрические фигуры, а руки Ананды сыпали снопы искр и света на клавиши. Алисе стало казаться, что она сделалась еще легче, что она куда-то поднимается вверх, кружится среди всего этого сияющего шара и огней, и вдруг она увидела рядом с собой отца.
— Алиса, мгновение — и кончена земная жизнь. И нет возможности перенести на землю ничего из вновь постигаемого. Помни об этом. Помни, что те, кто может через искусство пронести человеческое сердце и сознание в мир сверхсознательного, где ты сейчас находишься, — это не люди, а самоотверженные частицы божественной Мудрости. Они соглашаются нести человеческую форму, чтобы проложить людям путь Света. Надо за ними идти. Им надо служить, чтобы на своем грубом теле выносить Их энергию в те грязные, суетные и страстные места, где Им самим идти уже невозможно. Помни. Храни чистоту и входи смело всюду, куда Они тебя посылают. Но ни под каким видом не ходи туда, где Ими для тебя положен запрет.
Песня кончилась. Алиса точно тяжело упала. Она оглянулась вокруг и увидела, что сидит в кресле, что возле нее сидит сэр Уоми и держит ее руку.
— Молчи, дитя. То, что ты видела и слышала, только для тебя одной, только твое. Ты видела, как огонь творчества раскрывает двери духу. Тот, кто однажды это видел, когда-то сможет сам проникнуть в эту сферу творчества. Ни слова никому, — сказал сэр Уоми.
— Друзья мои, — поднялся с места Флорентиец. — Сегодня Ананда дал нам прощальный концерт. Через самое короткое время капитан Ретедли увезет нас в Америку. Пусть эти священные мгновения счастья жить вне всяких условностей, которые мы пережили сейчас, когда у каждого из нас, в той или иной форме, родилась новая творческая энергия, новое понимание, как надо жить освобожденными и радостными, останутся навек в памяти у каждого из нас. Вдали, вспоминая друг друга, будем помнить именно эти минуты единения в красоте. Будем благословлять Ананду. Он помог нам раскрыть в себе все наши высшие силы Любви. И, благословляя его, перенесем наше счастье жить, поняв возможность подниматься в такой высокий путь Света, нашим страдающим ближним. Прими, Ананда, дорогой друг и брат, в моем поклоне нашу общую тебе благодарность. Когда тебе аккомпанирует человек земли, обычного человеческого уровня и развития, ты шлешь земле песни очищения для человеческих страстей. Люди тогда слышат в твоих песнях всю скорбь земли и всю ее радость. Они понимают, чего может достигнуть человек, творя для своих братьев тропу к пути красоты. Сегодня ты не взял никого из спутников земли, чтобы разделить твои песни. Ты подал нам всю гармонию твоего существа, всю Мудрость, живую, растворенную в твоей доброте и сострадании. Ты принес нам живое небо на скорбную, заплаканную землю и показал нам
сияющий его кусочек. За одно мгновение твоей песни мы утвердились в добре. Каждый из нас по-своему понял, как он далек от совершенства. Но каждый не отчаялся его достичь, а только сознал в себе силы такта и радости. Силу творить творить как может и умеет. Но без слез, без раздражения, без тупого упорства и упрямства, а, наоборот, откинув личное самолюбие и расчеты, легко и бескорыстно. С этого момента каждый из нас уже не может и не будет жить одной землей. Но всегда будет знать, что в нем и с ним живет и трудится живое небо. Будь благословен, Ананда. Привет и поклон твоему огню, пусть он горит также ярко всю вечность, чтобы всякий встретивший тебя омылся радостью в твоей атмосфере.
Не дав Ананде ответить на его речь, Флорентиец обнял его и стал прощаться со своими гостями, говоря, что неотложные дела отзывают его.
Все поспешили разойтись по домам и комнатам, чтобы пережить еще раз все наедине, что каждый в этот вечер понял. Лица прощавшихся с Анандой, выражали благоговение и благодарность. Но слов никто не говорил, боясь нарушить очарование внутреннего счастья, с которым каждый уходил. Уходя и понимая, что это последний вечер, проведенный вместе в музыке, никто не уносил трещины тоски в сердце. Для каждого уже не было «последнего» мгновения. В каждом билась огромная энергия, знание Вечного не как принципа и идеи, но как радостного, чистого труда. Условность понимания личного бескорыстия отпала. Вместо нее родилось ощущение в себе ожившего аспекта Жизни, в себе носимой.
Возвратясь к себе в кабинет, Флорентиец послал Артура за Амедеем. После разговора с лордом Бенедиктом в деревне, Амедей почти все свое свободное время посвящал архитектуре и инженерному делу. Незаметно ни для кого, но очень внимательно руководимый Флорентийцем, Амедей до неузнаваемости изменился не только внутренне, но и внешне. Прежде рассеянный добряк, не умеющий никого привлечь к труду, а наоборот, портивший всех своей добротой, теперь Амедей стал вникать пристально в дела людей, поняв, что без урока практической деятельности ему не построить той семьи, где могла бы жить и выполнить свою задачу Алиса. Умный и наблюдательный от природы, он поражался жизнью лорда Бенедикта. Он не был в силах даже охватить всей разнообразной деятельности своего друга — хозяина дома.
Огромная переписка, постоянное пополнение библиотеки, внимание, от которого ничто не могло укрыться, и неизменная ровная сила любви и доброты к каждому потрясали Амедея. Ни разу не пришлось ему услышать раздраженной ноты в голосе лорда Бенедикта, когда голос этот бывал грозным. Сегодня Амедей, видевший, с каким преклонением Ананда всегда говорил с Флорентийцем, был поражен величайшим смирением, звучавшим в голосе Флорентийца, когда он благодарил Ананду за песни.
Так смиренен был поклон Флорентийца, как будто самому Богу, а не Ананде кланялся Флорентиец. В душе и сердце Амедея, не умевшего делать ничего наполовину, все еще не заживала маленькая ранка, откуда — так ему казалось — все еще капали капельки крови. В великом сознании счастья всей своей жизни он обожал Алису, ставя ее на пьедестал, и... всегда думал, что ему рядом с нею на этом пьедестале места нет. Если бы не вера в безошибочность знаний своего великого друга, он уже десять раз просил бы Флорентийца освободить его от брака с Алисой. Обожая девушку, он чувствовал себя возле нее легко и просто только тогда, когда сознавал себя ее братом, защитником и другом. Как только он начинал думать об Алисе как о будущей жене, он терял всякую бодрость, становился робким, молчаливым, казался себе не умнее вороны, мечтающей о павлиньих перьях.
В результате своих мук Амедей стал избегать Алису и всякой возможности быть с ней наедине. Девушка, казалось, сначала не замечала его поведения, но затем он стал ловить на себе ее взгляды, где блестели искорки юмора, такого особенно острого у девушки. За последнее время он стал подмечать печаль, вопрос и даже тревогу в ее чудесных глазах, когда она смотрела на него. Сегодня, когда Алиса играла с Анандой, он, по обыкновению, внимательно следил за нею и восторгался всем в ней, сливая ее и музыку воедино и забывая обо всем. Но он не терял ощущения плотных форм, он отлично сознавал все окружающее, знал, что перед ним сидит Алиса, которую он обожает и без которой для него нет не только радости, но и жизни вообще.
Что же случилось, когда Ананда запел один? Почему он, Амедей, забыл об Алисе? Забыл о своем личном счастье. Забыл о времени, равенстве и неравенстве кого-то кому-то. Он знал теперь, четко и ясно, что жизнь — это и есть та полная свобода от возможности страдать и бояться. Что жизнь земли полноценна только тогда, когда в свободном сердце звенит тот звук, который летит из него, собирая все вокруг себя в одно неразрывное кольцо радости. И таков звук, летящий из уст Ананды.
Так сегодня зазвенело понимание в сознании Амедея, что такое Любовь. Любовь не требует, не нуждается, чтобы ей давали. Она сама отдает. И живет она только потому, что отдает. Иначе она потухла бы под неиспользованным маслом, что горит в ее костре, поддерживая ее огонь. Амедею казалось, что не Ананда сидел у рояля, а горел там костер, не Флорентиец сидел, окруженный людьми, а костер, от которого шли огромные ленты во все стороны, как бы насквозь проникая всех его окружающих людей. От сэра Уоми тоже шел костер пламени, и все они подымались, как столбы огня, к самому потолку, там соединялись и двигались, как гигантские пламенеющие цветы.
Амедей вспоминал эту чудившуюся ему картину, и становилось ему легко. Закрылась его кровоточившая рана, и раскрылось его духу новое счастье жить — он понял свое место не только на земле, но и во всей вселенной. Он вспомнил слова Флорентийца, что мир в сердце человека настает тогда, когда он поймет свое место во вселенной...
К нему постучали, и Артур передал ему просьбу Флорентийца спуститься к нему. Уже идя по лестнице, Амедей почувствовал себя как-то по-новому. В первый раз ему было так легко и просто войти в комнату Флорентийца. Ему казалось, что он все воспринимает по-новому: и ночь, и Артура, и Сандру, встретившегося и улыбнувшегося ему, — все казалось ему не таким, как вчера. Когда Амедей вошел, Флорентиец стоял один посреди комнаты в своей белой, вышитой золотом одежде. Еще никогда не видел его Амедей таким прекрасным.
— Что, мой друг, сегодня даже среди ночи ты видишь сияющие небеса? Вот что значит освободиться от одной ранки, которую бередит личное страдание. Присядь здесь, Амедей, рядом со мной. В эту минуту ты уже сам понимаешь, почему я так долго не говорил с тобой. Еще вчера я должен бы был истратить тысячу слов и, возможно, ни в чем бы тебя не убедил. Нельзя поднять человека в иную ступень духовного развития, хотя бы ты силился ему показать Мудрость, в нем самом и рядом с ним сидящую. Когда же эта Мудрость, у каждого по-своему, по самым разнообразным причинам, шевельнется в человеке — он в одно мгновение может очутиться не только на другой ступени сознания, но перелететь в другое кольцо той золотой цепи, что опоясывает всех людей как сила и энергия вселенной, ежеминутно творящая и бросающая земле свои искры. Могущий их видеть и слышать их звон подбирает их в свой труд. И люди называют их гениями, озаренными и т. д. Дело же не в их гениальности, а только в ожившей частице, в шевельнувшемся в них аспекте Мудрости, в знании ими полной, до конца, освобожденности в каком-то своем труде. Твое сердце внезапно раскрылось. Ты забыл о себе. Ананда помог вырваться твоей
доброте на свободу. И она объяснила тебе, что Жизнь — это Свет в пути человека. Свет этот не гаснет, не зажигается, не мигает и не подавляется ничем только тогда, когда ты его не разрываешь мыслями о себе, сомнениями и страхом. Ты видел сегодня красные ленты любви, как целые пламенные канаты, связывающие людей между собой. Они были видны тебе и невидимы другим, потому что ты уже способен связать себя с людьми преданностью цельной, без требования от них благодарности или возмездия. Это твой путь — путь любви, милосердия и доброты. Сейчас ты идешь за мной, так как тебе надо учиться огромному такту, уверенности в себе и умению руководить людьми раньше, чем ты построишь дом и семью для Алисы и тех, кто должен найти приют в вашем доме. Сначала постигни такт, пойми, как нести доброту и милосердие, а потом уже неси их людям. Сегодня мне уже не надо тебе говорить о том, чтобы ты изменил свое поведение по отношению к Алисе. В тебе уже нет горечи и гордости, откуда и капала кровавая жидкость. Ты считал ее раной смирения, а на самом деле то была ранка твоей гордости. Сегодня тебе стало ясно, что весь смысл жизни — слиться в любви с теми, кто, как и ты, идет по земле. Ты увидел, что только слившись в любви с людьми, можно подняться выше в своем духе и встретить горячую любовь тех, кто прошел дальше нас в своем совершенстве. Идти путем доброты, любви и самоотречения — это вовсе не значит потерять здравый смысл земли и забыть о себе в том смысле, как это понимал Диоген, на самом деле не забывавший о себе ни на миг. Твоя роль — роль не только будущего мужа Алисы. Ты еще и строитель общины, и носитель новой идеи общественной жизни, и воспитатель тем, кого ты в это воплощение считал выше себя и кто придет к тебе в качестве детей. Для всех этих ролей необходимо полное самооблада-
ние. Вдумайся, что такое полное самообладание? Это такая освобожденность от страстей, когда ни одна искра брошенного тебе кем-то раздражения не может возбудить в тебе ответной страсти, ответного раздражения. В твоем свободном от зла сердце страстям ничего не остается, как угаснуть. Масло твоего костра любви и доброты заливает все искры, которыми люди забрасывают тебя. Это те чудеса земли, что люди носят в себе... Мы уедем через два дня. Найди путь высказать Алисе свою глубокую любовь и радость. Бедное дитя, так много в жизни видевшее измены и предательства, молча страдает, полагая, что она мало нравится тебе. Не особенно яркое счастье для жены думать, что муж на тебе женился, выполняя чей-то заказ. Я вижу, как ты поражен, что у Алисы могла явиться такая странная мысль. Вот тебе и первый урок такта, который надо развязать. Не принимай никакого участия в борьбе Дженни и ее приятелей. Все время нашей разлуки будь подле Ананды. А первые дни, пока здесь Санжер, будь подле него. Он великий знаток технических и механических наук. Я надеюсь, что свидимся раньше двух лет. Будь здоров, мой сын. Мужайся и работай, как будто я всегда рядом с тобой. Просыпаясь утром, становись как бы на дневное дежурство у Вечности. Отходя ко сну — Ей же сдавай свое дежурство. Если будешь твердо думать, что я рядом с тобой, мы будем дежурить всегда вместе. Отдавай каждому делу все внимание, каждой встрече всю полноту чувств и мыслей. И день за днем ты будешь крепить нашу связь. Сердечно обняв Амедея, Флорентиец отпустил его и сел к своему письменному столу. Давно уже спал весь дом, а в комнате хозяина все еще шла работа. Там, склонясь над картой, что-то обсуждали с Флорентийцем сэр Уоми и Санжер, а Ананда записывал их решения на листах бумаги, кучка которых все вырастала. Так застал их рассвет.

Дата: Среда, 18.04.2012, 08:41 | Сообщение # 133

Мастер-Целитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 1373

Статус: Offline

Благодарю!

Дата: Среда, 18.04.2012, 10:03 | Сообщение # 134

Мастер-Учитель Рейки

Группа: Житель

Сообщений: 895

Статус: Offline

И снова замечательная встреча с героями книги подошла к концу...))))))) Прошу продолжения!)))))))

И опять нас зовет дорога, где тебе говорит любой:
"Я приветствую в тебе Бога, повстречавшегося со мной!"