|
Конкордия Антарова. Две жизни
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 21.03.2012, 22:11 | Сообщение # 76 |
 Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 3
Письма Дженни, ее разочарование и борьба
Алиса опоздала к завтраку, опоздала на целых двадцать минут. Лорд Бенедикт, Наль и Николай собрались в кабинете хозяина и ждали свою гостью, которая за эти пролетевшие как один день два месяца успела стать дорогим и любимым членом семьи.
Наль, приученная дядей Али, Флорентийцем и Николаем к совершенной аккуратности и пунктуальности, тревожилась сильнее других, уверяя отца и мужа, что Алиса, наверное, заболела.
— Сомневаюсь, чтобы ее задержала болезнь. Я думаю, что она скоро будет здесь и тревожиться тебе нет причин, дочь моя. Но если ты удвоишь свои заботы об Алисе и постараешься выказать ей еще больше любви и внимания, ты поступишь правильно. Бедной девочке предстоит вскоре большое испытание. И кроме нас троих — как ей будет казаться, — у нее во всем мире не останется ни одного близкого сердца.
— Для Алисы, отец, мне так легко сделать все, что только я в силах сделать. Я люблю ее как самую близкую сестру. Да и возможно ли не любить ее, однажды с ней встретившись? Но я потрясена тем, что ты сказал. Неужели ее отец так болен?
— Он мог бы еще жить по состоянию своего здоровья. Но энергия его для борьбы с тем злом, что окружает его, иссякает. А в его жене она нарастает. Он уйдет из жизни, спасаемый Светлой силой любви, которой он служил всю жизнь. Потому что та сеть зла, что пробирается к его дому, требует энергии и знаний гораздо больше, чем их мог достичь пастор.
Только что закончил свои слова Флорентиец, как раздался легкий стук в дверь и слуга доложил, что мисс Алиса Уодсворд приехала. Наль побежала навстречу своей подружке, а мужчины прошли прямо в столовую, войдя в которую, уже застали обеих женщин.
Извиняясь и обвиняя себя всецело в опоздании, Алиса ни одним словом не намекнула на болезнь отца, ни на тревоги и разлад в доме. Но ее заплаканные глаза, бледное и расстроенное личико говорили сами обо всем, о чем она молчала. Она так незаметно положила письмо Дженни рядом с прибором Николая, что даже Наль не знала, откуда пришло письмо. Увидев не по почте пришедшее письмо, Николай взглянул на Алису, положил его в карман, и, казалось, инцидент был исчерпан.
— Почему Дженни избрала тебя почтальоном? — внезапно спросил лорд Бенедикт Алису. — Если бы она еще раз попросила тебя передать письмо кому-либо из нас, откажись. Скажи, что лично ей пути ко мне никто не закрывал. А если бы мать попросила тебя куда-либо отвезти ее по дороге к нам, или кому-либо передать письмо или вещь, или устно что-то передать — категорически откажись, теперь и впредь. Вся твоя жизнь этих месяцев — это отец, заботы о нем и мы. Принимаешь ли ты это условие, Алиса?
— Принимаю ли, лорд Бенедикт? Да разве я могу выбирать: принимать или не принимать чего-либо из ваших приказаний? Мое сердце не живет больше одно. В нем появилось новое лицо и, не спрашивая, можно ли там поселиться, поселилось. Все, кто жил там раньше, в нем остались. Но новый владыка внес в него и новую жизнь. Уйдут все любимые, — голос Алисы задрожал, она с трудом, но победила слезы, — и я знаю, что останусь жить. В тяжелой скорби, быть может, в ужасе, но жить буду. Но если бы ушел из сердца ваш образ, лорд Бенедикт, если бы погас там свет, что зажжен вами, жизнь ушла бы из него. Вы ведь сами видите все. Зачем об этом и говорить. Я взяла письмо Дженни, не зная, что в нем. Но я знаю — только здесь может найти Дженни свое спасение.
— Не огорчайся, друг. Ты узнаешь, как трудно, а иногда и невозможно помочь людям, если они ленивы, разнузданны, не хотят трудиться и видят все счастье жизни только в своем богатстве и наслаждении. При твоих слабых силах и малых знаниях все, что ты можешь сделать, чтобы не соткать еще большего зла, это избегать всяких сношений с сестрой и матерью. Живи те немногие часы, на которые уезжаешь домой, только подле отца. И если бы завтра мать твоя захотела сесть в твой экипаж, чтобы проехать с тобой куда-либо, — помни мой запрет. Впрочем, я скажу об этом твоему отцу.
Лорд Бенедикт встал, завтрак кончился, и каждый пошел по своим обычным делам.
Алиса была выбита из колеи словами Флорентийца. Она не понимала, о каком зле он говорил ей. Почему нельзя повезти мать, которая уже не раз просила об этом, в какое-либо место по дороге? Почему нельзя взять письма от бедной Дженни, которая так страдает, что даже плакала первый раз в жизни? Алиса не понимала смысла приказания, но ей и в голову не пришло ослушаться. Ничто на свете не заставило бы ее поступить наперекор воле Флорентийца. Девушка видела измену и неверность своему другу в нарушении, хотя бы на йоту, его решений. Не понимая в данную минуту, почему она должна вести себя именно так, она интуитивно сознавала, что в требовании Флорентийца лежит глубокий смысл и, может быть, и спасение близких. Страдая за них, еще больше страдая за отца, она подошла к своему роялю, своему первому другу и помощнику во все тяжелые минуты жизни, и нашла забвение в музыке.
Прочтя письмо Дженни, Николай пошел к лорду Бенедикту. Прочтя его, последний несколько минут помолчал и спросил:
— Как же ты думаешь поступить?
— Мне кажется, девушку можно было бы еще спасти. У нее большие способности, она могла бы заинтересоваться глубокой и чистой наукой и победить страсть к внешним благам.
— Для этого ей надо начать по-настоящему трудиться: выбрать себе отрасль науки и посвятить ей полжизни. К чему-либо большому, крупному она не способна. Прожить хотя бы год в тесном кругу, в строгой программе дня, понять, что ей надо стать госпожой самое себя и уметь управлять своими страстями, — она не способна. Ты сейчас дошел до той ступени, где люди идут, уже самостоятельно разбираясь в делах и встречах дня. Ты можешь поступить так, как сам найдешь нужным.
— Нет, отец. Этот случай рисуется мне из ряда вон выходящим по своей сложности. Я не понимаю еще как, но знаю определенно, что нити зла тянутся от Дженни и, главным образом, от пасторши к Левушке. Когда я читал ее письмо, я ясно видел Левушку ускользающим от каких-то опасностей, связанных с пасторшей и Дженни, и Алису, спасаемую вами от их плена. Я пришел просить вас указать мне точные рамки поведения, так как чувствую себя не в силах здесь ясно распознать путь.
— Если ты хочешь, сын мой, поступить так, как видят мои глаза, — не выходи к Дженни в сквер и не пиши ей. А продиктуй Наль маленькое письмо, в котором сообщи Дженни, что ты говорил с лордом Бенедиктом и что он будет рад видеть ее в своем доме в одиннадцать часов утра в воскресенье, если она желает переговорить с ним о чем-либо для нее важном.
— Так я и поступлю, отец. Но не забыли ли вы, что вы пригласили пастора и Алису на четверг, пятницу, субботу и воскресенье в ваше имение? Вы предполагали, что мы все вместе возвратимся в Лондон в понедельник к завтраку.
— Совершенно верно. Мы уедем, как и вернемся, все вместе. Но ведь езды в деревню час с небольшим. Я пробуду в Лондоне, не только из-за одной Дженни, часов до пяти в воскресенье. И к обеду буду снова с вами. Надо постараться в деревне подкрепить силы пастора и чтобы на щеках Наль и Алисы снова расцвели розы. Да и тебе надо отдохнуть. Кстати, съезди к лорду Мильдрею. Там, наверное, найдешь Сандру в роли сиделки. Лорду отвези вот это лекарство, оно его поставит на ноги в два дня. И пригласи их обоих на весь конец недели с нами в деревню. Индус, конечно, не замедлит наградить тебя философски-спортсменским курбетом, а лорд просияет и не будет в состоянии найти слов для выражения своей радости. Письмо Дженни отправь с кем-нибудь из слуг сейчас же.
Николай ушел диктовать Наль письмо и затем уехал к лорду Мильдрею. А Флорентиец сел за свой письменный стол и в глубокой сосредоточенности написал несколько писем.
Отправив свое письмо с Алисой, Дженни не сомневалась в том, что вечером сестра привезет ей ответ и что в этом ответе будет самое любезное согласие Николая немедленно явиться на свидание с ней. Она все еще была в домашнем платье и стала мысленно готовить речь для Николая, обдумывая каждое слово. Ей хотелось показать графу, философу, как ум ее тонок, как чувства ее изощрены, как ей нужна иная жизнь, в которую только нужно указать путь, чтобы она успешно достигла цели. Затем она стала обдумывать, в каком туалете ей завтра появиться перед графом в сквере. Она подошла к шкафу и стала выбрасывать на диван, один за другим, свои костюмы. Синий она отбросила как слишком будничный. Зеленый, который так прекрасно оттенял ее кожу и волосы, как чересчур яркий для серьезной цели свидания. Вскоре целая куча платьев лежала уже горой на диване, а Дженни все еще не знала, на чем ей остановиться. Если бы здесь была «дурочка» — как всегда мысленно звала Дженни сестру, — вопрос был бы решен в две минуты. У дурочки был такой изысканный вкус и такое чувство такта, что Дженни стала покоряться ее выбору туалетов. Жизнь научила ее оценить вкус Алисы, так как только тогда она вызывала общее одобрение, когда следовала ее указаниям в своих костюмах.
И снова чувство досады и зависти, что Алиса сидит теперь в аристократическом доме, а она, Дженни, здесь одна должна трудиться над туалетами, привело ее в раздражение, а время шло, и нерешительность Дженни чередовалась с возмущением. Почему Алиса, а не она попала в любимицы лорда Бенедикта? Не она — блестящая красавица? Дженни дала себе слово обворожить теперь Николая. Она уже не раз пробовала свои чары на мужчинах и — ни разу сама не любя, но лишь увлекаясь флиртом — была глубоко любима несколько раз.
Наконец Дженни отобрала костюм темно-серого шелка, с темно-зелеными пуговицами, и призадумалась над шляпой. Все казались ей или недостаточно хороши или слишком ярки. Она была очень комична в легком домашнем халате зеленого цвета и шляпе на голове, со шляпами в руках, на коленях, на стульях, на полу.
Внезапно не вошла, а влетела в ее комнату пасторша, тоже еще в халате и даже непричесанная. Она стала сыпать сто слов в минуту, из чего Дженни поняла, что к ней пришел слуга от лорда Бенедикта с письмом. И на все требования пасторши передать письмо ей слуга отвечал отказом, заявляя, что отдаст письмо лично в руки мисс Уодсворд. Любопытство пасторши было доведено до предела. Понося слугу и хозяина, отдающего такие идиотские приказания, чтобы мать не могла распечатать письма дочери, пасторша торопила Дженни выйти скорее к обруганному ею слуге.
— Прежде всего, мама, скажите, пожалуйста, вы посмотрели на себя в зеркало? На кого вы похожи! Сколько времени не стирался ваш халат? Вам десятки, сотни раз говорил папа, что выскакивать в прихожую на стук посторонних людей леди не должна, без особой надобности. Вы же не только выскочили к лакею лорда Бенедикта, тогда как у вас трое слуг. Вы еще и оскандалили меня перед ним. В каком виде этот лакей изложит отчет свой лорду Бенедикту? И — что еще нелепее — перед своими кухарками и товарищами, рассказывая о вашем грязном халате и крике?
— Это еще что за разговоры, Дженни! Ты с некоторых пор набралась от папеньки стремлений к хорошему тону, как я замечаю. Я тебе не советую переходить на сторону отца и Алисы, у меня есть для тебя такие блестящие планы...
— У вас, мама, всю жизнь были блестящие планы, только рушились они легче карточных домиков. Но, прошу вас, пройдите к себе и дайте мне возможность одеться. Я не могу, по вашему примеру, выйти к слуге лорда в халате.
— Давно ли тебе стала мешать мать?
— Нет, не так давно, к моему сожалению и огорчению, я стала во многом расходиться во мнениях с моей матерью.
Видя, что мать все не уходит, она накинула черный плащ, который, вместе со шляпой, придавал вид дамы, готовящейся выйти из дома. Запретив категорически пасторше следовать за собой, Дженни вышла в переднюю. По дороге она соображала, как должна вести себя леди, выходящая к лакею из аристократического дома. Точного представления у нее об этом не было, времени же оказалось так мало, что она вышла в переднюю, не додумав своего вопроса. Раньше чем Дженни успела что-либо сообразить, она увидела отлично одетого человека, которого на улице приняла бы за настоящего джентльмена. Вежливо поклонившись ей, он подал ей письмо, еще раз поклонился и сейчас же вышел, не обмолвившись ни словом.
Дженни была озадачена. Она уже приготовилась улыбнуться и попросить подождать, пока она напишет ответ, как осталась одна, точно здесь никогда и не было постороннего человека. Дженни инстинктивно почувствовала какое-то пренебрежение к себе со стороны этого человека. Хоть он был и лакей, но все же молодой мужчина мог бы заметить, что перед ним стояла красавица, красотой которой он имел благовидную возможность полюбоваться. А он даже не взглянул на нее.
Пасторша, нетерпеливо подглядывавшая в щелку, выскочила в переднюю, удивляясь, почему Дженни не читает письма. Дженни же ощущала в себе ярость. Она ясно видела, что на конверте четкий, красивый, но даже еще не совсем оформившийся женский почерк. Гнев Дженни обрушился на пасторшу, обвиненную в том, что она была груба и вульгарна с лакеем, почему тот и вылетел как пуля из их дома. Тут же ей присчитались ее вины подслушивания и подглядывания у дверей. И чем больше Дженни сознавала, что причина ее ярости не в матери, а в ней самой, тем все больше она злилась. Впервые она почувствовала в себе материнскую черту: доходить до бешенства, на что никогда раньше не считала себя способной. Увидев ужас на лице матери, Дженни сразу поняла, как была она сию минуту безобразна. Она, закрыв лицо руками, убежала в свою комнату, захлопнув за собой дверь и повернув ключ в замке.
Бросившись в кресло, она просидела несколько минут без движения, без сил, без способности что-либо соображать, не только прочесть письмо. Наконец, сбросив с себя плащ и шляпу, она натерла виски и шею одеколоном и взяла письмо в руки. Несколько удивили ее какая-то особенность в бумаге, должно быть, не английской, и вензель с графской короной, темно-зеленой с золотом. Разорвав конверт небрежно и торопливо, Дженни прежде всего посмотрела подпись. «Наль, графиня Т.», — стояло там.
«Милая мисс Уодсворд, пишу Вам по поручению моего мужа, который просит передать Вам, что лорд Бенедикт будет ждать Вас в воскресенье в одиннадцать часов утра в своем доме. Отец же просит сообщить Вам, что время его очень точно распределено. И Вам он отдает его с большой любовью и радостью, но, к сожалению, только от одиннадцати до двенадцати часов.
Примите уверение в совершенном к Вам уважении.
Наль, графиня Т.».
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 21.03.2012, 22:11 | Сообщение # 77 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Обида, унижение и негодование захватили Дженни. Насмешка над собой за выбор туалета и желание обворожить Николая — и вот письмо Наль. Это раздражало девушку, смешалось в какой-то сумбур и вызвало снова пароксизм бешенства. Теперь уже не на мать обрушилось ее раздражение и разочарование, но на дурочку-сестру, не сумевшую, очевидно, передать письмо так, чтобы Наль об этом не узнала. По всей вероятности, прелестная графиня закатила мужу сцену ревности и пожелала ответить лично, опасаясь соперничества с красивой Дженни.
Эта последняя мысль порадовала и привела мисс Уодсворд в себя. Но письма она решила все же матери не показывать. Зная ее любопытство, Дженни вырвала все письмо, кроме обращения и подписи, которые и бросила рядом с конвертом на столе, а самое письмо сожгла. Постепенно Дженни овладела собой, решила одеться и покушать и вышла в ванную, не закрыв дверь своей комнаты. Как она и предполагала, пасторша немедленно шмыгнула в ее комнату. Дженни дала ей достаточно времени полюбоваться короной и подписью и вернулась к себе уже совершенно остывшая от припадка своего гнева. Теперь ей самой казалось невероятным, что она могла так распуститься несколько времени назад. Ей было противно сознавать, что она сама впала в ту вульгарность, которая коробила ее в матери. Антиэстетическая сторона всей сцены и новое, впервые замеченное ею в себе бешенство сейчас были ей отвратительны до непереносимости, до невозможности оставаться одной. Она обрадовалась, когда мать, тоже одевшаяся, вошла к ней как ни в чем не бывало и предложила дома позавтракать и поехать в театр за билетами на заезжую знаменитость.
За завтраком мать и дочь, не касаясь утренних происшествий, обсуждали вопрос, что надо Алису на весь конец недели оставить дома, точно распределив ей работу по туалетам для предстоящих скачек. Ежедневные отлучки Алисы из дома все раньше и раньше и возвращения домой все позже грозят катастрофой всему их домашнему обиходу. Примирившись на этой мысли, мать и дочь решили выехать в город. Но пасторша посоветовала написать Алисе письмо теперь же и оставить его на видном месте, так как они могут поздно возвратиться из театра и не увидеться до утра с Алисой. Дженни, позабыв, что Алиса уже давно не та девочка на побегушках, которой она всегда отдавала распоряжения, как своей горничной-рабе, написала ей ряд приказаний, начинавшихся с приказа убрать как следует все в ее комнате, особенно шляпы. Выгладить блузы и костюмы, которые могли смяться от долгого лежания сваленными на диван. Далее шли точные указания, что надо приготовить к воскресным скачкам из туалетов матери и самой Дженни, и, в результате, Алиса не должна ездить эти дни к лорду Бенедикту, где она вообще изображает из себя приживалку молодой графини, чем позорит мать и сестру. «Пора кончить все эти глупости» — так заканчивала Дженни письмо сестре.
Запечатав письмо, Дженни оставила его в передней на столе, где его нельзя было не заметить. Наконец обе дамы вышли из дома, очень довольные собой. По дороге Дженни как бы вскользь бросила матери замечание о странности графини Наль, приглашающей завтракать в воскресенье, тогда, когда весь уважающий себя Лондон будет на скачках. Обменявшись мнениями вообще о доме лорда Бенедикта, мать и дочь встретили знакомых и незаметно провели время до обеда. Там встретились еще знакомые, с которыми они весело пообедали и отправились в театр. Но в душе Дженни все время ходили волны зависти к Алисе и злобного возмущения, каким образом дурочка и дурнушка сумела пленить лорда Бенедикта, тогда как всю жизнь, раз присутствовала Дженни, никто не обращал никакого внимания на Алису. Вдруг ей вспомнились слезы Алисы в саду и безобразная сцена сестер у окна ее комнаты. Дженни была рассеянна, чем удивляла своих кавалеров, не привыкших видеть ее задумчивой.
И чем дальше шел вечер, тем Дженни все больше становилось не по себе. Она вспомнила, что выразилась в письме о роли Алисы в доме лорда не особенно тактично и почтительно. Она даже вспыхнула от страха, припоминая сверкающие глаза Алисы, запрещавшие ей, под угрозой лишиться крова, всякую непочтительность к лорду Бенедикту. Улыбаясь внешне, Дженни чувствовала себя как уж на сковородке.
Тем временем день в доме лорда Бенедикта начался и шел для Алисы как всегда, радостно, легко, просто и весело. Добрая, нежная девушка была обожаема всеми, начиная от Наль и Дории и кончая последним ребенком повара, который тянулся к ней, если случалось встретиться в саду или во дворе.
В этот день пастор приехал в дом лорда несколько раньше обычного и прошел с дочерью в сад, где их увидел Флорентиец и сейчас же сошел к ним. Пригласив их обоих на весь конец недели в свою деревню, он сказал, что сегодня не отпускает их ночевать домой. За вещами пастора решено было послать лошадь к его старому слуге Артуру, а Алисе Наль уже приготовила весь туалет полностью заранее. Восторгу Наль, что Алиса проведет сегодня весь вечер у них и рано утром все уедут вместе в деревню, не было границ. Вечером один из экипажей лорда Бенедикта отвез Дорию в пасторский дом с письмом к слуге за вещами пастора.
Старый слуга сам открыл ей дверь и был несказанно удивлен, увидев чужую леди вместо поджидаемых Алисы и пастора. Когда он прочел ласковое письмо с указанием, что прислать, которое заканчивалось дружескими словами пастора лично к нему, «старому другу и верному спутнику всей жизни», как называл его пастор в письме, Артур весь просиял и поцеловал письмо своего обожаемого хозяина. Пастор сожалел, что не мог на этот раз взять его с собой, но надеялся не расстаться с ним в следующую поездку к лорду Бенедикту. А сейчас он просит его не скучать и в эти дни навестить своих родных, живущих близ Лондона. Он, пастор, дает ему на это свое разрешение. Если Артур выедет сегодня же вечером и вернется рано утром в понедельник, то доставит своим родным огромную радость, о которой те так долго мечтали, и сам пастор будет не меньше их доволен. «Я не буду счастлив, если буду отдыхать один, а ты будешь сидеть в городе», — заканчивал пастор письмо. Прочтя письмо, слуга отер слезы.
— Неужели лорд Уодсворд написал вам что-либо печальное? — с беспокойством спросила Дория.
— О, нет, миледи, разве мой дорогой господин может кого-нибудь огорчить? Он ангел во плоти, как и мисс Алиса. А плачу я только потому, что пастор не мог уехать на отдых один, не подумав и обо мне. Он много раз настаивал, чтобы я поехал к родным. Но разве я мог его оставить одного здесь в доме, в этом аду? Он остался бы некормленным и непоенным; раз мисс Алисы нет, ему даже и прилечь не дадут. Верите ли, миледи, я сажусь вот здесь на стул, запираю дверь в коридор на половину лорда и не пропускаю ни леди Катарину, ни мисс Дженни. Выношу каждый раз их дерзости и брань, но только этим путем сохраняю час спокойствия и тишины господину, если хозяйка дома. Уважения к его трудам и болезни нет.
— Не называйте меня «миледи», я такая же слуга, как вы, только служу молодой графине. Вот этот конверт просил вам передать молодой хозяин, граф Николай, очевидно, пастор сказал ему, что отпускает вас в гости к родным. И граф — тоже душа редкостная по доброте — посылает вам этот привет для передачи вашим родным. А мне приказал забрать не только вещи вашего хозяина, но и вас доставить до вокзала.
Слуга, не чуя ног под собой от радости, мигом собрал вещи пастора и свои, сказал кухарке, что хозяин и Алиса вернутся только в понедельник вечером от лорда Бенедикта из деревни, а лично он уезжает из Лондона по приказанию пастора и будет обратно рано утром в понедельник.
Толстая и равнодушная ирландка завистливо покачала головой, но так как доброго Артура она любила, то пожелала ему приятного пути и снабдила провизией на дорогу. Раздраженная придирками, она злорадно подумала о пилюле пасторше и старшей мисс, которые будут сидеть в городе и грызться друг с другом. А хозяин и Алиса насладятся отдыхом в деревне без их чудесного общества. Заперев наружную дверь, кухарка передала горничной холодный ужин для хозяек и ушла к себе наверх в маленькую, уютную и солнечную комнатку. Сколько леди Катарина ни спорила с пастором, что он балует и распускает прислугу, отдавая ей барские комнаты, сколько ни доказывала, что горничная и кухарка могут жить в одной комнате, а ей нужно помещение для домашней швеи, — она наткнулась на вето пастора. Каждый из жившей у него прислуги жил в отдельной, безукоризненно чистой комнате, за комфортом и ремонтом которых следил сам пастор.
Возвращение домой матери и дочери из театра прошло скучновато, так как Дженни была неразговорчива. Все ее мысли сосредоточились на Алисе, на путях и возможностях, как вести себя с сестрой, чтобы вырвать ее из сферы влияния лорда Бенедикта. Первое ядро, самое действенное, как полагала Дженни, уже пущено в Наль, приревновавшую мужа к Дженни. Судя по себе, Дженни полагала, что Наль будет стараться удалить Алису из дома, возненавидев сестру. Дженни предвидела борьбу не только с Алисой. Дурочку она надеялась уломать, прикинувшись тоскующей от любви в постоянной разлуке с нею. Она страшилась встретить вето пастора, перед которым ей надо было так ловко играть роль, будто бы все исходило от самой Алисы. Первое, что поразило обеих по возвращении домой, — мертвая тишина в доме. Обычно, как бы поздно они ни возвращались, пастор ждал их под музыку Алисы, которая прекращалась с их приездом. И оба остававшиеся дома всегда старались приготовить им что-либо вкусное к ужину. Правда, за последнее время много изменилось в их домашних привычках. Но все же основной порядок их жизни не нарушался. Дженни, приготовившая уже улыбку и нежное объятие для сестры, решившаяся сказать, что музыка ее лучше театра, где они сегодня проскучали, Дженни, хитро нашедшая, как ей казалось, подход и к отцу в том, чтобы просить его посвятить ей два ближайшие вечера для совместной работы, где без его руководства она не может разобраться, в уме которой так хорошо сложился план: отец будет счастлив, что старшая дочь последовала в конце концов его советам в науке, с радостью останется дома, а Алиса, растаяв от комплимента ее музыке и нежности сестры, останется дома и успеет все, что нужно, сшить для скачек, — Дженни получила первый удар, когда увидела свое письмо в передней нераспечатанным.
— Как, Алисы еще нет дома? Как вам это понравится, мама?
— Просто из рук вон! Девчонка избалуется окончательно, если не положить этому конец. Придется принять экстренные меры.
Обе прошли в столовую. Горничная спросила у пасторши разрешения и ушла к себе спать. Ужин показался обеим невкусным. Подогревать самим кушанья им не хотелось, каждая молчала, обдумывая про себя планы на завтра. Дженни решила твердо начать приводить в исполнение свой план немедленно, как только вернутся домой отец и сестра.
— Не понимаю, — внезапно сказала пасторша, — куда девался этот идиот Артур. То сидит в передней как статуя, пока домой не явится «их светлость, лорд пастор», а сейчас исчез к себе наверх именно тогда, когда пастор совершенно необыкновенно запоздал.
Она встала, подошла к лестнице, ведущей наверх, и стала кричать:
— Артур, сойдите сейчас же вниз.
Подождав немного, не получая никакого ответа на свой зов и не слыша никакого движения, она поднялась на несколько ступеней и повторила свой оклик в более повышенном тоне, уже раздражаясь почти до бешенства. Не получив и на этот раз никакого ответа, разъяренная пасторша вбежала наверх и, не имея понятия, которая из трех комнат принадлежит старому слуге, стала стучать и ломиться со свойственной ей любезностью в ближайшую комнату, оказавшуюся кухаркиной. Ирландка вообще была характера спокойного и довольно невозмутимо выносила обычную брань своей госпожи. Но спать она любила в спокойствии и комфорте и ненавидела, если ее сон тревожили. Сейчас, разбуженная стуком и криками хозяйки, требовавшей, чтобы она немедленно спустилась вниз, пришла в ярость. Открыв дверь, уперев руки в бока, в длинной ночной сорочке и чепце, она так заорала на весь дом, что Дженни мгновенно прибежала на крик обеих женщин, оравших одновременно. Дженни боялась, как бы ночной скандал не привлек внимания ночного сторожа или полисмена, а еще того хуже, как бы отец не возвратился в разгар этой сцены. Тогда все ее планы пойдут прахом. Перепуганная горничная вышла из своей комнаты и пыталась несколько раз что-то сказать, но ее никто не слушал. С трудом наконец она объяснила Дженни, что пастор и Алиса не вернутся до вечера понедельника, а Артур уехал, так как отпущен пастором к родным до утра понедельника. И теперь хитроумная Дженни получила второй удар — удар, едва не сваливший ее с ног. Нравственно она была так разбита, что стояла молча.
Ирландка тем временем перекричала свою госпожу и едко отчеканила:
— Пастор с мисс Алисой сбежали от такой жены и матери. Теперь они на даче лорда Бенедикта, где их вам не достать. А вот как только пастор вернется, я все ему о вас доложу и попрошу расчета. В таком позорном доме я жить больше не желаю. Вам пастор запретил тревожить слуг, раз они ушли спать. А вы нарушили его приказание. Да, впрочем, что вам стоит нарушить все его приказания, если вы на свидания потихоньку от него ходите. О, я все, все знаю. Мой знакомый служит у мистера Б. и рассказал мне, как вы себя ведете с его хозяином. Я молчала. Плевать мне на ваше поведение. Но теперь, когда вы осмелились мой сон тревожить, нет, тут я вас не пощажу.
Дженни почувствовала головокружение, тошноту, пошатнулась и, наверное, упала бы, если бы сильные руки матери ее не поддержали. Но как только материнские руки ее коснулись, Дженни вздрогнула, выпрямилась и оттолкнула леди Катарину.
— Спасибо, мама, я уже хорошо себя чувствую. Спускайтесь, пожалуйста, вниз. Я иду за вами.
Что-то особенное было в голосе Дженни и во всей ее фигуре, что заставило всех трех женщин замолчать. Ирландка злобно фыркнула и захлопнула свою дверь, а пасторша молча пошла вниз. Ни словом не обменявшись, мать и дочь разошлись по своим комнатам. Дженни чувствовала боль, физическую боль в сердце. Она вошла в свою комнату, где все валялось неприбранным в том виде, как она оставила комнату с утра. Ей было не под силу оставаться в этом хаосе, она решила переночевать в комнате сестры. К ее удивлению, не только в комнату к ней нельзя было войти, но даже небольшой коридор, соединявший комнату отца и Алисы и отделявший их от всей квартиры, был заперт на ключ. Дженни решила, что глупый старый Артур, запиравший коридор, когда отдыхал отец, забыл его открыть. Она вышла снова в переднюю, чтобы пройти через зал-столовую и кабинет отца в этот же коридор. Кабинет отца оказался также запертым.
Как ни была разбита сейчас Дженни, она все же пришла опять в ярость, проклиная старого Артура, позволявшего себе уж слишком много. Бедной Дженни в голову не пришло, что старый Артур действовал по приказу в письме пастора: закрыть все двери и до его и Алисы возвращения ни по чьему требованию этих дверей не открывать. Самому пастору этот приказ был дан лордом Бенедиктом, вот почему и старому слуге он был передан с точностью и строгостью.
Дженни поняла полную невозможность провести ночь в комнате сестры и воспользоваться чистотой и уютом этой, из сарая переделанной, комнаты. Невольно Дженни вспомнила, как она допекала Алису за ее музыку, пока наконец девочку не убрали из дома, присоединив к нему каменный сарай и отгородив звуконепроницаемой стеной новую комнату Алисы. И кротость Алисы, ее огорчение, что страдают нервы сестры, точно шило кольнули сердце Дженни. Проходя снова через переднюю, Дженни схватила свое письмо, комкала и мяла его до тех пор, пока оно превратилось в жалкий комок. И чем больше она мяла несчастное письмо, тем все больше росло ее раздражение. Взяв в своей комнате халат и подушку, мисс Уодсворд отправилась в зал, решив переночевать на одном из диванов. Проходя мимо комнаты матери, она услышала храп, что вызвало на ее лице гримасу презрения.
Войдя в зал, Дженни сбросила с себя нарядное платье и принялась ходить по комнате. В первый раз в жизни у нее была бессонница. Она мысленно пробежала по всей своей жизни и дала себе отчет, что все пережитые до сих пор волнения ни разу не помешали ей заснуть так же сладко, как спала сейчас ее мать. Но сегодня ей казалось, что ее жизнь начиналась как-то по-новому и все было поставлено на карту. Отчего ей так казалось — она сама не понимала. Случайно взгляд ее упал на вазу, в которой Сандра однажды принес Алисе цветы, сказав, что их дарит ей его душа за музыку.
«За музыку, за музыку», — застучало в голове Дженни. И в доме лорда Бенедикта Алису наградили тоже за музыку. Неужели дар Алисы так велик? Почему же она, Дженни, не оценила его по достоинству? Ах, как много мешала Дженни ее сестра за последнее время. Только теперь она поняла, какая сила обаяния в Алисе и какая сила характера, цельного и непоколебимого, таилась в этом существе. Для Дженни становилось непереносимым, когда она представляла себе отца и Алису, наслаждающихся аристократическим обществом, общением с умными и талантливыми людьми, в то время как она будет сидеть эти дни в одиночестве и тоске. Она не сомневалась, что и Сандра будет в деревне, и ревность еще больше разжигала ее завистливое сердце. Сколько Дженни ни ходила из угла в угол по большому залу, сон все так же бежал от нее, как и в начале ночи. Но пойти к себе, прибрать комнату — ей и в голову не пришло. Постепенно ее мысли собрались вокруг центральной фигуры всех ее бедствий, как она полагала, — лорда Бенедикта. Пойдет ли она к нему в воскресенье? Скачки начинаются в час дня. Она успела бы вернуться домой, и, раз отца не будет дома, можно нанять экипаж на весь день, и все устроится просто. Но... о чем говорить ему? Лгать или даже думать лицемерно перед ним — она это ощущала всеми нервами — она не сможет. Жаловаться на судьбу, раз отец и Алиса там в таком почете, невозможно. Просить его помощи, чтобы выбиться в самостоятельную жизнь? Лорд Бенедикт снова скажет, что жизнь земли есть труд, а счастье человека в радости любимого труда. А Дженни хочет жить в роскоши, и труд ей несносен.
Чем больше она думала о своем настоящем и будущем, тем яснее видела для себя один выход: блестяще выйти замуж. Увидев Наль, она видела, что настоящей красавицей сама она не была. Ни правильности черт, ни той необычайной гармонии линии тела, ни безукоризненной красоты рук и ног, какие были у Наль, у Дженни не было. В ней все было кричаще, как в матери. И много усилий воли потратила дочь, чтобы стереть с себя тот налет вульгарности, который коробил ее в матери.
Снова мысли Дженни вернулись к лорду Бенедикту. Еще и еще раз охватывали ее зависть и бешенство. Наступило утро. Дженни с ужасом увидала свое желтое лицо, но решение ее созрело: к лорду она не пойдет. И как ни хотелось ей для себя отыскать возвышенно гордые предлоги, она сознавала, что лорд Бенедикт, разгадав ее в первый же раз, точно так же прочтет всю ее ложь, которую она принесет. Утомленная и решившая не только сама не идти к лорду, но сделать все, чтобы отравить сестре каждую поездку в этот ненавистный дом и заставить ее отказаться от него, Дженни легла на диван. Но, как только легла, подумала о шатком здоровье отца и о том, что дом перейдет к Алисе, еще несовершеннолетней, и что сумасшедший отец способен выбрать ей опекуном лорда Бенедикта... и Дженни почувствовала самую жгучую ненависть к своей сестре, видя теперь в ней одной, злосчастной дурочке, причину всех своих несчастий.
Дженни кипела весь этот день и вечер в кольце своих страстей и в их бунте, а дом лорда Бенедикта горел огнями. Впервые лорд представлял в своем доме графа и графиню Т. избранным членам высшего общества и давал вечер в своем прекрасном особняке. У подъезда уже скопилось несколько экипажей, и подъезжали все новые, откуда выходили нарядные кавалеры и дамы.
Наль и Алиса давно были предупреждены об этом событии, и обе умоляли лорда Бенедикта освободить их от этой пытки. Смеясь и потешаясь над их застенчивостью, лорд не только не освободил их, но заставил обеих и Николая брать уроки танцев, сам же обучал их тем внешним условностям этикета, в которых им придется некоторое время жить.
— Независимость и полная освобожденность должны жить в ваших сердцах. Ничто внешнее не может задавить человека, если сердце его свободно от страха и зависти. Те же или эти внешние рамки, те или эти условно тяготящие обстоятельства — все это только иллюзии. Внутри пустой, ни в чем не уверенный человек, не имеющий понятия, что он все в себе носит и сам своими внутренними, ни от чего и ни от кого, кроме самого себя, не зависящими силами творит свой день, — только такой невежественный человек может жаловаться на свои обстоятельства, стесняться людей или обычаев. Вам надо не только понять, что ничто давить вас не может, но надо научиться так владеть собой, чтобы во всех обстоятельствах не терять внутренней силы спокойствия и свободы, уверенности и мира. Тебе, Наль, надо забыть гарем и осознать себя не женщиной Востока или Запада, а человеком. Смотри на всех одинаково, сознавай каждого тем встречным, которому ты должна быть примером мира и света. О страхе забудь. Навсегда научись сегодня быть среди людей, внешне нося условное твоей современности, а внутренне подавая каждому каплю вечной красоты. А ты, крошка Алиса, играй сегодня, тоже внешне соблюдая этикет воспитанной леди, а внутренне тащи каждого в великое раскрепощение, выливая море звуков. Сопровождающая звуки великая красота твоей артистичности будет стирать с сердец людей их несносный налет уныния, зависти и страстей. Забудь и ты навсегда о страхе, особенно о страхе перед игрой и пением. Наоборот, зови в музыке каждого к духовному напряжению, к действию, к героизму, к борьбе.
Поцеловав своих обеих дочерей — он шутя говорил пастору, что отбил у него вторую дочь, — Флорентиец расстался с ними до вечера, сказав, что Дории известно все, во что и как их одеть. И вот наступил этот вечер и час появления хозяев в зале. Флорентиец сам зашел за Наль, надевшей снова свое парчовое платье и жемчуг. На этот раз она была так прекрасна, стоя рядом с Николаем, что даже отец улыбнулся ей, объявив ее заранее притчей во языцех лондонского сезона. Вбежавшая Алиса, увидев их троих рядом, всплеснула руками, сказав, что не отказывается от своего первого впечатления в доме пастора и не знает, кому из мужчин отдать пальму первенства красоты и юности. Но что Наль сегодня слетела с Олимпа — это уже вне всяких сомнений. Сама Алиса абсолютно не сознавала своего очарования: в легком белом платье, с сияющими синими громадными глазами и золотым ореолом волос на голове, она была похожа на музу.
Все вместе сошли вниз, где их ждали пастор, Сандра и лорд Мильдрей, сразу обомлевшие от красоты спустившихся двух пар. Едва успели хозяева войти в зал, как стали входить гости.
Вечер сошел для молодых хозяев и для Алисы как нельзя удачнее. Алиса играла исключительно хорошо, обе женщины пожинали лавры, комплименты и приглашения сыпались на них как из рога изобилия. И обе одновременно по отъезде гостей бросились на шею каждая своему отцу с возгласом:
— Слава Богу, наконец-то кончилось, — чем насмешили не только отцов, но и оставшихся ночевать Сандру и лорда Мильдрея.
Утомленные, но счастливые завтрашним отъездом в деревню, все разошлись по своим комнатам.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 22.03.2012, 10:32 | Сообщение # 78 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 4
Важное событие в семье графа Т. На балконе у Наль. Завещание пастора
Прелестное августовское утро, теплое и солнечное, обрадовало обитателей дома лорда Бенедикта. Не теряя лишнего времени, после раннего завтрака все уселись в экипажи, быстро добрались до вокзала, сели в поезд и покатили в имение лорда. Станции мелькали под восторги Наль и Алисы, которых восхищало все: и поля, где шли работы, и цветущие палисадники, и домики, обвитые плющом и цветущими розами, и стада, и в домах встречавшиеся дети. Обе, казалось, забыли о своих спутниках, только и слышалось: «Смотри, Наль», «Смотри, Алиса».
Наль, знакомившаяся впервые с Англией, удивлялась решительно всему. Все было так не похоже на ее страну. Все ей казалось, что сейчас мелькнут силуэты осликов и верблюдов, без которых жизнь не представлялась ей возможной. Алиса, хотя и знала английскую деревню, но бывала за городом очень редко. Природу видела только из вагона, так как пасторша природы не выносила. Если пастору удавалось заставить ее вывезти детей из города, она увозила их к морю, где всеми силами стремилась завести какие-либо знакомства в высшем свете. Поэтому Алиса, любившая и ценившая природу, воспринимала свой отъезд на дачу как кругосветное путешествие. Час двадцать минут езды в поезде показались ей одной минутой. И когда лорд Бенедикт сказал, что на следующей остановке им сходить, она была очень разочарована.
— Тебе бы хотелось, Алиса, ехать несколько суток в поезде или на пароходе? — спросил пастор.
— О, да, папа, с вами и со всеми, с кем еду сейчас, очень бы хотелось, хотя на пароходе, наверное, очень страшно.
— Страшного-то ничего нет, — сказала Наль. — Но так противно, так тошно, что даже одно воспоминание вызывает во мне и сейчас тошноту. Ой, только представила себе пароход — и так себя ужасно почувствовала.
Наль побледнела и пошатнулась. Николай поддержал ее и пошутил над ее слишком горячим восточным воображением, а лорд Бенедикт быстро подал ей коробочку с маленькими конфетами.
— Возьми и поскорей проглоти. Это заставит тебя забыть о пароходе.
Наль с трудом исполнила его желание и снова опустила головку на плечо мужа. Обеспокоенная Алиса с удивлением увидела, что лицо ее отца, всегда так трогательно расстраивавшегося болезнью каждого человека, совершенно спокойно. Посмотрев на лорда Бенедикта, она и в его лице не нашла ни малейшего волнения. Только один Николай выказывал Наль все признаки внимания и сочувствия, но, опять-таки, беспокойства она не видела и в нем. Сама же Алиса глубоко переживала дурноту Наль, с большой досадой пожала плечами и пробормотала, вздыхая:
— Ох уж эти мужчины, — что было для нее так непривычно и неожиданно и так комично, что вызвало общий смех. Веселее всех смеялась сама внезапно заболевшая, а сейчас чувствовавшая себя совсем хорошо Наль. Так под общий смех все сошли на станции, где их ждали экипажи.
Совершив сорокаминутное путешествие на лошадях полями и лесом, наши путники добрались до имения Флорентийца. Въехав в ворота, экипажи двинулись по длинной и широкой дубовой аллее, в конце которой виднелся дом. Подъехав к дому, все гости и молодые хозяева, никогда здесь не бывавшие, высказали Флорентийцу свой бурный восторг. Дом стоял на высокой горе, по которой, террасами, спускался вниз, к большому пруду, старый, тенистый парк с вековыми липами, ясенями, дубами и каштанами. Кое-где оазисы елок и лужаек, цветочные клумбы и кусты роз — все было так художественно и полно гармонии.
— О, отец, — бросилась на шею Флорентийца Наль, — я думала, что лучше сада дяди Али и быть не может. А оказывается, что вот какие сады бывают на свете. Ой, отец, опять, опять кружится голова и тошно.
Флорентиец снова подал ей маленькую конфету и велел Николаю отнести жену наверх, где им отведены комнаты. Там дать ей полежать спокойно не меньше часа, а через час он сам зайдет к ним.
— Ну, так как молодая хозяйка у нас нездорова, то придется тебе, Алиса, выполнить все ее обязанности и занять ее место за столом, — остановил Флорентиец Алису, которая хотела пойти за Наль.
— Но я могу быть нужна сейчас Наль, лорд Бенедикт. Разрешите мне посидеть возле нее. Ведь вы видели, как она осунулась сразу.
— Это ее укачало, через час все пройдет. А вид с балкона Наль — один из лучших в мире. Как полежит на нем — забудет о болезни. Пока для ухода за ней довольно одного мужа. Быть может, настанет момент нужды и в тебе.
— Быть полезной Наль — это большое для меня счастье. Мне так бы хотелось, чтобы Наль была здорова.
— Вот тебя встречает Дория. Она проводит тебя в твои комнаты. Переоденься в легкое платье и через четверть часа приходи на террасу, где уже накрыт стол к завтраку. До завтрака, пока все будут разбирать свои вещи, мы с тобой успеем пройтись по парку.
Алиса, беспокоившаяся за подругу, но утешенная полнейшим отсутствием тревоги в лорде Бенедикте, быстро пошла за Дорией наверх, где нашла отца своим соседом, чему была очень рада. Быстро поцеловала его, шепнув ему, как она счастлива провести с ним несколько дней в таком волшебном месте, она просила его отдохнуть до завтрака, сказав, что сама пойдет гулять с Флорентийцем в парк. Умоляя Дорию дать ей платье полегче, как ей сказал Флорентиец, она даже не посмотрела, что ей накинула на плечи Дория.
— Ну можно ли так мало интересоваться собой, мисс Уодсворд, — говорила Дория, застегивая на Алисе прелестное сиреневое платье с белыми кружевами. — Ведь вы красавица. Неужели вы этого не понимаете?
— Дория, друг, дорогая сестра, и Наль, и я, мы уже устали просить вас не называть нас наедине иначе как по имени. Если вы еще раз не исполните моей просьбы, вы огорчите меня до слез. Разве вы этого хотите?
— Нет, Алиса, вас я меньше всего хотела бы огорчить. Вы настолько же поселились в моем сердце, насколько там могла бы жить родная дочь. Но когда-нибудь я расскажу вам печальную историю моей жизни, мою большую вину перед людьми — и вы сами поможете мне нести смиренно мою роль.
Алиса поцеловала Дорию, огорчаясь, что должна спешить сейчас и не может выслушать немедленно горе Дории, которая завязывала на ней фиолетовую ленту белой кружевной шляпы.
— Если бы я была мужчиной, я бы женилась на вас сегодня же, — говорила Дория уходившей Алисе.
Весело смеясь, Алиса выпорхнула на террасу, где ее ждал Флорентиец. Он тоже успел переодеться в легкий серый костюм и белую шляпу. Увидев смеющуюся девушку, совершенно очаровательную в легком платье, с открытой шеей и руками, он элегантно снял шляпу и, улыбаясь, сказал:
— Будь мы во Флоренции, десяток твоих обожателей устроили бы мне капкан, откуда я вряд ли выбрался бы целым, Алиса.
— К счастью, мы в Англии, лорд Бенедикт, обожателей у меня нет, и никому не грозит капкан.
— Так ли, Алиса? Точно ли у тебя нет обожателей? И никто тебе не шептал о твоей красоте? — преуморительно состроил постное лицо Флорентиец.
— Нет, лорд Бенедикт, — неудержимо рассмеялась Алиса. — Мужчины пленяются такими женщинами, как Наль и Дженни. У них всегда много обожателей, потому что они красивы. А вот Дория только что сказала мне, что если бы она была мужчиной, то женилась бы на мне сейчас.
И, продолжая смеяться, Алиса оперлась на предложенную ей Флорентийцем руку. Уходя в глубину парка, где чирикали на все лады птички, прыгали белки и ложились пятнами лучи солнца на дорожки, Алиса была совершенно очарована впервые понятой тишиной и величием природы.
— Боже мой, как прекрасна жизнь, — воскликнула девушка, когда Флорентиец вывел ее на верхушку горы, откуда открывался горизонт на несколько верст. — И какая тишина! Так бы отсюда никогда и не ушла.
— К сожалению, жить нельзя так, как нам хочется. А только так, как ведет великая Матерь Жизнь. Мы приходим на землю и уходим с нее, уже связанные всеми теми нитями, которые сплела нам наша же любовь или ненависть, Алиса. Зло не живет в мире само по себе. Если оно сваливается на нас, то только потому, что мы сами, творчеством своего сердца, призвали его к себе. Если же мы чисты — оно не подойдет к нам. Часто мы не знаем, почему оно сейчас на нас свалилось, но мы сами его соткали когда-то. И не умеем в данное мгновение растворить его в огне своей любви. Ты беспокоишься о Наль. Но тревожиться о ней нечего. Можно только радоваться. У нее будет ребенок, и начало ее беременности будет несколько трудно. Твоя помощь подруге будет очень нужна, если ты сама не захочешь выйти замуж вскоре.
— Я? Замуж? Господи, что только вы можете сказать, лорд Бенедикт.
— Если ты хочешь последовать моему указанию — не выходи сейчас замуж. Не оставляй нашей семьи, а, наоборот, переселись к нам совсем. Твое влияние на Наль, твоя доброта и чистота помогут сложиться в ней ее материнскому чувству и помогут ребенку ее выйти в мир, имея в твоем лице добрую волшебницу — тетю Алису.
— Я понимаю все значение, огромную важность каждой приходящей в мир новой жизни, лорд Бенедикт. И видит Бог, я не имею иного счастья, как служить Наль, вам. Но... — сияющие, полные слез глаза Алисы поднялись на Флорентийца, — молодая приходящая жизнь будет иметь любящих отца и мать и такого необыкновенного деда, как вы. А уходящая жизнь моего отца не имеет, кроме меня, никого. Но я поступлю так, как вы мне укажете. Я только хочу, чтобы вы учли, как был и есть одинок и несчастлив мой обожаемый отец. Встреча с вами — его первое счастье в жизни. А я — его единственное утешение.
— Я слышу голоса, Алиса. Сюда идут твои обожатели и твой отец. Мы с тобой продлим наш разговор потом. Знай только, что до смерти твоего отца ни ты, ни я его не покинем. Вытри глаза и съешь эту пилюлю. Найди полное самообладание, Алиса, и волей-любовью победи свое личное страдание. Дело не в тебе, а в жизни твоего отца, проводить которого ты должна легко, ни разу не показав ему своего страдания разлуки. Думай только о каждой текущей минуте его жизни и старайся быть ему светом и радостью.
Из-за поворота дорожки показались три мужские фигуры. Флорентиец прижал к себе девушку, пристально, ласково и с такой мощью посмотрел ей в глаза, что Алиса сразу нашла спокойствие и самообладание. Вся ее фигура, залитая солнцем, громадные синие глаза, по-особому сейчас засветившиеся новым спокойствием, были совсем другие, чем в Лондоне. От трех приближавшихся фигур отделилась одна в светлом костюме и побежала к Флорентийцу и Алисе, сняв шляпу, размахивая ею и крича:
— Ура, это я вас нашел, лорд Бенедикт. Мои солидные спутники уверяли, что надо искать вас у оранжерей. Мисс Алиса, вы хорошеете не по дням, а по часам. И до чего это дойдет, я уж и не знаю, — говорил Сандра, присоединяясь к своим друзьям.
— Ты, Сандра, неисправим, — улыбнулся Флорентиец. — Лорд Мильдрей снова придет в отчаяние от твоей манеры говорить девушкам комплименты.
— А я готов подписаться под его комплиментом, — обнимая дочь и беря ее под руку, тихо сказал пастор. — С тех пор как моя Золушка проводит время в вашем доме, она превратилась в принцессу. И действительно, чем дальше, тем она милей. Сегодня, Алиса, ты даже старика отца обворожила.
— Предоставьте ей, лорд Уодсворд, очаровывать этих милейших молодых людей. А мне хотелось бы поговорить с вами. Не хотите ли присесть на той скамье? Вид с нее обворожительный, да и вам отдохнуть невредно. А молодежь погуляет по парку до завтрака.
И Флорентиец увел пастора в боковую дорожку, к обрыву.
— Я так рад каждому проведенному подле вас мгновению, лорд Бенедикт. Тем более что совершенно определенно чувствую, как мало земных мгновений мне осталось жить. Мысль, что ждет мою семью, что ждет Алису, когда я закрою глаза, — одна из самых тягостных.
— Неужели для вас не ясно, мой дорогой лорд Уодсворд, что Алиса в моей семье нашла второй родительский кров. Мысль о ней не должна вас тревожить. Сегодня сюда приедут два юриста по делам Николая и Наль. Вы можете составить завещание и назначить меня опекуном вашей дочери на случай вашей смерти. Но эта сторона, сторона юридическая, мало затруднительна. Я хотел предложить вам — если вы действительно чувствуете себя плохо — взять отпуск и переехать сюда в деревню, где мы проведем август и сентябрь. Вы с Алисой доставите нам всем величайшую радость, если проживете здесь это время. Мои планы были несколько иными. Но Наль, как, я думаю, заметили и вы, ждет ребенка. Ей необходимо побыть в тишине не только для здоровья, но и для глубокого понимания того события, к которому она готовится.
— Если бы не счастье моей встречи с вами, лорд Бенедикт, мне нечем было бы помянуть своей жизни. Алиса — с детства и до сегодняшнего дня — да мой старый слуга, верный друг с первых дней детства и тоже до этого мгновения, — вот все, что было и есть светлого в моем доме. Изведав на себе все страдание земли, я нашел смысл и свет жизни в служении Богу и ближним. Только первые годы меня терзала личная трагедия. Но вскоре я забыл о себе, когда окунулся в океан человеческих страстей и горя. Отходя теперь к Отцу моему, переживая вновь всю свою жизнь, я сознаю себя не верным Ему слугою, ибо оставляю на земле такую безобразную семью. Наставляя всю жизнь свою паству, утешая и облагораживая семьи вокруг себя, я ничего не смог сделать в своей личной семье. Не смог вырвать семян зла и разврата, что сеяла Катарина.
Бледное, удрученное лицо пастора, его глаза, точно уже простившиеся с миром, поникшая фигура — все говорило о такой скорби сердца, которой действительно уже нельзя вынести человеку, от которой должны порваться струны его сердца.
— Лорд Уодсворд, человек, отдавший свою жизнь служению людям и служивший им так, как это делали вы, — не просто обыватель, создавший одну из миллионов уродливых семей. Вы — арфа того Бога, которому служили, любя людей. Не вините себя, что доброта ваша была бичом, что из-за нее вы женились неудачно и, спасая, как вы думали, чистое существо, вы попали в сеть зла. Вы оправдали свою жизнь своею деятельностью. Вы были слугой чистым Бога в ней. Вы несли свет и оставляете его на земле в лице Алисы. Вы ослабили сеть зла, которую плела и плетет ваша жена. На много лет вы задержали ее темные силы, которые стремились к ней и к которым стремилась она. А что будет после вашей смерти — о том предоставьте позаботиться мне и верьте, что я защищу Алису. Чтобы облегчить бедной девочке борьбу с матерью и сестрой, перевезите ее совсем в мой дом теперь же, при своей жизни. Переезжайте сами сюда, в деревню, со своим слугой, если мое общество вам радостно. Мне же еще многое надо передать вам, раньше чем мы расстанемся.
Флорентиец обнял пастора за плечи и подал ему небольшую зеленую коробочку, на дне которой лежало несколько розовых конфет.
— Скушайте, дорогой друг, одну из этих конфет, она вас воскресит. Не предавайтесь отчаянию. Если вы думаете, что покидаете землю, то ее надо покинуть мужественно и мудро, в мысли о Вечном и с полным сознанием великого счастья: жизни Единого в себе и во всем. Но вот и гонг к завтраку. Я проведу вас ближайшим путем.
Пастору стало лучше. Он уже не имел вида старика, сердце которого сейчас разорвется. На бледных щеках появился легкий румянец, он как будто помолодел и шел легко.
— Если бы были слова — я выразил бы вам, какое облегчение вы подали мне, лорд Бенедикт. Но слов подходящих я не нахожу. Одно могу сказать: я думал, что не смогу удержать в руках лампады мира и предстану перед Отцом с мигающей лампой. Сейчас я знаю, что вы примирили меня с жизнью и я отойду с миром, благословляя и принимая все мои обстоятельства. Как святыню я понесу до конца всю эту жизнь, эту временную мою форму, через которую мне необходимо было пройти, чтобы очиститься и раскрепоститься.
— О, папа, как вы хорошо выглядите. Вы напоминаете мне моего прежнего папу, который мог со мной так долго гулять.
— Да, дитя, прибавь только, что общество лорда Бенедикта делает меня таким счастливым, каким я никогда не был.
Флорентиец просил своих гостей подождать его несколько минут, пока он навестит Наль и узнает, может ли она спуститься к завтраку. Сандра передавал пастору новости о последнем научном американском журнале, пока отсутствовал хозяин, а лорд Мильдрей рассказывал Алисе, как весь Лондон помешался на этот раз на скачках, на которых будут соревноваться какие-то замечательные лошади королевского дома. И все особы королевской семьи собираются присутствовать, почему все билеты в ложи нарасхват.
— Но я все же достал одну из лучших лож. Ни графиня, ни вы, леди Уодсворд, никогда не видели скачек, как мне говорили. Я был бы очень рад, если бы вы их посмотрели. Если лорд Бенедикт согласится, мы могли бы в воскресенье утром выехать в город и после скачек, к обеду быть уже снова здесь.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 22.03.2012, 10:32 | Сообщение # 79 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Флорентиец вернулся вниз один, сказав, что Наль чувствует себя хорошо, но он посоветовал ей еще полежать, а после завтрака пойти всем гулять. За завтраком лорд Мильдрей передал хозяину билет в ложу на скачки, прося его разрешить всему обществу поехать на них в воскресенье. Флорентиец охотно согласился, сказал, что у него будет даже дело в Лондоне в воскресенье утром, а для Наль и Алисы полезно посмотреть еще один род спорта, где истязание лошадей и страсти людей безобразны. Сандра, тоже не видавший скачек, решил, что ему надо обидеться, почему лорд Бенедикт не причисляет его к тем, о чьем воспитании считает нужным заботиться.
— Я только потому тебя, Сандра, не назвал, что боюсь, как бы у тебя во время скачек не выросли еще две пары ног и со свойственным тебе темпераментом ты не понесся бы сам по скаковой дорожке. Поэтому всю дорогу и на самых скачках изволь сидеть пришитым ко мне.
Под общий смех завтрак кончился, и все общество, не дождавшись Наль и Николая, приславших отказ от прогулки, отправилось к пруду. Наль физически чувствовала себя хорошо. Но ее духовное равновесие было так сильно нарушено, что не только видеть кого-либо из друзей, но даже показать свое расстроенное лицо Алисе она не хотела. Как только Николай внес ее наверх и уложил на балконе, дав ей каких-то капель, Наль почувствовала себя довольно скоро хорошо и сказала севшему с ней рядом мужу:
— Удивительное создание женщина. Ехали мы с тобой на пароходе в одинаково плохих условиях — ты уже давно забыл о качке, а в моем организме она все взбудоражила до дна. Только о ней вспомню, как меня начинает так мутить, что становлюсь больной.
— Мне думается, моя дорогая, что здесь вопрос не в качке. А нас с тобой ожидает нечто другое, очень значительное. И твоя тошнота, и твои головокружения — все просходит оттого, что в тебе зародилась новая, наша общая жизнь.
Наль покраснела до корней волос и спросила, опуская глаза:
— Как мог ты догадаться? Я хотела все от всех скрыть и сделать так, чтобы все узнали только тогда, когда родится ребенок.
— Наль, дружочек мой, моя любимая детка. Тебе сейчас предстоит целый ряд испытаний. Как ни готовил тебя дядя
Али к той жизни, которую ты сейчас начала, сколько наш дорогой друг, которого ты сама выбрала в отцы, ни развивает твой дух, переливая в тебя свои доброту и мудрость, укрепляя тебя для новой семьи, — есть еще тысяча дел и вещей, где ты можешь и должна побеждать свои предрассудки только сама. Все мы от них не свободны. И часто, воображая, что выполняем самые священные долги перед жизнью, так себя закрепощаем в этих долгах и обязательствах, что не имеем, в действительности, даже времени поразмыслить в полном внимании, в полной освобожденности о величии и истинной мудрости той минуты, которую сейчас изживаем. Видишь ли, на земле, пока мы на ней живем, мы можем жить только по законам земли и ни по каким другим. И если
сегодня ты поняла, что тебе предстоит стать матерью здесь, на земле, ты уже обязана — обязана и перед грядущей жизнью, и перед дядей Али, и перед отцом Флорентийцем — найти в себе те великие силы любви, в которых утонут вся мелочь, все предрассудки, ведущие только в тупик духа, а не в творчество его. Если действительно ты любишь меня, любишь своих отцов, хочешь служить им и людям, хочешь создать новую, легкую, раскрепощенную семью, то все стесняющие тебя мелкие обстоятельства должны утонуть в твоей любви. Ты легко перейдешь через грань условной стыдливости и поедешь к доктору, чтобы знать о безопасном и правильном начале новой младенческой жизни в тебе. Ты не будешь стесняться своего внешнего вида. Ты будешь исполнять все предписания врача, все требования гигиены, потому что ты забудешь о себе и будешь думать о будущем ребенке, о его здоровье. Ты, любя, победишь все препятствия условностей и создашь ему гармоничное жилище в себе. Будущий ребенок — это не тиран, который завладевает всею твоей жизнью. Не идол, для которого ты отрежешь себя от всего мира и весь мир от себя, чтобы создать замкнутую, тесную ячейку семьи, связанной одними личными интересами: любовью к «своим». Ребенок — это новая связь любви со всем миром, со всей вселенной. Это раскрепощенная любовь матери и отца, где будет расти не «наш», «свой» ребенок, но душа, данная нам на хранение. И это сокровище мы будем с тобой хранить со всем бескорыстием любви. Со всей честью и благородством, на какие только мы способны, помогая ему развиться и зреть в гармонии. Я знаю, Наль, моя дорогая детка, как много тебе будет сейчас трудного. Я знаю и то, как много сил в тебе, какая бездна преданности
живет в тебе и какая непоколебимая верность, не имеющая даже понятия: «измена», горит в моей дорогой жене.
Николай приник к губам Наль и, казалось, отдал ей все свое сердце в этом поцелуе чистой, глубокой любви.
— О, Николай, как далека я была от действительности, когда рисовала себе на Востоке картины счастья, мечтая, что «вот я — твоя жена», — как это было по-детски. Многое, всосанное мною, разумеется, из гаремных предрассудков, разлетелось, как глиняные кувшины для воды на моей родине, не годные для условий цивилизации того народа, где мы сейчас живем. Но вместе с кувшинами полетели и многие мои боги, которым я всерьез поклонялась. Теперь я увидела и в них тоже только глиняных идолов. И ты угадал — я представляла себе ребенка идолом семьи, тесной ячейкой, где только «свои» могут быть любимы, чтимы и допустимы. Жизнь последнего времени, где Алиса, пастор, Сандра и лорд Мильдрей так легко проникли в мое сердце — а так недавно там жили только очень «свои», — мне уже показала, как, не нарушая верности дяде Али и тебе, можно чужих сделать своими и признать их членами своей семьи.
Наль забралась на колени к своему мужу, обвила его шею руками и по-детски продолжала:
— Самое для меня трудное — это, конечно, доктор. Чего бы я только не дала, чтобы не иметь с ним дела.
— Вот для того чтобы многим женщинам облегчить в будущем их моменты материнства, сама ты и будешь доктором. Ты сейчас уже так подготовлена мною, что я надеюсь на прием тебя сразу на второй курс медицинского факультета, но это мы с тобой еще сверим по программе. Это наиболее легкая сторона дела, так как твоя память и способности помогают тебе преодолевать легко все препятствия в науке. Сейчас же нам с тобой — в смысле духовного роста и совершенствования — нельзя терять ни мгновения в пустоте. Посмотри на этот дивный вид, что расстилается перед нами. Отец, видавший весь мир, говорит, что это один из лучших видов в мире. Как счастлив тот человек, что приходит в мир через тебя, дорогая. Твои глаза могут видеть величайшую красоту земли в первые моменты его жизни. Твое сердце ощущает гармонию природы и гармонию такого великого человека, как отец Флорентиец. Неужели ты не ощущаешь себя сейчас единицей всей вселенной? Разве можешь ты отъединить себя от меня? От этих кедров и кленов? От солнца и блестящего озера? О, Наль, жизнь и смерть — все едино. Наша жизнь сейчас — только мгновенная форма вечной жизни. И все, что мы знаем твердо, неизменно — это то, что мы — хранители жизни. Ты станешь матерью. Ты передашь наши две жизни новой форме, которую будешь хранить до тех пор, пока жизнь не пошлет ей зова к тому или другому роду самостоятельного труда и творчества. Мы должны создать новым, через нас приходящим, единицам вселенной такие условия раскрепощения существования в семье, чтобы ничто не давило на них, не всасывалось в них ядом от наших предрассудков и страстей.
— Меня страшила бы ответственность, Николай, если бы я не была рядом с тобой и не строила бы семьи под твоим руководством. Знаешь ли, однажды пастор поразил меня своей прозорливостью о тебе. В тот день, когда отец впустил меня и его в свою тайную комнату, пастор сказал: «Ваш муж не вынес бы ни мгновения вашей неверности». И я поняла, что связана с тобой до смерти, что между нами не может встать не только образ какого-либо человека, но даже мысль измены. А теперь я стала понимать, что наша семья необходима и дяде Али и отцу Флорентийцу, чтобы жизнь преданных им учеников и радостных слуг не прерывалась.
Помолчав, Наль тихо прибавила:
— Пастор и Алиса тревожат меня. Пастор так слаб, а Алиса этого не видит.
— Нет, Наль, Алиса не только видит, но и часто плачет об отце. Но это ангельское создание улыбается всем, забывая о себе. Она боится потревожить кого-либо своим расстроенным видом и скрывает горе, отлично понимая предстоящую ей жизнь и вечную разлуку с отцом, как она пока называет смерть.
— Но ведь это трагедия, Николай. Во мне идет новая жизнь на землю, а он, венчавший нас, уходит с земли. Неужели нельзя ему побыть с нами? Пожить в радости, отдохнуть?
— Нам еще не понять до конца путей человеческих, Наль. Но пока человек может идти к совершенствованию — он живет. Он борется, терпит поражения, разочаровывается, но не теряет мужества, не теряет цельности в своих исканиях и вере, живет и побеждает. Его сердце все растет, его сознание ширится. Он еще может нести в день свое творчество. Еще может отдавать просто свою доброту — и поэтому живет.
Бывает так, что человек десятки лет ведет жизнь, бесполезную вовне. Живет эгоистом и обывателем. Становится никому не нужным стариком — и все живет. Жизнь, великая и мудрая, видит в нем еще какую-то возможность духовного пробуждения. И Она ждет. Она дает человеку сотни испытаний, чтобы он мог духовно возродиться. И наоборот, бывают люди, так щедро излившие в своих простых, серых днях доброту и творчество своего сердца, что вся мощь их сердца разрослась в огромный свет. И их прежняя физическая форма уже не может нести в себе этого нового света. Она рушится и сгорает под вихрем тех новых вибраций мудрости, куда проникло их сознание. И такие люди уходят с земли, чтобы вернуться на нее еще более радостными, чистыми и высокими. Ты найди в своем обаянии и такую нежность любви, и такую дружбу, чтобы утешить Алису не состраданием-слезами, а состраданием мужества и силы. Обними ее и старайся видеть дядю Али перед собой, чтобы его сила через тебя поддерживала Алису в спокойном подчинении воле жизни.
И всегда сознавай, что все месяцы твоего материнства, а потом, вероятно, и годы нашей общей жизни в семье — это счастье служить человечеству. Счастье трудиться для него, не выбирая, что себе полегче и приятнее, а трудиться так и там, как нам укажут дядя Али и отец Флорентиец. День, проводимый в сотрудничестве с ними, — о каком еще высшем счастье можно мечтать? Нет разлуки, Наль, с дядей Али для тебя. Что бы ты ни делала, куда бы ты ни шла, все мысленно держи его руку.
Оба друга, муж и жена, не замечали времени. Они умолкли и наблюдали начинавшийся закат солнца, возвращавшиеся издали стада, двигавшиеся повозки и появляющиеся дымки над крышами. Видя, как постепенно оживала вся долина, они чувствовали себя слитыми с этой жизнью, со всей природой. Сердца их бились ровно и спокойно, неся в себе, каждое по-своему, свою особую звучащую ноту общей жизни.
Внизу послышались голоса, и вскоре на лестнице, ведущей к ним, супруги услышали легкие шаги Флорентийца и Алисы. Наль еще раз поцеловала мужа, пошла к двери и распахнула ее раньше, чем согнутый пальчик Алисы успел ее коснуться. Вытянутая рука девушка по инерции коснулась Наль, что заставило их обеих и Флорентийца весело рассмеяться.
— Наль, я так соскучилась без тебя.
— И не вздумай верить этой ветренице, дочь моя. Теперь поет жаворонком, а можешь ли себе представить эту козочку, бегающую взапуски с Сандрой? Я чуть не умер от смеха, когда лорд Мильдрей, осанистый и величественный, тоже пустился было помогать ей обогнать Сандру.
Лорд Бенедикт сделал какое-то движение всей фигурой, приподнял ногу, чуть-чуть повел плечом и головой — и все покатились со смеху, узнав мгновенно милого, доброго лорда Мильдрея.
— Ну, я вижу, доченька, что ты смеешься громче всех. Значит, здорова, а потому одевайся и сходи к обеду. Алиса уже предъявила мне счет за исполнение хозяйских обязанностей за завтраком. Если это повторится за обедом — я, пожалуй, стану банкротом.
— Что только вы можете сказать, лорд Бенедикт, — всплеснула руками Алиса.
— Вот видишь, Наль, второй раз она говорит мне сегодня эту фразу. Ну, давай мириться, Алиса. — И Флорентиец, подойдя к девушке, снял с нее шляпку, поправил кудри и сказал: — Ну разве она не красотка, наша Алиса?
— Конечно, отец, не только красотка, но настоящая чудо-красавица. И если вы будете ее обижать...
— То, пожалуй, ее поклонники меня обидят. Очень рад, дети мои, что у обеих вас такие мирные и благородные поклонники, что не собираются обижать меня. Могу вам сообщить радостные новости о Левушке. После страшнейшей бури на Черном море, в которой твой брат не осрамил тебя, Николай, а стяжал себе репутацию храбреца, он познакомился в Б. с сэром Уоми и там узнал, что ты писатель. Сэр Уоми подарил ему обе твои книги и просит теперь выслать ему их отсюда. Я надеюсь, ты исполнишь это сам.
— Кто это — сэр Уоми, лорд Бенедикт? — спросила Алиса.
— Это, козочка, один мой друг, большой мудрец, у которого глаза почти такого же цвета, как твои. Но пойдем отсюда, тебе и мне пора приводить себя в порядок, а Наль, я думаю, уже не терпится, хочет пройтись до обеда.
Флорентиец спустился к себе, а Алиса зашла в комнату отца, который показался ей вновь усталым, когда они возвращались с прогулки. Пастор сидел на балконе в глубоком кресле. Лицо его действительно было усталым, но выражение безмятежного покоя и радостности — такое редкое за последнее время — отражалось в его больших, добрых глазах.
— Как я счастлив, дочурка, что ты зашла ко мне. В этих покоях, в этом просторе и тишине, к которым мы с тобой так не привыкли, ты мне кажешься совсем другой. Я только здесь и в доме лорда Бенедикта в Лондоне сумел и продумать и оценить, чем ты была для меня всю мою жизнь и в каком я долгу перед тобой.
Алиса села на скамеечку у ног отца, прижалась к нему и взяла обе его руки в свои.
— И вот, дорогая, скоро опустится занавес пятого акта моей жизни. Многое, многое сделано в этой жизни не так, как я того хотел. Еще больше совсем не выполнено. И перед тобой у меня вина в том, что я не сумел дать тебе счастья и беззаботного детства. Я не смог отстоять твоей самостоятельности и теперь ухожу, оставляя тебя чужой в родной семье. И ты без законченного общего образования, без законченного и музыкального образования. Алиса, Алиса, ты будешь права, если назовешь меня нерадивым отцом.
— Папа, зачем вы говорите против всякой очевидности? Вы знаете, что были лучшим отцом, о каком можно мечтать. Лично мне вы украсили жизнь и показали своим примером, что такое божественная часть в людях. Для Дженни вы тоже были лучшим отцом, какого она могла иметь. А если Дженни, развиваясь, пленялась только внешним блеском жизни и отбрасывала все ее духовные ценности, на которые вы ей указывали, — в этом нет вашей вины. Вы ясно указывали нам, не словами и проповедями, но вашей жизнью каждый день, что у человека два пути, что пути духа и тела неразделимы. А если Дженни хотела только блестящего быта и отбрасывала все духовное как ненужное и бесплатное приложение к нему — в этом нет вашей вины. Зачем нам говорить о том, что будет, когда опустится занавес вашей земной жизни? Сейчас он поднят, папа. Мы живем. Живем в обществе человека, знакомство с которым сделало нашу жизнь сказкой.
— И этот человек послал тебя, дитя, одеваться, стоял под дверью, трижды стучал и ожидал разрешения войти, — услышали отец и дочь чудесный голос лорда Бенедикта, стоявшего подле них на пороге балкона.
Алиса, смущенная, вскочила на ноги, а пастор хотел встать, чтобы пододвинуть стул своему хозяину, но Флорентиец удержал его в кресле, взял стул и, садясь возле него, продолжал:
— Вот вам еще конфета, лорд Уодсворд. Как вы себя чувствуете? Если вы себя хорошо чувствовали после первой моей конфеты, то так же будете себя чувствовать и после второй, думаю, даже лучше. Но, леди Уодсворд, вас я не хвалю. Вы, очевидно, большая кокетка и желаете сохранить этот туалет к обеду. Вот уже и гонг. Все же попросите Дорию хотя бы причесать вас.
Алиса убежала к себе, а лорд Бенедикт и пастор медленно сошли вниз на террасу, куда вскоре собралось все общество, перед тем как войти в столовую. Весело и оживленно проходил обед. Вызвал большой спор вопрос скачек. Наль и Алисе, не испытывавшим никакого любопытства к выставке нарядов высшего общества и к самому этому обществу и опасавшимся, что бедных лошадей будут бить, ехать не особенно хотелось. Пастор говорил, что предпочел бы почитать в тишине. Сандра пылал желанием ехать. Мильдрей и Николай молчали. Хозяин не соглашался разбить общество и предложил ехать всем вместе.
— Вам, девочки, необходимо побывать на скачках. Вам надо понять тот народ, среди которого вы живете. А чтобы понять народ — мало видеть дворцы и музеи народа и понимать его язык. Надо еще наблюдать нравы и обычаи, проникнуться темпераментом народа. Скаковой спорт — это не условная выдумка одного класса английского народа. Это одно из проявлений темперамента всего этого народа. И вы, друзья, будете наблюдать не только великосветские ложи, но и огромное море простого народа на трибунах. И как в ложах, так и на трибунах вы увидите кольца пылающих страстей, в которые заковали себя сами люди, думая, что они представляют из себя высшую цивилизацию всего культурного мира. Кроме того, лично вам, лорд Уодсворд, и Алисе на скачках предстоит прочесть еще один урок жизни. Вы поймете, что зло тащит за собой человека не потому, что окружает его извне, а только потому, что внутри сердца человека уже готов бурлящий кратер, куда зло только выливает свое масло, подбавляя силы его злобным страстям.
Сердце доброго — кратер любви, и маслом ему служит радость. Оно свободно от зависти, и потому день доброго легок. Тяжело раздраженному. Потому что кипение страстей в его сердце не дает ему отдыха. Он всегда в раздражении, всегда открыт к его сердцу путь всему злому. Такой человек не знает легкости. Не знает своей независимости от внешних обстоятельств. Они его давят во всем и становятся постепенно его господином. Поедемте все вместе. Дамам нашим милая и умная Дория соорудит по туалетной части все, что для скачек надо. Мы ее отправим завтра в Лондон, а утром в воскресенье к десяти с половиной часам поедем туда сами. Но я слышу, подъехал экипаж. Это, несомненно, мои юристы. Алиса, поиграй для всей молодой компании, а мы с твоим отцом должны поработать часа два с несносными, но неизбежными законниками.
Молодежь отправилась в зал, откуда вскоре понеслись звуки музыки, а Флорентиец с пастором пошли в кабинет, где и занялись делами.
Выполнив с юристами очень быстро все свои личные дела, лорд Бенедикт предложил пастору составить завещание. Лорд Уодсворд подтвердил в новом завещании волю деда, оставившего дом и драгоценности Алисе, а деньги Дженни. Жене пастор оставлял проценты от неприкосновенного капитала, который после ее смерти переходил пополам к обеим дочерям. Алисе, как несовершеннолетней, отец
назначал опекуном лорда Бенедикта. Затем в завещании было сказано, что Алиса до дня своего совершеннолетия должна жить в доме лорда-опекуна и если бы последний уехал куда-либо из Лондона, Алиса должна следовать за ним. Своим домом, как и драгоценностями, после совершеннолетия она вольна распорядиться как желает. До совершеннолетия все ее состояние должно находиться в руках опекуна, лорда Бенедикта, и ни мать, ни старшая сестра не имеют никаких прав ни на самое Алису, ни на ее состояние. Особый пункт завещания гласил, что часть капитала, лежащая в определенном банке, принадлежит сестре пастора Цецилии Оберсвоуд, ушедшей из дома деда в юности под этим именем и точно канувшей в воду. Всю жизнь пастор ее разыскивал. Если спустя девять лет после его смерти ни-
кто — ни она, ни ее наследник — не явится на вызов, капитал поступает на благотворительные дела по усмотрению лорда Бенедикта. Но до этого момента проценты с капитала, составляющие сами по себе крупную сумму, идут его жене, леди Катарине Уодсворд.
Свое завещание, подписанное также свидетелями и лордом Бенедиктом, пастор просил юристов хранить в полной тайне до его смерти. А затем отвезти завещание к его жене и старшей дочери на третий день после смерти пастора. Отвезти должен юрист лично на квартиру пастора, где и вскрыть в присутствии жены и Дженни. Алиса же узнает волю отца раньше, из письма, которое сам пастор ей оставит.
Окончив все дела и проводив деловых гостей, оба друга присоединились к молодому обществу, где музыку сменил научный спор между Сандрой и Николаем. Всегда кипевший индус кипел на этот раз особенно восторженно, так как Николай доказал ему две его ошибки, и умный юноша был несказанно рад, что еще не обнародовал своего труда и мог внести в него поправки.
Пастор был особенно добр и нежен с Наль, которая тоже льнула к нему, точно желая воздать ему вдвое лаской и любовью за каждую проживаемую им минуту. Алиса, все подмечавшая, заметила и особенное внимание Наль к ее отцу, и что-то еще новое в самом отце. Точно он снял с себя какую-то заботу и ему стало свободнее и легче жить. Но какую именно заботу сбросил с себя отец, она угадать не могла.
Как сон пролетели ближайшие дни для всех, и, когда в субботу вечером Флорентиец предупредил, что завтра надо рано встать, чтобы поспеть к скачкам, у всех вырвались возгласы удивления и разочарования. Всем казалось, что воскресенье подкралось слишком быстро. Тем не менее в восемь с половиной утра все сидели в экипажах, чтобы двинуться на станцию к лондонскому поезду.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Четверг, 22.03.2012, 10:33 | Сообщение # 80 |
 Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Спасибо болъшое!2 частъ книги тоже захватывает,оченъ интересно! 
|
| |
| |
| LYDIA | Дата: Четверг, 22.03.2012, 21:25 | Сообщение # 81 |
 Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1386
Статус: Offline
| Благодарю.
Живите сами, давайте жить другим и радуйтесь себе
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 24.03.2012, 11:20 | Сообщение # 82 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 5
Скачки
По дороге в Лондон лорд Бенедикт просил всех своих друзей отнестись серьезно к предстоящим скачкам и ехать на них не как на развлечение или выставку, где ищут развлечений. Каждому он напомнил о собранности внимания, о том, что всегда надо быть готовым внести с cобой наибольшее благородство в те встречи, какие могут произойти, раз человек идет в толпу.
У Алисы, знавшей страсть к скачкам своей матери и сестры, все время мелькали мысли о них, о их лени и неспособности приготовить себе, без ее помощи, элегантные туалеты. Сердце девушки не помнило об обидах, о всех тех скачках, на которые ее никогда не брали под предлогом, что она дурнушка, но перед которыми она целые недели мало спала, приготовляя им туалеты. Дженни или леди Катарина никогда не брали в руки иглы, чтобы помочь девушке, но неудовольствия их не имели границ, если возмущенный пастор приказывал Алисе бросить работу и выйти в сад отдохнуть. Сцена за сценой мелькали в памяти Алисы. И внезапно, каким-то новым озарением, она поняла, что у нее никогда не было родной семьи, что у нее был отец, вместе с которым она жила с чужими ей и ему, временными спутниками, холодными к ним обоим.
— Если бы я и не наблюдал за тобой так пристально, дочурка, — сказал ей пастор, становясь рядом с ней у окна, — то все равно прочел бы на твоем лице все, о чем ты думаешь. Ведь ты думаешь, как мать и Дженни устроятся со скачками без тебя. Ну, а как вообще ты представляешь себе их состояние в дальнейшей жизни? Можешь ли ты одна вывезти воз с непосильной поклажей двух человеческих жизней в мир? Осознай глубже, Алиса, величайшую мудрость жизни: каждый может прожить только свою собственную жизнь. И сколько бы ты ни любила людей — ни мгновения их жизни ты не проживешь. Не набирай на свои плечи долгов и обязанностей, которых на тебя никто не взваливал. Иди радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до конца все, что в нем к тебе придет. Творчество сердца человека — в его простом дне. Оно в том и заключается, чтобы принять в дне все обстоятельства как неизбежные, единственно свои, и их очистить любовью, милосердием, пощадой. Но это не значит согнуть спину и позволить злу кататься на тебе. Это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне не всегда удается их побеждать. Но внутренне их надо всегда победить любя. Старайся переносить свои отношения с людьми из мусора мелкого и условного в огонь Вечного. Ищи всюду Бога и законов Его.
Ломай вырастающие перегородки условного между собой и людьми. И ищи в наибольшем такте всех возможностей войти своим сознанием в положение того, с кем общаешься. И ты всегда найдешь, как тебе разбить препятствия предрассудков, нелепо встающих между людьми, открыть все лучшее в себе и пройти в храм сердца другого. В себе найди цветок любви и брось его под ноги тому, с кем говоришь. И только в редких случаях встречи с абсолютно злыми людьми останутся без победы твоей любви. Таково мое тебе духовное завещание, Алиса. Но если увидишь потемневшее сознание — страшно сказать, как Дженни и мать, — иди мимо. Благословляй и прощай, но никогда не прикасайся к ним. Не старайся обратить их на путь истины. Это невозможно. Всю жизнь я стремился это сделать — и только отяжелил жизнь твою и свою, не принеся им пользы.
В тот день, что меня не станет, ты не вернешься больше домой. Ты останешься у лорда Бенедикта, где и есть твоя истинная семья. И это тоже прими как мою предсмертную волю.
— О, папа, папа. Каждое ваше желание было, есть и будет мне законом. Но для чего говорить снова о смерти? Вы так поправились за эти дни. Лорд Бенедикт говорил мне, что вы проживете в его деревне еще два месяца, вместе со всеми нами. Представляете ли вы себе это счастье? Мы с вами будем гулять, кататься, читать, и никто не выразит нам своего неудовольствия за наше безделье. И если уж сейчас, за три дня, вы так поправились, что же будет через два месяца?
Лицо Алисы, полное любви, загорелось румянцем. Глаза ее сверкали энергией, вся она светилась радостью и была так прекрасна, что пастор ласково шепнул ей:
— Я никогда не отдавал себе отчета, что ты так прекрасна, моя дорогая детка. Боюсь, что надежды твои не оправдаются на мое выздоровление, моя любимая. Как бы вместо прогулок и удовольствий я не причинил тебе забот и горя. И вместо отдыха как бы не сделаться тебе сиделкой возле отходящего отца.
— Тогда я выполню, отец, вашу волю: приму в твердости и спокойствии все то, что жизнь мне пошлет. Но я прошу вас, не терзайте своего сердца мыслями о прошлом или будущем. Я так счастлива, что сейчас вы со мною, вы здоровы, бодры, вид ваш прекрасен. Быть может, вы угадали мое беспокойство о Дженни и маме в связи со скачками. Но ваши слова сняли с меня огромную тяжесть. Мне стало легко. Будь что будет — Божья воля свершится, не разбив мне сердца, если нам придется расстаться. Я даю вам в этом слово. Не думайте обо мне и, если так суждено, уходите легко, не печалясь обо мне.
Поезд подошел к перрону вокзала, Флорентиец подал руку Алисе, как-то особенно внимательно поглядел на нее и сказал:
— Ты поедешь со мною, дружочек. Я хочу с тобой поговорить. О папе не беспокойся. Наль и Николай довезут его очень бережно.
Как только Флорентиец и Алиса сели в экипаж, он взял ее руки в свои и, нежно их пожимая, сказал притихшей девушке:
— У каждого, Алиса, своя Голгофа. Мы уже говорили с тобой об этом. Теперь настал твой момент собрать все свои силы и выразить активным действием, в простых днях, твою верность любви. Отец сказал тебе свою волю, он бросил тебе мысль о своей смерти. Я подтверждаю: смерть его близка, ближе, чем ты предполагаешь. Собери всю силу верности и любви и проводи отца в далекий путь в полном мире. Ты — единственное, что он создал в своей жизни истинно прекрасное. Одна ты вошла в мир той действенной силой, которая будет продолжать его вековой труд на общее благо людей. Сейчас ты своим спокойствием и самообладанием можешь вознаградить отца за всю жизнь страданий и борьбы. Видя тебя существом полного самообладания и мира, он уйдет в спокойствии, поняв, что прожил жизнь не впустую. Это одна сторона дела, где ты и отец можете слиться в гармонии и где твоя роль священна. Проводить человека, осветив его последние дни радостью, а не слезами уныния — это установить с ним новую связь для дальнейшей вековой жизни. Вторая часть твоей Голгофы труднее. Но здесь тебе я помощник. Возьми мою руку, обопрись на нее и не разлучайся со мною ни в мыслях, ни в делах. Ты не возвратишься больше к себе домой. Связь твоя с сестрой и матерью — внешне еще существенная — окончится в духе твоем сегодня. По завещанию отца, ты не покинешь моего дома до совершеннолетия. Но мать и сестра будут делать все, чтобы заставить тебя покинуть мой дом. Сегодня ты увидишь их на скачках. Увидишь и удивишься их униженному в сравнении с тобой положению. Тебя даже не интересует, ни где ты будешь сидеть, ни во что ты будешь одета. Они же обе изныли от раздражения, что их туалеты не умопомрачительны, хотя залезли в долги, из которых не будут знать, как выбраться. Они увидят тебя и отца твоего с нами раньше, чем ты увидишь их. И сердца их наполнятся злой завистью и местью, из которых ни ты, ни я, ни все мы вместе взятые их вытащить не сможем. Есть ли в сердце твоем сомнение в том пути, что тебе указываем твой отец и я?
— Нет, лорд Бенедикт. Сомнение и не подходило ко мне. Единственно, в чем я могу себя винить, это мое упоение новым счастьем подле вас, в котором я живу. И я не просила вас о Дженни, не молила вас помочь ей.
— И здесь ты можешь успокоиться. Дженни сама позаботилась о себе на свой лад, но с просьбой она обратилась не ко мне, а к Николаю. Тебе и не сообразить всех сложных махинаций этой души. Но, помнишь, я говорил тебе, что у человека, признавшего кого-то своим руководителем, должно быть полное, добровольное подчинение требованиям Учителя в некоторых вопросах, которые не понятны самому руководимому в данный момент, о которых ученик не может знать столько, сколько знает Учитель. Если ты хочешь идти за мной, стать членом моей семьи, как Наль и Николай, вот тебе мое назидание на сегодня и далее: не принимай ни писем, ни посылок от сестры и матери. Ни на одно свидание с ними не ходи. Ты можешь передавать мне все свои желания и мысли, как бы тебе хотелось помочь им. Но можешь и не сомневаться, что все — и гораздо больше, чем ты предполагаешь, — будет сделано им в помощь. К несчастью, можно вытащить утопающего из воды, но нельзя вытянуть человека из сетей зла, потому что он сам их себе кует. Но вот мы и приехали. Проглоти эту розовую пилюлю, и, я уверен, у тебя хватит сил на все.
Было без пяти минут одиннадцать, когда все обитатели дома лорда Бенедикта кончили завтракать и разошлись по своим комнатам, чтобы отдохнуть и одеться к скачкам. Хозяин дома вошел в свой кабинет и принялся разбирать скопившуюся почту. Несмотря на огромное количество писем, требовавших ответа, Флорентиец сам вел всю свою корреспонденцию и все дела, обходясь без секретаря. За последнее время он стал привлекать к своей работе Наль, Николая и Алису. Больше других работал с ним Николай, что вызывало шутливые упреки обеих женщин Флорентийцу за то, что он создал себе любимчика.
В это утро на лице Флорентийца несколько раз мелькало сосредоточенное выражение. Он как бы звал кого-то издалека или посылал куда-то свои мысли. Затем снова работал дальше.
Алиса и Наль отправились к Дории узнать о своих туалетах. У каждой из них на сердце лежала мысль о пасторе, но ни словом обе не обмолвились о своей печали. Дория на этот раз удивила обеих своих госпож-подруг. Для Наль она приготовила платье апельсинного цвета с накидкой из белых кружев и с прелестной белой шляпой. Для Алисы — платье цвета подснежника, с черной шелковой пелериной и черной кружевной шляпой. Когда Николай в легком сером костюме свел вниз своих элегантных дам, то общий восторг и одобрение рассмешили их.
— Ну вот, — сказала Наль, действительно поражавшая сочетанием нежной кожи, зеленых глаз и темных волос с апельсинным платьем и белым тончайшим кружевом, — сегодня мы с Алисой ждали осуждения своим туалетам. Алиса уверяла, что мы слишком ярки и что все вы сочтете нас за прилетевших какаду. А вы вдруг в восторге от нас. Будьте же справедливы и поднесите цветов и конфет нашей милой, самоотверженной Дории. Мы с сестренкой Алисой палец о палец не ударили, все сделано одной Дорией.
— И за всю свою самоотверженность, — вмешалась Алиса, — это чудное создание, нарядившее нас, как принцесс, остается дома убирать весь беспорядок, тоже не видав никогда скачек. Как все в этой жизни шатко, как все ничего не стоит, если не иметь в себе иного счастья и иной ценности. Мне бы так хотелось иметь Дорию сестрой и сидеть с нею рядом на скачках, лорд Бенедикт. Как могло случиться, что Дория, с ее воспитанностью, образованием, вкусом и красотой, — наша слуга по положению.
— Об этом ты однажды узнаешь от нее самой, быть может. А теперь пора в экипажи. Николай с женой. Ты, Алиса, и Сандра со мною. А лорд Мильдрей и наш дорогой пастор поедут вместе в карете.
Сандра, тоже очень элегантный и старавшийся до этой минуты держаться солидно, тут не преминул выкинуть от удовольствия одно из своих антраша, чем заставил смеяться даже солидных слуг лорда Бенедикта. Усевшись в экипажи, как приказал Флорентиец, все общество покатило на скачки.
Задолго до этой минуты Дженни, не спавшая почти всю ночь, никак не могла решить вопрос, пойдет ли она к лорду или нет. То ей казалось бессмысленным идти, потому что ничего нового, кроме ходульных наставлений, она от лорда не получит. То ей хотелось покорить этого человека и заставить его служить себе в гораздо большей степени, чем он это делал для Алисы. Мелькали мысли, что он не женат и какая бы это была победа для нее — вдруг стать его женой и иметь в подчинении его и весь его дом, не только Наль и Алису. Но как только она вспоминала его взгляд, под тяжестью которого она выходила из его кабинета, чуть не приседая к земле, — фантазии ее разлетались прахом, ей становилось страшно встретить этот взгляд, который сразу прочтет ее насквозь. Снова Дженни думала об Алисе и ее жизни. Быть труженицей, вроде сестры, сидеть за роялем или книгами часами — Дженни приходила в ужас от перспективы всякого регулярного труда. Она окончательно решила не ходить к лорду Бенедикту. Раздражение, вызванное завистью к сестре, поднималось теперь в Дженни все с большей силой. В душе ее уже не было раскаяния и сожалений об обидах, нанесенных ею сестре с самого детства. Так ей, дуре, и надо — юродивые папенька с сестрицей, — думала Дженни. Она не сомневалась, что дура сейчас сидит в деревне и шьет Наль туалеты. Горькое чувство в ее сердце относилось не к положению сестры, приживалки юной графини, как она полагала. А к тому, что у нее отняли способную швею и усердную горничную. Дженни подошла к зеркалу и осталась недовольна своим видом. Кожа была сегодня какая-то сухая, на лице следы утомления, глаза менее блестящи и даже губы не так ярки.
Она открыла окно и посмотрела при свете дня на свой туалет, присланный вчера портнихой. Он показался ей слишком ярким, даже кричащим. Ярко фиолетовый костюм с серебряным кружевом у ворота и такая же шляпа. Когда луч солнца упал на материю, глазам было больно смотреть. Портниха предлагала ей совсем иное сочетание красок, уверяя, что сама Дженни так ярка, что нужна только элегантная рамка ее красоте. Но Дженни, боясь затеряться в костюме топ с фиолетовой отделкой, не уступила уговорам портнихи. Теперь она раскаивалась, но было поздно. Пасторша тоже не приняла советов портнихи одеться в черный костюм, а пожелала платье зеленого цвета. И сколько ее ни уговаривала Дженни, она заказала себе ярко-зеленое платье и даже шляпу не пожелала черную, а тоже зеленую. Ко всему отчаянию Дженни, когда она увидела мать в полном туалете, та еще надела ожерелье, подаренное ей на свадьбе Наль. Только категорическое заявление Дженни, что она сейчас же разденется и останется дома, заставило пасторшу снять бриллианты и закрыть жирную белую шею.
— Неужели, мама, вы столько лет ездили на скачки и не заметили, что там никто ожерелий не носит и шеи не открывает?
Плотная фигура пасторши производила впечатление еле втиснутой в облегающий зеленый футляр. Когда-то красивые формы давно утеряли свою упругость и прелесть, но владелица их, привыкшая слыть красивой женщиной, все еще считала себя таковой, в чем ее убеждали ее легкие и мимолетные победы. Дженни боялась, что их две чересчур яркие фигуры, никак не сливавшиеся по краскам и вредившие одна другой, вызывающий вид леди Катарины и головы обеих в рыжих волосах могут привлечь малоприятное внимание толпы, особенно потому, что сидеть они будут не в ложе, а на трибунах, и довольно высоко. Теперь Дженни понимала, что обе они плохо, вульгарно и несоответственно своим местам одеты. Но, еще раз, было поздно. Друзья ее матери уже подъехали в коляске за ними. Дженни с тоской посмотрела на жалкий наемный экипаж, в который были впряжены две клячи. Мысленно она представила себе элегантную коляску, ежедневно приезжавшую за Алисой. И еще раз она вспомнила, что Алиса и пастор в деревне, и на этот раз подумала об этом с облегчением.
Экипаж двинулся, и пасторша казалась самой себе очаровательнее дочери, хотя она ее горячо, до обожания любила. Но сейчас Дженни казалась ей хмурой и неинтересной, как и все последние дни. Мать с дочерью, с самого того вечера, когда ни Алиса, ни пастор не вернулись домой, ни словом не обмолвились о них. Но каждая знала, что мысль об Алисе гвоздем сидит в сердце и голове другой. Щебеча пташечкой, пасторша считала, что украшает собой путь к скачкам, а Дженни сгорала со стыда и досады за бестактность и бестолковость матери. Она была рада, когда въехали наконец на территорию скачек. Попав в длинную вереницу экипажей, подкатили к зданию.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 24.03.2012, 11:21 | Сообщение # 83 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Трибуны и ложи имели разные подъезды, и Дженни почувствовала большой укол в сердце, очутившись сразу разделенной от высшего света, занимавшего ложи. На этот раз судьба была милостива к Дженни: она не видела, как ее сестра и отец входили в подъезд лож, раскланиваясь с тем изысканным обществом, в которое ввел их Флорентиец. Дженни, сделав над собой усилие, постаралась улыбнуться своему кавалеру, предложившему ей руку. Она сразу же убедилась, что опасения ее были верны: несмотря на многотысячную толпу и яркость летних туалетов вообще, их рыжие головы и кричащий цвет платьев вызывали фривольные замечания в публике, среди которой они проходили.
Отыскав с трудом свои места в восьмом ряду, Дженни и пасторша стали рассматривать публику. Их кавалеры обратили их внимание на то, что места их приходились почти напротив королевской ложи. Высший свет еще не спешил занимать свои места, и только в некоторых ложах виднелись фигуры, очевидно, самых заинтересованных в скачках спортсменов.
Кавалер Дженни, которого она едва знала, оказался человеком очень сведущим по части лошадей. Он объяснил ей, какими из скакунов интересовался его величество король и которые из лошадей вызывали наибольшие споры и надежды. Сам он не играл, но предлагал Дженни поставить на какую-либо лошадь, уверяя, что ей сегодня повезет. Дженни категорически отказалась, но пасторшу удержать было невозможно. Она последовала совету своего кавалера и сделала ставку на нескольких лошадей.
Наконец ложи стали наполняться публикой высшего света. Только еще три из них пустовали. Королевская и ложи по обеим сторонам от нее еще не открывали своих дверей. Но вот раздался гул в толпе, какое-то возбуждение пробежало по ней, все передавали друг другу, что король приехал. Двери королевской ложи и одновременно двери соседних с ней лож распахнулись — и все взоры устремились на королевскую чету, приветствуемую бурной овацией толпы.
Раскланявшись с публикой, король подал знак к началу скачек. Дженни и пасторша, рассмотрев туалеты королевы и ее дам, еще раз поняли, как были правильны советы портнихи. Даже среди сидящей пестрой толпы их туалеты были кричащи. Переводя свой бинокль по ложам, Дженни вдруг слегка вскрикнула, побледнела и опустила свой бинокль.
— Что с тобой, Дженни? — с беспокойством спросила пасторша.
— Я уколола палец о свою брошь, — небрежно ответила Дженни, — но теперь уже все прошло.
Скачки шли своим чередом, но Дженни ничего не слышала и не видела, кроме одной ложи. Она даже не замечала, что ее кавалер пристально наблюдает за ней. По ее взорам он понял, которая из лож занимала Дженни. Он тоже направил свой бинокль на ложу, соседнюю с королевской, от которой не могла отвести взгляда Дженни. Рассмотрев в ней двух изысканно одетых, необычайно красивых женщин, мистер Тендль, как звали кавалера Дженни, увидел за ними мощную и величественную фигуру прекрасного лорда Бенедикта, о котором столько говорил Лондон в этом сезоне. Рядом с лордом он увидел своего приятеля Сандру, чему немало удивился. Ему казалось, что Сандра много болтает о своем знакомстве с лордом, а вот оно оказалось истиной. Дальше в ложе Тендль увидел Николая и пастора, о котором он ничего не знал и лорда Мильдрея, которого видел много раз с Сандрой и знал как его большого друга.
— Кто именно занимает ваше внимание в ложе лорда Бенедикта? Знаете вы Сандру, мисс Уодсворд? — спросил он свою даму, выказывавшую все признаки большого расстройства.
Дорого бы дала Дженни, чтобы вернуть себе самообладание и не выдать разрывавшей ей сердце тайны посторонним людям. Мысль, что мать увидит Алису и пастора и со свойственной ей бестактностью и невоспитанностью начнет сейчас же выкладывать всю подноготную, была для Дженни невыносима. И раздражение ее усиливалось от сознания, что она сама привлекла внимание соседа к ложе лорда Бенедикта. В эту минуту ей даже показалось, что взгляд лорда упал на нее. Но от этого ощущения на себе его взгляда, к ее удивлению, ей не стало тяжелее. Напротив, что-то чистое, как прохладная струя воздуха, вдруг ее освежило. Пасторша, услышавшая произнесенное мистером Тендлем имя Сандры, спросила:
— Разве Сандра здесь? Вы его видите, мистер Тендль?
— Да нет, мама, мистер Тендль просто рассказывает мне о Сандре, — выразительно глядя на Тендля, ответила Дженни.
В это время, как назло, индус встал с места и, перегнувшись вперед, подал Алисе коробку конфет. В его внешности, всегда выделявшейся среди северян, сейчас, в светлом костюме, было особенно много экзотического. В сочетании с двумя женскими фигурами, уже давно начавшими привлекать общее внимание, на Сандру направились сотни биноклей, между прочим и бинокль леди Уодсворд старшей.
— А, так вот какие штучки откалывают наши тихони! Вот как! Мы здесь сидим на трибуне, а они в лучшей из лож! Ну, милейшая Алиса, это вам даром не пройдет!
Пасторша была в бешенстве. Шляпа ее съехала набок, на щеках выступили красные пятна, глаза метали молнии. Она стала безобразна. Бедная Дженни, знавшая по опыту, что теперь уже ничто не удержит в границах приличия ее мать, ломала себе голову, как бы уехать со скачек и увезти пасторшу домой, не дав ей совершить какого-либо скандала. Пасторша уже готова была вскочить со своего места и бежать к ложе лорда Бенедикта, чтобы изругать дочь и мужа, как почувствовала, что ее точно пригвоздила чья-то рука к месту, она была не в силах произнести ни слова. Она поняла, чей взгляд настиг ее и кто удержал ее в границах приличия.
Скакуны и жокеи сменяли друг друга. Страсти людей, их алчность и жадность то стихали, то разгорались снова. А сердца Дженни и пасторши ни на минуту не отдыхали от сжигавшего их огня злобы, ревности и зависти.
— Посмотри, Алиса, мы считали наши туалеты крикливыми. Вот там два платья, фиолетовое и зеленое. Вот это краски. В Испании — и то было бы ярко. Даже у нас в Азии таких халатов не найдешь, — смеясь, говорила Наль.
Алиса, а вслед за ней пастор, Сандра и лорд Мильдрей подняли свои бинокли по указанию Наль. Всеобщее: «Ах!» вырвалось одновременно у всех. В лице Алисы, таком спокойном за мгновение, не осталось ни кровинки.
— Что случилось? Что с тобой, дорогая? — спрашивала Наль, не узнав ни Дженни, ни пасторши в этих туалетах на далеком расстоянии.
Алиса, мгновенно подумавшая не о себе, а о здоровье своей подруги, овладела собой, улыбнулась Наль и сказала, что, действительно, туалеты дам кричащи и есть чему поучиться на их примере. И тут же перевела разговор на Николая, спрашивая, отчего он так сосредоточенно молчит.
— Этот день учит меня многому. В частности, Алиса, я учусь и у вас. И если бы когда-нибудь у меня была дочь, я назвал бы ее Алисой, в память этого дня. Чтобы самому навеки запомнить, как надо нести свои страдания, — прибавил он тихо, нагнувшись к девушке.
Настал перерыв в скачках. Двери ложи лорда Бенедикта то и дело открывались, впуская кого-либо из великосветских знакомых лорда, не забывавших подать его дамам цветы или конфеты, так что Наль и Алиса решили, что их кавалеры будут в роли грузчиков на обратном пути. Перерыв кончился, скачки возобновились. Пробежали и знаменитые скакуны, а королевская чета все еще не покидала своих мест, почему и вся знать не считала себя вправе оставить скачки. Но лорд Бенедикт, еще раз пристально поглядев на два ярких пятна на трибунах, шепнул своим спутникам, чтобы они выходили из ложи.
Алиса, для которой пытка становилась невыносимой, вышла сразу же за лордом Бенедиктом и вместе с Сандрой поспешила к выходу. Легко и быстро подкатили вызванные швейцаром коляски, так как разъезд — что особенно любили дамы, показывая свои туалеты главным образом при разъезде, якобы ожидая своих колясок, — еще не начался.
Силы Алисы истощились. Но чудное лицо Флорентийца, доброе, нежное, полное любви и ласки, склонилось к ней — и волна радости и мира охватила ее. Сандра был совсем необычно молчалив. Лицо его потеряло свое детски добродушное выражение. Он казался старше от каких-то новых, внезапно появившихся на его лице суровых складок. Алиса, впервые увидевшая таким Сандру, была поражена, как может меняться человек, почти внезапно перескочив из одного возраста в другой. Ей казалось, что Сандра таким, как она его видела сейчас, мог бы быть через двадцать лет.
— Ну что призадумался, мудрец? — внезапно раздался голос Флорентийца.
— Я не могу оторвать своих мыслей от пастора. Мне кажется, мисс Алиса, что ваше поведение, ваша кротость и доброта невозможны на земле. И вы посланы на нее для утешения грешных. Я думаю о том счастье, какое нашел ваш отец в вас, о той уверенности, какую он должен ощущать, уходя и оставляя земле такой перл, как вы, — все с тем же суровым лицом говорил Сандра, не глядя на своих спутников, точно врубаясь в каждое произносимое слово.
— Другими словами, ты не можешь разделить в своем сердце отца и дочь, — улыбаясь ответил Флорентиец. — И оба заполонили тебя своими чарами. Теперь жизнь без пастора и без Алисы уже теряет для тебя что-то в своей привлекательности.
— Да, лорд Бенедикт. Завтрашний день, когда я не услышу голоса моего дорогого друга и не увижу его добрейших глаз, не смогу принести этому честнейшему сердцу всех своих маленьких скорбей, будет горек мне не на один час. И пример его дочери, юной женщины, несущей эти дни величайших страданий так, как их мог бы нести только мудрец, убеленный сединами, — это пример, не раз устыдивший меня. Должен сознаться, я слаб сейчас, и каждое свидание с пастором, который тает на глазах, меня разрывает на части. А на сегодняшних скачках вся жизнь этого подвижника мне открылась. И я понял, как часто я бывал глуп, груб и бестактен в его доме.
Сандра смотрел в окно, но ничего перед собой не видел. Его черные глаза точно потухли и смотрели в глубь себя, слезы текли по его щекам.
— Сын мой, мой друг. Ты страдаешь в эту минуту. Ты думаешь об уходящей жизни и о себе, как будешь страдать, лишившись верного друга. Но ты забыл, что перед тобой — хоть ты и сопричислил ее к ангелам небес — сидит дочь оплакиваемого тобою пастора. Дочь — юная женщина из плоти и крови, — чье сердце много мучительнее бьется, чем твое. В ее страданиях лежат еще тысячи игл, о которых ты и не предполагаешь. Считаешь ли ты, что сейчас, по отношению к ней, ты полон такта?
— Нет, лорд Бенедикт, я понимаю, что я не только бестактен, я еще и жесток. Но если бы я не высказался сейчас, я умер бы от той боли, что лежит на моем сердце. Я еще не научился мудрости жить так, чтобы сила любви несла меня легко по всем препятствиям дня.
— Возьми мою руку, Сандра. Пройдут годы, ты будешь сам главой семьи, главой университета, большим ученым. Но этого момента, когда ты был слабее женщины, — ты никогда не забудешь. И больше в твоей жизни не повторится та буря протеста против смерти, в какой ты живешь сейчас. Ты узнаешь, что нет смерти. Что есть вечная сила обновляющей вселенную Любви. Что есть только мудрая красота, раскрывающая каждому врата новой радости жить и трудиться. Не плакать о пасторе ты должен, но отдавать ему силу и мужество, чтобы он мог уйти отсюда, взяв у каждого из нас последний дар нашей любви. Плоха любовь, напутствующая друга слезами.
Коляска подкатила к подъезду, и вскоре все общество сидело за обедом. С необычайным тактом хозяин направлял разговор за столом и так развлек своих гостей, что все тяжелые впечатления скачек стерлись из их памяти. Тотчас же после обеда дом лорда опустел, так как все его обитатели вновь уехали в деревню.
Как только Дженни и пасторша увидели, что ложа лорда Бенедикта опустела, всякий интерес к скачкам у них пропал. Теперь, к удивлению самой Дженни, она почувствовала одиночество и печаль. Казалось бы, к ней должно было прийти облегчение с отъездом отца и особенно сестры. А у Дженни было такое чувство, точно она внезапно осиротела. Ей хотелось поскорее вырваться отсюда, и вместе с тем, представляя себе свой молчаливый дом, она готова была ехать куда угодно, только бы не оставаться вдвоем с матерью. Как много отдала бы сейчас Дженни, чтобы застать дома отца и играющую Алису. Теперь ей казалось, что в звуках Алисы была жизнь. Ушли звуки, воцарилось молчание, ничем не заполненное, тоскливое, от которого хочется бежать... Дженни с ужасом думала о возвращении в это гнетущее молчание.
— Не желаете ли, мисс Уодсворд, пробираться к выходу? — услышала Дженни вопрос мистера Тендля.
— О да, я очень хотела бы выбраться отсюда, но, кажется, это довольно трудно.
— Если вам хочется выйти к главному залу, где сейчас начнется выставка туалетов, то это очень трудно и заставит нас долго пробираться к своему подъезду. Но если вы не заинтересованы в туалетном тщеславии, то мы очень легко можем пройти вот этим запасным ходом прямо к нашему подъезду.
Пасторша не хотела лишать себя удовольствия на людей посмотреть и себя показать, но дочь так на нее поглядела, что она умолкла на полуслове и двинулась к скромному запасному выходу, по которому еще никто сейчас не спускался. Мистер Тендль быстро отыскал их экипаж, и раньше чем скачки кончились, они выехали из запруженной вереницами колясок аллеи.
Кавалеры предложили дамам пообедать в каком-либо ресторане, на что пасторша охотно согласилась. А Дженни — при всей рисовавшейся ей тоске одинокого дома — все же предпочла его обществу матери и ее очень не нравившегося ей кавалера. Категорический отказ Дженни взорвал мать, и она, едва держась в границах приличия, высмеивала жажду одиночества дочери. Она сошла у первого приличного ресторана вместе со своим вульгарным кавалером. Мистер Тендль, оставшись один с девушкой, причин страданий которой он не понимал, но силу страдания отлично видел, старался всячески рассеять ее угрюмость, в чем отчасти и успел. Доброта этого человека и большой такт его невольно подкупили Дженни. Разговор его раскрывал перед ней человека недюжинного ума, большого образования и эрудиции много выше обычного.
Дженни пристально поглядела на своего собеседника и встретилась взглядом с двумя большими серыми глазами, вдумчиво и пытливо смотревшими на нее. Рыжеватый блондин, с довольно сильно загоревшим лицом и вьющимися волосами, высокого роста, отлично сложенный, мистер Тендль был незаурядно интересным мужчиной.
Когда коляска остановилась перед домом пастора, он помог Дженни сойти и поднял свою шляпу, чтобы с ней проститься. У девушки сжалось сердце. Сейчас она останется одна в молчащем доме. Одна со своими мыслями, от которых хочется бежать, и, должно быть, лицо ее отразило такую тоску и сомнения, что передались доброму человеку, желавшему помочь ее печали.
— Не желаете ли, леди Уодсворд, — сказал он голосом, полным уважения, — превратиться на сегодняшний день в студентку? Мы могли бы с вами отпустить коляску, вы бы переоделись, как подобает вольнослушательнице университета, и на омнибусе мы бы отправились обедать в парк, где интересно сейчас наблюдать нравы.
— Я очень хотела бы принять ваше предложение, но...
— Но не знаете, как это согласуется с этикетом. С этим не стоит считаться. Во-первых, вы уже немало вещей сделали не по этикету, а во-вторых, парк, где мы будем, так велик, что вряд ли вы рискуете встретить там знакомых. А в-третьих, надо всегда выбирать не условное и внешнее, ничего не стоящее, а те глубокие, в себе скрытые ценности, которые требуют забот и внимания человека вообще. А иногда заставляют нас прислушиваться к их требованиям особенно бдительно, принуждают пренебречь всем внешним и отдать себе точный отчет, что творится в нашем сознании. И в этих случаях обстановка, в которой мы никогда не бывали, может внезапно осветить нам самим неясные порывы.
— Я согласна, — тихо ответила Дженни. — Сейчас этот молчащий дом мне кажется гробом.
Отпустив коляску, молодые люди вошли в переднюю. Дженни проводила своего гостя в зал, предложив ему посмотреть несколько последних научных журналов. На удивленный взгляд гостя она, снисходительно улыбаясь, объяснила, что отец ее всю жизнь думал, что он большой певец и еще больший ученый. Но на самом деле был и есть только скромный пастор.
— Как? — весь изменившись в лице, вскричал мистер Тендль. — Так я в доме знаменитого ученого, философа, чья книга выйдет не сегодня-завтра из печати и о которой сейчас говорят все ученые мира? Боже мой, как я мечтал с ним познакомиться. Мне говорили, что помимо учености он еще и человек совершенно изумительных качеств. Так это именно он ваш отец?
— Отец ничего не рассказывал мне о своей книге, — холодно и высокомерно ответила Дженни. — Вы не путаете ли его с кем-нибудь из Уодсвордов? Их ведь много, — в тайной досаде говорила Дженни.
— Пастор Уодсворд, автор выдающейся книги, может быть только один, леди Уодсворд. Имя вашего отца ведь Эндрью?
— Да, но в нашей семье до сих пор никто не знал, что глава ее такое светило, как вы говорите. Отец очень скрытен и не любит рассказывать о своих делах. Впрочем, с Сандрой они постоянно погружались в умности.
— Счастливец Сандра! И как только ему удалось познакомиться с вашим отцом. К лорду Бенедикту он, конечно, проник через своего друга, лорда Мильдрея.
— Очень ошибаетесь. Сандра был близок с лордом Бенедиктом давно. Он индус, познакомился с лордом еще в Индии, и связь их идет с детских лет Сандры. И Сандра ввел лорда Мильдрея в дом Бенедикта. Что же касается моего отца, то он всю жизнь искал молодых талантов и всюду им протежировал. Я вас покину, мистер Тендль, с вашего разрешения, чтобы явиться к вам в образе скромной студентки.
Войдя в свою комнату и быстро сбросив с себя яркое платье, которое стало ей ненавистно, Дженни надела простой черный костюм и такую же шляпу. Она сама себе показалась гораздо милее, чем в кричащем фиолетовом платье. В мыслях ее был сумбур. Чужой человек называет отца светилом, великим ученым, а она и мать расценивали его как странного, склонного к юродству человека. В чем же здесь дело? Почему отец ни слова не говорил о своей книге? Правда, он всю жизнь над чем-то работал, что-то постоянно переписывала ему Алиса. Но ей, Дженни, все это казалось забавой оригинальничающего человека, которому не удалась его жизнь и от нечего делать он занялся утешением себя в науке. Неудачники вечно носятся со всякими идеями, и вдруг... книга и слава отца — а она вдали от него и даже не знает, вернется ли он домой завтра.
Возвратившись в зал, Дженни застала своего гостя погруженным в какую-то статью. Мистер Тендль так углубился в чтение, что даже не сразу пришел в себя и понял, где он, кто перед ним. Опомнившись, он весело смеялся, очень вежливо извинился перед Дженни за свою рассеянность.
— Очевидно, — сказал он, — все люди, в ком живет страсть к науке, одинаково рассеянны. Простите великодушно, мисс Уодсворд. Я бы так и застыл у этой книги, забыв все на свете.
Молодые люди вышли, но Дженни, привыкшая всегда быть отмеченной как красавица-женщина, сейчас почувствовала себя оскорбленной тем, что мистер Тендль, увлекшись статьей, и не посмотрел на нее. И не только не оценил, как выгодно выделялась ее красота в черном шелке, после яркой фиолетовой рамы, но она уловила его взгляд сожаления, украдкой брошенный на книгу, от которой ему уже не хотелось отрываться.
Ассоциация идей привела ее снова к мыслям об отце и Алисе, и в сердце ожила ревность. От мысли, как бы вел себя новый знакомый в присутствии сестры, Дженни почувствовала новый припадок раздражения и впала в мрачность. Ее спутнику пришлось потратить немало усилий, чтобы вызвать улыбку на ее лице. Обед в парке отвлек несколько внимание Дженни от пережитых за день волнений. Многое, что говорил ей мистер Тендль, ее удивляло. Многое было ново и неожиданно. И все же ни разу Дженни не подумала об этом милом человеке, кто он. Не спросила о его судьбе и жизни.
Она думала не о нем, а только о средстве для себя избежать одиночества, и принимала его общество как необходимый для нее на сегодня рецепт, который можно выбросить завтра, ибо в нем больше нет нужды.
Вернувшись домой раньше матери, Дженни заперлась у себя в комнате и легла спать, лишь бы ни о чем не думать.
Так завершился этот тревожный и печальный для всех наших героев день.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 25.03.2012, 10:32 | Сообщение # 84 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 6
Болезнь и смерть пастора и его завещание
Благополучно добравшись до деревни, проехав путь на лошадях по залитой лунным светом дороге, слегка утомленные, спутники лорда Бенедикта разошлись по своим комнатам. Только пастор остался внизу, в кабинете хозяина, где оба они сели в кресла на террасе.
— Вероятно, это одна из последних моих лунных ночей, когда я еще на ногах и могу еще ценить красоту земли, которую я так любил всегда. Как много раз я напутствовал людей к престолу Отца. И как редко видел истинное знание и истинную веру людей. Как часто я старался победить страх людей в их последний час. Теперь, когда я сам иду к Отцу моему, я понимаю, что не страх давит человека, но сознание бесполезно и бесплодно прожитой жизни. Сознание недостаточной верности заветам любви, недостаточной чистоты в прожитой жизни.
— Нет смерти, дорогой друг. В тот час, когда уходит последнее физическое дыхание, дух уже оставил форму, в которой жил человек на земле. И те, кто подходит к смерти, как и те, кто рождается на земле, — идут свой путь только для того, чтобы двигаться к совершенству. В современном воспитании человек всасывает столько предрассудков, что даже не понимает, как жизнь — вся великая Жизнь — движется вокруг него и в нем самом. Если бы в вашем сердце не жил тот Свет, который сейчас окружает обоих нас и все вокруг нас, — вы не могли бы дойти до такой высокой чести, в какой жили и живете. В сердце человека, сообразно его поднимающемуся развитию, оживают одно за другим качества той единой Жизни, что он носит в себе. Качество человека, доходя до своего полного развития, переходит в силу, живую, всегда активную. Оно перестает быть только свойством человека. Оно льется, как кровь, по его жилам, как светоносная материя любви, раскрывается наконец как оживший аспект Жизни вечной в нем. Все, в чем человек смог дойти в своем развитии до конца, стало аспектом его божественного духа, его внутренним творческим огнем. Когда физическая форма стала мала такому ожившему духу человека, когда он вырос из нее, как юноша из детского платья, — человек меняет ее, а мы называем это смертью.
Ваша жизнь, как ни строго вы судите ее сами, — безупречна. И наша встреча — это не случайность, но великая радость, посланная обоим нам. Я был до сих пор в долгу у вас, мой верный, преданный друг.
— Я вас не понимаю, лорд Бенедикт. Это верно, что какое-то чувство большой близости я испытываю к вам, какого-то будто бы давнишнего знакомства. Но... кто раз узнает вас, тот иначе и не может чувствовать себя подле вас. Ваша доброта и высота обаяния подчиняют себе всех.
— Вы никогда не думали о жизни людей на земле как о жизни вечной, а не только как о жизни, как отрезке от рождения и до смерти. А между тем это ряд жизней земли на протяжении веков. Нет в небесах мест, где отдыхают. Живое небо трудится так же, как и живая земля. Мы уходим отсюда, трудимся, учимся, живем в облегченных формах, по иным законам, точно так же, как на земле мы можем жить только по законам земли.
И на этой земле вы бывали уже не раз, и не раз встречались со мной. Но то были встречи мимолетные, и в каждую из них я был чем-нибудь обязан вам и оставался вашим должником. В последнюю же нашу встречу вы спасли мне жизнь. Я искал вас теперь долго, чтобы отплатить вам за все ваши благодеяния мне. Только несколько месяцев тому назад, в Москве, я узнал, что вы в Лондоне, что вы пастор. Узнал все о вашей жизни от моих друзей, которые потеряли ваш след в Венеции и шли неверным путем, ища вас в артистических кругах.
Как только я получил известие о вас, я переменил мой план и приехал сюда, где немедленно же вас отыскал. Примите теперь все мои услуги вам и Алисе как возвращение вам моего векового долга. И не будем больше говорить об этой стороне жизни. Здесь все светло, все сияет. Что же касается второй половины вашей семьи, то одно могу сказать: все, что будет возможно, я сделаю для Дженни и вашей жены. Боюсь, что все это будет бесполезно, но все же сделаю.
— Как странно я себя сейчас чувствую, лорд Бенедикт. Точно я становлюсь легким, легким и действительно вспоминаю свое давнишнее знакомство с вами. Удивительное спокойствие и мир сходят в мою душу. И не столько от ваших слов, сколько от вашего присутствия, от какой-то особенной вашей доброты, от какого-то мужества и силы почти не человеческих, которыми веет от вас. Примите благоговейную благодарность уходящей души за ту ясность и спокойствие, которые вы влили в нее в этот последний период земной жизни. Благодаря вам мое прощание с землей полно величия. Что касается моей жены и Дженни — Боже мой, как много сил я потратил, чтобы охранить их от зла. И здесь вы меня сейчас утешили, и их я оставляю в вашей защите. Я видел ясно, как их постоянное раздражение и жажда роскоши и праздной жизни все больше и больше вводят в общение с людьми лживыми, неустойчивыми и даже бесчестными. Я видел, как они тонут в мелочных мыслях и чувствах. Как их вечное бурление сталкивает их со всех возвышенных, благородных сил человеческой любви и бросает в постоянную эгоистическую сосредоточенность на самих себе. Но я не мог найти никаких крючочков доброты в их сердцах, чтобы вытащить их из тупости обывательщины.
— Теперь перестаньте думать о них, мой милый лорд Уодсворд. Ваше данное вам еще сейчас время на земле принадлежит вам одному. В эти ваши последние дни текущего
воплощения я пришел к вам, чтобы дать вам все то знание, которого вы искали всю жизнь и для которого вы вытоптали себе дорожку ногами тех людей, кто приходил к вам за утешением и уходил не только утешенным, но и с сознанием, что у него есть друг. К вам приходили за миром, а уходили не только в мире, но и в радости понимания своего права на жизнь, на счастье, на труд. Сбросьте с себя все путы условностей, что встают в вашем понимании и мешают вашему общению в огне и духе. Все слезы, скорби, страсти, что собрало ваше сердце, как в чашу, уже горят не в одном вашем сердце, но и в моем, и в сердцах целого ряда светлых людей, поставивших себе целью общее благо. На вас нет уже ни
оков условной любви, ни оков предрассудков. Живите все эти дни, пока не выйдете из этой земной формы, как живут после смерти всего личного. Живите, благословляя каждый день в мужестве и мудрости, в любви неугасимой Великой Матери Жизни. Не только дочери вашей Алисе, но и юному обожателю вашему Сандре, а также тайно и очень глубоко страдающему Мильдрею, и моим детям, Наль и Николаю, всем дайте великий урок мудреца, прощающегося с жизнью земли радостно и спокойно, чтобы начать, вернее, продолжать труд вечной жизни. Свет, который шел от вас на путь земли, в ее серых днях, Свет, который теперь открывается вам как вечная память об единой жизни, не раз сходивший с вами в человеческую форму, пусть он останется им всем, в память вечную всех их жизней как простое знание: заснуть в Мудрости, в мысли о Вечном, с сознанием счастья и понимания всей единой Жизни в себе и во всем. Рассматривайте все эти дни как дни заслуженного беззаботного отдыха и пожинайте плоды разбросанной вами, как горсть драгоценных камней, любви по земле.
Флорентиец проводил пастора наверх, ввел его в его прекрасную комнату, где была открыта дверь на залитый луною парк и открывавшиеся за ним дали.
— Я незаслуженно счастлив, лорд Бенедикт. Я даже и мечтать не мог о той красоте, в какой живу сейчас. И если вы говорите, что вы в долгу у меня, то что же мне сказать? Я молился Отцу, чтобы отойти в мире, и я не находил его. Вы помогли раскрыться сердцу моему не только в мире, но и в полной радости. Как прекрасна жизнь! Как могуч и велик росток этой жизни в человеке, если он веками сменяет форму и вновь живет! И только сейчас мне это до конца ясно. Зачем же церковь учит оплакивать смерть друг друга? Зачем учит: «упокой со отцы», если каждый только в себе может найти покой? И найти его — я понял — можно только живя в Свете. Нужно учить, как жить в Свете, пока человек трудится на земле, а не как упокоиться с отцами.
— Покойной ночи, лорд Уодсворд, до завтра. Вот вам еще пилюля, она принесет вам сон.
Флорентиец подал пастору лекарственную конфету, крепко пожал ему руку и, еще раз пожелав покойной ночи, спустился к себе вниз. Пастор, посидев еще немного в тишине ночи, почувствовал такое сильное желание спать, что едва успел раздеться, как мгновенно заснул.
Казалось, весь дом спал, погруженный в тишину. Но сам хозяин сидел за письменным столом и писал письмо, иногда пристально вглядываясь во что-то вдали. Дверь на террасу была открыта, аромат ночных цветов проникал в комнату. Изредка порыв ветерка колебал пламя свеч на его столе и заставлял огонь переливаться и играть в золоте волос писавшего. Внезапно Флорентиец поднял голову, прислушался к чему-то и, покачав головой, тихо сказал:
— Алиса, Алиса, я надеялся, что у тебя будет больше сил сегодня. Сойди сюда, если тебе так трудно и тяжело. Я думал, что ты поняла, как ты должна поддержать отца и превратить в земной рай его последние дни, а ты предаешься печали лично о себе. Перестань плакать и прийди сюда.
Алиса, вернувшись после поездки в свою комнату, опустилась в кресло у самой двери и застыла в горьком сознании неизбежной разлуки с обожаемым отцом. В ее воспоминаниях потянулись картины ее жизни с отцом с самого детства. Ни разу она не видела отца раздраженным. Ни разу он не вошел в дом без улыбки. Какой бы скорбью ни болело его сердце, он входил в дом, внося с собой ласковое слово каждому. Многое, чего не понимала Алиса в детстве, стало ясно ей теперь. Ее детское сердце разгадало драму отца. И каждое ее движение, каждое дело дня — все было одним стремлением: защитить отца от неприятности, не дать ему заметить чего-либо тяжелого, отвести от него тот или иной удар.
Два сердца, две жизни, отца и дочери, слились в одно целое. И теперь... отрывалась часть ее сердца. Не отец уходил, но из ее собственного сердца вырезалась половина. День без отца... И Алиса изнемогала от муки. Вся тонула в той крови, что, казалось ей, сочилась из ее сердца. Она сидела пригвожденная, без мыслей, без надежд: подавленная страданием, точно слыша, как из сердца ее каплет кровь, собираясь вокруг нее целым озером.
Внезапно, точно удар электрического тока, пробежала по ней какая-то сила. Девушка вспомнила слова Флорентийца по дороге домой. Вспомнила его разговор с Сандрой, и все, что лорд Бенедикт говорил ей за последние дни. Так ярко вспомнила, точно услышала его голос сейчас в ночной тишине, зовущий ее к себе. Она — мгновение назад такая бессильная — встала и отерла глаза. Впечатление от образного представления своих страданий как текущей из сердца крови было так сильно, так ярко, что ей казалось, что и сейчас из сердца ее каплет кровь. Она зажала сердце руками и посмотрела себе под ноги, желая убедиться, не стоит ли она в луже крови.
Бросив взгляд вниз, в сад, она увидела лорда Бенедикта, который звал ее жестом руки. Она сошла с лестницы и увидела его стоящим на пороге своего кабинета.
— Войди, дитя, — сказал он, закрывая за нею дверь. — Мы с тобою, да еще один человек в доме не спим в эту ночь. Остальные нашли сил быть мудрыми и принять жизнь так, как она идет. Ты думаешь, что не спит Сандра. Нет, индусу я дал успокоительных капель, он спит, как и твой отец. Не спит тот, кто ни словом не обмолвился о твоих и своих страданиях. Не спит лорд Мильдрей, сердце которого разрывается от твоей драмы, от твоей тоски. Чтобы остановить одну каплю крови, текущей сейчас из твоего сердца, он рад был бы лечь на плаху. И сейчас, внешне спокойный, мечется, как тигр в клетке, не находя решения своим вопросам. Не плакать, не истекать кровью надо тебе, дочь моя. Но вспомнить, как у вечного огня ты обещала нести утешение и помощь людям. Что толку сидеть и плакать? Разве неизбежное не свершится потому, что ты плачешь? В ком может найти отец твой силу и отдых сейчас? Сейчас, когда ему предстоит переменить форму своей жизни. Ты привыкла называть эту перемену смертью. Но смерти нет, есть твой предрассудок. Я уже говорил тебе: пока живешь — не теряй ни мгновения в пустоте. Ищи творить сердцем. А в слезах нет места творящей силе. О чем бы ни плакал человек, он плачет о себе. Высшая же форма человеческой любви — это действие, энергия. Тот, кто мужается, только тот проходит в высокий путь благородства и самоотвержения. И только в таком бесстрашном сердце нуждается жизнь.
В жизни нет мгновений остановки. Она — вечное движение, вечное стремление вперед. И только мужественный движется в ногу с нею. Если и дальше ты будешь оплакивать каждый неожиданный — неожиданный только по твоей невежественности — удар судьбы, то тебе нет надобности жить подле меня. Ты хочешь разделить мою жизнь. Это жизнь самоотверженного труда. В этой жизни идут, чередуясь, победы, разочарования, скорби и радости. Но унынию в ней нет места.
Смерть — предрассудок человека, остаток его варварского отношения к жизни. Смотри на эту дивную природу: на небе уже начинается рассвет, а луна еще светит. И с каждым мгновением ты видишь, как день сменяет ночь, и все это форма той же Единой Жизни, что живет в тебе, во мне, в солнце, в облаке, в траве. Дальше, много учась, ты дойдешь до больших знаний, и тебя перестанет выбивать из колеи закон жизни и смерти. Сегодня пойми крепко и ясно: если хочешь опять встретиться с отцом в труде жизни, готовь из себя то священное и высокое место, где он мог бы с тобой встретиться и трудиться. Знай только одно: Ты можешь создать ту семью, где отец твой будет вновь воплощен. Ты можешь стать ему матерью и воздать материнской любовью и заботой за все его заботы о тебе, за всю его любовь. Но «может» еще не значит «будет». В тебе вся сила, в тебе вся любовь, в тебе все возможности повернуть руль судьбы так или иначе. И все зависит от того, как ты проводишь сейчас отца и какое ему подашь уже теперь благословение в вечный путь.
Девушка, преображенная, сияющая, приникла к руке своего великого друга и прошептала:
— Я все поняла. От вас перелилась в меня сила. Мне больше не о чем плакать... Но лорд Мильдрей? Как я могу его утешить?
— Предоставь мне заботу о нем.
Погладив успокоенную Алису по голове, дав ей капель и велев сейчас же лечь спать, так как отцу понадобятся ее заботы, Флорентиец проводил Алису до лестницы и снова сел к столу, где и закончил последнее письмо.
Рассвет переходил в раннее утро. Лорд Бенедикт потушил свечи, перешел в свою спальню, откуда вышел через четверть часа в пижаме, с мохнатым полотенцем на плече. Собрав письма, он положил их в ящик письменного стола, закрыл его, написал на бумажке несколько слов, положил ее в карман и вышел в парк. Подойдя к другой стороне дома, он поднял камушек, завернул его в ту бумажку, что положил себе в карман, и, остановившись перед одним из открытых окон второго этажа, ловко бросил в него свой камушек.
К ногам погруженного в невеселые думы, всю ночь не спавшего лорда Мильдрея вдруг упало что-то белое, стукнувшее об пол. Вздрогнув от неожиданности, он наклонился и поднял бумажку, из которой выпал камушек.
«Надевайте пижаму, берите мохнатое полотенце и сходите ко мне вниз, на террасу. Пойдемте к озеру купаться в водопаде», — прочел Мильдрей. Записка была без подписи, но Мильдрей сейчас же узнал крупный, прекрасный почерк хозяина. Он выглянул в окно, но, кроме пения птиц и чудесно расцветающего утра, ничего не услыхал и не увидел. Обрадованный неожиданной возможностью совершить дальнюю прогулку с лордом Бенедиктом, Амедей поспешил переодеться и спустился на указанную ему террасу, не додумав своих мыслей, терзавших его всю ночь.
— Ну, мученик, — встретил его веселым смехом лорд Бенедикт, — на кого вы похожи? Еще две-три так прелестно проведенные ночи, и меня обвинят, по крайней мере, в истязании своих гостей. Можете ли, лорд Мильдрей, образцовый воспитатель моего приятеля индуса, объяснить мне причину вашей скорби, которая в одну ночь съела половину вашего веса?
— Объяснить это легче легкого, лорд Бенедикт. Полное бессилие помочь страданиям людей довело меня до отчаяния. Но вот что я хотел бы знать: каким образом вы угадали, что я не спал и что я сидел именно в этой из трех отведенных мне вами комнат. Чтобы бросить камень именно в то окно, где я сидел, вы должны были точно знать не только то, что я не спал, но и то, что вы даете призыв человеку, который прочтет немедленно вашу записку. И до чего же вы молоды и прекрасны, лорд Бенедикт, я понимаю, почему вам дали прозвище Флорентиец.
— Знаете ли вы, мой дорогой гость, что если мы с вами будем останавливаться на каждом шагу, как это делаем сейчас, то мы вернемся обратно только тогда, когда дамы будут уже завтракать. Двинемся поэнергичнее, и, пожалуй, я расскажу вам чудо, как я узнал о вашей бессоннице. Посмотрите вокруг себя и вглядитесь в разнообразие окружающей вас жизни. Каких чудесных форм и красок цветочки окружают вас! Листья, травы, бабочки, птицы, мухи, пчелы — все живет самой напряженной жизнью, творит, отдает свой аромат, плоды и красоту... и умирает. Вы так характеризуете конец расцвета каждой из этих жизней.
Вы срываете цветок, вкалываете его в свою петлицу или украшаете им свой стол. Вы не думаете, что цветок умирает, отдавая вам свою красоту. Вас не тревожит эта смерть. Вы ее благословляете, принимаете совсем спокойно, как нечто неизбежное, обычное. Почему? Только потому, что здесь нет ничего личного. Ничего от вас лично, как вашей привязанности, как ваших привычных желаний, как вашей любви, в которую вы каждый день вплетали нити своего сердца, своей крови, плоти и духа. И вы спокойны. Вы знаете неизбежность закона целесообразности, закона, заставляющего все живое менять свои формы.
Как только дело касается людей — сразу все в сознании человека меняется. Тут все разделяется на своих и чужих. Свои — это те, с кем вы сжились, сроднились по крови. И каждая такая разлука — неизбежные слезы, отчаяние и вот такой вид, как у моего доброго друга, лорда Мильдрея. Вы сражались в двух войнах, будучи юношей семнадцати — девятнадцати лет; о вашей храбрости солдаты складывали песенки и легенды, а вашему самообладанию удивлялись старые офицеры. Теперь вам двадцать восемь лет. Почему перед лицом предстоящей смерти пастора вы потеряли не только полное самообладание, но и равновесие? Ваша любовь к Алисе для меня не тайна. Но она вашему поведению не оправдание. Чему служит та любовь, которая не несет героизма любимому человеку? Неужели вы думаете, что подобным поведением сострадаете Алисе? То сострадание деятельно и истинно, которое не слезу, а мужество несет человеку.
Думаете вы, что можно таить внутри полный разлад, страдать и разрываться, а вовне показывать полное, якобы, спокойствие и этим лицемерным самообладанием помочь человеку переносить его горькие минуты? Только истинно мудрое поведение, то есть внутри убежденно-спокойное состояние может помочь ближнему. И оно как живой пример мудрости может прервать тысячи драм людей только одним своим появлением, одной встречей. Таков живой пример мудреца. И в каком бы образе он ни встречался человеку, он может поднять его силы к героическому напряжению. Может помочь ему перейти из маленького, о личном горюющего человека одной улицы в одухотворенное понимание себя единицей всей вселенной. Вселенной, неизбежно подчиненной одному и тому же закону целесообразности, который ведет все живое на земле — от букашки до человека — к совершенству. Вы можете мне ответить, что все это вы знаете и понимаете. Но я скажу вам, что вы ничего не знаете и не понимаете. Потому что на языке мудрости знать — это значит уметь. А понимать — это значит действовать. Тот, кто говорит, что он знает и понимает, а не умеет действовать в своем трудовом дне, — на самом деле ничего не знает. Он по своей невежественности ничем не отличается от цирковых собак и лошадей, которые просто усвоили ряд привычных ассоциаций, воспринятых в той или иной последовательности.
Подумайте обо всем этом, лорд Мильдрей. От вашего поведения сейчас многое будет зависеть не только в вашей жизни, но и в жизни Алисы и еще многих людей, которых сейчас вы встречаете и в обществе которых вращаетесь. К сожалению, по причинам, от меня не зависящим, я ничего не могу сказать вам больше. Могу только прибавить, что сейчас вы стоите у перекрестка дорог. И в зависимости от вашей энергии и вашего мужественного поведения, от мужественно поданной доброты, от силы вашего благородства в этот момент вы услышите тот или иной зов жизни. Вы можете создать или нет ту или иную семью, где дадите возможность великой душе сойти на землю, и под охраной вашей любви и доброты поможете ей пройти свой новый человеческий путь.
Флорентиец привел лорда Мильдрея к водопаду. Красота природы, чудное утро и слова хозяина развеяли не только чувства гостя, но расширили его кругозор и окрылили его. Выйдя из водоема, выдолбленного падением воды с высокой скалы, пожимаясь от холода, лорд Мильдрей сказал:
— Если бы я даже не входил в эту купель, которая меня укрепила, — я все равно чувствовал бы себя уже воскресшим от одного вашего общества и ваших слов, лорд Бенедикт. Самое великое, что я понял сейчас из ваших слов, — это то, что сила любви не имеет предрассудка разлуки. Но здесь для меня в моем теперешнем развитии, действительно, знать и уметь — две различные вещи. Я не теряю надежды, что в вашем благом присутствии оба эти понятия когда-то сольются для меня в одно самоотверженное и радостное действие, то есть в простое умение быть истинно добрым к людям и, думая о них, забывать о себе.
Оба спутника вернулись домой как раз вовремя, чтобы переодеться и встретиться со всем обществом за завтраком. В этот день пастор чувствовал себя слабым и усталым, но все же прошелся по парку. Под руку с дочерью, в сопровождении Сандры, дошел он до обрыва, где вид на открытые дали ему особенно нравился. Но после обеда он сейчас же поднялся к себе. Алиса не оставляла отца ни на минуту. Она, казалось, совершенно не замечала его слабости, ни его особенной ласковости, в которой сквозила нежность прощания. Она вела себя так, как всегда, как будто бы отец был здоров, но не покидала его.
— Алиса, дитя мое, пошла бы ты погулять. Вон все идут на ферму с лордом Бенедиктом.
— Нет, папа, мне так хочется побыть в тишине с вами.
Раздался стук в дверь, и вошел лорд Мильдрей.
— Лорд Уодсворд, не разрешите ли вы мне посидеть подле вас? Мне так захотелось побыть в вашем обществе, что я не мог устоять и решился побеспокоить вас. Вы не сердитесь на меня за это беспокойство?
— Не только не сержусь, но очень счастлив, что вы зашли ко мне. Моя Алиса не покидает меня, как я ни прошу ее отдохнуть немного от моего стариковского общества. Не скрою от вас, мой друг, что радость быть так любимым моею дочерью и вами — большое вознаграждение за прожитую жизнь.
— Знаете ли, папа, вы у меня, положительно, феномен. Другой человек на вашем месте чрезвычайно много думал бы о себе. А вы хоть немного ценили бы себя и все то, что вы сделали для людей, для науки. Лорд Бенедикт говорил мне, что к вам сюда собирается приехать целая делегация от Академии наук, чтобы передать вам какую-то исключительную награду за вашу книгу, которая завтра должна выйти в свет. В Академии узнали от лорда Бенедикта, что вы нездоровы, не можете сами быть в Лондоне на торжественном заседании, когда вас будут венчать всевозможными лаврами. Поэтому важнейшие представители науки приедут к вам сюда. А вы, мой дорогой отец, одно смирение.
— Дочурка, я бы очень хотел избежать этой пышности, она мне тяжела, я даже разволновался. Лорд Мильдрей, не откажите сходить к нашему дорогому хозяину, когда он вернется с прогулки, и попросите его зайти ко мне.
— Я непременно это сделаю, лорд Уодсворд, я уверен, что лорд Бенедикт сумеет сохранить ваше спокойствие. Да ведь он пошел на ферму по хозяйственным делам, там он долго не пробудет, и я сейчас же передам ему ваше желание, как только он вернется. Кстати, в газетах сегодня есть отзыв и статья капитана Т. о вашей книге. Я думаю, что половина авторов мира завидует подобному отзыву.
— Папа, вы знаете, что у капитана Т., то есть, попросту говоря, у графа Николая, есть брат, начинающий писатель. Лорд Бенедикт как-то сказал, что Левушка написал вещь гениальную, не по летам глубокую. А Наль говорила мне, что она видела его один раз в жизни, переряженным в восточный костюм, с седой бородой. Так что если бы она столкнулась с ним лицом к лицу, то не могла бы узнать брата своего мужа.
— Это почему же? Неужели они познакомились в маскараде? И не видали друг друга без масок? Это что-то во вкусе французских романов, — смеялся весело пастор.
— Надо полагать, что дело здесь в чем-то другом, лорд Уодсворд. Вряд ли на Востоке возможны были маскарады, а графиня очень молода и приехала прямо оттуда.
Дальше разговор перешел на чудеса жизни, как пастор называл свою и Алисы встречу с Флорентийцем.
Между тем, вторая половина общества уже возвращалась с фермы, разбившись на две группы. Наль с Николаем пошли дальней дорожкой, где виды были еще прекраснее, а Флорентиец с Сандрой возвратились ближайшим путем.
— Мы с тобой уже несколько раз поднимали вопрос о твоей постной физиономии, Сандра. Сегодня я хочу с тобой поговорить уже окончательно. От твоего решения и дальнейшего поведения будет зависеть и жизнь твоих ближайших дней, то есть останешься ли ты сейчас при мне
или уедешь в Лондон. Видишь ли, решившись следовать чьим-то указаниям, избрав себе в другом человеке путь, к которому наиболее тянется сердце, надо быть в гармонии с тем, кого хочешь назвать своим Учителем. Чтобы воспринять указания Учителя и нести их как творящую силу по дню, надо быть в радости. Только одна радость открывает возможность слиться двум сознаниям, стоящим на разных ступенях развития. И чем радостнее и чище низшее сознание ученика, тем легче, проще и дальше оно может влиться в сознание, превосходящее его силы, — Учителя. Тем больше может унести радостный из открывающегося ему высшего сознания. Это одна сторона дела. Жить подле меня и хмуриться, вступая в спор с Богом и судьбой, — это тратить попусту время и не иметь сил заметить, как льется тебе свет в твое текущее сейчас. Второе: ты брал на себя обет беспрекословного послушания, который казался тебе счастьем, как и жизнь подле меня рисовалась тебе заманчивой мечтой. А когда сбылась, неожиданно для тебя, эта мечта — ты оказался слабее женщины и продолжаешь быть таковым. В твоих философских изысканиях, в твоих новых открытиях в астрономии и механике ты оказываешься законченной силой, на которую можно полагаться. В твоем же отношении к жизни людей ты оказался ребенком, не выдерживающим обычных испытаний движущегося колеса жизни. А между тем, ты — индус, тебе известен закон перевоплоще-
ния, ты в нем рос и воспитан. И казалось бы, твое отношение к жизни и смерти должно было бы разниться от европейцев. В чем разлад в твоей душе? Теряешь доброго и нежного друга, стремившегося всячески тебе помогать в твоей жизни. Чем же ты благодаришь его? Тревожишь его последние дни, оплакиваешь свое одиночество после его смерти. Чем поддержал ты дочь? Жалобами своей скорби. Стыдно и недостойно, Сандра. Если я не отправил тебя сразу же из моего дома как человека, недостойного быть принятым в ряды моих учеников, то только потому, что я у тебя в старинном долгу. И моей беседой сейчас я возвращаю тебе
мой вековой долг. Пастор отходит от земли очень ненадолго. Если Алиса сумеет во всем героизме и мужестве сердца проводить его как отца, чтобы принять его же для новой земной жизни как сына, — он вернется скоро в земную жизнь. Если женская сила доброты и любви сумеет возвыситься так, чтобы не о себе думать, а из себя приготовить самоотверженное место, где снова воплотится ее отец, он вернется счастливым на землю и выполнит тот труд, который сейчас сделать не успел. И целый круг жизней, затянутый сейчас тяжелой петлей злых предрассудков, освободится и развяжется, перейдет в счастье и свет. Если же Алиса не победит эгоистической любви к отцу, будет плакать и цепляться за него, как это делаешь ты, — целая вереница жизней будет обречена ждать новых возможностей, чтобы сочетание кармических связей вновь пришло в гармонию. Я говорю тебе все это единственный раз и навсегда. Чтобы понять навсегда смысл закона беспрекословного повиновения, я дал тебе сейчас возможность провидеть судьбу многих людей. Но, если ты нарушишь этот закон когда-либо, ничто не сможет оправдать в веках твоего поступка. Цепь любви, которою я связал тебя с собою и которую ты разорвешь своим непослушанием, я буду хранить, и она только сильнее завьется вокруг нас. Но сколько бы я ни хотел принять на себя твои испытания, я этого сделать не смогу. Я приму на себя, любя и побеждая, обратный удар, который ты нанесешь мне. Но цепь жизней, спутанную тобою, ты сможешь развязать только сам.
— О, Боже, как я глуп! Как я непростительно, позорно глуп, дорогой, обожаемый лорд Бенедикт. И я плакал, стонал, бунтовал и чуть ли не обвинял вас в холодности, потому что знал, что вы можете поддержать силы пастора и не
делаете этого. Простите меня, хотя мне и нет прощения. Как тупоумен человек! Какое счастье должно прийти пастору и Алисе, а я оплакивал их обоих. Да будет мне это уроком вовек! Вот здесь, глядя на это заходящее солнце, я обещаю вам, мой ласковый, милосердный Учитель, всегда хранить радость послушания, как бы ни казалось печальным вовне то событие, к которому так или иначе я должен быть причастен своей волей и трудом. Я обещаю, проходя день, не искать вовне каких-то благ и наград. Я понимаю, что день человека — это не то, что к нему приходит, а то, как он это принимает и что сам в него выливает из сердца. Я обещаю, проходя день, воплощать в дела и встречи те понимания, что уношу и вбираю в себя через вас. Я обещаю, проходя день, идти его в бесстрашии, мужестве и мире, потому что я понял сейчас, что все эти качества — не что иное, как моя верность вам.
— Аминь, сын мой. Не давай слишком много обещаний и не разочаровывайся в своих силах. Не глупость твоя заставила тебя сомневаться во всем, а привычка скептически принимать все обстоятельства жизни. Привычка думать об одной жизни земли в постоянном компромиссе, в отрыве от всей жизни вселенной. Усвой основное правило каждого живого человека — научись диалектически мыслить. Не разрывай больше связи со всеми радостными силами природы. И когда настанет твой час постичь знание всех элементов стихий природы — принеси к этому моменту в самом себе полный самообладания и гармонии сосуд. Мудрость не в учености и уме. И вся ценность их только в той культуре духа, к которой они могут привести. Если приведут — из человека выковывается интуитивно творящий, входящий в равновесие всей мировой жизни, светящийся шар. Его энергия действенна и мчится огнем по всем встречам. Если же ученость не привела через сознательное к подсознательному — человек остался одним из тысяч и тысяч тупоумных умников, ищущих объяснений и доказательств предельного ума там, где живет и творит только беспредельная Мудрость в человеке. Никогда в своих бытовых отношениях с людьми не ищи объяснений с ними. Ищи обрадовать человека, начать и кончить встречу с каждым в радости. Но избегай тех, кто, хмурясь сам, старается искать в тебе причин своей хмурости. Беги тех семей, где живут, ссорясь. Тот, кто рассказывает о своей любви к семье, а на самом деле является ее тираном и ворчуном, — не меньше преступник, чем любые воры, уносящие ценности людей.
Навстречу лорду Бенедикту и Сандре шел добряк Мильдрей, улыбаясь издали обоим.
— Что скажете, лорд Мильдрей? Вы, наверное, послом от Алисы?
— Вот и не угадали, лорд Бенедикт. Меня просил пастор обратиться к вам с просьбой навестить его.
Все трое прошли на балкон к пастору, который был укутан пледом, несмотря на теплый вечер. Узнав о причине беспокойства пастора, лорд Бенедикт обещал ему все устроить.
— Кстати, я хотел предложить вам привезти сюда вашего слугу. Он так привязан к вам, что, наверное, скучает без вас, а вы привыкли к его уходу. Сандра поедет завтра рано утром в Лондон, отвезет письма ваше и мое в Академию и будет за вас представительствовать на торжественном, в вашу честь, заседании. Затем заедет за вашим слугой и вечером оба будут уже здесь ко всеобщему удовольствию. И еще у меня к вам вопрос. Ваша жена и Дженни любят морские купания и шумное общество. Не пошлете ли вы им с Сандрой письма и денег на этот предмет? Вы ведь скоро будете Крезом, так как тираж вашей книги колоссальный. Я мог бы пока вам одолжить денег, и они бы уехали из Лондона, очень довольные вами и предстоящей курортной жизнью.
— Лорд Бенедикт, это был бы наилучший и наиболее спокойный выход для всех нас, особенно для меня и Алисы. Я был бы вам премного благодарен.
— Вот и прекрасно, дорогой друг. Скушайте конфету и пойдемте вниз ужинать.
Внизу в столовой уже ждали Наль и Николай, обрадовавшиеся пастору и Алисе, точно век с ними не видались.
— Мы совершенно не согласны, лорд Уодсворд, находиться в изгнании, без вас и Алисы. Если вам не хочется гулять, мы будем сажать вас у теннисной площадки, в тени, с целой кучей книг. Но, пожалуйста, не лишайте нас вашего общества, — обнимая поочередно отца и дочь, говорила Наль.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 25.03.2012, 10:32 | Сообщение # 85 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Быстро пролетел вечер, который Алиса украсила музыкой, и пастор чудесно спел несколько арий. Любовь к искусству победила слабость, и вдохновенная песнь пастора захватила слушателей.
— Ведь вот как странно создан человек. Я и умирая, верно, буду петь.
— Не знаю, будут ли у меня силы, умирая, играть, но умереть под музыку — это, наверное, большое счастье.
— Не знаю, какое будет вам счастье, мисс Алиса, — утирая глаза, сказал Сандра. — Знаю одно, что сегодня в вашей музыке и песнях вашего отца сердце мое тонуло несколько раз в полном блаженстве. Слеза нелегко приходит к моим глазам от музыки. А сейчас она лилась точно прямо из сердца, которое ваша музыка раскрыла.
— Я тоже как-то особенно прониклась твоей музыкой сегодня, дорогая сестренка. — Приникнув к Алисе, Наль шепнула: — Я за двоих тебя благодарю. Тот, кто начал жить во мне, как счастлив он, благодаря тебе. Он сразу готовится понимать и природу, и красоту ее, и людей, и чудо звуков. Алиса, друг, я вместе с тобой несу и радость, и горе. И кроме всего, в тебе для меня опора и помощь. Ты единственная женщина-друг мой. Хотя ты такая молоденькая, но в тебе так много доброты, серьезности и любви, что я чту тебя как подругу и мать. Не покидай меня, Алиса, я без тебя, несмотря на всю любовь мужа и отца, буду одинока.
— Откуда ты взяла, что я собираюсь уехать, Наль? Напротив, лорд Бенедикт оставляет нас с папой здесь на два месяца. Но и дальше я тебя не покину, я все время буду с тобой.
Полюбовавшись еще немного красотой ночи, все обитатели дома разошлись по своим комнатам, и в эту ночь все они мирно спали. На следующее утро Сандра уехал в Лондон, выполнил поручение в академии и отправился в дом пастора. Его встретил старый слуга, которому Сандра передал письмо его господина с приказанием собрать его вещи, захватить несколько книг из кабинета и ехать немедленно, вместе с подателем письма, в деревню лорда Бенедикта. Дженни была дома и вышла в переднюю, услышав голос Сандры.
— Здравствуйте, мисс Дженни. Я привез вам и вашей матушке письма от вашего отца. Быть может, вы захотите ответить ему. Я могу подождать, пока вы напишете ответ.
Дженни взяла письма, провела Сандру в зал и спросила его о здоровье отца очень официальным тоном.
— Лорд Уодсворд очень и очень болен.
— Ох, всю жизнь, скоро двадцать три года, все слышу только о болезни отца. Но, слава Богу, он все живет благополучно, — все так же холодно продолжала Дженни. — Мамы нет дома, что очень жаль. Она бы, наверное, тоже пожелала ответить на письмо. Вы простите меня, я вас покину на несколько минут и напишу ответ у себя.
Дженни вышла, а Сандра сел на покрытое белым чехлом запыленное кресло. Как мало прошло времени с тех пор, как он был здесь у пастора в последний раз! Всего несколько месяцев. Но от души этого дома сейчас не оставалось ничего. Где мир, царивший здесь, которым наполнял дом хозяин? Где безукоризненная чистота этой комнаты, которую, очевидно, поддерживала Алиса? Где веселый смех и музыка? В томящем молчании дома невеселые думы бродили в голове юноши. Он думал о Дженни, как она казалась ему раньше обворожительна, умна и содержательна, а оказалось все мыльным сверкающим пузырем. Думал о долголетних страданиях пастора, о которых никогда прежде и не догадывался. И в сердце его вставали вопрос за вопросом: Где же истинный здравый смысл вещей? Зачем должен был пастор нести такой груз внутреннего разлада? И как мог он быть всегда таким ровным, добрым, нести всем улыбку? Где, в чем был источник его сил самообладания, чтобы так скрывать свои раны и утешать всех? А он, Сандра, бессилен, вспышлив, не выдержан и даже эгоистичен.
Дженни вернулась без письма, сказав, что письмо отца несколько сбило ее с толку, что она сейчас ничего не ответит, но напишет ему завтра по почте.
— Отец тоже говорит, что здоровье его плохо. Но, признаться, в первый раз он не только не протестует, но сам желает, чтобы мы с мамой ехали на морские купания. Мне это очень улыбается. Я не терплю деревни с ее скучищей. Это для Алисы самое подходящее место. Неужели вам еще не надоели красоты природы? — иронизировала Дженни.
— Я еще и рассмотреть их не успел, мисс Дженни.
— Но что же вы все там делаете? Алиса, та, конечно, перешивает туалеты графини, и времени ей всегда мало. Но что же делает сама графиня? Вы все так же восхищаетесь ею?
— Графиня и мисс Алиса почти неразлучны, как и мы все, с вашим отцом и лордом Бенедиктом. Обе дамы учатся верховой езде и другому спорту, который считает полезным и необходимым для здоровья наш хозяин. Кроме того, у лорда Бенедикта прекрасная библиотека. Обе наши дамы учатся и со мной, и с графом Николаем, и с самим лордом Бенедиктом.
— Ну, меня можете уверять сколько угодно, что Алиса не шьет, — я вам не поверю. Туалеты для скачек, несомненно, были сшиты ею...
И вдруг Дженни осеклась под взглядом Сандры. Что было в этом взгляде, что ее, за минуту сравнительно спокойную, привело вдруг в бешенство? Точно какой-то огонь пролетел по ней — так она почувствовала себя раздраженной.
Сандра смотрел на нее печально, точно жалея ее. Это не был тот юноша-поклонник, которого она, смеясь и сознавая власть своей красоты над ним, припирала к стенке своим остроумием, которое он не умел парировать. Это не мужчина, восторгавшийся ее умом и видевший в ней всегда женщину, стоял перед ней. Это был какой-то новый, вглядывавшийся в ее душу человек, искавший какого-то ответа на свой вопрос. А Дженни хотела только легко скользить по жизни. Быть женщиной, пленять и нравиться, а не интересоваться чужой душой. Гнев заставил ее резко спросить Сандру, почему он смотрит на нее, как милосердный самаритянин, в сострадании которого она не нуждается.
— Да, я знаю, что милосердию нет места ни в вас, ни подле вас. Но я все же думал, что вы лучше защищены от зла. А вижу сейчас, что вы раскрыты настежь для всего злого. Кто может так легко приходить в раздражение, тот зовет к себе и в себя все худшие страдания от страстей.
— Это вы в доме вашего лорда Бенедикта научились проповедовать? Или у моего отца заразились его манией исправлять людей? Я ненавижу проповедников, — топнула ногой Дженни. — Милейший папаша-проповедник, напутствуя меня чуть ли не на вечную разлуку, предлагая отправиться в любой курорт, забыл о самом главном: о деньгах. Он, конечно, по рассеянности забыл о такой мелочи, — почти кричала Дженни.
— Ах, простите, это я, болван, забыл о них, а не он. Вот пакет для вас, а это для вашей матери.
И Сандра подал ей два объемистых пакета, надписанных рукой пастора, которые она жадно схватила. Дженни сконфузилась, но через минуту еще больше озлилась. Ей хотелось как-либо замаскировать свое поведение, она отвернулась к окну. Сандра воспользовался моментом и быстро вышел из комнаты.
В передней его ждал совершенно готовый Артур. Оба они тихо вышли из дома, сели в экипаж лорда Бенедикта и через некоторое время уже ехали в поезде. Впервые Сандра вгляделся в лицо старого слуги. Большие годы не согнули этого человека. Он был прям, широкоплеч, не очень большого роста, но отлично сложенный, с красивым, благородным и добрым лицом. Этот старик скорее походил на друга, чем на слугу пастора.
— Вы давно живете в семье пастора?
— Я всю жизнь не разлучался с сэром Уодсвордом. Ему было семь лет, а мне четырнадцать, когда покойный лорд Уодсворд, дядя пастора, у которого он тогда жил, приставил меня к нему, сразу отняв его у всех нянек и гувернеров. Лорд Эндрью уже тогда был святым ребенком, как потом был святым юношей, святым мужем и отцом и святым пастором. — Он закрыл лицо руками, чтобы скрыть полившиеся из глаз слезы. — Святые долго не живут. Что им здесь делать? Мой господин молод еще, но сердце его уже не может вынести больше мук. Оно сгорело. Его спалило страдание, а с ним и меня. Я знаю очень хорошо, что уже не привезу в Лондон моего господина, а привезу только его гроб. Если вырос вместе с человеком — врос в его сердце. Слов не надо — все знаешь. Так и я это знаю, хотя никто мне ничего не говорил. — Он смахнул еще раз слезу, и лицо его озарилось мужеством. — Мой господин тоже, наверное, знает, что он не вернется больше в свой дом. И велико же милосердие Божье, что он умрет не в этом доме его ежедневной Голгофы.
Сандра с восторгом и уважением смотрел на этого человека, язык которого, его манера выражать свои мысли обличали в нем вполне культурного человека.
— Неужели вы так и прожили всю жизнь возле лорда Уодсворда, не имея своей семьи?
— Ни на один день, до этого года, не разлучался я с моим господином. Если бы он был счастлив, я бы, вероятно, имел время создать себе семью. Но пастор был так несчастлив, так страдал сердцем и так скрывал от всех свою болезнь и свое горе, что я ему был всегда нужен. Только года три, как мисс Алиса разгадала вполне его болезнь. А то и от ее любящих глаз удавалось скрывать истину.
Глубокая верность слуги своему господину пронзила сердце Сандры. Невольно он сравнил свое поведение по отношению к лорду Бенедикту, и в сердце его проник стыд и горечь сознания, что он, философ и изобретатель, ниже по своей духовной культуре, чем этот полный деликатности и любви простой слуга.
В молчаливо установившейся между ними дружбе оба добрались до дома только к ужину. Свидание пастора со своим слугой послужило Сандре еще один раз уроком. Слуга, знавший, что ехал ухаживать за своим господином в его смертельной болезни, вошел к нему в комнату так, как будто он был все время здесь в соседней комнате и выходил за каким-либо пустяком. Его лицо было спокойно, он сейчас же привел комнату и вещи в привычный порядок, подал пастору последние номера журналов, сегодняшнюю газету и стал рассказывать, как он навещал своих родных. Сандра переглянулся с Алисой, обменялся с ней улыбкой и вышел из комнаты.
И снова потекли мирные дни жизни обитателей дома лорда Бенедикта, такие мирные и однообразные вовне и такие глубоко различные, напряженные в духовной структуре каждого, между двумя гранями земной человеческой жизни: уходящего пастора и развивающейся новой жизни в Наль.
Алиса расцветала на глазах. Ее духовный рост сказывался во всех ее поступках. Глядя на нее, казалось, что так легко быть сиделкой при больном отце, когда Алиса тысячу раз в день вставала, кормила, давала лекарства, мерила температуру, меняла компрессы и грелки, с улыбкой шутливо выговаривая больному за его чрезмерное терпение и нетребовательность. Лорд Уодсворд слабел и худел, на глазах превращаясь в аскета, а лицо его и взгляд все светлели. Он получил сухие письма от Дженни и леди Катарины и сказал однажды Флорентийцу, сидя, по обыкновению, в кресле под наблюдением дочери:
— Как мне странно, что Дженни моя дочь, с которой я прожил неразлучно двадцать три года, которой я отдавал и времени и забот много больше, чем Алисе. Она даже не поняла, что письмо мое к ней — мое последнее, прощальное письмо, полное любви и мольбы к ней, было моей последней надеждой пробиться к ее сердцу. Из всех интенсивных и многочисленных попыток разорвать и разломать перегородки между собою и ею мое последнее письмо было самым активным криком сердца. Но и в этой попытке я не успел. И ухожу с большой тяжестью невыполненного долга по отношению к дочери.
— Если бы все отцы так защищали своих детей от зла, как это делали всю жизнь вы, мой друг, на свете было бы легче жить и люди страдали бы меньше. В вашей семье не было места несправедливости к Дженни. Она была поставлена матерью незаслуженно на пьедестал, а вы снимали ее оттуда каждый раз, когда только могли. Вы внушали ей человеческие чувства и интерес к общей жизни не словами, а собственным примером. Ваша борьба не давала ей окончательно утонуть в пошлости. Но я уже говорил вам не раз: детям в жизнь дорожку ни отец, ни мать не протопчут. Что за смысл сейчас разрывать вам свое сердце скорбью о той
жизни, что выбрала себе сама Дженни? Вы отдайте себе отчет: все ли сделали вы, чтобы показать ей, что у человека два пути и что путь духовный равноценен пути физическому? Все, что вы сделали, чтобы указать ей, что жизнь — это не порыв страстей, не взлеты в красоту и падения в бездну. Вы доказали ей, что на земле труд обычного серого дня — это и есть жизнь и смысл ее. Следовательно, вы подали ей все костыли, все подпорки, все средства, чтобы она постигла, что жизнь — в самом человеке, в его доброте и простом процессе творчества. Вы сделали все для той души, что вы приняли на хранение от Единой Жизни. А как эта душа, в сочетании своих кармических путей и сил, идет по дню, примет она или нет ваши руководящие нити — это не от вас зависит. У каждого человека наступают в жизни периоды, когда дух его сбрасывает с себя оковы накопившихся условностей. Внезапно его глаза раскрываются, и мы говорим: человек изменился. Но это не человек изменился, а в нем освободилось какое-то количество светоносной энергии, которую он затрачивал раньше на борьбу с самим собою. Как ветхое тряпье, падают сразу страсти человека, давившие мысль и сердце, и освобожденная материя его духа льется Светом на его пути. Среди множества проходимых нами таких поворотных пунктов есть в каждое воплощение у всех людей общий и неизменный кульминационный пункт. Это смерть. В этот момент раскрепощается дух человека совсем от законов земли. И нет ни одного человека, который мог бы остаться жить на земле хотя бы еще одно мгновение,
если он уже вышел из тех скорлуп иссохших страстей, которые не годны больше для творческой, созидающей жизни. Неисчислимые примеры всегда индивидуально неповторимой жизни человека сводятся все к этому одному закону вселенной: вечному движению вперед в творчестве к совершенству. Есть случаи для данного воплощения безнадежные, где иссохшие страсти так срослись с материей духа, что стряхнуть их невозможно. И тогда погибло все воплощение человека. И все же ему предоставлялось большое число случаев для освобождения, которыми он не сумел воспользоваться, и человек уходит с земли, чтобы долго учиться в своей новой облегченной форме, как надо жить на земле в следующий раз. Или, наоборот, человек уже перерос свое окружение. Отдал в труде все творческие силы и поднялся в своем духе так, что ему нужно новое тело и высшие условия внешние, чтобы иметь возможность вынести вновь свое творчество в жизнь земли. Тогда он оставляет землю, чтобы прийти на нее снова очень скоро. И в этих случаях — особо оберегаемых светлыми силами — человек возвращается не только скоро, но и условия его новой жизни на земле сливаются в ту любовь, что он сам на ней посеял в предыдущую жизнь. Не тревожьтесь, друг. Ваш случай как раз из последних. Вами отдано на земле так много любви, что она выросла уже сейчас в мощную силу и притянет ваше новое воплощение к себе. Я уже просил вас отдать все свои последние дни радости свободного понимания всего великого пути человека. Открытой дверью вашего сердца была каждая ваша встреча с людьми до сих пор. Теперь же эта дверь уже не может закрыться: в нее вступила Вечность и слилась с живущею в вас Любовью. Идите, сознательно видя весь свой путь. Идите без страха, скорби и сомнений. Гармония ваша уже не может быть поколеблена ничем земным.
Флорентиец оставил пастора и Алису, ставших почти неразлучными. Сандра и Мильдрей, часто ездившие в Лондон по поручениям всех обитателей деревни, проводили почти все свое свободное время тоже возле больного. Наль и Николай, по требованию хозяина дома, утром ходили вместе с ним в поля и леса, принимая участие в управлении имением и обучаясь сельскому хозяйству. Но каждую свободную минуту и они старались проводить с пастором.
Почти каждый вечер Флорентиец уводил Алису с собой на прогулку, оставляя Наль вместо нее с больным. И эти часы для обеих женщин были часами большого счастья. Наль, видевшая пастора редко, но любившая его как второго отца, но отца из той же плоти и крови, как она сама, тогда как Флорентийца она причисляла к людям высшего порядка, как и дядю Али, чувствовала себя с пастором гораздо проще. И все ее жизненные, бытовые недоумения и вопросы, с которыми она не решалась обращаться ни к отцу Флорентийцу, ни к мужу, находили полное разрешение у пастора. Он вперед угадывал все вопросы будущей молодой матери и умел ввести в ее сознание понимание великих законов природы, где нет места в чистой душе предрассудку стыдливости. Он умел показать ей, как в самом зачатке новой жизни мать должна думать не только о физическом здоровье, но и характере своего будущего ребенка. Он не забывал ей напоминать, каким миром она должна окружить жизнь ребенка уже теперь. От первых часов колыбели и вплоть до его семи лет стараться ничем не разбивать окружающей его гармонии в семье. Указывая на обязанности материнства, больше всего предупреждал ее самое от безделья умственного и физического.
Алиса же в своих часах отдыха с Флорентийцем крепла не только силой духа, но и, как ей казалось, возвращалась каждый раз обновленной. Теперь вся ее психика изменилась. Она не тосковала больше о разлуке с отцом. Она легко говорила ему и себе: «До свидания». Девушка не задумывалась над тем, как произойдет это дивное чудо нового воплощения ее отца в ее собственной семье. Ей было ясно, что только ее внутренний мир, ее духовная высота и благородство важны для их будущей общей жизни. Она больше не думала о внешних факторах жизни, поняв однажды и навсегда, что внешняя жизнь приходит как результат внутренней, а не наоборот.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 25.03.2012, 10:32 | Сообщение # 86 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Однажды, поднявшись после ужина к себе в комнату, Алиса услышала легкий стук в дверь. На разрешение войти в дверях показалась Дория, принесшая ей платье к следующему дню.
— Простите, Алиса, я знала, что вы еще не спите, и решилась принести вам платье, с которым опоздала.
— Что вы запоздали, Дория, — вставая с места и усаживая Дорию рядом с собой, сказала Алиса, — это пустяки. Я отлично могла бы и совсем обойтись без этого платья. Но что вы так поздно стали засиживаться за работой, это уже не пустяки. Мы с Наль уже несколько раз вас просили больше отдыхать и ложиться раньше спать. У вас вид последние дни очень плохой. Но о чем же вы плачете, Дория?
— Я плачу, потому что только теперь увидела и до конца поняла, что я в жизни наделала. Вся моя жизнь, которую встреча с вами заставила меня переоценить, колет меня. Узнав вас, я поняла, что я никогда не любила никого до конца. Я не была верна по-истинному никому и ничему до конца и даже не была добра до конца, хотя жила только для того, чтобы делать добро, как я думала. Когда я теперь смотрю, как живете вы, я понимаю, о чем мне говорил Ананда, говоря, что я живу от ума и все ищу логических колец, которыми стараюсь окружить людей, как кольцами моей любви. И что я хочу, чтобы все ясно видели, что это кольца моей любви и доброты, которые я им усердно несу. Передо мной была раскрыта светлая дорога. Мне было
предоставлено самой выбрать и решить свой путь. Мой руководитель, дорогой Ананда, развив во мне все силы понимания вечных законов жизни, дал мне полную свободу складываться не по его указанию, а по радости того знания, которое он мне открыл. А я думала, что он мало занимается мною, предпочитая мне других. Я сердилась, ревновала, внесла целый ураган личного бунта в свои отношения с ним и с другими, кто шел за ним. Только теперь, встретив вас и узнав вашу жизнь, я поняла, что такое значат слова: «Оставь твой дом и иди за Мною». Поняла, что такое простая доброта. «Дом» не в том смысле, есть ли он у человека, как термин обывательской жизни, как таковой. Но дом в смысле мира в себе, когда человек не требует лично себе ничего от людей, с которыми живет. Дом не в условностях внешней жизни, а в великой тишине сердца, которую человек умеет хранить в себе во всяком доме, во всех столкновениях и встречах с людьми, где бы они ни происходили. Алиса, не потому вы стали сами любовью и добротой, что Флорентиец встретил вас. Но вы встретили его, потому что жили в аду вашей семьи, служа вашей сестре и матери, как простая слуга-раба, никогда не подумав потребовать от них награды за свою любовь. Теперь вы служите умирающему отцу так, точно вы провожаете его в высшую радость.
— Это действительно, Дория, так и есть. Я провожаю отца в высшую радость, радость нашу обоюдную с ним, хотя и не могу вам ничего сказать об этом. Но вы не правы, назы-
вая меня любовью и добротой. Я просто возвращаю часть того долга любви, в котором я до сих пор живу перед моим отцом. Тот же, кого вы зовете Флорентийцем, — вот он действительно только любовь и доброта. И для меня это недосягаемый идеал, к которому и приблизиться невозможно.
— Вот видите, вы причисляете вашего Учителя к людям чуть ли не другого мира. А я все хотела от Ананды равенства, не понимая, не ценя всех облегчений, которые он делал для меня, стараясь вытолкнуть меня из шор условностей, в которых я жила. Однажды я стала просить Ананду послать меня на одно из трудных дел, на которое он посылал других. Он мне доказывал, что я еще не готова. Что мои кольца от ума, где написано: «Я люблю», «Я верю», «Я не лгу», «Я иду без костылей и предрассудков», — и есть самые живые мои предрассудки. Что надо ждать, пока под радостью истинной любви упадет цепь моих колец, тогда я буду готова к урокам и поручениям. Иначе выйдет двойное горе и для меня, и для людей, с которыми я буду иметь дело. И, улыбаясь своей чарующей улыбкой, Ананда прибавил: «Мне же придется принять весь неудачный опыт вашей жизни на себя, а вам, бедное дитя, проходить все сначала. Поймите, в вас горят желания выше ваших возможностей. А победить их человек может только там, где труд его ниже его духовных сил. Там, где труд равен его духовным силам, — человек побеждает любовью и миром. В вас их нет, вы вспыхнете и... погаснете, если возьметесь за дело раньше, чем созреет ваше полное самообладание и установится гармония». Я настаивала, добивалась — и беспредельно добрый Ананда, дав мне двух помощников, не мешал мне действовать. Вероятно, вы сейчас уже угадали, как сумбурно шла моя работа, как я была требовательна к людям. Я тогда много думала о том, как я «устаю», и мало думала, что не умею дать ни отдыха, ни помощи тем людям, с которыми встречалась. Они уставали от меня, не двигаясь вперед, и я этого не понимала. Финал взятого мною на себя дела был печальный. Я вносила с собой столько личного мусора, что не могла помочь глазам людей подняться к величию реальных ценностей. Ананда, по требованию Тех, кто стоял выше него, отозвал меня. И Флорентиец, бесконечно милосердный, взял меня к себе, разделив с Анандой мой удар ему. Я слышала, как он говорил Ананде: «Ты все стараешься, чтобы люди могли идти в полной свободе так, как шел ты сам и И. Таких чудес для всех не бывает. Не ставь, от своей беспредельной доброты и смирения, слабых людей в соблазн свободного выбора, судя о них по своей колоссальной силе. Лучше давай им созревать в рамках строгого послушания. Так им легче дойти до самообладания». Не знаю, было ли бы мне так легче. Знаю только, что сейчас я пришла благодарить вас за встречу, за тот пример женской жизни, где я увидела ум, талант и благородство в полном сочетании с добротой. Радость быть подле вас помогает мне не оплакивать в пустоте свои неудачи, но заставляет мужаться, как я это вижу каждый день в вашем поведении. Какое счастье было бы для меня быть вам сейчас полезной, Алиса! Я знаю, что вы не нуждаетесь в поддержке, как я в ней нуждаюсь. С тех пор, как я увидела, что каждую минуту вы кому-нибудь нужны, все идут к вам со своими маленькими и большими делами, — мне захотелось стать вам верной слугой, как старый Артур вашему отцу.
— Дория, голубушка, вы меня уморите. Я не выдержу и расхохочусь вовсю, пожалуй весь дом перебужу. Вы есть и будете и мне, и Наль лучшей подругой, лучшей наставницей и чудесной теткой первенцу Наль. Довольно вам быть смиренной слугой. Лучше, вернее, честнее и скромнее вас в сказке о рыцаре-слуге выдумать нельзя. Пока вы не выйдете замуж...
— Нет, Алиса, я дала обет полного целомудрия, и эта сторона жизни не существует уже для меня.
— Быть может, это очень эгоистично с моей стороны, Дория, но тогда ничто уже не разлучит нас с вами, и у каждого из моих детей будет по две матери, чему я не могу не радоваться.
Девушки расстались не скоро. Дория рассказывала Алисе об Ананде, о его голосе, красоте, о его игре на виолончели.
— Представляю себе, что бы это была за музыка, если бы вы играли и пели вместе с ним. Когда он поет — точно мечом разрезает ваше сердце, и падает в нем все мелкое. Что-то не от земли, как и в голосе Флорентийца, есть в пении Ананды... И вот, Алиса, я была подле такого человека. И там я искала пятен на платьях людей, вместо того чтобы нести им радость. Я жила подле Ананды, у моря, в такой
неописуемой красоте природы. И вместо наслаждения его обществом, вместо старания передать всем его мудрую помощь, я все сравнивала свою судьбу с жизнями всех окружающих, считая, что Ананда мало внимателен ко мне.
— Все это в прошлом, моя дорогая, — обнимая плачущую Дорию, сказала Алиса. — Теперь ваш опыт дал вам знание своих сил. Теперь вы, подле лорда Бенедикта, нашли новую, необходимую вам энергию и, конечно, рано или поздно, снова встретитесь с Анандой.
— Вы думаете, Алиса, это возможно?
— Не представляю себе, как было бы возможно иначе, Дория. Ведь люди такой высоты, как Ананда, Флорентиец и, вероятно, многие другие, о ком я не знаю, живут только для того, чтобы помогать людям, всем без исключения. Как же могут они, видя ваши усилия, оставить вас без помощи? Нельзя быть наполовину преданной, потому что это не преданность сердца, а просто компромисс. Но сейчас вы уже не можете никого любить наполовину. Вы даже Наль и меня принимаете целиком, какие мы есть, со всеми нашими качествами. Я уверена, что для вас наступает новая жизнь, в которой вы убережете многих от страданий и ошибок, так как сами прошли через бездну человеческого горя.
Девушки вышли на балкон, где, к их удивлению, уже сияло утро.
— Что же я снова наделала! Для вас, Алиса, каждая капля сил важна, а я отняла у вас ночь.
— И поэтому потрудитесь немедленно сварить мне и Алисе шоколад и принести его сюда под дуб, — раздался голос Флорентийца, сидевшего на скамье против балкона Алисы. — А ты, Алиса, сходи сюда, теперь спать уже поздно.
Сконфуженные девушки разошлись, и через минуту Алиса была подле Флорентийца.
— Дитя мое, дни пробегают быстро, скоро конец и теплу. Не сегодня-завтра надо ждать, что отец твой покинет нас. Мужайся, дочь моя, — необычайно ласково говорил Флорентиец. — Помни, как мы с тобой говорили не раз, что иметь какие-то понимания и не уметь воплотить их в жизнь — это значит не иметь никаких истинных пониманий, а только темнить свой трудовой день сумбуром суеты и страстей. Еще одна страдающая душа открыла тебе свои раны. И еще раз ты убеждаешься, что везде своя Голгофа.
— Лорд Бенедикт, благословен день, когда я встретила вас. Я, как и мой отец, могу сказать: жизнь стала иною, стала сказкой и радостью со встречи с вами. Я буду стараться быть достойной того, кто мне сейчас говорит: «Дочь моя», — и заменяет мне уходящего отца. Не осудите слабую дочь свою, если глаза ее все же прольют слезу. То будет только слеза благоговения и полного принятия жизни именно такою, какой она мне дается.
Дория подала шоколад, сконфуженно не поднимая глаза.
— Сядь, Дория, с нами. Почему же ты себе не принесла шоколада? Или ты еще не чувствуешь, что твой урок слуги кончен? Благодарю тебя за усердие, за ту ласку и доброту, с которыми ты несла свой урок слуги и которые ты проявила ко всем моим делам. Спасибо тебе, друг Дория. После смерти и похорон пастора мы все скоро уедем в Америку. Планы мои были несколько иными, но за короткое время они уже второй раз меняются. Каждый из нас должен гибко приспособляться к зову жизни и внимательно прислушиваться к нему. Ты, дорогая дочь моя Дория, осознала все свои ошибки и главнейшую из них: требовательность к людям. Ты уже поняла свое место во вселенной, смирение твое помогло тебе окончить урок скорее и легче, теперь ты будешь жить здесь общим другом, дочерью моею, членом нашей семьи. Не раздумывай, как, каким путем доберешься ты снова до Ананды. Делай каждое дело текущего дня до конца. Делай все любя, как делаешь сейчас. И сама жизнь развяжет и свяжет тебе новые нити, о каких ты не предполагаешь сейчас.
Флорентиец обнял Дорию, посадил ее между собой и Алисой, отер слезы с ее глаз своим чистым, свежим платком и пододвинул ей свою чашку шоколада.
— Пей, дружок, — сказал он, поглаживая ее по голове, как ребенка. Дория приникла к нему, а к ней прильнула Алиса, радуясь счастью подруги больше, чем могла бы радоваться за себя.
— Я все могла бы вынести спокойно и без слез, — почти шепотом сказала Дория. — Но то, что вы сказали мне: «Спасибо», — это меня совсем выбило из самообладания. Ваше милосердие уже однажды спасло меня. Теперь я увидела, что и предела ему нет. Одно это слово обрубило все канаты личных моих желаний навеки. Оно точно выстроило мост любви из моего сердца навстречу каждому человеку. Я больше не смогу думать о себе. Но только о тех, кого, где и как пошлет мне жизнь, чтобы утешить и обласкать каждого.
— Хорошо, дитя. Пей же свой шоколад и пойди помоги Артуру. Смени его при больном. А ты, Алиса, прими эти капли и пойди спать. Дория разбудит тебя через три часа, и ты сменишь ее тогда у постели отца.
Через несколько минут Дория вошла в комнату пастора. Больной тихо спал, проведя тревожную ночь. Артур сидел в кресле, подперев голову руками. Теперь, когда никто на него не смотрел, старый слуга предавался своему отчаянию. Скорбные глаза его были полны слез. Бледное лицо осунулось. Он был строг и печален. Обычной ласковой улыбки, с которой он говорил с пастором и Алисой, не выдавая им своего горя, не было и в помине. Увидя Дорию, Артур встал, смахнул слезу с лица. Он хотел пододвинуть ей кресло, но Дория, приложив палец к губам, указала ему на балконную дверь и тихо вышла вон из комнаты. Через несколько минут она вернулась, неся завтрак на подносе, который поставила на стол на балконе, и жестом вызвала Артура из комнаты. Она усадила его и заставила кушать.
— Леди, я не могу есть. Я совсем потерял не только аппетит, но весь смысл жизни для меня кончен.
— Я уже много раз вам говорила, чтобы вы не называли меня леди, что я такая же слуга, как вы.
— Быть может, леди Дория, вы сейчас и находитесь в положении слуги. Но я хорошо знаю, что такое леди и как ведут себя не леди в жизни. Вы поступаете как истая леди, и манеры ваши — тоже манеры леди. Поэтому я звал, зову и буду звать вас леди, хотя бы для всех остальных вы были простой слугой. Мой дорогой пастор всю жизнь учил меня своим поведением, как надо всматриваться в сердце человека и уметь уважать его за его страдания и доброту, а не за занимаемое им положение в свете. Вы все улыбаетесь, леди Дория, как и моя дорогая барышня, леди Алиса. Но вряд ли ваша улыбка пришла из меньшего страдания, чем ее. Только она кротка всегда была, и ее милосердие ей ангелы в колыбели дали. А вы, леди Дория, вы горды очень, и для вашего милосердия семь злых фей победить было надо. Вы простите меня за мой разговор. Я ведь неученый. Добрый пастор много сделал для меня и помог кое-какому образованию. Вообще, я не посмел бы так говорить с вами, но перед лицом наступающей смерти всего самого дорогого для меня — все мне кажется несущественным, кроме одной только любви к человеку. Сейчас конец не только жизни пастора, конец и мой. У меня больше нет ничего, для чего бы я желал жить.
— А разве Алиса и ее жизнь для вас безразличны, Артур?
— Нет, конечно, мисс Алиса любима и уважаема мною очень глубоко. И не только за ее любовь к отцу, но и за ее душу, чистую и честную. Но у нее будет своя жизнь, и мне там не может быть места. Даже сейчас, когда я мог бы ей быть хоть до некоторой степени утешением, — она настолько сильна, что и этого ей не надо.
— Вы очень ошибаетесь, Артур. Вы не только теперь ей нужны, но будете нужны чрезвычайно и дальше. Вы только не можете сейчас понять, где и в чем Алиса находит свои силы для ровности и выдержки и отчего ее сердце не рвется так от боли, как ваше.
— Мисс Алиса еще очень молода, леди Дория. Молодость легче идет вперед, а нам, старикам, хода вперед уже нет. У нас одна могила.
— Вот в том-то вся разница между вами, Артур, и Алисой. Алиса знает, что человек всегда идет вперед, что смерть временного тела не нарушает вечной жизни его духа. А вы считаете, что жил человек, о чем-то думал, что-то вынашивал и создавал, а потом умер — и сразу все в нем изменилось. Или он попал в рай, или в ад, вдруг стал сразу святым или остановился в грехах. Но в жизни нет скачков. Все идет вперед, ни на минуту не останавливаясь. И если сегодня пастор закроет глаза — это не значит, что связь ваша с ним разорвалась. Это значит только, что ваша жизнь еще должна служить ему на земле. Он ушел и будет невидим для вас. Но он оставил вам свой завет, в котором скажет вам не только свою волю, но и ту часть истинной жизни, что он сам понял не так давно. Не надо горевать, Артур, надо радостно провожать друга, потому что ему будет трудно собирать свое мужество, уходя с земли, если он будет видеть вашу скорбь. Верьте, я знаю, что он оставит вам заветное письмо, из которого вы поймете свое счастье жить после него. Но, по некоторым условиям, он может передать вам его через лорда Бенедикта только после своей смерти. Бодритесь же сейчас, верьте и ждите без сомнений. Лорд Бенедикт велел вам скушать эти две конфеты и идти спать. Я посижу здесь и разбужу Алису, когда вы оба отдохнете.
Артур, неотрывно глядевший в лицо Дории, молча проглотил конфеты, поцеловал протянутую ею руку и, захватив поднос с недоеденным завтраком, молча вышел из комнаты.
Дория села у кровати и посмотрела на лицо пастора. Бледное лицо, преждевременно состарившееся, прорезанное глубокими морщинами. Лицо, носившее следы огромного утомления и страдания. Дория вспомнила, как Артур и Алиса рассказывали ей раз, что пастор был очень красив и строен, что он, смеясь, сжигал женские письма целыми пачками, приходившие к нему с каждой почтой. Теперь лицо еще было красиво, а когда пастор думал или о чем-либо вдохновенно говорил — оно бывало прекрасно. Но это лицо говорило уже всему земному: «Прощай». Дория думала обо всей жизни пастора, о всех его желаниях, борьбе, неудачах и слезах. Как мало было у этого человека личного счастья! И все же он вносил всюду с собой мир, всем дышалось легче от его присутствия и доброго слова. Только в его собственной семье его не уважали, не принимали его указаний, не желали его мира. Теперь кончается эта жизнь труда и трудностей, не доведенных до конца дел, потерянных возможностей что-либо исправить. «И всегда люди, — думалось Дории, — проходя по земле, теряют половину ее ценности в слепых предрассудках. А когда наступает последний час — человек не готов к этому последнему зову».
Пастор проснулся и улыбнулся Дории.
— Как это странно, я не знал, что вы сидите здесь. Я видел вас во сне, и мне снилось, что я читаю цепи ваших мыслей. Вы думали сначала о всей моей жизни, а потом о людях вообще, о том, что они никогда не готовы к смерти. Было ли это так на самом деле? Вы именно об этом думали?
— Да, сэр Уодсворд, я об этом думала, и меня очень удивляет, что вы отгадали мои мысли.
— О, нет, Дория. Я плохой отгадчик. Я просто читал слова, как бы окружавшие вашу голову. Но как я долго спал. А где моя Алиса? Мне не хотелось бы расставаться с ней сегодня.
Раздался стук в дверь, и вошел лорд Бенедикт. Он отпустил Дорию, сам дал пастору лекарство и сел в опустевшее кресло подле его постели.
— Вы просили меня, дорогой друг, помочь вам утешить Артура. Я пришел теперь исполнить вашу просьбу. Вот вам бумага и конверт, вот вам доска, чтобы вы могли писать ему ваше последнее письмо лежа. Я счастлив, что могу выполнить не только вашу просьбу, но и передать вам огромную радость: ваша следующая жизнь снова пройдет вместе с Артуром. Вы оба будете братьями, оба родитесь в семье Алисы. И Артуру будет двойное счастье, так как он будет жить до тех пор, пока вы не сойдете снова на землю. Его руки примут ваше новое тело, он доведет вас до семилетнего возраста, а затем уйдет, чтобы стать вашим самым младшим братом, которому вы, в свою очередь, вернете все его заботы и услуги этого воплощения. В письме к Артуру напишите ему обо всем этом, а я и Дория объясним ему все, чего он не сможет понять.
Пастор, уже наполовину отошедший от земли, писал свой последний завет Артуру с большим трудом. Флорентиец помогал ему. Часто он поддерживал его руку, давал ему подкрепляющие капли — и все же пастор так устал к концу письма, что даже капли холодного пота покрыли его лоб. В этом же письме он извещал Артура, что оставляет ему денежный вклад, который ему передаст также лорд Бенедикт.
— Поистине, это уже мое последнее письмо, лорд Бенедикт. Я предчувствую, что и день мой — тоже мой последний земной день сегодня. Мне хотелось бы провести его с Алисой и Артуром. Если бы я смел, я прибавил бы: «И с вами».
— Я уже пришел, мой друг, чтобы не отойти от вас до последнего мгновения. А Алиса и Артур оба придут вскоре. Теперь вы уже настолько отошли от физического плана, что стоит вам глубоко сосредоточиться на человеке — и вы будете в силах читать его мысли. И в то же время, сосредоточиваясь на Любви, которую вы зовете Отцом, вы сможете выйти из своей физической скорлупы, безболезненно оставив этот мир и пройдя прямо в план духовный. Каждый человек идет с земли туда, где он привык трудиться, откуда он привык переносить свой труд духа и огня в плотные формы и покровы земли. Вы привыкли жить и трудиться в духовном плане. Теперь эта привычка создала вам рельсы для прямого путешествия туда. Проститесь с Алисой и Артуром, благословите их как будущих сына и мать. Проститесь с Сандрой и Мильдреем и... прочтите, кто из них будет Алисе мужем, и сами соедините руки будущих мужа и жены, в семью которых вы придете старшим сыном.
Лорд Бенедикт подал пастору пилюлю и спустился вниз, велев разбудить Алису и Артура. Он отнес письмо пастора в свой кабинет, где запер его в секретный ящик письменного стола и возвратился в комнату пастора. Через некоторое время туда вошел Артур, вслед за ним Алиса. Казалось, оба поняли совершавшуюся в пасторе перемену. Пастор попросил приподнять его на подушках, взял руки Артура и тихо сказал ему:
— Ты никогда не был мне слугою. Ты был мне другом, братом, нянькой, матерью ты заменял мне всех родных. Не тоскуй и не плачь, что я ухожу раньше тебя. Подумай, как бы я жил без тебя, если бы ты ушел раньше меня. Ведь я и выжил-то на земле так долго только благодаря твоим заботам и вниманию подраставшей Алисы. Сейчас я не могу тебе сказать всего того, что хотел бы. Но когда я умру, лорд Бенедикт даст тебе мое письмо. Из него ты окончательно поймешь то, что я говорю тебе сейчас, поймешь свое новое счастье. Теперь мой завет тебе: не плачь, будь добр, как был всю жизнь, и жди меня в ее доме.
Пастор вложил ручку Алисы в руку Артура, и обе их руки покрыл обеими руками лорд Бенедикт.
— Служи лорду Бенедикту, как служил мне. И навеки внеси его имя в свое сознание, врежь в свое сердце.
В комнату вошел Сандра. Как ни был он подготовлен Флорентийцем и шел сейчас сознательно проститься с пастором, его лицо передернула судорога, когда он увидел, как сильно изменился умирающий. Сандра опустился на колени и закрыл лицо руками. Пастор положил ему на голову руку и сказал:
— Мы с вами часто говорили, мой друг, о ценностях земной жизни. И вы разделяли мое мнение, что вся красота человеческого существования в гармонии сил самого человека. Нет одиночества для тех, кто носит в себе сердце и мысль свободными от предрассудков. О чем сейчас плачете? Ведь если ничто из моих мыслей и моей любви не осталось в вас, как способы ваших действий в обычном дне, то дружбе нашей конец и мы разлучены. Если же я сумел так любить вас, что моя любовь раскрыла в вашем сознании возможность двинуться выше к совершенству, мы непременно встретимся еще, потому что ваша живая деятельность притянет вновь мою энергию любви. Не забывайте, что самые важные встречи человека — это его встречи с детьми. Обращайте больше внимания на них — мы никогда не можем знать, кого мы встречаем в ребенке. Идите, друг, мужайтесь. Не оставляйте дома лорда Бенедикта и бойтесь рыжих женщин. Вам они могут принести слишком много зла.
Лорд Бенедикт поднял Сандру, довел его до дверей и велел ему послать лорда Мильдрея проститься с пастором. Алиса стояла на коленях возле отца, когда вошел лорд Мильдрей.
— Сюда, друг, скорее, я уже плохо вижу земное, — сказал пастор. — В ваших мыслях я читаю, как вы желаете мне проходить дальше и выше, забыть о земле и относиться к ней только как к очагу любви, которая льется для меня из нескольких сердец. Вы стараетесь всем напряжением сердца перелить в меня мужество и мир. Спасибо. Я понял сейчас, как глубока и чиста ваша любовь ко мне и Алисе. Мне будет хорошо вновь жить в той мирной семье, которую вы создадите с Алисой. Будьте благословенны. Отдаю вам дочь мою как жену и мать вашим будущим детям. Не покидайте дома лорда Бенедикта и живите с Алисой так и там, как он вам укажет.
Пастор соединил руки Алисы и Мильдрея. И лорд Бенедикт снова покрыл и эти соединенные руки своими руками.
— Еще раз будьте благословенны, живите в мире и идите по дню радостные, любимые и любящие.
Пастор уронил голову, тело его дрогнуло, вытянулось — он умер мгновенно. Лорд Мильдрей встал с колен, поднял Алису и посмотрел на Флорентийца, все еще державшего их руки в своих.
— Я принял волю умершего друга всю до конца, — сказал он. — Для меня есть один путь, лорд Бенедикт: следовать за вами. Когда вы найдете час и место подходящими для нашего брака — вы скажете о том мне и моей будущей жене. Теперь я понял, почему вы дали мне браслет с зелеными камнями. Если леди Алиса принимает волю отца и вашу — вот он, ваш браслет, я с ним не расставался с той минуты, как его получил. Пусть ваша рука наденет ей браслет.
Алиса протянула лорду Бенедикту свою руку, говоря:
— Единая и светлая Жизнь пусть будет светлым счастьем в той семье, что нам суждено создать. Я с благоговением принимаю волю отца моего, и ваш браслет поможет мне охранить жизнь моих будущих детей. Я постараюсь быть любящей женой и матерью, вы же не оставьте нас и будьте и дальше нам отцом.
Флорентиец надел браслет ей на руку, обнял ее и Мильдрея и сказал последнему:
— Отведите Алису к Наль, передайте обеих женщин Николаю и возвращайтесь сюда.
Всю хлопотливую сторону дела официальных похорон пастора, перевоз тела в Лондон и извещение Дженни и леди Катарины взял на себя Мильдрей. У Сандры поднялась так сильно температура, что к нему пришлось выписать доктора. Наль и Николай не отходили от Алисы, Дория же не покидала Артура, который напоминал автоматически двигающуюся фигуру.
Трудные моменты встречи Алисы с сестрой и матерью были значительно ослаблены, так как происходили все время на большой толпе народа, все время в ближайшем обществе Наль и Николая. Пасторша попробовала было высокомерно заявить лорду Бенедикту, что она требует, чтобы дочь ее Алиса переехала в ее, леди Катарины, дом. Но под острым взглядом собеседника, напомнившего ей, что дом есть только у леди Алисы Уодсворд, сразу остыла. Лорд Бенедикт сказал ей, что есть завещание пастора, приказавшего Алисе жить не у матери, а у него.
— Вам прочтут завещание завтра, в двенадцать часов дня, в доме Алисы и вручат копию с него. Что же касается совместной жизни вашей с Алисой — об этом и думать нечего. Вы сами знаете, как третировали дочь и были безобразно несправедливы к ней. Я все сделал, чтобы обеспечить вам безбедное существование до старости. Но если вы пойдете путями зла и низости — жизнь ваша и вашей дочери Дженни будет ужасна по силе своих несчастий. Подумайте об этом еще раз, раньше чем начинать те адские проекты, о которых теперь мечтаете. Еще есть время. Еще можете остановиться. Поищите в своем сердце истинной материнской любви, а не суррогата купли-продажи, который считаете любовью.
Так завершился целый период жизни людей, разошедшихся или сошедшихся на сцене земли у могилы пастора.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 26.03.2012, 06:25 | Сообщение # 87 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 7
Болезнь Алисы. Письмо Флорентийца к Дженни. Николай
Леди Катарина и Дженни, получив срочное известие о смерти пастора, были поражены не самим фактом этой смерти, которой обе ждали, отлично зная, что болезнь его смертельна, но быстротой наступившего конца, которого они ждали года через два-три.
В первые минуты Дженни требовала немедленного возврата в Лондон. Но леди Катарина отговаривала дочь сначала под разными предлогами, говоря, что дневной дилижанс уже ушел, а с вечерним ехать почти всю ночь небезопасно. Да и с каким помятым видом они появятся на глаза толпы людей, которая, конечно, притащится провожать своего любимого пастора.
Казалось бы, теперь, после расставания навек с человеком, вытащившим ее из клещей бедности и подневольной жизни, создавшим ей уют и обеспеченное существование, могло бы раскрыться и самое черствое сердце для простой благодарности человеку. Но слова пасторши о муже звучали ядом и ненавистью. Вся зависть к его доброте, вызывавшей ответную любовь людей, теперь вырывалась желанием отомстить и поиздеваться над всем, что касалось его. Когда Дженни продолжала настаивать, пасторша ей сказала:
— Пойми же, если мы явимся сейчас — на нас лягут все хлопоты. Если приедем к похоронам, все будет сделано без наших забот. Алиса наслаждалась обществом папеньки в роскоши у лорда Бенедикта — пусть теперь и позаботится обо всем. Мы же с тобой посвятим день хлопотам о траурных туалетах. Здесь это будет дешевле и скорее. Кстати, извещение сделано от лица Бенедикта, но подписано: Амедей Мильдрей. Не могу понять этой подписи. Секретарем он быть не может, так как Мильдрей остался только один из всего их рода. И теперь он самый богатый и знатный жених Лондона. Что ему там делать в деревне? Уж не графиня ли магнит?
Обменявшись еще несколькими приятными замечаниями такого же рода, обе дамы вышли в город с целью заказать траурные туалеты. На следующее утро, облаченные, как полагается, по строжайшему этикету траура, мать и дочь с первым же дилижансом выехали в Лондон, оставив известие своим поклонникам и новым знакомым о скорбном событии в их семье, вызвавшем их экстренно и сломавшем их приятную жизнь у моря.
Как и рассчитывала пасторша, они подоспели к выносу гроба на кладбище и к бесконечному количеству речей. Море бедняков, из которых многие горько оплакивали потерю своего друга и всегдашнего заступника, сопровождало пастора в его последнем земном пути. Хотя и Дженни и леди Катарина видели всю жизнь любовь народа к пастору, но только сейчас они поняли размеры этой любви и популярности пастора. А когда стали подавать свои венки, цветы и говорить речи всевозможные ученые и благотворительные общества, когда богадельни и детские дома стали называть суммы, которыми ссужал их пастор, — у леди Катарины чуть не сделался тут же удар. Она простить не могла, что пастор жил и содержал семью так скромно, а благотворил, точно миллиардер.
Среди венков выделялся серебряный венок Артура, на который старый слуга затратил большую часть своих сбережений, а также венки Алисы и семьи лорда Бенедикта, и надпись на всех этих венках была одинакова: «До скорого свидания». Дженни была удивлена этой надписью. Если Артур собирался вскоре последовать за пастором, то цветущим представителям семьи лорда Бенедикта, как и ему самому и Алисе, какой был смысл писать «До свидания», да еще до скорого?
Все время длинной церемонии речей Дженни не могла глаз оторвать от Алисы, которая очень изменилась за этот сезон, и особенно за лето и осень. Она точно выросла, покрупнела и не производила больше впечатления заморенной девочки-подростка. Стоя рядом с Наль, она не уступала ей ни в росте, ни в стройности, ни... в красоте. Так должно бы было сказать сердце Дженни, если бы оно было справедливым.
Ни разу мысль Дженни не сосредоточилась на отце, на том прощании, при котором она присутствует. Она смотрела на сестру, поражалась всем ее видом, и зависть еще больше росла в ней. Возвратившись домой без Алисы, хотя у них было решено, что они привезут Алису домой прямо с кладбища, утолив свой аппетит и не имея возможности куда-либо пойти в первый день траура, мать и дочь принялись обсуждать проекты будущей жизни. Они решили прежде всего переместиться из своих комнат. В кабинете пастора и его спальне будет жить Дженни, в зале будет комната матери, в комнате Алисы будет уборная и шкафная, а Алиса, если удастся ее вернуть, будет жить в комнате Дженни. До следующего дня, до двенадцати часов, когда им приедут читать завещание пастора, оставалось ждать целый вечер и утро. Если бы комнаты пастора и Алисы были открыты, можно было бы сейчас же начать переустройство дома. Но идиотически глупый Артур не только запер их двойным замком, но еще наложил и железные болты, снимавшиеся с большим трудом и тоже запертые на замок. Нетерпение Дженни и пасторши было так велико, что они решили известить Алису письмом о своем решении. Дженни пошла к себе писать сестре, а пасторша отправилась поспать, что она могла делать во все часы суток.
«Милая Алиса, — трафаретно начала Дженни свое письмо, — по всей вероятности, завтра, когда нам прочтут завещание отца, или же на днях ты переедешь домой. Чтобы не особенно удивить тебя изменениями, которые ты найдешь дома, я пишу тебе о них.
Самой лучшей частью дома я считаю комнаты отца. Теперь они освободились, и туда перееду я. Моя комната несколько темновата, но так как ты проводишь свои дни за шитьем или в саду, то тебе это все равно, а потому ты займешь мою комнату. В твоей мы устроим туалетную и шкафную, а мама переедет в зал. Наша жизнь, как ты, я думаю, не сомневаешься, пойдет теперь совершенно иначе. Мы с мамой откроем журфиксы и вообще будем принимать наконец тех людей, общество которых соответствует нашему положению. Ну, изредка можно будет устраивать и музыкальные вечера, так как всюду находятся одержимые музыкальной манией люди. Тогда можно будет позволять и тебе немного побарабанить.
Кстати, скажи, пожалуйста, где ты взяла фасон твоего и графини траурных костюмов? Он так увеличивает рост и делает всю фигуру крупнее и стройнее, что я тебе заказываю, в первую голову, сшить мне точно такой же костюм. Что именно ты шила костюмы и сделала обе шляпы, в этом ты можешь обмануть кого угодно, но не мой глаз знатока этих вещей. Даже такая бедненькая дурнушка, как ты, выглядела неплохо на кладбище. Вот видишь, как я справедлива. Всеми признаваемая красавица, я все же признаю, что шляпка помогла тебе быть интересной.
Я надеюсь, что твоя графиня подыщет себе наконец швею вместо тебя. Ты нужна нам с мамой дома. И если отец потакал твоим капризам, то теперь его нет и все это должно кончиться. Ты несовершеннолетняя, помни об этом. Я тебе передаю мамину волю. Завтра ты приедешь на чтение завещания и больше не покинешь нашего дома. Остается не так много часов до этого знаменитого момента. Надеюсь, наш чудак отец не натворил каких-либо бед. Довольно мы вытерпели от его чудачества при его жизни, чтобы он преследовал нас ими еще с того света.
Вели старому дурню Артуру привезти ключи от комнат отца и твоей. Из-за его глупости наше общее переселение не может совершиться немедленно, так как он запер их на болты. Обычно письма заканчивают передачей приветов хозяйской семье, но уж лучше я обойдусь без этой церемонии.
Твоя сестра Дженни».
Алиса, лорд Бенедикт, Артур и Мильдрей оставались дольше всех у могилы, отправив остальных спутников с более ранним поездом обратно в деревню. Только посадив собственноручно цветы на могиле, Алиса и ее друзья ушли с кладбища и возвратились в деревню. Попав в свою комнату, Алиса почувствовала такое физическое утомление, что должна была лечь в постель, так как все кружилось у нее перед глазами. Дория сказала Наль о болезни Алисы, та прибежала сейчас же к подруге и, испуганная ее бледностью и слабостью, бросилась к лорду Бенедикту.
Через несколько минут Флорентиец был уже в комнате Алисы. Внимательно осмотрев заболевшую, находившуюся как бы в полусознательном состоянии, Флорентиец сказал Наль:
— Тебе и Николаю надо будет провести сегодня ночь здесь, так как Дория очень утомлена. Ничего опасного нет, но неделю или дней десять Алисе придется полежать. У бедняжки очень много сил духовных, но пока еще очень мало физических. Нам с тобой, Николай, придется много и длительно заниматься восстановлением физической стороны этого надорванного в детстве организма. Чтобы довести до полной гармонии сил этот проводник, надо будет прибегнуть ко всем способам физических методов лечения и к некоторым видам спорта. Сейчас идите вниз, обедайте без меня, я побуду с Алисой. А затем вернитесь сюда, устройтесь поудобнее на ночь и разделите дежурство пополам. Каждому из вас я дам точные указания. Не бойся, Наль. Никакого воспаления мозга или нервной горячки здесь нет. Алиса только дошла до изнеможения в уходе за отцом, но это неопасно.
Успокоенные, Наль и Николай сошли вниз, где был первый невеселый обед в доме лорда Бенедикта, без него самого, без пастора и без Алисы. Наль передала слова Флорентийца об Алисе Сандре и Мильдрею, а также его просьбу подождать его в столовой; как только Наль и Николай сменят его, он сойдет к ним. Быстро покончив с обедом, за которым все делали вид, что едят и пьют, молодожены поднялись снова к Алисе, где застали ее в жару и бреду, а Флорентийца за приготовлением маленьких доз лекарств и питья. Договорившись, что Наль будет дежурить первую часть ночи, а Николай — вторую, Флорентиец подробно объяснил каждому их долю работы. Затем, строго приказав Дории и Артуру, рвавшимся разделить труд ухода за Алисой, идти спать, он объяснил им, что их очередь будет завтра. Бессонных ночей у постели Алисы будет немало, и надо всем соблюдать строгий режим, если хотят и больную выходить, и приготовить все к переезду в Лондон без осложнений и лишних замедлений.
Возвратившись в столовую, лорд Бенедикт от обеда отказался, но выпил с Сандрой и Мильдреем черный кофе, чашки которого дымились перед ними. Пригласив их к себе в кабинет, он сказал:
— У меня к вам обоим, друзья, большая просьба. Завтра, в двенадцать часов, в квартире пастора будет оглашено его завещание. Я думал сам с Алисой присутствовать при этом юридическом акте. Но болезнь Алисы помешала моему пла-
ну. Мне нужны два свидетеля, которые могли бы заменить меня и Алису. Если вы согласны, я напишу обоим вам доверенности, в юридической конторе вам их заверят, и вы привезете подлинное завещание пастора мне, а копию отдадите его жене. Кроме того, вот здесь письмо Алисы — владелицы дома, — которое вы тоже огласите завтра после прочтения завещания. Оно также в двух экземплярах. Подлинное вы привезете мне, а заверенную копию отдадите сестре Алисы. Вас не затруднит исполнение моей просьбы? В частности, ты, Сандра, ведь только что выздоровел.
— Как только вы можете спрашивать нас об этом, лорд Бенедикт? — со свойственной ему горячностью сказал индус, отвечая за обоих. — Я совсем здоров.
Дав им указания о юристах, сказав, что экипаж будет их ждать на вокзале в Лондоне, лорд Бенедикт отпустил своих друзей, попросив Сандру прислать к нему Артура. Когда старый слуга вошел к Флорентийцу, он стоял и держал в руке письмо и портрет.
— Пастор просил меня, Артур, передать вам его детский портрет, принадлежавший его матери. А в этом письме он передает вам свой последний завет.
Флорентиец подошел к Артуру, положил ему руки на плечи и, глядя ему в глаза, ласково продолжал:
— Если что-либо будет вам неясно, спрашивайте меня обо всем. Чудес в жизни нет, Артур. Есть только знание. И тот, кто знает, что жизнь вечна, не боится смерти. Нет смерти — есть только труд, великий труд вечного совершенствования. Каждый человек живет много раз, и каждая его жизнь — труд, из века в век переходящий.
Исключительные качества верности и любви людей создают им и исключительную жизнь. Так, ваши безмерные и бесстрашные верность и любовь к пастору создали вам и дальше неразрывную жизнь с ним. Вы будете его братом. Будете снова жить в одной семье, и не вы будете опекать его, а он вас. Будьте сейчас спокойны, живите при Алисе и при мне, и постепенно мы объясним вам все, что будет казаться вам странным и непонятным. Будьте счастливы, Артур, берегите силы. Вам надо прожить еще много лет.
Флорентиец обнял плакавшего Артура и проводил его до дверей. Оставшись один в своем кабинете, лорд Бенедикт сел за письменный стол и взял лист бумаги для письма. Глаза его сделались огромны, сила взгляда, казалось, прожигала пространство, куда он смотрел. Вся его фигура, точно скульптурная форма, замерла в выражении напряженного внимания и сосредоточенности. Весь окружающий мир как бы перестал для него существовать. Вся его воля перелилась в какую-то одну мысль. Он не двигался и все же был действием, активнейшим духовным единением с кем-то, кому посылал свою мысль. Наконец он взял перо и написал:
«Дженни, я обещал Вашему отцу, что после его смерти постараюсь сделать для Вас все, что будет в моих силах. Но для того чтобы иметь возможность сделать что-либо для человека, надо не только самому иметь для этого силы. Надо, чтобы и тот человек желал принять подаваемую ему помощь и умел владеть собой, своим сердцем и мыслями, умел хранить их в чистоте и проводить весь свой день так, чтобы приводить организм в гармонию. Нельзя и думать принести помощь тем людям, которые не знают радости, не понимают ценности всей своей жизни как смысла духовного творчества, а принимают за жизнь те бытовые удобства и величие среди себе подобных, которые приносят деньги.
Нет людей абсолютно плохих. Никто не рождается разбойником, предателем, убийцей. Но те, в ком язвы зависти и ревности, жадности и скупости разъедают их светлые мысли и чистые сердца, катятся в яму зла сами, куда их привлекают их собственные страсти. Разложение духа совершается медленно и малозаметно. Вначале — ревность и зависть, как ржавчина, покрывают отношения с людьми. Потом, где-то в одном месте сердца, она проедает дыру. Начинается над ней скопление зловонных отбросов разлагающегося духа — а там начинается и капель гноя. Дальше потечет его струя. И все, что прикасается к человеку, так живо разлагающемуся в своих мыслях, все понижается в своей ценности, если не сумеет охранить себя от заразы. Если же сердце само по себе уже носит зловоние зависти, страха и ревности — оно, встречаясь с более сильной ступенькой зла, подпадает всецело под его власть.
Подпав под власть зла однажды, человек уже не может освободиться от него. Сегодня, в первый день, который Вы прожили в доме отца без него, — чем занимались Вы, Дженни? В честь его, так много любившего, так много ласкавшего Вас, так усердно учившего Вас всему прекрасному, — какой прекрасный памятник вашего духа Вы создали и поставили для счастья людей? Какой дар красоты Вашего сердца Вы подали людям сегодня? Кому, в память отца, стало сегодня легче и проще жить именно потому, что он получил от Вас утешение? Быть может, хотя бы для единственной сестры у Вас нашлось ласковое слово и Вы послали ей его как старшая, как более сильная, желая утешить и ободрить маленькую сестренку, с таким трудолюбием служившую Вам всю жизнь?
Быть может, из того капитала, что завещал Вам дед получить после смерти отца, Вы решили наградить пенсией старого слугу Артура, как ближайшего друга и слугу почившего отца? Быть может, Вы решили трудиться и привести в систему рукописи Вашего отца, значение которого в науке Вы поняли из произнесенных у гроба речей? Быть может, теперь не только эпитет чудака дает Ваше сердце ушедшему отцу? И Вы хотите провести в жизнь его идеи творчества и отдать их миру, влив в них и свой труд? Оглянитесь на себя, Дженни, есть еще много возможностей начать новую жизнь. Где у Вас живут сейчас одни страсти, там могут засиять творческие силы. Но если Вы остановитесь, если дух Ваш не будет двигаться вперед, освобождаясь от мелочи предрассудков, если лень и безделье, вечная праздность и поиски развлечений войдут систематически в Вашу жизнь — зло не только подкрадется к Вам, оно охватит Вас таким кольцом шипящих змей, что уже никто не будет в силах подать Вам руку помощи, если бы Вы даже сами просили об этом.
Перевернуть страницу жизни и легкомысленно сказать: «Баста», — это самое простое из всех ленивых возможностей существования. А перевернуть ее так, чтобы сказать: «Твори», — для этого надо всего себя привести прежде всего в полное самообладание. Человек, не умеющий быть господином самого себя и все время переживающий пароксизмы раздражения, приступы бешенства и мук зависти, — это не человек. Это еще только преддверие человеческой стадии, двуногое животное.
Вы желали поговорить со мной, а когда к этому представился случай, Вы поняли, что это не было истинным желанием сердца, а только лицемерием перед самой собой. В данную минуту в Ваше сердце стучатся сердечные порывы. Вам хочется пересилить жестокое и эгоистическое окружение, в котором Вы живете сейчас. Но упрямая и завистливая струйка яда мешает этим благородным порывам выйти в жизнь.
Нет большей скорби в мире, как страдания раскаявшегося человека. Не теряйте драгоценных дней, Дженни, в той пустоте, куда Вас сейчас увлекают. Все тщеславие, вся жажда блеска, которыми Вас соблазняют, — не стоят ни одной из тех внешних наград, за которые Вы заплатите раздвоением сердца, разложением основы всего чистого в человеке: его верности и чести.
До сих пор Вы не прожили ни одного дня Вашей сознательной жизни цельно. Постоянный, и во всем, компромисс, с которым так боролся в Вас Ваш великий и мудрый отец, сделал из Вас легко достижимую добычу для каждого злого, упорного существа. Вы не научились добиваться ничего до конца. А вместе с тем легко отдаете частички воли и сил, которыми могут завладевать настойчивые злые. Перенеситесь мыслью из своих комнат. Представьте себе, что стен не существует, что Вы стоите одна среди всей вселенной, сознавая себя ее частицей, ее дочерью, ее мгновением вечности, заключенными в Вашем образе.
Что же из теперешних ценностей — домов, стен, улиц — Вы хотели бы удержать среди моря звезд, эфира, стихий? Если в собственном сердце, в мыслях, во всем сознании Вы не унесете гармонии любви — с чем Вы войдете в общую мировую жизнь вселенной? Мне ясен Ваш путь. Я повторяю, с чего начал: у меня нет надежды пробиться к лучшему в Вас, ибо оно не чисто и не имеет цельности. Все порывы, как куча сломанных карандашей и перьев, валяются у Ваших ног. Но я обещал моему другу, Вашему отцу, сделать все от меня зависящее для Вашего спасения, и я делаю. Я зову Вас приехать сюда, в деревню, пожить здесь несколько дней, побыть в атмосфере чести и мира. И быть может хоть некоторое изменение может произойти в Вас, а следовательно, и в Вашей внешней и внутренней судьбе.
Я не надеюсь, что лучшее в Вас пробудится сейчас и Вы повернете по моему зову весь курс вашей жизни. Но я — старинный должник Вашего отца. Долг же платежом красен. А потому я даю Вам право обратиться ко мне в самую тяжелую минуту Вашей жизни. Дай Бог, чтобы я был в силах служить Вам тогда и уберечь Вас от окончательного падения».
На конверте и бумаге была графская корона, и письмо было подписано полным именем лорда Бенедикта. Окончив письмо, лорд Бенедикт надписал конверт и отнес его в почтовый ящик комнаты Мильдрея, присовокупив в маленькой записке просьбу передать письмо Дженни после прочтения завещания пастора и письма Алисы.
Затем он прошел к Алисе, где Наль, уже отдежурившая полночи, спала, а Николай переменял припарки и компрессы, как ему было указано. Больная дышала все еще порывисто, но бред был меньше, как и жар. Лицо все так же горело, и легкая судорога пробегала иногда по телу.
— Сейчас ты можешь менять компрессы реже, Николай. А припарки к ногам и вовсе не нужны. Все острое миновало, но это не значит, что болезнь ушла. Полежать Алисе придется немало, и это отчасти сохранит ее надорванный организм.
Кстати, пока нам никто не мешает, поговорим о тебе. Все испытания, которые ставил тебе Али, ты проходил или так легко, что, казалось, ты их даже не замечаешь, или же так сурово, точно, сосредоточенно, в таком беспрекословном повиновении, так ни разу не задав суетного или любопытного вопроса, что сейчас все затруднения, которые себе в пути создают ученики, растаяли перед тобой. Теперь настала пора тебе не только выполнять поручения. Наиболее трудное, — Флорентиец указал на Наль, — где каждый задал бы не один, а несколько вопросов, ты выполнил, не возразив ни слова. Но ни Али, ни я не обманывались в тех муках, какие ты пережил, приняв беспрекословно этот урок.
Тебе казалось, что ты сворачиваешь с прямого пути ученичества. Тебе казалось, что только в строгом целомудрии истинный путь человека-ученика. Но ты был верен Али до конца, ты ни разу не допустил мгновения протеста даже в мысли.
Мой дорогой друг и сын, в той семье, что ты и Наль создадите, воплотится великий человек. Он долго ждал абсолютно чистых людей, в общении с которыми и их помощи он мог бы вырасти, где он мог бы усвоить условия своей новой современности, чтобы снова пройти путь служения людям в новом воплощении.
Он придет к вам третьим ребенком, когда и ты, и Наль уже совсем созреете как воспитатели и мощные духовные единицы. Перед ним придут в вашу семью сын и дочь, связанные с каждым из вас крепкой, радостной кармой. Получив приказ Али, ты сказал себе: «Я забуду о своем желании быть учеником Учителя. Очевидно, я еще не вырос в ту духовную силу, которая Ему нужна. Буду трудиться в полном смирении, простым семьянином. Быть может, настанет время моего освобождения от тесных обязанностей быта, и я найду когда-нибудь свой путь и стану достойным жизни подле Учителя. Понесу теперь ношу, что Он мне дал. Понесу радостно, и как бы она ни тяжела была сама по себе, легко мне нести ее, раз Учитель так хочет. Я буду силен и добр в моих простых делах серого дня. Я буду оберегать всех, кто мне будет встречаться в этой жизни. Я буду стремиться внести как можно больше радости и мира в мою семью и в сердца окружающих». Так ты сам сказал себе и пошел, как велел тебе Али, стараясь скрыть ото всех свою печаль разлуки с Ним. Ты не знал, что будешь жить подле меня, что сейчас зовешь счастьем. Ты шел, даже ни разу не повернув головы назад. Назад, где ты оставил не только все духовное сокровище и достижения, как думал, но и единственное близкое существо — брата-сына, отдав его на попечение Али, мое и Ананды.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 26.03.2012, 06:26 | Сообщение # 88 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Тот, кто имел силу верности, бесстрашия и любви поступить так, — тот прошел свою огненную стену и стал рядом с Учителем навсегда. Настал твой час самостоятельных действий. Ты будешь еще несколько лет жить со мной, и я буду помогать тебе и Алисе создавать вокруг семей своих семьи новых пониманий воспитания, дружбы, единения с детьми и людьми. Но ты уже вышел из руководимых и станешь руководящим.
Твой брат тоже проходит свои духовные крепости, и в его жизни все не так, как ты предполагал. Но встреча ваша произойдет тогда, когда и он выйдет из руководимых, так как его верность равна твоей. Он мчится, как ураган, по своему пути и ломает себе ребра и ноги. А ты шел, как тяжелое орудие, и всегда смотрел, какова дорога. Пути ваши разны, но дойдете вы оба до полного освобождения. Только не думай, что освобожденный всегда должен быть свободным от внешней суеты, от ее кажущихся пут, от забот быта и его условностей.
Лучше всего служит своему народу тот, кто не замечает тягостей суеты, потому что понял основу смысла своей жизни: нести силу Света именно в эту суету. Умирая личностью как конгломератом страстей, желаний, тщеславия, можно быть идеальным мужем и отцом. Видеть свою миссию в помощи Учителю своим самоотвержением...
Скоро тебя здесь сменит Дория, а ты — хотя и мало устал — все же возьми жену, и отдохните оба как следует. Старайся закалить Наль так же, как закалил себя. Она — твой первый ученик, которого поведешь самостоятельно. Вскоре я передам тебе еще и Сандру.
Флорентиец обнял Николая, тронутого его лаской и добротой. Не ожидавший, что мысли его были так точно прочтены великим его другом, Николай не мог произнести ни одного слова. Его смирение, которого никто не мог бы угадать по его независимому и горделивому внешнему виду, даже не подводило его в мыслях к такой высоте, на какую ставил его сейчас Флорентиец. Оставшись один, он вспомнил всю свою жизнь. Рано став круглым сиротой, с трехлетним братом на руках, он не мог отдаться своему призванию к науке. Он кончил университет, сдавая экзамены за два курса. Ему пришлось поступить в полк, в провинциальный угол Кавказа, куда через друга отца было легко определиться, получить подъемные и жалованье, на которое можно было прокормить себя и малютку брата. Набив ящики книгами и убогим приданым брата да кое-какой своей одеждой, Николай двинулся в неведомый путь, далекий, одинокий, по отвратительным дорогам.
С большим трудом, не раз укрывая и согревая малютку собственным телом, несколько раз рискуя жизнью, чтобы защитить его, добрался наконец юный офицер до своего полка. Был он встречен не особенно радушно, как «ученый». Во всей губернии не было ни одного офицера с высшим университетским образованием, а такого случая, чтобы человек сдал экзамен сразу за весь курс юнкерского училища и мгновенно был произведен в офицеры, — и не слыхивали. Но с первых же шагов, в первых же стычках с горцами, беззаветно храбрый, всегда хладнокровный и находчивый, Николай стал привлекать к себе внимание и сердца товарищей и солдат. Постепенно к его домику протопталась дорожка. «Ученый» становился общим другом. И то, чего не прощали обычно каждому новичку — неумение играть в карты и пить, — не ставили в вину Николаю и говорили, махнув рукой: «Чудак, ученый». Но выпить чайку, выкурить трубку и чем-либо побаловать ребенка каждый считал своим приятным долгом.
Если в полку бывали недоразумения — судьей чести выбирали Николая. Если надо было составить план набега, несмотря на молодость, приглашался Николай, все доверяли его таланту, и слово его нередко бывало решающим. Если надо было представительствовать от полка, единогласно выбирался Николай. Постепенно слава о его неустрашимости и чести проникла за пределы тесного полкового круга. Не было дня, чтобы мирные горцы не привязывали своих лошадей у скромного домика молодого офицера, сияя улыбающимися глазами и зубами и подбрасывая малыша, который совершенно перестал бояться чужих людей, постоянно толпившихся в их маленьких, чистеньких комнатках.
Несмотря на всю внешнюю суету, Николай находил время и много читать, и учиться, и следить за малюткой братом, стараясь заменить ему своими ласками и заботами всю семью.
Картины прожитой жизни мелькали перед глазами Николая. Годы шли. Он прожил уже пять лет в своем глухом горном углу, и, казалось, жизнь забыла о нем, как и он забыл, что где-то существуют шумные города, толпы народа и блеск столиц. Но связь с книжными магазинами у Николая не порывалась, а крепла. Часто ему, сверх выписанного, посылали новинки, прося об отзывах.
Среди чудесной природы шла огромная работа духа Николая. Но среди окружавших его людей не было ни одного человека, кто превосходил бы его умом и талантом, кто мог бы дать ответ его думам, совет его порывам. Замкнутый внутри, открытый вовне, Николай был всем утешением и советчиком. Но жаждал сам встретить друга, с которым мог бы поделиться своими запросами. И настал день случайной встречи. Однажды он был застигнут в горах налетевшим ураганом и, не зная, куда укрыться с лошадью, свернул к развалинам дома. К его удивлению, дом только издали казался развалившимся. На самом же деле он был крепким, чистым и довольно комфортабельным, когда он въехал в ворота. На стук подков лошади вышел высокий человек в одежде горца и, ни слова не говоря, провел лошадь в конюшню, а Николаю указал на дверь в дом. Войдя в сени, Николай увидел открытую дверь в просторную горницу, обставленную по-восточному, с большими, низкими диванами по стенам. На одном из диванов сидел человек в белой чалме, по-восточному скрестив ноги. Диван был низок, но, очевидно, сидевший был необычайно высок, так как и сидя этот человек был немногим ниже Николая. Но поразил его даже не рост, а глаза и весь облик незнакомца. Глаза его точно насквозь прожигали, и, хотя он мирно держал чашку с молоком в своих руках, прекрасных и больших, ему, казалось, больше подошел бы меч. Не знавшее страха сердце Николая дрогнуло. Впервые в жизни он ощутил, что такое страх. «Как бы я не угодил к разбойникам», — подумал Николай, ощупывая свое оружие.
— Нет, я не разбойник, — вдруг сказал незнакомец на местном наречии. — И ты можешь спокойно отдохнуть с нами, так как буря будет долгая. А гость для нас священен.
— Как же вы могли прочесть мою неумную мысль? — смеясь ответил Николай. — Я знаю, что по обычаям горцев гость священен. Но встречал здесь и такие места, где разбой не разбирает ни гостя, ни друга, где нет вообще ничего священного.
— Такие места не привлекут тебя. Ты ждешь давно встречи и хочешь идти к Тем, Кто знает тайны природы и стихий, Кто знает тайны духа. Что касается природы и стихий, то у них есть, конечно, свои тайны. Но расшифровываются они знанием. Чудес нет в жизни, есть только знания. А что касается духовной области, то и здесь нет никаких тайн, никакой мистики. Есть рост, совершенно такой же, как растет все в человеческом сознании. Чтобы войти в ворота моего сердца, которое я открыл тебе в привет и встречу, ты должен стоять на одной со мною ступени любви и привета, и тогда ты увидишь, как широко я тебе их открыл. Я видел, как ты ехал по большой дороге, и просил тебя свернуть непременно сюда. Вот как я тебе открыл ворота сердца, — говорил улыбаясь незнакомец, — а ты решил, что я разбойник.
— Как это странно. Только сегодня я усиленно думал о ступенях любви, о том, что совершенная любовь должна открывать глаза.
— Ну, я не могу сказать, чтобы я был совершенством, — засмеялся незнакомец. — Но все же я могу сказать, что в твоей жизни скоро произойдут большие перемены. Но они произойдут не потому, что кто-то пошлет их тебе из рога изобилия. А потому, что ты сам их вызвал к жизни работой твоего духа.
— Еще страннее. Я ведь только что решал вопрос, что создает жизнь человека и как она разворачивается: творчеством ли самого человека или предопределением Провидения.
— Суеверие — дело и участь малоумных, а тебе, многоумному, ни с предрассудками, ни с суевериями знаться не приходится. Переходя с места на место, ты вносишь всюду тот пожар, от которого сгорают все грязные привычки людей. Вне твоего дома люди суетны, пьяны, мелки. А придут к тебе — трезвы. Хотят быть лучше. Ищут у тебя, в твоем духе, сжечь свои лохмотья сухой грязи и высушить в твоем пожаре сердца свою мокрую грязь. А почему твоя жизнь отшельника зовет их? Потому же, почему я звал тебя сюда. Любовь признает один закон: закон творческой отдачи. И все то, что ты отдаешь людям, любя их, снисходя к ним, все это, как ручьи с гор, посылает тебе жизнь. Вот, возьми мою руку и сядь подле меня.
Чувство удивления от встречи в глухих горах с философом, глаза которого казались двумя черными факелами, давно прошло. Николай испытывал какую-то необычайную радость. Когда же он взял протянутую ему прекрасную узкую, с длинными тонкими пальцами артистическую руку незнакомца — по всему его существу точно пробежала струя электрического тока. Как будто и воздух стал чище. И в сердце проникла новая уверенность. И глаза стали видеть яснее. И звуки воющей бури слышались не оторванными от стихий всей вселенной, а только говорили о простом движении, неотделимом от его собственного существа.
— Ты настойчиво отодвигал в своей жизни все мелкое, все условное, что приносил и налагал на тебя быт. Ты изучал законы физики и механики, математики и химии, стремясь установить роль человека в жизни и его зависимость от окружающей природы. Ничто не открывало тебе глаз. Ты не можешь и сейчас примириться с разъединенностью человека от всей мировой жизни. Ты не можешь принять его вырванного существования, короткого периода — с рождения и до смерти — оторванным от общей закономерной и целесообразной жизни вселенной.
Разумеется, ни одно живое существо не может выпасть из подчинения мировому закону причин и следствий. Точно так же, как кодекс нравственных законов людей подчинен силе не внешней, условной справедливости, но закону целесообразности, по которому движутся и звезды, и солнце, и волны эфира. Та кора лицемерия, что покрывает людей с головы до ног, сковывает их мысль и не позволяет проникать в сердце и мозг вибрациям более сильных и чистых существ, владеющих тем знанием, к которому ты стремишься. Нужна была вся твоя преданность науке, вся чистота любви к ней, любви до конца, чтобы стал возможен час моего свидания с тобой. Если ты выполнишь три условия, которые я тебе поставлю, то будешь призван в такое место, где сможешь начать новый путь жизни:
1. Вся твоя жизнь должна быть служением на общее благо народа, без всякого разъединения людей на своих и чужих, без всякого выбора себе друзей по вкусу и врагов по отвращению к их личным качествам.
2. Все проблемы новых пониманий человека и единения с ним ты должен решать и проводить в жизнь не как личные, видимые конгломераты качеств, а как вековые нити сплетающихся в веках жизней. Ибо каждый человек живет не один, а тысячи и тысячи раз.
3. В свой текущий день ты должен принять все входящие в него обстоятельства. Признать их своими, всецело и единственно тебе необходимыми. Не в теориях и обетах должна выражаться твоя любовь к брату-человеку и родине, а в постоянном действии простого дня. И только это действие доброты в простом дне и есть тот нелицемерный путь к знанию, которого ты ищешь. К нам приходят через любовь к людям.
Если ты согласен прожить три года в полном целомудрии и действовать по тем установкам, что я тебе даю и еще дам, мы с тобой встретимся и пройдем ряд лет в совместном сотрудничестве.
Незнакомец взял обе руки Николая в свои и притянул его к своей груди. Храброму офицеру, давно забывшему о ласке матери, показалось, что он снова стал маленьким мальчиком, что мать гладит его по голове.
— Возьми вот этот перстень на память о нашей встрече. Когда проснешься и буря пройдет, меня уже не будет подле тебя. Но чтобы ты не сомневался, что вел беседу не с призраком, а с человеком из такой же плоти и крови, как ты сам, — носи кольцо, а я возьму твое. При новой встрече мы снова переменимся с тобой перстнями.
Незнакомец снял с мизинца Николая материнское кольцо и надел на него прекрасный алмаз в старинной платиновой оправе. Жгучие глаза его смотрели в глаза Николая, он положил ему руку на голову и что-то тихо сказал, чего Николай не понял. Необычайное чувство мира, радости, непередаваемой легкости и спокойствия сошло в его душу. Он забыл обо всем и заснул в каком-то счастье.
Когда он проснулся, раннее утро, светлое и теплое, смотрело в открытые окна горницы. В комнате никого не было, но на столе стоял кипящий самовар, масло, сыр, молоко и белый хлеб. Ничего не мог сообразить Николай, ни где он, ни почему он в чужой комнате. Постепенно память стала возвращаться, а с ней и воспоминание о чудесном незнакомце, его глазах и странном разговоре. Николай уже склонен был счесть всю встречу сном. Но случайный взгляд на перстень незнакомца убедил его в действительности происшествия. Он встал, и ему показалось, что еще никогда он не был так силен, здоров. Он подошел к столу и увидел записку, написанную крупным, четким почерком:
«Не ищите меня, это будет напрасно. Но помните, что зов дважды не повторяется. Зов бывает разный, как и люди разны. Если хотите принять мои условия и встретиться для совместной работы через три года — все это время не ешьте ни мяса, ни рыбы. Я буду очень близок к Вам, и мое присутствие Вы будете ощущать. Если Вам будет тяжело, зовите имя мое: «Али», и я откликнусь.
Слуга, взявший вчера Вашего коня, — немой. Покушайте плотно, так как Вы дальше от Вашего дома, чем думаете. И тот же слуга проводит Вас ближайшей дорогой до знакомых Вам мест. Мой камень да сохранит Вас в верности и силе. И если верность Ваша будет следовать за верностью моею — мы встретимся.
Али».
Николаю и в голову не пришло попытаться заговорить со слугой, вошедшим в комнату и приветливо ему кивнувшим головой. Это был высокий седой человек, с загорелым лицом, молодым, добрым и очень красивым. Вся его внешность, стройная фигура с тонкой талией горца, легкая походка, манеры культурного человека, умный проницательный взгляд говорили Николаю, что этот слуга так же необычен, как и его господин. Что он немой — это тоже казалось Николаю невозможным. Слуга ответил на пристальный взгляд Николая радостной и дружелюбной улыбкой, протянул ему руку и усадил за стол. Заметив, что гость ни к чему не притрагивается, он налил ему чаю, пододвинул молоко и указал рукой на все остальное, стоявшее на столе.
Николаю не хотелось есть одному. Слуга точно понял его мысль, снова улыбнулся своей озаряющей улыбкой и сел за стол, поощряя гостя к еде. После завтрака он снова поклонился гостю и подал ему бурку и мешок с едой. На удивленный взгляд Николая он кивнул головой и пошел из комнаты, приглашая гостя следовать за ним во двор. Здесь он вывел из конюшни оседланных лошадей, причем лошадь Николая была чисто вычищена. Заперев дверь хижины, он сел на свою лошадь с такой легкостью и изяществом, что Николай залюбовался. Не успев рассмотреть как следует домик, гость поспешил нагнать уже выезжавшего из ворот слугу.
Теперь Николай не мог понять, каким образом удалось ему пробраться в хижину. Тропа была узка и так закрыта сдвинувшимся ущельем гор, что найти ее казалось совершенно немыслимым, не зная тайн местности. Ехали по этой узкой тропе так долго, что Николая стало уже утомлять холодное, сырое ущелье, и он был благодарен своему проводнику за данную бурку, без которой он продрог бы до костей. Внезапно и совсем не там, где ждал Николай, тропа вывела их на дорогу. Солнце стояло уже довольно высоко, был, очевидно, час десятый. Но Николай часов с вечера не завел и не мог точно определить время. Угадав его мысли, слуга посмотрел на солнце и показал на пальцах десять часов. Он снова улыбнулся, тронул повод и двинулся вперед крупной рысью на своем прекрасном коне. Лошадь Николая еле поспевала за своим вожаком. Так ехали они еще больше часа. Конь офицера стал утомляться, когда слуга свернул с дороги и сделал привал в тени группы деревьев. Все больше удивлялся Николай. Место было ему совсем незнакомо, а между тем местность он довольно хорошо знал. Слуга расседлал и привязал лошадей, задал им корму и предложил гостю поесть.
Дав отдохнуть лошадям, двинулись дальше и вскоре выбрались на шоссе, которое Николай сразу узнал, как и окрестные горы. Но до его аула отсюда было не менее десяти верст, что уже совсем поразило Николая, не понимавшего, как он мог забраться в такую даль, как мог его так загнать буран. Но поразмышлять ему не удалось. Слуга остановил своего чудесного коня, черного, с белой звездой на лбу, сошел на землю и жестом предлагал Николаю тоже сойти.
Видя, что его не понимают, слуга расстегнул один из карманов своей черкески, вынул оттуда записку и передал ее Николаю. Тем же крупным, четким почерком, которым было написано письмо Николаю, была написана и записка.
«Друг мой и брат! Если ты решил принять мои условия, прими от меня того коня, которого даст тебе мой слуга, а ему отдай своего. Слуга мой человек опытный и добрый. Твоему коню будет у него хорошо. Тебе же очень скоро пригодятся и мой быстроногий конь, и моя толстая бурка. До свидания, спасибо, я не ошибся ни в твоей чести, ни в выдержке.
Али».
Прочтя записку, Николай сошел с лошади, передал повод слуге и потрепал по шее своего захудалого конька, служившего ему верой и правдой. Конь знал хозяина, сам шел ему навстречу и радостно ржал, еще издали почуяв его. Не однажды конь выносил его с поля смерти и тяжко было Николаю расстаться с боевым другом. У него сжалось сердце, точно завершалась какая-то полоса жизни...
Казалось, и это понял слуга. Он подошел к офицеру, поклонился ему, потрепал его коня по шее, поцеловал его в лоб и положил руку на сердце. Затем передал повод своего горячего коня Николаю. Конь грыз удила, стоял неспокойно, глазищи его метали искры. Но слуга взял в свою руку обе руки Николая и положил их на голову коня, давая ему понять, что теперь он стал собственностью другого хозяина. За мгновение бунтовавший конь склонил голову и стал как вкопанный, ожидая нового седока. Слуга перевернул записку Али, и Николай прочел: «Конь мой горяч. Никто, кроме тебя, не сможет ни сесть на него, ни чистить его. Но тебе он будет повиноваться всегда и во всем. Зовут его Вихрь, и он оправдает свое название на службе тебе».
Не дожидаясь больше, слуга сел на коня Николая и, повернув обратно, скрылся за поворотом. Проводив его глазами, Николай сел на нового коня и сразу оценил, какое сокровище подарил ему Али.
И дважды вскоре вынес его Вихрь с поля битвы, в третий же раз спасся на нем Николай от стаи волков.
Дальше вспомнил Николай, как ужасно был болен Левушка в конце третьего года, назначенного ему Али. Почти потеряв всякую надежду спасти метавшегося в бреду братишку-сына, глухой осенней ночью сидел Николай у его постельки. «Вот теперь я отдаю “свое” все, что имел в жизни. Если я правильно понимаю долг человека в жизни, — думал Николай, — то брат мой должен бы был жить, так как я не вижу в нем лично своей ниточки жизни, а вижу только помощь и охрану для него в себе. Многого могу я не понимать, но любовь к человеку как путь к совершенству я понял. Если высшая целесообразность находит нужным увести тебя — иди, Левушка. Ни единой слезы я не пролью о тебе, но всегда буду благодарен за радость, что ты мне приносил».
Раздался стук подков, и чья-то рука постучала в окно. Нередко к Николаю приезжали обогреться и отдохнуть застигнутые стужей и непогодой люди, и он привык к ночным визитам. Он встал, прошел в сени и открыл дверь. В темноте он не видел вошедшего и только в комнате узнал в высокой фигуре слугу Али из хижины в далеком ущелье. Слуга снял бурку, вынул из карманов бутылку, коробочку и письмо и подал их Николаю.
«Как только получишь пилюли и микстуру, сейчас же дай больному пилюлю. Микстуру хорошо взболтай и вливай через два часа по чайной ложке. Порошок разведи в рюмке воды и по одной капле пусти в ноздри и глаза. К утру больному будет лучше, а дня через два все пройдет бесследно. Оставь при себе моего слугу до полного выздоровления брата. Я дам тебе знать, когда приехать на свидание со мною. Будь тверд и спокоен. И что бы ни случилось в эти дни, все прими в полном самообладании.
Али».
Слуга помог Николаю в уходе за братом, а когда мальчик выздоровел, то не сходил с рук слуги, ухитряясь хорошо понимать свою немую няньку. Прошел целый месяц очень тяжелой военной жизни, с постоянными тревогами и набегами, много влилось и внутриполковых неприятностей, задевавших отчасти и Николая, но у него была только одна цель, одна мысль, для которых он жил: свидание с Али. Все остальное скользило по поверхности, не задевая глубин. И наконец желанный час настал. Однажды слуга подал Николаю письмо Али, с просьбой быть через месяц в ближайшем городе Р. и остановиться в его доме, который старый слуга хорошо знает. Можно взять и брата, так как Николаю все равно придется прожить в этом городе несколько лет. Удивлению офицера не было границ. Но в тот же день он был вызван командиром полка, который объявил ему о его повышении, награде за храбрость и переводе в город Р., куда он должен отправиться немедленно.
Сдав свои многочисленные дела, провожаемый опечаленными товарищами, оплакиваемый хозяйкой и ее детьми, нагрузив телегу книгами, двинулся Николай с Левушкой и слугой в Р. Снова отвратительные дороги и постоялые дворы, но какая разница с первым путешествием. Как полон был сейчас Николай сил и уверенности, что идет в новый и ведомый путь к знанию жизни. Везя теперь Левушку в теплом пальто и со всем возможным комфортом, Николай вспомнил первое путешествие, как этап ада. Он весело улыбнулся слуге и брату, морщившимся от духоты и плохих постелей в заезжих дворах. К концу месяца добрались до Р., где Николай еще раз был поражен, и на этот раз сильнее, чем в первый. Не успел он войти в переднюю, как увидел, что все стены следующей комнаты уставлены полками с книгами. Забыв все на свете, Николай остановился у полок. Слуга, увидев офицера в дорожном платье, погруженным в книги, распоряжался сам, как умел, всем багажом и распределением комнат, юмористически улыбаясь и поблескивая глазами каждый раз, как проходил мимо забывшего обо всем Николая.
И дальше текли мысли Николая. Счастливая встреча с Али, прожившим почти год в Р., под предлогом всяких дел и торговли, а на самом деле посвятившим Николаю и еще трем другим людям все свое время, ежедневно занимаясь с ними. Уезжая, Али дал Николаю целый ряд задач, наполнивших счастьем его жизнь, и сказал, что только от него самого будет зависеть, как скоро они вновь увидятся и как часты будут к нему вести от Али.
Прошло еще четыре года в свиданиях изредка, и наконец пришло письмо Али с призывом приехать в К. и жить подле него. Ни мгновения не раздумывал Николай, устроил наскоро свои дела и уехал в К.
Глядя сейчас на похудевшее лицо Алисы, Николай думал, какими разными путями идут люди. Как много страдает и ищет каждый, как находит только то, что в силах вместить его собственное сознание. Сколько жизней сейчас соединено вокруг Флорентийца, скольких ведут Ананда и И., сколько приходит и уходит к Али, и о скольких он, Николай, еще ничего не знает. И пути всех разны, а ступени лестницы для всех одинаковы.
Вот здесь живут две женщины, две будущие матери, полные любви и самоотвержения, и как разны их дороги прошлого, настоящего и будущего. И как точно одинаковы цель и смысл их жизни...
Дория вошла сменить Николая, и он передал ей все указания Флорентийца, взял на руки спавшую Наль и тихо вышел из комнаты.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Вторник, 27.03.2012, 07:27 | Сообщение # 89 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 8
Чтение завещания в доме пастора
Получив указания Флорентийца, Сандра и Мильдрей, захватив с собой юристов, отправились в дом пастора для вскрытия и чтения его завещания. Находивший всегда для всех время, лорд Бенедикт нашел его и для Сандры, чтобы помочь юноше собрать все мысли и провести дела пастора не рассеявшись, не выпав ни разу из круга полного внимания.
— Твой умерший друг, Сандра, разыскал тебя только для того, чтобы указать тебе на некоторые ошибки в твоей работе. Благодаря его бескорыстному труду и вниманию к твоей работе, ты избег многих затруднений. Отплати ему теперь и постарайся, чтобы люди, близкие ему, приняли, по возможности, без затруднений его волю. Наши обязанности к ушедшим с земли не кончаются с разлукой с ними. Думай все время, что пастор стоит рядом с тобой и бессилен выразить свою волю или повлиять на своих жену и дочь иначе, как через твою физическую помощь. И думай, что я тоже стою рядом с тобой и держу тебя под руку.
Выучи еще один урок, как надо внимательно смотреть не на внешность человека, а заглядывать в душу того, кто нас начинает привлекать. Вспомни, как нравилась тебе Дженни и как ты наивно доверял всему, что она считала нужным тебе показать из своего внутреннего облика. А у тебя самого не было острой бдительности, чтобы проверить хоть часть того, что тебе выдавали за глубину сердца и мыслей. Теперь, рассмотрев портрет ее души, ты начинаешь терять мужество и не знаешь, как себя держать в ее присутствии. А между тем, вся твоя жизнь посвящена любви к человеку и служению ему. Ты ищи в Дженни не лично тебе нравящееся или не нравящееся существо, которым ты очарован или в котором разочарован. Думай не об ее личных качествах, а о радости служить ей мощным проводом любви, чтобы помочь ей понять отца, принять его волю и добровольно подчиниться ей. Ты, конечно, не будешь ответствен за все ее бредовые поступки, если она и мать вздумают оспаривать судом волю пастора. Но ты будешь ему верным другом, если придешь в его дом, свободным от личных чувств. И принесешь все милосердие, честь и любовь, полное самообладание и усердие, когда явишься вместо меня выполнять его волю.
— Если бы я мог на одну минуту, лорд Бенедикт, подняться к сотой доле вашего сознания и вместить ее в себя, я был бы счастлив, потому что я не мог бы тогда выйти из круга внимания. Тот круг публичного одиночества, который вы учили меня создавать, удается мне только в моей работе. Когда же я действую на людях, общаясь с ними, я все время рассеиваюсь и забываю о самом главном и великом смысле текущей минуты: о том, что именно эта минута и есть неповторимое, летящее мгновение Вечности. Что именно это сейчас и составляет все самое главное, самое важное и самое ценное в жизни. Поэтому, сплошь и рядом, мои мгновения бегут в пустоте. Но завтра я постараюсь начать свой день по-новому, постараюсь уже сегодня приготовиться к нему.
Во время пути в поезде у Сандры мелькали в уме отдельные фразы и слова Флорентийца, и он заметил, что как бы ощущает присутствие возле себя лорда Бенедикта и пастора. «Как четко может работать мысль, — думал Сандра, — достаточно было лорду Бенедикту сказать мне, чтобы я представлял себе его и пастора, стоящими рядом со мной, и я чувствую себя в их обществе все время. Если бы мне не потерять этого ощущения, когда я буду с Дженни. Я бы ни в одном слове не ошибся и ни разу не растерялся бы и, наверное, достиг бы максимального успеха».
Мильдрей не прерывал мыслей Сандры. Он понял, что юноша собирает все силы, как и он сам. В его сердце и мыслях шла такая усиленная работа за последние месяцы. И вместе с тем он так устал за дни похорон, хлопоты о которых легли на него почти всецело. В его сознании совершался огромный перелом. Его беспокоила болезнь Алисы, ставшей для него с первого свидания предметом любви и восхищения. Теперь же девушка стала его священной мечтой, достигнуть которой он считал себя недостойным и видел в ней незаслуженное милосердие к нему жизни. Отправляясь сейчас в семью пастора, лорд Мильдрей хотя и не знал содержания завещания, но предвидел, что не все может быть гладко в этот день. Ему достаточно было видеть Дженни с матерью у Флорентийца за обедом и вечером, а также на скачках, чтобы оценить вполне их вкусы и склонности. Привычка пристально наблюдать все окружающее и отдавать себе отчет в нем, а также привычка быть деятельным в общении с людьми и уметь всегда принести какую-то помощь создали молчаливому Мильдрею репутацию добряка и защитника бедноты, над чем не раз издевались его клубные приятели, спрашивая, кого и куда он сейчас перевез, кого спасает от голодной смерти, кому ищет место.
Мягкое сердце Мильдрея страдало за пастора. Теперь он сосредоточенно думал, как бы помочь Дженни миновать подводные камни зависти к Алисе, которую он сразу угадал в сердце Дженни. Мысли его были прерваны остановкой на вокзале, где все уселись в коляску и отправились в дом пастора. Здесь их уже ждали. Мать и дочь, в изысканных траурных туалетах, сидели в зале и приняли Сандру — единственно, кого они знали из четырех вошедших мужчин, — чрезвычайно высокомерно.
— А разве лорд Бенедикт и Алиса не вместе с вами ехали? — спросила холодно Сандру Дженни, даже не взглянув на представляемых ей мужчин и не потрудившись выслушать их имена. — Мы не начнем, пока они не явятся. Ах, вот и они, я слышу звонок.
— Я думаю, мисс Уодсворд, что вы ошибаетесь, — ответил ей Мильдрей. — Лорд Бенедикт уполномочил меня быть его заместителем при чтении завещания вашего отца. Что же касается вашей сестры, то она очень больна и быть сегодня здесь не может. Но это дела не меняет. У меня есть полная доверенность от лорда Бенедикта. Если бы вас интересовали какие-либо подробности, я уполномочен дать вам разъяснения и принять от вас вопросы.
В комнату вошел мистер Тендль, поздоровался поклоном со своими юристами и подошел к Дженни.
— Как не вовремя вы сейчас к нам попали, мистер Тендль, — недовольно произнесла пасторша. — Вы, очевидно, приехали пригласить Дженни прокатиться или позавтракать, но, к сожалению, мы заняты хотя и несносным, но неотложным делом.
— Простите, сударыня, — вмешался старый адвокат, давно уже взбешенный высокомерием обеих дам, к которому он — светило Лондона, богач и баловень клиентуры — не привык. — Мой клерк имеет полное право вести свой частный образ жизни, как ему нравится. Но в данную минуту он явился по тому же делу завещания, по какому и мы имеем удовольствие лицезреть вас.
— То есть как, — вскричала Дженни, — вы хотите сказать, что мистер Тендль не более, чем ваш простой клерк?
— Именно так, мисс Уодсворд. Он вызван мною для чтения акта и как лишний свидетель. Я надеюсь, у вас нет возражений против моего клерка?
— Час от часу не легче, — бросаясь в кресло, процедила сквозь зубы Дженни. — Ну, начинайте, мистер адвокатский клерк, выдающий себя за члена порядочного общества.
— Дженни! — громко вскрикнул Сандра и хотел броситься к девушке. Но Мильдрей, выпрямившись во весь рост, точно внезапно выросший, удержал его руку.
— Простите, мистер Тендль, за нанесенное вам оскорбление в деле лорда Бенедикта. Я являюсь здесь его заместителем и от его лица прошу у вас извинения. Я не сомневаюсь, что лорд Бенедикт сам пожелает видеть вас и принести вам лично свое извинение. Я считаю нужным извиниться и перед вами, сэр, — обратился Мильдрей к старому адвокату, — за нанесенное вашему сотруднику и племяннику оскорбление. — Обратившись к Тендлю и старику, он прибавил: — Если вы удовлетворены моим извинением, мы можем приступить к делу.
— Только глубоко уважая лорда Бенедикта и вас, лорд Амедей, я подчиняюсь. Прошу вас, мистер Тендль, начните чтение документа. Но предварительно подайте его наследницам, чтобы они могли убедиться в неприкосновенности печатей на конверте, — обратился старый адвокат к бледному как мел Тендлю.
Ни слова не ответив, молодой человек взял из рук дяди большой конверт, запечатанный пятью красными печатями с инициалами пастора и надписанный его рукой, и подал пасторше. Леди Катарина внимательно осмотрела все печати и надпись, и лицо ее при этом осмотре как бы говорило: «Кто мне поручится, что вы чего-либо здесь не смошенничали?» Дженни бросила взгляд на конверт и всех присутствующих, явно желая показать, что вся процедура ей скучна, что только ее кротость способна вынести подобную муку. С видом жертвы она встала с кресла и пересела так, чтобы лица ее, за светом, не было видно.
— Не разрешите ли вы и нам присесть — спросил старый адвокат таким саркастическим тоном, что ту передернуло.
— Вы здесь не в гостях, а по делу. Можете вести себя так, как ваш деловой визит вам предписывает, — огрызнулась пасторша. В ее голосе, взгляде, жесте, которым она сопровождала свой ответ, было столько ненависти и раздражения, как будто она хотела стереть в порошок всех этих людей, принесших ей последнюю весть от мужа.
Старый адвокат сел, остальные остались стоять, и Тендль, разорвав конверт, стал читать завещание. Когда дело дошло до пункта о доме, пасторша привскочила.
— Да это грабеж! Он ограбил меня и Дженни в пользу этой подлой девчонки. Мы будем судиться. Почем мы знаем, чем околдовали моего мужа в доме вашего лорда Бенедикта.
— Будьте осторожны в словах, сударыня, — обратился старый адвокат к пасторше. — Когда ваша дочь оскорбила моего племянника, скрывшего от нее свою профессию, а также не доложившего ей, что он один из очень крупных помещиков Л-ского графства, — мы еще не приступили к официальной части дела. Поэтому я мог извинить вам вашу грубость. Если же вы позволите себе теперь какое-либо оскорбление, я должен буду прекратить чтение документа и привлечь вас к суду. О каждом пункте, в частности о доме, есть юридические, засвидетельствованные документы. Вы потом можете просмотреть завещание деда, по которому дом, где вы живете, вам фактически никогда не принадлежал. Он всегда принадлежал вашей младшей дочери. Продолжайте, Тендль.
Мать и дочь чувствовали себя все хуже по мере чтения завещания, а когда дело дошло до капитала, с которого леди Катарина могла пользоваться только процентами, — она готова была закатить истерику. Но лорд Мильдрей предупредил это проявление темперамента пасторши, сказав, что есть еще письмо Алисы, которое тоже должно быть оглашено официально, так как оно засвидетельствовано юридически и является документом, необходимым при завещании.
— С каких это пор грудные младенцы пишут в Англии официальные письма? — фыркнула пасторша.
— С тех пор, как они имеют право наследства и собственности, — ответил адвокат.
Мильдрей подал Тендлю письмо Алисы, также запечатанное печатью с инициалами пастора.
«Мои дорогие мама и Дженни. Я пишу вам это письмо, сидя возле папы, по его настоянию, и в присутствии лордов Бенедикта и Мильдрея.
Мне очень горько, что в эти часы, когда папа так хорошо себя чувствует, здоров, прекрасно выглядит, он желает, чтобы я писала его волю о том времени, когда его не будет с нами. Сердце мое разрывается от одной мысли об этом. И представить себе, что можно пережить такую потерю и остаться жить, — я просто не в силах. Но я повинуюсь его воле и пишу те пункты, которые он считает необходимым для моей и вашей дальнейшей жизни.
1. Дом, как вам давно известно, завещан дедом мне. Папа требует, чтобы ни одна стена в нем не была разрушена, ни одна дверь не была сломана. Все, вплоть до самых простых вещей обихода, должно оставаться на месте. Никто не должен переезжать из одной комнаты в другую. Все должно быть сохраняемо в полном порядке, как будто бы папа вернется в свой дом. Моя комната, как и его кабинет, должны сохраняться неприкосновенными.
2. В доме вы обе можете жить еще два года, если раньше этого времени вы не приищете себе новой квартиры. Если же по миновении двух лет вы будете все еще в этом доме, то опекунский совет выселит вас, так как дом должен быть к этому сроку свободен.
3. В продолжение года я буду высылать вам деньги на содержание и ремонт дома и сада. Наймите специальную прислугу и садовника.
4. Перед началом зимнего сезона я пришлю мастера заделать наглухо ход в мою и папину комнаты.
5. Ответственность за целостность всего имущества в доме вы возьмете на себя перед лицом тех юристов, что будут читать вам завещание папы и мое письмо.
Такова воля папы относительно моего дома. Лорд Бенедикт, которого папа назначает моим опекуном, скрепляет своею подписью, равно как и сам папа, мои распоряжения несовершеннолетней. Из завещания папы вы узнаете, что я домой не вернусь после его похорон по его воле. Как мне ни грустно в этом сознаваться, но... я знаю теперь, что разлука со мною не опечалит вас. Всю мою жизнь я так любила вас обеих. Я так старалась заслужить хоть каплю ответной нежности, но увы, я не успела в этом. Горестно мне и сейчас сознаваться, что нас с папой пригрели чужие люди. Что здесь, среди чужих, мы нашли нежность и заботу, ласку и внимание, о которых не смели думать дома. Это не упрек, конечно, это только горе, потому что я сейчас только понимаю, как ценна дружба между людьми, какое счастье не только самой любить людей, но и быть любимой ими. Я очень хотела бы вспомнить хоть один день моей жизни дома таким, где бы я была нужна не только как портниха или повариха, но как сестра, друг, дочь...
Но что же мечтать о несбыточном счастье? Все, что я хотела бы тебе пожелать, дорогая Дженни, это радостной семьи, где бы ты могла одинаково любить своих детей. Я крепко обнимаю вас обеих, и у меня такое странное чувство, точно я больше не увижу вас никогда. Как будто у меня нет больше родного дома, кончилась какая-то одна жизнь и начинается совсем другая. За последнее время я так состарилась, что сразу перепрыгнула из детства в зрелость, забыв, что есть еще юность. Здесь я живу в такой красоте, о которой и мечтать не могла. Благодаря лорду Бенедикту все здесь полно гармонии, а папа положительно ожил. Мне кажется, что за всю его жизнь это первые его счастливые дни».
— Нельзя ли прекратить этот наглый лирический бред, — возмущенно закричала пасторша, вся покрывшись красными пятнами.
— Прочитать до конца я обязан, — ответил Тендль, к которому непосредственно обратила свой выкрик пасторша, — но конец очень близок.
«В эту минуту я вдруг нарисовала себе картину, что папы уже нет с нами. И сердце мое застонало от боли. Если бы действительно выпала нам несчастная доля пережить папу, я молю Провидение помочь нашим трем сердцам найти дорогу любви друг к другу. Пусть навеки память о папе будет цементом между нами, и его чистая жизнь да послужит нам примером подражания. Крепко обнимаю вас обеих и еще раз молю, не выбрасывайте из сердца и жизни любящую вас маленькую Алису».
Прочтя письмо, Тендль сложил его и положил на стол, рядом с завещанием. Пасторша встала, подошла к столу и, брезгливо отбросив письмо Алисы, взяла в руки завещание.
— Если я не ошибаюсь, завещание должно быть подписано не менее чем двумя свидетелями.
— Так точно, здесь стоят подписи даже трех свидетелей. Но что вы хотите этим сказать? — спросил старый адвокат.
— Хочу проверить, те ли самые люди привезли документ, которые его подписывали.
— На первом месте стоит подпись лорда Бенедикта, — сказал адвокат. — Его здесь нет. Вместо него — уполномоченный им лорд Амедей Мильдрей. Вот документ, удостоверяющий его права.
Он протянул бумагу пасторше.
— Я думаю, мама, что здесь все в порядке. И чем скорее мы кончим это тоскливое испытание, тем приятнее будет и нам, и нашим гостям. Это так необычайно любезно с вашей стороны, лорд Мильдрей, что вы приехали к нам, — сказала Дженни, совершенно изменив свой тон. — Садитесь сюда, мне хочется поговорить с вами кое о чем. Как вы, вероятно, соскучились в деревне, без общества, без развлечений. Нельзя же считать обществом нашу маленькую дурнушку Алису. Она там одна и составляет весь фрейлинский штат графини Т., — смеясь закончила Дженни, принимая самые обворожительные из своих поз кошечки.
Молча, внимательно смотрел на нее Мильдрей.
— Вы не так представляете себе, что такое общество, мисс Уодсворд, — наконец сказал он, опускаясь в кресло. — Общество лорда Бенедикта, собранное им у себя в деревне, в том числе, конечно, и ваша сестра, — это самое изысканное ядро людей. И вращаться в нем — это не только счастье для меня, но и очень большая честь. А женщины вроде графини Т. и вашей сестры могут заставить забыть, что вообще есть еще женщины на свете.
Дженни, точно упавшая с облаков, смотрела во все глаза на Мильдрея. В первый раз в жизни она почувствовала себя не только растерянной, но и сраженной.
— У меня есть лично для вас еще одно письмо от лорда Бенедикта, — продолжал Мильдрей, подавая девушке конверт уже знакомого письма Флорентийца. — Если желаете прочесть его сейчас, быть может, написать ответ, мы с Сандрой подождем. И если обе наследницы ничего не имеют против, я попрощаюсь с юристами и не буду больше отнимать их драгоценного времени.
— Мы не возражаем. Можете отправить всю эту юридическую челядь! — резко выкрикнула пасторша. Но, вспомнив, что Тендль также принадлежит к этой челяди, Тендль, оказавшийся богачом и завидным женихом и уже однажды сегодня здесь оскорбленный, осеклась, сконфузилась и по обыкновению взбесилась.
— Что же вы все стоите, Сандра? Неужели еще вас упрашивать о милости сесть, — сорвала она всю злобу на Сандре, печально на нее глядевшем.
— Благодарю, леди Катарина. Я так поражен приемом, который сегодня мы встретили в этом всегда радушном при жизни лорда Уодсворда доме, что не могу еще прийти в себя от глубокой сердечной боли. Сегодня, мне кажется, я вижу здесь витающую тень хозяина. Я еще слышу его чудесный голос. В песнях, в словах, в поступках и действиях он звал как живой пример к любви.
— К любви, к любви! — уже истерически выкрикнула пасторша. — Он ограбил нас, гонит на улицу — и это все, по вашему, любовь!
— Пастор отдал каждой из вас с такой справедливостью все, что имел, леди Катарина, что никакой судья не мог бы придумать лучше...
— Что вы можете понимать в справедливости! Вы будете таким же книжным червем, каким был ваш покойный друг. Чтобы я не могла распоряжаться капиталом! Чтобы после моей смерти обе девчонки стали богатыми женщинами, а я должна едва прилично жить! И это справедливость! — и, хлопнув дверью, она вышла из комнаты.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Вторник, 27.03.2012, 07:28 | Сообщение # 90 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Оставшись с Мильдреем и Сандрой, Дженни никак не могла овладеть собой. Наконец, взяв письмо в руки, она сказала Мильдрею:
— Письмо, кажется, объемистое. Видно, пословица: «Рыбак рыбака видит издалека» оправдалась на дружбе моего отца и лорда Бенедикта. Многоречие моего папаши, должно быть, отвечало таковому же лорда Бенедикта, — взвешивая на руке письмо, саркастически улыбалась Дженни.
— О, бедняжка, бедняжка Дженни! — почти с отчаянием воскликнул Сандра. — Как можете вы быть так слепы! Ведь получить письмо от лорда Бенедикта такое счастье, за которое многие и многие отдали бы полжизни. А вы издеваетесь.
— Быть может, для кого-то это и счастье. Что же касается меня — я глубоко равнодушна ко всяким мистическим счастьям и предпочитаю иметь его в своем кармане, — все тем же тоном продолжала Дженни.
— Вот на этот-то крючок и попадаются люди. Их засасывает сатанинская жажда богатства, а потом... все вопросы чести и света гаснут под давлением этой страсти. Я видел немало печальных примеров, где начиналось от погони за богатыми женихами, а кончалось выпадением из общества, — тихо говорил Мильдрей.
Лицо Дженни было бледно, глаза метали злые огни, руки ее судорожно разорвали конверт, как будто вместе с ним она хотела разорвать самое письмо.
Пока Дженни занялась письмом, Мильдрей подошел к Сандре и отвел горестно глядевшего юношу к окну. Здесь оба они, глядя на прекрасный, но уже запущенный сад, думали об отсутствующих сейчас отце и дочери, ухаживавших за цветами и бывших душою осиротевших теперь дома и сада. Как ясно было им обоим, что вся красота, весь мир и уют ушли от этих красивых женщин, понимавших только внешнее, ценивших только то, что можно было ощупать руками.
— Я не в силах сейчас прочесть всю эту галиматью! — вдруг резко закричала Дженни. — Вы можете, сэр уполномоченный, передать вашему лорду, что он напрасно ломится в открытую дверь. Я не Алиса, мне его покровительство не нужно. А что касается его опекунства над Алисой, то об этом мы еще поспорим. При живой матери и совершеннолетней сестре шестнадцатилетний подросток не нуждается в постороннем опекунстве. Мы подадим в суд, у нас есть достаточное количество фактов, чтобы доказать, что уже больше двух лет пастор был не совсем нормален.
— О, Господи, Дженни, не срамите себя перед всем миром, — всплеснул руками Сандра. — Ведь величайший труд пастора, которым он приобрел мировую известность, окончен именно в эти два года. Ну в какое положение вы себя поставите перед судом? И неужели в вас нет ни капли милосердия к памяти отца? Вы способны вытащить его имя, такое чистое и славное, на помойную яму сплетен и пересудов?
— Я не сомневаюсь, что расчет именно на так называемое наше благородство — а на самом деле на глупость — и был у лорда Бенедикта, когда он смастерил эту игру с завещанием. Но мы на этот крючок не поймаемся, нет. Мы выведем весь этот заговор на чистую воду! — все больше приходя в ярость и крича, вне себя кончила Дженни.
— Будет лучше для вас и для нас, мисс Уодсворд, если мы покинем этот дом, — с полнейшим самообладанием и спокойствием сказал Мильдрей. Но тон его голоса, властный, решительный, не терпящий возражений, так поразил Сандру, что он растерянно смотрел на своего всегда такого кроткого друга. Обычно мягкий, слегка сутуловатый Мильдрей стоял выпрямившись во весь свой высокий рост. Глаза его приняли стальной оттенок, и лицо носило выражение непреклонной воли. Если бы Сандре кто-либо рассказал о таком Мильдрее, он бы весело смеялся такой шутке.
— Воспитанность в женщине, которая хочет быть дамой общества, вещь совершенно необходимая, мисс Уодсворд. Но простая честь, помимо всякой воспитанности, могла бы удержать вас от ряда оскорблений, которые вы нанесли сегодня людям. Те, кого вы считаете выгодными женихами, но которых вы не рассмотрели сразу по своей близорукости и эгоизму и потому оскорбили их, — не будут мстить вам. Но они отдадут ваше имя такой же трепке общественной сплетни, как сделаете это вы, если только решитесь оскорбить публично память вашего отца. Никогда жизнь не простит вам вашего бессердечного поведения сегодня. Что же касается всех оскорблений, нанесенных вами сегодня лорду Бенедикту, то величие и великодушие его вас, разумеется, прощают, в чем вы будете иметь случай, несомненно, убедиться.
Поклонившись Дженни, мужчины вышли в переднюю и покинули дом пастора. Но добраться до деревни им было суждено не так скоро и просто, так как Сандра почувствовал острую боль в сердце и им пришлось остановиться у аптеки, где они просидели больше часа и опоздали на поезд. Когда наконец коляска подвезла их к деревенскому дому, Флорентиец ждал их на крыльце и сейчас же велел Сандре лечь в постель, предварительно приняв лекарство.
— Теперь ты на себе испытываешь, мой друг Сандра, как иллюзии крепко держат в цепях человека. Ты болен, потому что все последнее время ты засорял свой организм страхом, слезами и раздражением. Твой сердечный припадок надо бы назвать не сердечным, а припадком скорби и ужаса. Учись побеждать все, что давит твой дух. Независимость и свобода духа человека — вот основа его истинного здоровья. Надо бы говорить, что у человека не припадок печени, а припадок корыстолюбия. Не припадок болей под ложечкой, а припадок страха и уныния. Иди ложись, отдыхай. Вынеси на своих плечах все пороки Дженни, которые ты сегодня увидел, со всем мужеством, понимая их как ее злейших врагов. Вынеси, точно корзину с грузом, и развей по ветру. Но развей только после того, как найдешь в себе доброту принять в свое сердце ее образ и думать о ней, ища всех путей ей помочь.
Простившись с Сандрой, которого он поручил попечениям Артура, лорд Бенедикт прошел в свой кабинет, куда пригласил и Мильдрея. Подкрепив проголодавшегося гостя легким ужином, Флорентиец рассказал ему, что состояние Алисы, при которой неотлучно дежурят Николай, Наль и Дория, гораздо лучше, но сознание к ней еще не вернулось.
— Надо благодарить жизнь за ее болезнь, Мильдрей. От скольких мучительных минут она избавила Алису.
— Да, если бы ей пришлось присутствовать при тяжелейшей сцене сегодня и увидеть всю бездну жестокости и холодности ее родных — она, наверное, заболела бы, если бы и была здорова. — Лорд Мильдрей передал Флорентийцу все подробности происшествий в доме пастора, вплоть до угрозы судом и отношения Дженни к его письму.
— Я в этом не сомневался. Но все же обязан был сдержать слово, данное пастору, и выполнить все до конца. Бедная Дженни, как будет печальна ее жизнь и как ужасна старость. Ей будет еще один раз предоставлена возможность отойти от зла, и она снова ее отвергнет. А когда жизнь покажется ей адом и она сама обратится ко мне — я уже мало буду в состоянии сделать для нее. Спасибо, друг, за оказанное мне вами содействие. Вы очень устали за последнее время, разъезжая по моим поручениям. Я оценил вашу твердость и усердие, на которые можно положиться, и не забуду о них. И все же это не конец моим поручениям. Завтра утром я буду просить вас поехать в контору к мистеру Тендль и отвезти ему мое письмо. Если найдете возможным, постарайтесь привезти его с собой ко мне сюда. А теперь еще раз спасибо, идите отдыхайте и не беспокойтесь об Алисе.
— Когда я подле вас, лорд Бенедикт, я никогда не знаю ни страха, ни волнения. Только тогда, когда я чувствую себя отъединенным от вас — как в ту ужасную ночь, когда вы бросили мне записку в окно, — я страдаю и сознаю себя беспомощным и несчастным.
— Кто раз мог встретиться со мной или хоть узнать обо мне, тот уже никогда не может почувствовать себя одиноким. Кому же, как вам, протянута моя рука, тот не может знать ни страха, ни отчаяния. Тот, кто живет в полном самообладании, тот всегда держится за мою руку. И все его дела — от самых простых до самых сложных — я разделяю с ним. Если же раздражение вклеивается в его дела — значит, он выпустил мою руку, нарушил в себе гармонию и сам не может удержать моей руки в своей, хотя я ее и не отнимал. Помните об этом, мой друг, и старайтесь даже в такие тяжкие дни, как сегодня, хранить в сердце не только равновесие, но и радость.
Простившись с Мильдреем, Флорентиец поднялся к Алисе, побеседовал с Наль и возвратился к себе, когда весь дом уже погрузился в сон.
Долго сидела Дженни после ухода Сандры и Мильдрея и никак не могла прийти в себя. Мысли ее бегали по всей ее жизни, от самого детства и до этой последней минуты. Но ни на чем она не могла сосредоточиться. То ей удавалось несколько успокоиться на мысли, что сумма денег, оставленная лично ей, и проценты с капитала матери обеспечивают им безбедное существование. То она начинала сравнивать себя с Алисой — и снова в ней закипало бешенство. То ей казалось совершенно необходимым, точно кому-то назло, выйти немедленно замуж. Но и тут ее охватывало раздражение. За последнее время она нередко проводила время с мистером Тендлем. Она принимала его как кавалера своих прогулок. Ездила с ним кататься, в театр, обедать и ужинать в рестораны. Но ни разу она не спросила его о его жизни, профессии и занятиях. Она просто видела в нем сносного, развлекающего поклонника, считая, что он достаточно вознагражден за все свои траты, имея право любоваться ее красотой. Когда же оказалось, что Дженни проворонила удобный случай, что Тендль был богатым помещиком, человеком с положением и связями, что его занятия адвокатурой были фантазией от безделия и женихом он был завидным, — у Дженни сдавливало горло от ярости, что она сама его оскорбила и оттолкнула.
Измученная, не умеющая владеть собой, девушка чувствовала себя первый раз в жизни совершенно одинокой. Только сейчас, под раздававшийся в мертвом доме храп пасторши, она оценила тяжесть потери отца. Как ни протестовала она при его жизни против его правил, против огромной чести, которой он требовал от всех в доме и которая стесняла Дженни, она знала, что в отце она всегда найдет друга, поддержку и утешение. Даже в тех случаях, когда Дженни бывала кругом виновата, пастор никогда не возвышал голоса. Он только так страдал за нее сам, что дочь уходила умиротворенная. И при его жизни Дженни ничего не боялась. А теперь в ее душе был такой страх завтрашнего дня, что ей хотелось приникнуть хотя бы к чьему-либо плечу, чтобы почувствовать опору. Вспомнив о письме Флорентийца, она начала его читать. И чем дальше она читала, тем становилась спокойнее. Казалось, каждое слово раскрывало ей ее ошибки. Ей захотелось увидеть лорда Бенедикта, говорить с ним, примириться с сестрой...
Внезапно пасторша вошла в зал.
— Что ты сидишь в потемках, Дженни? Нам с тобой надо переговорить о тысяче вещей и принять какое-то решение. И чем скорее мы это сделаем, тем легче будет нам выпутаться из всех трудностей.
Пасторша опустила шторы и зажгла лампу. И все обаяние письма, которое Дженни успела спрятать от матери, улетело. Вместе с матерью в комнату ворвался вихрь страстей. И снова в Дженни запылали бунт и протест.
— Будем ли мы с тобой судиться с Бенедиктом? Ведь Алису вырвать у него без суда будет невозможно. А нам девчонка необходима в доме.
— Я думаю, мама, подождем до завтра с обсуждением этого вопроса. Надо спросить кого-либо опытного в юридических делах. Мы с вами ничего в этом не понимаем.
— Кроме Тендля, Дженни, у нас нет сейчас никого, кто бы мог растолковать нам юридическую сторону дела. Тебе надо написать ему письмо с извинениями и пригласить к себе. Он так влюблен, что, конечно, все извинит и будет радехонек прискакать.
— Ах, мама, с самой смерти папы вы не даете мне ни мгновения побыть одной и подумать о чем-нибудь, кроме материальной стороны жизни. Но я могу не желать...
— Дженни, ты знаешь, как я тебя люблю, — перебила дочь пасторша. — Я охотно увезла бы тебя в самое шумное место, где бы ты могла развлечься. Но именно сейчас мы с тобой должны, не теряя ни минуты, все сообразить и принять определенное решение, как нам строить дальше нашу жизнь. У нас может быть только два плана, каждый из которых упирается или, вернее, начинается с одного и того же: Алиса должна быть возвращена домой. Возвратив ее, ты можешь выбирать: или немедленно выйдешь замуж за Тендля, или поедем путешествовать и искать подходящих тебе встреч. Замужество с Тендлем имеет, конечно, много преимуществ. Но закон английский строг о разводе в такой степени, что было бы немыслимо от него освободиться, если бы он оказался неподходящим мужем.
— Да погодите, мама, решать этот вопрос о шкуре медведя, которого вы еще не убили. Я согласна написать Тендлю записочку и обещаю вам, что постараюсь повлиять на Алису, не доводя дела до суда. Она девчонка упрямая, но все же можно попытаться. Я ей напишу и буду звать ее приехать сюда повидаться с нами. Ну, а там мы постараемся ее не выпустить больше. Пусть ее опекун судится сам тогда с нами.
— Нет, Алиса не упряма, Дженни. Если с ней обращаться ласково — чего нам с тобой никогда не хотелось делать, — из нее можно веревки вить. Покойный папенька не столько любил ее, сколько отлично понимал эту черту характера ее и пользовался ею. Девчонка воображала, что он души не чает в ней, и отвечала ему настоящей преданностью. Если хочешь, чтобы Алиса приехала, притворись тоскующей по ней, напиши побольше ласковых слов. Она размечтается, что ты заменишь ей дружбу отца, и приедет.
Умная Дженни, отлично понимавшая цельность и прямоту характеров отца и сестры, оценивала их отношения и дружбу по-настоящему. Она знала сходство вкусов и идей, на которых лежала их дружба. Но что единственный ход к Алисе была ласка и призыв к ее милосердию — в этом Дженни не сомневалась. Написав коротенькую записку Тендлю, в шутливом тоне прося его извинения своему истерическому поведению — что так понятно в ее положении, — Дженни отдала записку матери, которая настаивала на необходимости отвезти ее лично молодому человеку.
Не столько пасторша верила в свои дипломатические таланты, сколько ей хотелось самой проверить слова адвоката и убедиться в богатстве Тендля, который жил, судя по адресу, на одной из лучших улиц. Так как и у самой Дженни теперь появилось любопытство к образу жизни поклонника, которого она согласилась перечислить в разряд женихов, то она не противоречила матери. Наскоро перекусив, пасторша отправилась в город. Дженни села за письмо к Алисе. Сначала ей казалось, что письмо это так легко и просто написать. Но прошло уже почти четверть часа, на листе красовалось трафаретное: «Милая Алиса», — и дальше ни одна мысль не складывалась у Дженни. Привычное гордо-снисходительное отношение к сестре, властный, приказной тон, которым она всегда говорила с сестрой — дурнушкой и швеей, не давал места чему-то другому, что сама Дженни понимала как ласковый тон.
Алиса продолжала ей казаться, по существу, глупым ребенком, упрямым в некоторых вещах, вроде любви к отцу и лорду Бенедикту, которых она чтила, как фетишей. Дженни вспомнила сцену в саду, когда она недостаточно почтительно, по мнению Алисы, выразилась о лорде Бенедикте. Вспомнился Дженни и весь вид Алисы, мелькнувшее отцовское выражение непреклонной воли. И она не знала, как ей пуститься в плавание с этим письмом, чтобы не сесть на мель или не разбиться о рифы всех своих дипломатических измышлений. Дженни пришло в голову, что хорошо бы вставить в письмо к Алисе кое-что из письма лорда Бенедикта, которое ей передал Мильдрей, так как, по всей вероятности, мысли лорда Бенедикта нравятся Алисе и привлекают ее. Но, переходя от порывов тишины к припадкам ярости, она нечаянно разорвала в мелкие куски письмо, а теперь ничего не могла из него вспомнить.
Наконец Дженни решила не упоминать о лорде Бенедикте, а взывать к гордости Алисы и доказать ей невозможность жизни в чужом доме в роли приживалки графини Т., тогда как родная сестра обречена ею на одиночество. Дженни так искренно поверила, что она жертва жестокости Алисы, что ей сразу стало легко начать письмо с целой серии обвинений сестре.
«Ты бросила нас с мамой на произвол судьбы и говоришь, что ты нас очень любишь. Ты даже не интересуешься, как мы живем и будем жить в этом старом, отвратительном, неуютном доме. Если ты думаешь, что для меня и мамы мыслимы те условия, которые ты нам предлагаешь, то, очевидно, ты совсем забыла о наших привычках и вкусах. Кроме того, если бы ты нас любила, ты не только не писала бы таких смехотворных распоряжений, но сказала бы отцу, что он от старости и болезни теряет всякое чувство понимания по-настоящему самых простых вещей. Ты же, Алиса, знаешь мои вкусы к роскошной жизни. Зачем же ты живешь при чужой женщине, которая может заменить тебя десятью швеями, а я могу иметь швеей только одну тебя. Ведь у меня не всегда же ты будешь сидеть дома. Скоро я выйду замуж, тогда можно будет подыскать тебе также приличного мужа. Твои вкусы так скромны, тебе так не нужен внешний блеск, что для тебя найти партию будет нетрудно. Если ты искренна в своих словах, не оставляй нас с мамой. Ты ведь знаешь, что вся наша с мамой предыдущая жизнь прошла в неудовлетворенности. То, чего нам с нею хотелось, все не нравилось отцу, и на все он накладывал свое вето. Теперь мы наконец можем начать жить, как нам хочется. Но для этого надо, чтобы ты была дома. А ты, злая девочка, покинула нас для своих деревенских вкусов. Если бы ты заупрямилась и не пожелала возвратиться немедленно домой, нам пришлось бы обратиться в суд. И на суде выяснилась бы картина ненормальности отца, огласки чего ты, наверное, не очень хочешь. Что касается твоего письма — не его лирических мест, а той части, где ты даешь свои «распоряжения», — то я просто их не принимаю всерьез. Но об этом мы поговорим дома, когда ты вернешься из своей достаточно затянувшейся отлучки. Я кончаю письмо и еще раз напоминаю тебе, что девушка из общества, случайно попавшая в пасторские дочки, вместо того чтобы занять в свете блестящее положение, не должна жить приживалкой в чужом доме. Возвращайся скорее домой и развяжи нам с мамой руки. До скорого свидания.
Твоя Дженни».
Дженни осталась очень довольна своим письмом и, помня одну себя, полная сознания исполненного тяжелого долга, стала ждать возвращения пасторши. Через некоторое время леди Катарина возвратилась в довольно плохом расположении духа. Дом мистера Тендля оказался отличным особняком. Но самого хозяина не только не было дома, но и вся прислуга была отпущена, кроме дежурных дворника и кухарки. Мистер Тендль жил на даче, домой заглядывал редко и бывал только по утрам в конторе дяди. Все эти сведения весьма неохотно дал ей дворник. С трудом удалось пасторше узнать адрес конторы адвоката. Разочарованные мать и дочь решили отправить письмо по почте, так как Дженни категорически воспротивилась желанию матери передать письмо Тендлю лично в конторе.
И Дженни, и леди Катарина, обе были раздражены неудачей. Обе чувствовали себя одинокими и обе не знали, чем и как себя занять. Поболтав о всяких пустяках, обе отправились спать, не признаваясь друг другу, как тревожно становилось у каждой на сердце и будущее, без мужчины, казалось им мало привлекательным.
У Дженни пробегали завистливые струйки по сердцу, когда она думала, что Алиса сидит в деревне, окруженная мужским обществом, и не знает никаких забот, которые целиком снял с нее богатый опекун.
И Дженни решила бороться с этим опекуном, вырвать у него Алису, чего бы ей это ни стоило. Если не Тендль, то кто-то другой, но замуж она выйдет, и лорд Бенедикт хорошо запомнит на всю жизнь, как ему насолила Дженни.
На этих приятных мыслях Дженни успокоилась и с твердо принятым решением легла спать.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
|
