|
Конкордия Антарова. Две жизни
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 05.04.2012, 18:59 | Сообщение # 106 |
 Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Глава 14
Джемс Ретедли и Лиза у лорда Бенедикта
Встретившись с Лизой, с одинаковым нетерпением ждавшей возможности поговорить без помехи родителей со своим женихом, капитан повез невесту в свой маленький коттедж, как он выражался. Маленький коттедж оказался прелестным, правда одноэтажным, но поместительным и уютным старинным особняком. Когда-то он составлял холостяцкую квартиру деда, желавшего отдать ее внуку Ричарду. Но после ссоры, вполне сознавая свою ошибку, упрямый дед все же завещал дом Джемсу, которому в то время было всего двенадцать лет. Дом так и стоял много лет заколоченным.
Когда капитан впервые вошел в него, на него пахнуло такой стариной, о которой сейчас и думать забыли в Англии, поддаваясь моде. Дед собрал в этом доме все самое лучшее, чем владели его предки из мебели, хрусталя, скульптуры и фарфора. Не только кусочек старой Англии, но много венецианских кружев и стекла, несколько исключительной художественной ценности картин и ковров, музейных столов и гобеленов нашел здесь капитан. Дом был на холме, окружен садом, и улица спускалась вниз, проходя мимо зелени садов. Правда, от центра дом был далеко, но капитан не сомневался, что Лизе он понравится, и решил поселиться в нем с женой.
Отделав заново некоторые из комнат, подновив другие в их старинном стиле, капитан был очень рад, что его родным не приходило в голову проведать дом ни разу за столько лет, хотя ключи были в их распоряжении. Леди Ретедли была поражена, когда узнала, что сын предполагает поселиться с женой в дедовском особняке.
— Да разве там есть что-либо ценное? Ведь дедушка говорил мне, что этот дом пустой.
— Ценное, мамаша, понятие растяжимое. На ваш и Ревекки вкус там, быть может, и нет ничего ценного. На мой и, надеюсь, моей будущей жены — там будет уютно и красиво, а главное, радостно.
Крайне недовольная, что не только ее покровительство будущим родственникам отклонено, но даже сам сын не спрашивает ни мнения, ни советов матери, леди Ретедли замолчала, всем своим видом выражая негодование и порицание. Однако, уверенная, что сына ее околдовала жадная невеста, благородная леди решила быть разумной и политичной, выказывая как можно больше внимания сыну, но всячески язвя и коля будущую родню и особенно невестку.
Капитан ни словом не обмолвился Лизе, как выглядит их будущее жилище. И девушка, хотя и знала своего жениха как натуру художественную, все делавшую красивым, к чему бы ни прикоснулись его ловкие руки, но ждала самого обычного трафарета, приличного дома. Она заранее обрекла себя на печальную участь дамы света, хотя сердце ее бунтовало и протестовало против той пустой и бессодержательной жизни, какую ей приходилось наблюдать в своей среде.
Дилемма любви к человеку и любви к искусству беспокоила Лизу. Здесь могло быть большое поле для размолвок и взаимных разочарований. Сердце Лизы часто болело, когда она думала о будущей замужней жизни. Но она не высказала Джемсу ни разу своих сомнений, и все они гасли, когда она видела его твердо смотревшие желтые глаза или замирала под его поцелуем.
В этом настроении и сейчас ехала Лиза с женихом. Но, как только он открыл входную дверь и Лиза очутилась в большом холле, с деревянным потолком, с огромными, старинными балками, с высокими, деревянными же панелями, потемневшими от времени, с колоссальным камином, где весело трещал огонь, где было много цветов в старинных вазах, — у нее вырвался крик восторга и, забыв все на свете, она бросилась на шею жениху.
Чем дальше шла Лиза со своим будущим мужем, тем яснее становилось ей, что он поймет все ее сердце, что у нее не будет тайн, что их не разделит ревнивой полосой ее искусство.
— Ну, теперь мы входим в твое святая святых, — сказал капитан, подводя Лизу к небольшой двери, которую скрывал редкий ковер. — Не знаю, угадал ли я. Понравится ли тебе этот уголок моей родины? Но я вложил в него всю любовь, все понимание художественного вкуса, на какое я способен.
Капитан открыл дверь, но ставни комнаты, куда они вошли, были закрыты, и Лиза не могла видеть ясно того, что ее окружало. Как только капитан открыл ставни и солнце ворвалось в комнату, Лиза увидела, что стоит в небольшой комнате, из которой идут двери направо и налево. По самой середине комнаты, на тяжелом, старинном постаменте, стояла белая фигура Будды, державшего в вытянутой руке чашу. Глаза фигуры смотрели прямо перед собой, точно приветствуя вошедших и прося подать ему в чашу все самое высокое, самое чистое со дна души. Пол был застлан светлыми японскими циновками очаровательной работы и тонов, и такими же циновками были затянуты стены. По углам и у стен стояло несколько низких диванов, небольших низких восточных столов с инкрустацией из перламутра и таких же табуретов. Лиза смотрела в лицо встретившего ее Будды, которое сияло божественной добротой и состраданием, и по лицу ее катились слезы.
— Как мог ты знать, что я так глубоко чту Будду? Я ведь никогда никому не говорила, как преклоняюсь перед ним. Как я всегда мечтала иметь белого Будду! — прошептала она.
— Перестань плакать, дорогая. Я нашел это сокровище в одном из ящиков подвала, как и эти циновки. Я увидел в Будде символ величия человека, который хочет идти путем талантов и возможностей, что живут в нем. Я подумал, что если оба мы будем видеть перед собой эту чашу и нести в нее мир и пощаду — наша жизнь не будет пуста и бесцельна. И мир, и пощада будут литься из его чаши обратно в наш день через наши сердца.
Ты будешь трудиться и совершенствоваться в искусстве, будешь очаровывать сердца людей музыкой. А я буду трудиться, как умею и могу, в своем сером дне. И оба мы, видя перед собой эту эмблему милосердия, будем нести чашу любви и единить вокруг себя людей в красоте и чести. Не бойся меня, не бойся жизни вообще и не бойся жизни со мной. Перед этим великаном духа я обещаю тебе оберегать твою свободу и создать тебе дом, где бы тебе жилось легко, просто, весело. Но пойдем, дорогая, дальше. Это преддверие, твой же храм дальше.
Они прошли в комнату налево. Окна выходили в сад, и все в ней, от ковра, стен, люстр, занавесей, было белое. Посреди комнаты стоял рояль, покрытый белой старинной парчой, и в небольшом шкафу из саксонского фарфора и стекла стояла скрипка в старинном футляре.
— Скрипку эту я нашел в одном из стенных шкафов, всю покрытую пылью и паутиной, обернутую целыми стопами бумаги. Я разворачивал ее чуть ли не час, пока добрался до футляра. При ней была записка, написанная женской рукой, где говорилось, что тот, кто эту скрипку отыщет, может считать себя ее владельцем. Не будучи осведомлен в достоинстве скрипок, я вызвал знакомого мастера, которой сказал, что скрипке этой и цены нет.
Дольше Лиза выдержать искушения не могла и через минуту, забыв все на свете, кроме своей любви и великого облика Будды, заиграла свою фантазию. Почти пустая комната, с узкими белыми диванами, вся наполнилась звуками. Скрипка, точно человек, то плакала, то торжествовала, и голос ее напомнил капитану другой город, другой музыкальный зал, Ананду с его виолончелью и... человека его мечтаний, чудесно воплотившегося из мечты в действительность.
Капитан закрыл лицо руками. Мысли его улетели к Флорентийцу. Он вспоминал слово за словом их разговор в деревне, вспомнил картину в кабинете, где видел И. и Ананду в обществе еще кого-то, кого он не знал, и твердо, ясно понял, что без этих людей для него больше жизни нет. Звуки кончились. Капитан открыл глаза и увидел Лизу преображенную, Лизу моментов вдохновения. Но Лиза еще не видела ни его, ни земли вокруг себя. Она прижимала скрипку, как икону, к своей груди, и лицо ее носило выражение не то клятвы, не то молитвы.
— О чем ты думаешь, Лиза? — подходя к ней и обнимая ее, спросил капитан.
— Я молюсь, чтобы мы с тобой, под благословением этой статуи, что ты поставил здесь, прошли чистыми и добрыми тот кусок жизни, что нам дано пройти вместе, Джемс. Я молюсь, чтобы мы встретили в нашей жизни такого наставника, который помог бы нам славить жизнь, украшать ее людям, как мы оба хотим этого сейчас, чтобы мы умели в жизни не плакать о себе и не забывать о других.
— У нас уже есть такой друг, Лиза, друг таких обаяний и совершенства, что только личное твое знакомство с ним может дать тебе о нем представление. Все слова бледны и бессильны, чтобы его описать. В понедельник мы с тобой поедем к нему завтракать. Ты ни о чем не беспокойся, все устроится так, что мы поедем вдвоем, и все, что только ты сможешь понять в доме друга, лорда Бенедикта, все проникнет в тебя навеки. Я уверен, что там ты найдешь тот духовный путь, ту творческую красоту, которые ищешь.
Уложив скрипку в футляр, скрипку, цену которой Лиза поняла с первых же звуков, она поставила ее снова в чудесный шкаф.
— И надо же было твоему деду собрать столько сокровищ в одном доме! Глаза разбегаются, я даже упомнить всего не могу, что здесь видела.
— Пойдем теперь обратно, посмотрим еще раз на божественного мудреца, — взяв Лизу под руку и уводя ее из музыкального зала, сказал капитан.
Они подошли к статуе. Теперь Лизе казалось еще более прекрасным лицо Будды. Казалось, сейчас уста откроются, и он заговорит. Ей представился мир с его войнами, преступлениями, местью, жадностью, борьбой. Представилась смерть, о которой царский сын, будущий нищий и, наконец, Будда не должен был ничего знать. Представилась жизнь его юности в садах удовольствий, где он не видел старых лиц, не знал о старости и болезни, — и вот он выбрал сам себе удел санньясина и стоит здесь, вечный и милосердный, провозглашая миру свободу и пощаду.
Лиза и Джемс тесно прильнули друг к другу. Они точно венчались сейчас здесь, давая обет верности и любви перед этой дивной эмблемой и видя в ней для себя единственный чистый путь к чистой и честной жизни.
— Направо, Лиза, твоя спальня. Мы не войдем в нее сейчас. Мы войдем туда как муж и жена, чтобы никогда не переступать ее порога в ссоре или раздражении. Пусть великий образ этого искателя божественной истины будет нам тем источником доброты и мудрости, где мы будем находить силы для каждого следующего дня.
Сойдя вниз и посмотрев на часы, они увидели, что пропустили все обещанные сроки возврата, и помчались к графам Р. Старики хотели было начать с выговора, но, увидев, как преображены счастьем лица молодых людей, весело рассмеялись и изменили только план своих действий. Сначала — визит к леди Ретедли, потом — осмотр дома.
Визит к будущей свекрови, которого так боялась Лиза, теперь уже не казался ей страшным, но стал казаться просто формальностью, тем более что она отлично чувствовала суть отношений сына, матери и сестры. О сестре она меньше всего думала, так как капитан говорил ей иногда в юмористическом тоне о Ревекке, об ее ожиданиях заморского принца, так и не явившегося по сей час за соблазнительной невестой.
Леди Ретедли попробовала встретить покровительственно своих будущих родственников, но наткнулась на такую стену высокой гордости, кроме того, граф так засыпал ее именами своих высоких друзей из высочайшей аристократии, которые будут на свадебном обеде его дочери, что леди Ретедли, и не мечтавшая о таком обществе для себя и Ревекки, сразу изменила тон. По свойственной ей бестактности, она пересолила и здесь, что не особенно было по вкусу графине Р.
Всегда любя музыку, вращаясь в кругу выдающихся людей всю свою молодость, графиня Р. не переносила мещанских по духу семей. Мать будущего зятя произвела на нее отталкивающее впечатление, и она радовалась такту и любви капитана, устроившего Лизе совершенно отдельный дом. Теперь ей не терпелось увидеть поскорее этот дом и вырваться из атмосферы банальности леди Ретедли. Перед самым отъездом едва не разыгралась неприятная сцена. Ревекка, узнав, что брат везет своих будущих родственников смотреть новый дом, захлопала в ладоши и запрыгала, как восьмилетнее дитя, выражая страстное желание за себя и мать присоединиться к графам Р. У тех вытянулись физиономии, но капитан категорически заявил, что ни мать, ни сестра не войдут в его новый дом до свадьбы. Когда будет первый прием гостей молодыми у себя, приедут и они, но не раньше. Если не было охоты видеть, как он перестраивал дом, — они увидят его только в полном блеске, когда хозяин и хозяйка будут уже в нем жить. Тон капитана, тот новый тон, к которому ни мать, ни сестра никак не могли привыкнуть, был очень любезен, но категоричен. Пришлось покориться, сдерживая внутри злость и любезно улыбаясь внешне.
Лиза торжествовала. Она везла своих родителей к себе в дом, совершенно ясно чувствуя себя хозяйкой нового жилища. Не сговариваясь друг с другом, оба решили про себя не вводить никого в Лизин уголок, а после ряда комнат, через другую дверь, ввести родителей прямо в музыкальный зал и этим закончить осмотр дома. Старики были восхищены и домом, и садом, и обстановкой. Графиня-мать радовалась уединению дома, но отец находил, что для молодых людей было бы лучше жить ближе к центру. Возвратившись в отель, выработали программу дня на завтра, и оба старика были чрезвычайно польщены предстоящим визитом к лорду Бенедикту, о котором они уже успели услышать как о новом чуде лондонского общества.
Следующий день пролетел для Лизы и Джемса так быстро, что они едва успели урвать время, чтобы несколько минут постоять у статуи белого Будды, без которого, как казалось теперь Лизе, она уже жить не может. В воскресный вечер, после подробного обсуждения во что и как все Р. оденутся, чтобы быть безукоризненными в доме лорда Бенедикта, причем капитан делал дамам такие юмористические наставления, что все весело смеялись и, в свою очередь, добродушно язвили его, графиня несколько раз пожаловалась на легкую головную боль. Но так как у графини вообще всю жизнь было плохое здоровье, то никто не увидел в этом ничего, кроме простой мигрени. Весело расставшись с женихом, все разошлись по своим комнатам. И так же весело, легко, радостно вскочила Лиза с постели на следующий день. Она спала всю ночь очень крепко, проснулась с сознанием какого-то небывалого счастья, уверенности в себе и в первый раз почувствовала себя по-новому взрослой, по-новому самостоятельной и готовой к жизни.
«О, я в силах все победить! Я знаю сейчас, какое величие жизнь человека и какими чудесами она полна. О, мой белый Будда, как многим я тебе обязана, — думала Лиза, — те минуты, что я простояла у твоей чаши, великий мудрец, раскрыли мне, что в жизни не может быть такого явления, как смерть. Ты не умер, ты — Вечность. А значит и всякий, за Тобой идущий, тоже Вечность. И моя скрипка тоже частица Вечности».
Лиза была уже совсем готова, но не хотела идти к родителям, так необычайно светло она себя чувствовала. Всеми мыслями она прильнула к чаше Будды и несла в нее свою скрипку и свою любовь, молясь, чтобы светлое состояние духа, в каком она находилась сейчас, никогда не омрачалось для ее искусства и любви. Ничто ей сейчас не казалось страшным. Она поняла, что жизнь вечна, что тот день, который она живет сегодня, — это минута творчества. И творчество вечно, значит, и эта минута, в огне творчества прожитая, не может быть не чем иным, как мгновением вечного творчества, Вечной Жизнью.
— Как хотелось бы мне, — шептала Лиза, — приносить мои звуки людям такими чистыми, такими любовными и утешающими, как будто бы я вынула их из чаши Будды.
Стуком в дверь были прерваны ее грезы. Стучал граф, взволнованный и раздосадованный. У графини к утру поднялся жар, кашель, насморк, и о поездке их к лорду Бенедикту нечего было и думать. Лиза тотчас же прошла к матери, очень огорченной своей неожиданной болезнью и еще больше раздосадованной невозможностью поехать к очень ее интересовавшему лорду. Привыкнув видеть в Лизе девочку, которой не полагается быть самостоятельной и которая не может ехать никуда без отца или матери, графиня принялась уговаривать дочь ехать с отцом и оставить ее одну. Граф, не стеснявшийся в России покидать свою жену на очень долгое время, здесь не расставался с нею ни на шаг. Он категорически заявил, что они не поедут, что лорду Бенедикту будет извещение о болезни графини, а дети посидят тоже дома.
— Это совершенно невозможно, папа. Лорд Бенедикт ближайший друг Джемса, которым он очень дорожит и которого чтит не меньше, чем мог бы чтить отца. Я знаю, что вся семья лорда переехала из деревни раньше времени, чтобы познакомиться со мной. Я знаю, что на этом завтраке, даваемом в честь меня и Джемса, будут присутствовать люди, от которых будет зависеть многое в судьбе Джемса. Мама не больна, а только нездорова, и мы возвратимся скоро. Если вы, папа, не хотите ехать, мы поедем с Джемсом вдвоем. Ехать нам необходимо, и мне немного странно, как вы, решаясь отдавать меня замуж, не решаетесь предоставить мне самостоятельности в таком маленьком деле, как завтрак.
Оба супруга были так поражены решительностью Лизы и ее желанием, выраженным в такой категорической форме, что даже не нашлись, что ответить, но оба были явно недовольны ее самостоятельностью. Графиня точно от сна очнулась и стала впервые понимать, что у дочери есть уже своя жизнь, где ей места быть не может. Каждый из троих таил свои мысли, и, будучи слишком воспитанными людьми, чтобы говорить неприятности, все держали себя внешне спокойно, но у стариков горечь заливала все остальное. Как бы то ни было, в назначенный час Лиза и капитан Ретедли входили в дом лорда Бенедикта.
Лиза была приготовлена капитаном, кто и что ее ожидало в доме и семье Бенедикта. Но она растерялась не только от первого же взгляда хозяина, но и каждое новое лицо, с которым он ее знакомил, заставляло ее все больше смущаться. Застенчивость, свойственная ей всегда, на этот раз дошла до такого предела, что ей самой становилось уже невыносимым ее скованное состояние. И именно в тот миг, когда она дошла до изнеможения, она почувствовала на себе
взгляд лорда Бенедикта, который встал со своего места и, опустившись в кресло рядом с нею, спросил о здоровье матери. Слово за слово разговор перешел на Лондон, на музыку, и через десять минут от стеснительной застенчивости Лизы не осталось и следа. А все окружающие ее лица, казавшиеся ей такими особенными, теперь стали простыми и достижимыми. Вначале, пораженная целым кольцом красавиц, Лиза законфузилась своей внешности. На самом же деле, в своем светло- сером костюме с отделкой цвета резеды, с бледным личиком, на котором горели глаза отмеченного темпераментом и талантом существа, вдохновляемая любовью и счастьем разделенной привязанности, Лиза была не только мила, но не могла остаться незамеченной в любом кругу красавиц. Тонкая фигурка и полные грации движения делали весь ее облик гармоничным и исключительно изящным. Ее голос, металлический и вибрирующий массой разнообразных интонаций и оттенков, приятного тембра, решительный, довершал цельность впечатления. От той девочки, которую И. и Левушка встретили в пути еще так сравнительно недавно, и следа не осталось.
Флорентиец спросил Лизу, не певица ли она, она засмеялась — точно колокольчик зазвенел — и сказала, что, к большому огорчению отца, она и певица, и скрипачка, но и то, и другое еще только в любительской фазе.
— О, тогда у вас есть здесь соперница. Моя приемная дочь тоже певица, но не скрипачка, а пианистка, и тоже любительница. Если бы вы захотели доставить нам удовольствие, вы не отказали бы нам сыграть что-либо с Алисой. Мы все давно не слышали скрипки и были бы вам благодарны за час отдыха в музыке.
— Играть я так люблю, что рада каждому случаю, когда могу коснуться скрипки. Но сегодня у меня так много «но», что я едва ли решусь играть.
— Ну, а если я угадаю все ваши «но» до самого последнего — согласитесь ли вы тогда играть?
— Это так невероятно, чтобы вы могли угадать все до единого, лорд Бенедикт, что я даже не решаюсь принять такое условие.
— Первое ваше «но», что вы давно по-настоящему не занимались. Второе, что вашей скрипки здесь нет, а моя понравится ли вам — вы не знаете. Третье — вы только что держали скрипку, перл старинного мастера, подаренную вам влюбленным в вас человеком. Четвертое — у Будды...
— О, ради всего святого, — вскрикнула вскочившая с места Лиза, — я не знаю, что вы хотели сказать, — задыхаясь, продолжала она, — но слово, которое вы начали, привело меня в восторг и ужас одновременно.
— Если бы я не был прерван столь внезапно, я бы сумел дойти до вашего пятого и шестого сомнений, — улыбался Флорентиец.
— Нет, нет, я вижу, что мне уж лучше согласиться играть. Я еще не знаю, найдем ли мы контакт с мисс Алисой и знаю ли я вещи, которые знает она, но, пожалуйста, дальше не угадывайте.
Лиза старалась овладеть собой. Ей была тяжела вспышка перед лордом Бенедиктом, особенно в присутствии жениха, так образцово владевшего собой всегда. Лиза даже не решалась посмотреть в его сторону, как вдруг увидела его перед собой.
— Если вы желаете играть на вашей старинной скрипке — я привезу ее вам, Лиза, сию минуту. — Голос капитана был так нежен, ласков и любящ, каким Лиза еще ни разу его не слыхала.
— Не беспокойтесь, капитан, — вмешался Флорентиец. — У меня есть здесь скрипка Ананды, которую он оставил мне на хранение. Я думаю, чистые руки вашей невесты достойны прикоснуться к такой драгоценности. А вам, — продолжал он, повернувшись к Лизе, — прикосновение к смычку и грифу, которых касались руки великого мудреца и музыканта, поможет выполнить то четвертое «но», которое вы не дали мне высказать.
Слуга вошел звать завтракать, чем дал Лизе немного овладеть собой от изумления, восторга, детской радости и робости, которые внушал ей красавец хозяин. Подав ей руку, лорд Бенедикт повел ее к столу. Положительно все в этом доме ее поражало своей необычайностью. Хотя у себя дома Лиза была приучена к прекрасной сервировке и красиво накрытому столу, всегда украшенному цветами, так как дед — большой любитель фарфора и цветов — сам составлял букеты, но в доме лорда Бенедикта она не знала, кому и чему отдавать предпочтение. Лизе казалось, что все вокруг нереально, что Наль — это сказочная принцесса ее собственного сна, что вот она проснется — и Наль не станет. Алиса представлялась ей феей, а Николай и сам лорд Бенедикт — заколдованными царевичами. Пока она шла в столовую, она раза два сильно оперлась на руку хозяина, точно желая проверить самое себя. И оба раза чэдное и чуднуе чувство спокойствия, почти блаженства, разливалось по всему ее существу.
Все страхи Лизы, ее застенчивость и робость постепенно исчезали. Сидя подле ласкового хозяина, видя против себя своего жениха, Лиза думала, что за всю жизнь она, пожалуй, не была так счастлива, как сейчас. Какое-то величавое спокойствие, еще не испытанное ею равновесие и вместе с тем вся полнота сознания себя творчески целым существом по-новому освещали ей жизнь.
— Жизнь — это не отрезок качеств и сил, включенных в человеке из всей вселенной, — услышала она слова лорда Бенедикта. — Жизнь человека на земле — это та частица вселенной, которую он мог вобрать в себя, в себе творчески обработать, очистить страданиями и вылить обратно во вселенную, чтобы помочь ей двигаться вперед.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 05.04.2012, 19:00 | Сообщение # 107 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Наша гостья будет нам играть сегодня. Мы будем слушать. Но если ее дух не будет гореть огнем неугасимой любви к ее искусству, мы останемся холодными наблюдателями. Мы будем разбирать ее тон, ее руки, лицо, ее мимику. Мы будем видеть только ее, и наши глаза не проникнут в закрытое царство радости того общения в красоте, которое одно только и ценно и необходимо людям. Если Фидий оставил нам свое имя, которое не затмил ни один скульптор, то это только потому, что, творя фигуру для земли, он не о земле думал, а нес свое небо скорбящей земле. Наша гостья все еще стеснена нашим обществом. Но, я уверен, как только пальцы ее коснутся заветной скрипки — она забудет о нас и понесет свое счастливое небо в наши сердца.
Флорентиец ласково и ободряюще смотрел на смущенную Лизу.
— Если бы подле вас, лорд Бенедикт, я не испытывала совсем неизвестных мне до сих пор чувств, я бы не могла, по всей вероятности, издать ни звука после ваших слов об искусстве. Но сейчас, подле вас, в меня вливаются и уверенность, и дерзновение. Я не боюсь больше играть перед вами, а наоборот, мне кажется, что только сегодня я начну играть не по-ученически. Быть может, это слишком дерзновенно так говорить, но так чувствует моя душа в эту минуту.
Завтрак кончился, все встали вслед за хозяином. Если бы Лизу спросили, что она ела и пила и был ли вообще завтрак, она вряд ли сумела бы ответить на этот вопрос. Для нее существовали какие-то отдельные минуты, отдельные слова лорда Бенедикта и лицо человека, в которого она была влюблена. Все остальное тонуло в том огне желания играть и в такой — еще никогда не испытанной — жажде творчества, которые ей открылись сегодня и сжигали ее своим огнем. Лорд Бенедикт подвел Лизу прямо к роялю, куда подозвал и Алису. Пока девушки сговаривались, что им сыграть, он принес футляр из своего кабинета. И футляр, и несший его человек были необычны. Футляр был квадратный, из очень светлого, пожелтевшего от времени дерева. Небольшим старинным ключом лорд Бенедикт открыл его. Раньше чем поднять крышку, он посмотрел на Лизу, говоря:
— Я еще раз повторяю вам, Лиза, что скрипка эта принадлежит теперь моему другу, большому мудрецу Ананде. Это не только мудрец, это принц среди обычных людей. Это чистая доброта и такая сила любви, перед которой и Везувий утихает. Соберите всю вашу любовь, такую сейчас чистую и счастливую. Играя на этой скрипке, несите в чашу Будды ваши звуки, и пусть они из нее прольются обратно миром и силой всем скорбящим на земле.
Он открыл ящик и подал Лизе большую старинную и удивительно пропорциональную скрипку. Дрожа от радости, Лиза взяла инструмент, попробовала строй, удивляясь, что он точен и, переглянувшись с Алисой, стала ждать первых звуков сонаты. В это короткое мгновение у Лизы мелькнули десятки мыслей и сомнений, что и кого она найдет в пианистке. Взглянуть на Алису она уже не могла. Все ее силы перешли в руки, которые казались ей легкими, свободными, точно их зарядили электрическим током. Алиса, под устремленным на нее взглядом Флорентийца, преобразилась более обычного, и ее первые звуки, неожиданно для Лизы глубокие и мощные, заставили ее выпрямиться, вздрогнуть, и когда она ударила по струнам смычком, ей самой показалось, что она зацепила все сердца присутствовавших.
Часть за частью шла соната, и вдруг Лизе показалось, что за ее спиной растет какая-то новая сила, которая ей помогает. Руки ее стали еще легче, звук сильнее, сама скрипка одухотвореннее, и не мозг, не память ведут ее пальцы, а из самого сердца идет к ним ток. Почти не сознавая, где она и кто подле нее, Лиза кончила сонату.
— Теперь, Лиза, попробуйте сыграть нам свою фантазию, — попросил лорд Бенедикт.
Все так же мало сознавая действительность, Лиза стала играть свою фантазию, ту песнь торжествующей Любви, которую играла в новом доме капитана, вдохновясь образом Будды. Сейчас ей казалось, что она слышит какой-то новый оттенок в струнах, точно они шепчут ей: «Ты играй для земли, для людей. Ты не думай о себе, но думай о людях, для радости которых должна жить твоя песня. Играй только тогда, когда сердце чисто». Сила, помогавшая ей сейчас играть, слилась с ее руками, сердцем, окутав всю ее атмосферой счастья. И Лиза кончила свою фантазию таким порывом страсти, что даже физически почувствовала изнеможение.
Когда она пришла в себя, ее потянуло оглянуться. Ее взгляд встретился с незаметно вошедшим в комнату новым гостем. Посреди комнаты стоял Ананда. Все глаза были прикованы к этой античной фигуре, к этим глазам, испускавшим лучи. Все были поражены бесшумно проникшим к ним неизвестным гостем, и только Флорентиец и Николай без всякого удивления радостно подходили к нему с разных концов огромной комнаты. Флорентиец заключил гостя в свои могучие объятия, и тот, казавшийся за мгновение таким высоким, показался вдруг не особенно большим рядом с колоссальным ростом хозяина. После первых приветствий лорд Бенедикт представил всем присутствующим своего нового гостя, назвав его своим другом Сандрой Кон-Анандой.
Первыми познакомились с ним обе юные музыкантши. Взяв руку Лизы в обе свои руки, Ананда оглядел комнату, как бы кого-то ища.
— Ты, конечно, ищешь другую половину яблока, — лукаво усмехаясь, сказал Флорентиец. — Вот он, храбрец капитан, спрятался за моей спиной. — И Флорентиец выдвинул Джемса, лицо которого было таким растроганным и взволнованным, каким Лиза не считала даже возможным его увидеть.
Ананда взял руку капитана, положил ее на руку Лизы, которую держал в своей, и сказал Джемсу своим особенным, неподражаемо ласковым, металлическим тоном:
— Когда я говорил вам об этой минуте в Константинополе, она казалась вам немыслимой фантазией. Теперь я спокойно соединяю вас с этой чистой душой, зная, что в ней для вас сохранится огонь радостной любви до конца ее и ваших дней. Все остальное, друг, неважно. Сейчас важна только задача новой семьи, в которой так нуждаются и так ждут чистого места для своего воплощения чудесные, высокие души. Помните об этом, и вы выполните то, что обещали мне в Константинополе. А я буду всегда помнить, кому обязан так многим, кто вернул мне украденное кольцо дяди. Вы же, дорогая, — обратился Ананда к Лизе, — выполните только один мой завет: всегда, везде утверждайте и научите своих детей понимать свою современность, приняв ее, и никогда не отрицать.
Искусство поможет вам воспитать своих детей. Оно будет им второй матерью. Не верьте тем, кто будет говорить вам, что искусство и семья несовместимы. Не делить надо свою любовь между семьей и искусством, но сливать их воедино, отражая в себе всю вселенную, как единую вечную Любовь, в которой семья и труд для нее, общественный труд и искусство с его трудом — все лишь аспекты этой Единой Любви, живущей в нас. Играйте. Играйте всюду и везде, как можно больше. Играйте большим толпам народа, сбросив с себя предрассудок: «Выступать на подмостках». Но играйте всегда даром, отдавая все деньги от ваших песен беднякам.
Ананда повернулся к Алисе, слушавшей его с тем вниманием, что граничит с благоговением.
— Вам, мой друг, также дано утешать людей музыкой. Вы будете еще молоды, когда будете выступать сами вместе со своими детьми. Откиньте робость, идите с той непреклонной волей, которую передал вам отец. Ничего и никогда не бойтесь. Я еще буду с вами говорить.
— А вот я тебе, Ананда, у самой двери изловил эту парочку беглецов, — со смехом подвел Флорентиец Генри и его мать к Ананде.
— Неужели же, Генри, ты был бы способен еще раз бежать от меня?
— Простите нас, — тихо сказала леди Цецилия и — чего никто не мог ожидать — опустилась на колени перед Анандой. — Мы оба так виноваты перед вами. Не сын виноват, но мать, не сумевшая воспитать в нем самообладания, — поднятая Анандой, склонясь к нему на плечо, продолжала леди Цецилия.
— Полноте, дорогая. Генри славный малый. Если в нем раньше слишком бурлили страсти, то сейчас он уже так вырос в своей чести и цельности за время жизни у нашего друга и Учителя Флорентийца, что о прежнем сумбурном мальчике и помина нет. Генри, мой добрый сынок, твои испытания зрелого, честного сердца только еще начинаются, а не кончились, как ты думаешь, — с неподражаемой добротой говорил Ананда. — Много тебе предстоит испытать. Но ты не один, у тебя не только Флорентиец и я. У тебя еще целое кольцо людей-друзей здесь, и каждое сердце всех тех людей, кого ты видишь в этой комнате, — все сердца, связаны с тобой многими веками труда и любви.
Правда, до сих пор ты доставлял нам всем немало забот и беспокойств. Но сейчас в тебе уже созрело мужество отдать самому себе отчет в своих поступках. Созревай же дальше, друг, вскоре тебе представится случай проявить героизм сердца и всю правдивость его.
Дальше Ананда, радостно и счастливо приветствуемый Николаем и Наль, сказал ей:
— Вы знаете меня давно заочно, как и я вас. Теперь нам довелось встретиться и уже никогда не забыть, где, как и когда мы встретились. Ваш дядя Али и тот, кого вы теперь зовете отцом, — мой великий друг Флорентиец — мои извечные наставники. Я всем сердцем приму всех ваших детей в свои ученики. И хотел бы для вас только одного, чтобы вы, готовя к жизни детей, были сами бесстрашны за их судьбу. Нет сильнее талисмана и защиты для детей, чем бесстрашная любовь матери.
Окруженный всеми присутствующими, Ананда прошел в кабинет Флорентийца, где сказал Амедею, Сандре и Тендлю, каждому в отдельности, по несколько слов. Он сказал их так тихо, что никто из остальных их не слышал, но лица всех троих засияли, что ясно видели все.
Через некоторое время, когда Ананда рассказал, что неожиданно для него получил известие от своего дяди о новых каверзах Браццано и приказ выехать немедленно в Лондон, лорд Бенедикт отпустил всех своих гостей, чтобы переговорить с Анандой наедине и дать ему отдохнуть. Прощаясь с Лизой и капитаном, Флорентиец ласково напомнил обоим об их новой жизни и новой психике, в которой они должны вести свои дни и особенно встречать каждый расцветающий день.
— Я буду завтра у вас, Лиза, вместе с Алисой, Наль и Николаем. Я знаю необычайное хлебосольство и самолюбие в этом вопросе вашего отца и потому даю вам право «по секрету» выдать наш завтрашний визит. Вы же, Джемс, не беспокойтесь ни о чем. Я помогу вам миновать угрозу помпезного обручения и венчания, точно так же, как и угрозу путешествия родителей за вами в Америку. Будьте счастливы, в добрый путь.
Оставшись вдвоем с Анандой, лорд Бенедикт передал гостю, что в дело о завещании пастора уже вмешались друзья Браццано, которых прислал к пасторше один из друзей ее юности и непосредственный друг Браццано из Константинополя.
— Не только те, кто уже прислан, — отвечал Ананда. — Но на одном со мною пароходе приехали еще двое. Эта парочка получила точное задание: похитить Алису. Пасторша в переписке со своим другом ясно характеризовала своих дочерей, со свойственной ей откровенностью. Для адских замыслов Браццано нужна девственница чистейшего сердца. Я не был узнан этими негодяями. Полагая, что я не понимаю языка, они откровенно болтали и о плане женитьбы на обеих сестрах двух присланных юнцов, и об увозе Алисы немедленно после венчания. Подкупить они, конечно, могут пол-Лондона. Я не составил пока плана действий и приму все ваши приказания. Нет ли надежды спасти пасторшу и ее дочь от ужаса, в который они лезут?
— Я испробовал все средства, Ананда. Им сейчас спасения нет. И мать, и дочь так устойчиво и давно раскрыли сердце злу, что в данную минуту на всех их страстях висят прочные приманки, навешанные константинопольскими друзьями. Их жажда роскоши, их желание блестящей жизни — все использовано и разожжено до пламени. Пока обе несчастные не дойдут до дна, ни одна из них не опомнится. Но я думаю, что дно пасторши ближе и мы с тобой еще сможем попытаться вырвать ее у шайки злодеев. Что же касается дочери, то там слишком глубоко лежит связь с Браццано. Свои путы она сама затянула, отвергнув дважды мой зов.
— От тех же пароходных спутников я узнал, что план составлен так, чтобы взять Дженни как бесплатное приложение к Алисе, которая и составляет всю цель. Несчастная Дженни, — прошептал Ананда.
— Да, весь план нашел пламенного слугу в пасторше. Она пойдет на все, чтобы вырвать Алису из моих рук. Нам с тобой, Ананда, предстоит встреча в судебной конторе с нею, Дженни и с теми двумя молокососами, которые сейчас уже, конечно, в полном распоряжении вновь присланных им союзников. Не может быть и речи о малейшей угрозе Алисе. Но тех, кого я тебе здесь оставлю — Сандру, Тендля, — тебе, Ананда, придется защищать, так же как и бедного адвоката. На них падет все бешенство и злоба врагов. Мой дорогой друг и брат, — обнимая Ананду, продолжал Флорентиец, — который раз в этой жизни ты принимаешь на себя тяжесть борьбы со злом, тяжесть за чужие грехи и поступки, развязывая путы страшных карм людей. Да будут благословенны дни твои! Да будут вечным светом и спасением пути твоего труда для людей!
Точно сноп солнечного света лился от Флорентийца и окутывал Ананду со всех сторон.
— Немало мучительных минут придется тебе пережить здесь еще раз, мой друг, в новой фазе борьбы с шайкой Браццано. Твоя божественная доброта, путем которой ты идешь в служении людям, заставила тебя пожалеть негодяя. Ты полагал, что у гада вырваны ядовитые клыки, он дал слово чести оставить темный путь. Ты поверил. Ты забыл, что нет чести у бесчестного. Ты его пожалел, применив меру личного восприятия момента. Но ты упустил из вида, что закон мировой пощады требовал полного уничтожения гада. Снова и снова ты принял в свои силы муку погибшего сердца, мой светлый друг. И теперь, не смея ослушаться выше меня идущих, я принужден предоставить тебе одному борьбу со сплотившейся вновь шайкой. Да к тому же подкидываю тебе еще двух юных и неопытных моих приятелей. Они мужественны и бесстрашны, но не закалены в воле и послушании.
— Великий мой наставник, — с сияющим лицом ответил Ананда. — Я сам выбрал путь доброты, я сам выбрал путь помощи строптивым, не умеющим воспитывать в себе дисциплину и мудрость послушания иначе, как путем самостоятельного развития опыта и воли на ряде ошибок и падений. Я сам выбрал тот путь, где почти каждый ученик приносил мне скорбь обратных ударов. Но я их принимал как радость, и почти во всех случаях люди находили путь освобождения и любви. Во всех же тех случаях, где я не мог победить их любовью, твоя могучая рука, Учитель, приходила мне на помощь. Ни разу я не был оставлен тобой, и даже в более мелких случаях, вроде Генри и Дории, и здесь твои такт и мудрость помогали мне. Если я не понял, как должен был поступить с Браццано, — я знаю, что сейчас ты дашь мне точный план, и где я не пойму до конца твоих приказаний, я буду им радостно повиноваться. А потому я совершенно уверен теперь в полной и точной победе над злом, хотя бы вся видимость говорила обратное.
— Будь еще раз благословен, мой друг и сын Ананда! Да будешь ты живым примером света всем твоим встречным! Кстати, тебя ждет Дория, не осмелившаяся войти в зал, куда — я ей сказал — войдешь ты.
— Дория, не осмеливающаяся войти в ту комнату, где нахожусь я? — воскликнул, смеясь своим металлическим смехом, Ананда. — Да это какая-то иная, не моя Дория. Та, строптивица моя, не задумывалась отчитывать меня за все дела, хоть ни капли в них не понимала.
— О, Ананда, ради всего святого, не продолжайте, — бросилась Дория к ногам Ананды через дверь, которую ей открыл Флорентиец. — Я все теперь поняла. Все мои поступки и слова заставляют меня краснеть и страдать, и жаждать поступить теперь так, чтобы искупить свое поведение перед вами, — рыдала Дория. — Не отталкивайте меня теперь.
— Мой бедный дружок, мой милый и дорогой строптивец, мой любимый, доверившийся мне и усомнившийся ученичок, — поднимая Дорию, необычайно ласково говорил Ананда. — Не будем разбирать, что было в прошлом темного и печального. Поблагодарим небо, что оно послало нам помощь в могучей руке Флорентийца, в его любви и такте. Теперь, когда ты так кротко, чисто и верно выполнила все его задачи, когда ты сама поняла, как много ты потеряла, нарушив свой обет беспрекословного послушания, не будем тратить времени на разбор прошлого. Его нет больше. А возвращая его в собственной душе, ты попусту тратишь время, ибо в раскаянии нет творчества сердца, и мгновение твоей вечности, твое летящее сейчас, летит пустым. Ободрись, мужайся. Нам с тобой предстоит много дел. Я читаю в тебе, как ты жаждешь просить меня не отправлять тебя в Америку, а оставить подле себя. Прежнюю Дорию я не смог бы убедить и остановить. Она набрала бы задач сверх сил, не послушала бы моих советов, ринулась бы в бой невооруженной и снова была бы вынуждена выбыть из строя. Теперешняя же Дория молчит, ни о чем не молит и даже считает себя недостойной быть подле меня. Успокойся, друг. Я буду просить Флорентийца оставить тебя мне. Я надеюсь, что он даст свое согласие. Если же нет — мы подчинимся его решению легко, просто, весело. Пойдем со мной. Мне нужен секретарь, я думаю, ты выполнишь часть запущенной мною работы.
Сияя счастьем, глубоко тронутая и дважды покоренная величием доброты Ананды, который не допустил и намека на упрек, Дория пошла за Анандой в приготовленные для него комнаты. Как только они вышли, хозяин снова появился в кабинете, и через несколько минут туда уже входили мистер Тендль со старым адвокатом. Оба юриста изложили лорду Бенедикту все новые изломы в деле завещания пастора, которые внесли пасторша и Дженни за последнее время. Кроме протеста и официально поданного заявления, что сестры Цецилии у пастора никогда не было, а потому пасторша требует скрытый от нее мужем капитал, она и Дженни подали второе заявление, доказывая, что пастор был ненормален, поэтому они требуют Алису обратно домой. На послезавтра назначен вызов в судебную контору всех заинтересованных в завещании лиц, а через несколько дней состоится судебный разбор нового заявления пасторши. Старый адвокат кипел возмущением и говорил, что использовал все средства, стараясь убедить пасторшу в незаконности ее поведения. Но что какой-то молодой человек, которого она рекомендовала как жениха Дженни, уверял ее в противном, называя себя юристом. Сегодня утром этот молодой человек являлся к нему в контору снова и всячески старался его подкупить, за что и был изгнан с позором. Успокоив обоих юристов, дав им указания держаться спокойно, говорить и поступать, руководствуясь одной истиной, лорд Бенедикт отпустил своих деловых гостей.
Присев к столу, он написал два письма и вызвал слугу отправить их. Сам же поднялся наверх, где сказал Николаю, что выедет сейчас из дома и вернется поздно вечером. Николаю же поручает весь дом и усталого гостя Ананду. Он отдал Николаю самое строгое распоряжение, чтобы никто из домашних никуда не выходил и никого не принимал к себе, пока он не возвратится домой.
— Тебя я знаю, друг Николай. В твоей верности ни трещинки, ни пятнышка не сыщешь. Но в эти дни может встретиться многое, в смысле обмана. Если бы Алисе были письма или кем-либо привезенное известие, что мать, умирая, желает с ней проститься, — предупреди девушку, что все это будет обман.
До поздней ночи не возвращался Флорентиец домой, и все обитатели его дома, сгруппировавшись вокруг Ананды, терпеливо и спокойно ждали его. Только один человек не находил себе места, волновался и трепетал, сам не понимая, что с ним происходит, и это был Генри. То его бросало в жар, то он дрожал, точно в ознобе лихорадки, хватаясь за голову и за сердце.
— Что с тобой происходит, Генри? — спросил его наконец Ананда, когда состояние юноши дошло почти до потери сознания.
— Я сам не знаю, что со мною. Я весь в беспокойстве и волнении, точно что-то грозит мне, внутри у меня все дрожит, и я не в силах сдержать раздражения.
— Пойди со мной в мою комнату. Мы скоро вернемся, Николай, но если я понадоблюсь тебе экстренно, пошли за мной Дорию.
— Теперь, мой мальчик, — вводя Генри в свою комнату и закрывая дверь, сказал Ананда, — тебе приходится переносить плоды зла, неосторожно сотканного тобой. Когда ты пошел против меня в Константинополе, ты начал открывать в себе дорогу злу. Не потому зло могло коснуться тебя, что оно было сильнее тебя, но только потому, что оно нашло себе грот, где могло угнездиться в твоем сердце. Страсти и гордость затемнили твою интуицию, и ты взял от Браццано письмо. Яд его злой гипнотической воли — будь ты чист и верен — не мог бы отравить тебя. Во взволнованную твою душу он пролился страхом, самомнением, отрицанием. Мои усилия любви спасли тебя от гибели. И. помог мне. Он защитил тебя образом увиденной тобой матери, ее чистой любовью, ввел тебя на пароход капитана Джемса, а Флорентиец несет тебя на своей могучей силе воли от преследующих тебя друзей Браццано.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 05.04.2012, 19:00 | Сообщение # 108 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Сейчас они здесь, в Лондоне. Их эманации вьются вокруг тебя, так как они узнали, где ты живешь, и караулят тебя со всех сторон дома. Чем защититься тебе, друг? Если ты сам не найдешь в себе полного бесстрашия сейчас, если уверенность твоя не перейдет в радость верности Флорентийцу и всем друзьям, окружающим тебя своим светом, если ты не увидишь счастья в том, как тебя спасла Жизнь от адских сетей мошенников, — никто из нас не сможет помочь тебе. Вся твоя психика должна перевернуться. Не ты и лично твое, извне к тебе идущее счастье или несчастье составляют смысл жизни твоей. А тот мир, тот свет, те поддержка и твердость, что ты выльешь из себя в твой труд для людей, — вот твой смысл жизни. Украшая старость матери, молодость которой ты не раз отравлял, рыцарски защищая Алису, в любви которой ты понял величие и силу чистой женской любви, ты можешь теперь, в эти дни, стать снова моим учеником, которому уже будут по плечу большие задачи труда.
Ты еще не знаешь второй своей кузины, Дженни. Но по опыту с Браццано знаешь, как легко человек попадает в сеть злых, если он раздражителен. Дженни не только перманентно раздражена и зла. Она еще и постоянно возбуждена настоящим астральным костром — своею матерью. Друг друга питая, обе привлекают к себе всю шайку наших врагов. Если ты готов, вынеся опыт бездны страдания, повторить обет беспрекословного повиновения. Если в сердце твоем нет раздвоения и ты ясно видишь, что для тебя есть только один путь: идти так, как видит и ведет тебя твой Учитель, — я могу принять твой обет и вести тебя дальше. Но на несколько лет ты уедешь с Флорентийцем, видя в нем такого же Учителя и друга, как я. Разлука внешняя не будет существовать для тебя, если радость и спокойствие знания поселятся в тебе.
Генри, за несколько минут до разговора дрожавший, почувствовал такое глубокое успокоение, какого еще не испытывал за годы жизни.
— Благодарю вас, Ананда, Учитель и друг. Я понял все, что вы мне сказали. Я знаю, что мне делать, я спокоен. Я больше не тот шалый, в вас влюбленный мальчик, который причинил вам столько горя, вернее, беспокойств вам и горя себе. Я созрел и могу теперь, непоколебимо и добровольно, произнести обет беспрекословного послушания.
Ананда подошел к Генри, положил ему обе руки на голову и посмотрел ему прямо в глаза. Карие с золотом звезды Ананды, казалось Генри, пронизывали его до самых сокровенных частиц существа. Генри точно таял под этим взглядом, точно растворялась и растапливалась в жидкий огонь вся кровь в его жилах.
«Еще мгновение — и я умру, умру счастливый», — мелькнуло в уме Генри.
— Подожди меня здесь, сын мой, — услышал Генри голос Ананды, показавшийся ему измененным. Он несколько раз глубоко вздохнул, оглядел комнату, в которой был один, и бессильно опустился в кресло. Слабость его прошла быстро, он снова почувствовал себя сильным и радостным. В комнате открылась другая дверь, которой Генри не заметил. На пороге стоял преображенный Ананда, Ананда, сиявший, как шар света, в белой одежде с золотым шитьем, и протягивая к нему руки.
С криком счастья бросился Генри к Ананде и был введен в белую комнату Флорентийца. Ананда подвел его к белому мраморному столу, поднял его крышку, и изумленному взору Генри представилась высокая зеленая чаша, в которой горел огонь. Ананда взял тонкую палочку со стола, как показалось Генри, из аметиста и розовых камней с золотом, опустил ее конец в чашу, что-то напевая на непонятном ему языке, — и огонь ярко вспыхнул, выбросив несколько пламенных лент, из которых одна крепко пристала к палочке и горела на ней.
Ананда коснулся темени Генри этим огнем, и по всему его телу прошло содрогание. Несколько раз прикасался Ананда огнем палочки, прикладывая ее между глаз Генри, у горла, у сердца, у селезенки и пупка, между плеч, и каждый раз пламя чаши бурно вспыхивало, а все тело Генри содрогалось. Подняв обе руки высоко над головой Генри, Ананда все так же протяжно напевал непонятные Генри слова. Генри умом не понимал смысла произносимых слов, но сердце его, ликовавшее, освобожденное, проникало в весь смысл творимого действия. Он сознавал безграничную и вечную Жизнь без форм, без времени, без пространства, к которой его присоединил Ананда.
Пламя, горевшее теперь уже на всей палочке, которую Ананда все еще держал в руке, бежало по всему его телу, по всей его белой одежде, играя всеми тонами и переливами фиолетового тона. Даже чаша, которую Генри видел вначале зеленой, теперь была фиолетовой. Очарованный, счастливый, Генри всем существом понимал, что Ананда поет сейчас песню торжествующей Любви. И он отвечал Ананде, сливаясь с ним в благоговейном Гимне Вечности. Повернувшись к коленопреклоненному Генри, Ананда снова положил палочку ему на темя и сказал своим дивным голосом:
— Можешь ли и хочешь ли, сын мой, идти в вечной верности с братьями Милосердия, в единении вечном с их трудом и путями?
— Если я достоин этого счастья — хочу, — отвечал Генри.
— Можешь ли и хочешь ли приносить труд дня не иначе, как в героическом напряжении?
— Жить иначе я уже не могу. Жить без борьбы и труда за свет и истину для меня больше невозможно.
— Иди же в храм творчества отцов твоих, Учителей, и там оставь все условное — и Жизнь возвратит тебе твои таланты, что ты забыл в веках. Повторяй за мной, сын мой, те немногие формулы, что отныне станут тебе основанием дня:
Я иду всей верностью моей за верностью Учителя моего. Иду, в беспрекословном и радостном повиновении, так, как видит и ведет меня мой Учитель.
Иду, мча песнь торжествующей любви.
Иду, любя и радуясь, утверждая силу победы моей радостью.
Иду, забыв навек об унынии и отрицании.
Иду, неся бесстрашие и мир всему встречному.
Иду, в чести и бескорыстии мой день труда, и то не мои личные качества, но аспекты живой Вечности, во мне живущей.
Ананда поднял Генри, взял обе его руки в свои и положил их на чашу. Блаженство, мир, гармония, неизреченный покой охватили Генри, точно сама божественная сила коснулась его. Радость хлынула волной из всего его очищенного существа, пламя вспыхнуло, точно перелетело из чаши на голову Ананды, где сложилось в пятиконечную звезду, упало каскадом, как плащом покрыло Ананду и Генри, почти ослепив его.
Когда Генри пришел в себя, он увидел жертвенник закрытым, себя все еще стоящим возле него, а Ананду в его обычном платье, державшим руку на его плече.
— Мужайся, сын мой, помни эту минуту твоего посвящения, но не суди по ней, что именно так совершаются все посвящения. Шире раскрой глаза духа и пойми: сколько людей — столько и путей. Путь посвящения всюду. И на поле сражения. И у постели больного. И в труде у станка. И всюду, где трудятся радостно, — всюду лежит путь к посвящению. Где звенит чистый смех, его тоже находят. Но где живут страх и уныние — там к нему не подойдут. Встречай радостно все испытания, ибо знаешь, что все, с чем ты встречаешься в жизни, — все пути отцов твоих, Учителей, к Вечному во встречных твоих.
Обняв трепещущего и счастливого Генри, Ананда повел его снова в музыкальный зал, где Алиса садилась за рояль. Как нельзя больше ответило сердцу Генри общее молчание под мощные и торжественные звуки рояля.
— Ананда, спой нам что-нибудь, — попросил Николай.
— Петь я буду не сегодня. Сегодня Алиса будет аккомпанировать моей виолончели, и наша музыка сегодня будет только для Генри. А ты, Генри, вспомни зал в Константинополе, темноволосую, прекрасную музыкантшу и... себя. И все, что вынесешь из нашей музыки сейчас, вернее, из нашей звучащей любви к тебе, — пусть это будет только твоей тайной.
И полились звуки человеческого голоса виолончели Ананды. Не только Генри и леди Цецилия были захвачены ими — вся группа людей, точно скованная, боялась шевельнуться. Для Генри была существенная разница в игре Ананды с Алисой и в его игре с Анной. Генри думал, что Анну Ананда все время вводил в какое-то гармоническое русло, из которого она каждую минуту могла выпасть. Он как бы направлял ее борющийся дух, помогая ей выйти из борьбы со своими страстями. Он нес ей мир и успокоение, а она все рвалась в новую и новую фазу борьбы, жалуясь на страдания и скорби. В ней жил протест, незаметный в труде дня, но вырывавшийся огнем в музыке. Там играл Ананда-примиритель. Здесь же шло в звуках славословие Жизни, шла радость душ, принимающих момент своей жизни таким, каков он есть сейчас. Здесь раскрывались все силы творчества сердец, равновесие которых не мешало подыматься духу во всю высоту, доступную человеческим силам.
Генри понял разницу творивших там и тут людей. Он понял самого себя там и здесь, он закончил сегодня одну ступень жизни и начал другую. Вглядываясь в сияющее лицо Алисы, он думал о сказанных ему Анандой словах, как он должен рыцарски защищать Алису. Где и против кого и чего он должен ее защищать, Генри не знал. Но что защищать ее он будет всюду — это Генри знал точно.
Улыбаясь своей обычной ласковой улыбкой, в комнату вошел Флорентиец. Поговорив со всеми, он сказал, что сам проводит Ананду в его комнату. Напомнив Наль, Николаю и Алисе, что завтра в двенадцать часов они поедут к графам Р., он, смеясь, рекомендовал дамам подумать о своих туалетах. Ибо, наверное, граф не преминет воспользоваться возможностью посуетиться лишний раз и позовет кое-кого из своих приятелей.
Оставшись вдвоем с Анандой, Флорентиец долго еще говорил с ним и, между прочим, упомянул, что послезавтра из Парижа и Вены приедут два друга Ананды...
Утро следующего дня промчалось для Лизы не только в большой суете, но едва не довело ее до ссоры с любимой матерью. Всегда спокойная и ненадоедливая мать, графиня Р. в это утро была неузнаваема по своей суетливости и напряженной раздражительности. Узнав от дочери, что у лорда Бенедикта обе дочери красавицы, графиня трепетала, как бы ее Лиза не попала в дурнушки. Два раза она заставляла Лизу переменить туалет и все не была довольна ее видом. Наконец, найдя, что один туалет был слишком шикарен для дома, второй уж слишком прост, графиня пожелала, чтобы Лиза надела еще одно платье — последнюю парижскую модель.
— Мама, да поймите же, не тряпки будут видеть глаза этих людей. Они так смотрят, точно в сердце заглядывают.
— Это ведь одна из твоих фантазий, Лизок. Ты им играй на скрипке, но одеть тебя предоставь мне.
Кончилось тем, что Лиза заупрямилась, надела простое белое платье и нитку жемчуга на шею, чем привела в отчаяние мать, нашедшую ее просто провинциалкой. Но Лиза осталась глуха ко всем убеждениям. Не будучи в силах выносить скучнейшей суеты, с которой одевалась сегодня сама графиня, точно замуж выходила она, Лиза ушла к себе, подумала о дивном белом Будде в своем новом доме, о словах Флорентийца, сказанных ей об ее таланте и музыке, и, нежно вынув свою скрипку из футляра, воспела на ней свой день сегодня, и свою любовь, и свое счастье...
Стук в дверь оторвал ее от грез, гости уже входили в гостиную, ее звал Джемс.
С преображенным музыкой лицом, в полноте любви и счастья, Лиза удивила графиню, когда вышла к гостям. С первых же слов лорда Бенедикта, ласково здоровавшегося с ее дочерью, у графини отлегло от сердца. Лиза, стоявшая перед высоким гостем, не была провинциальной девушкой. Одухотворенность и благородство пронизывали ее всю. Вечная забота отца, под влиянием тетки боровшегося с оригинальностью художественной натуры дочери, заразила до некоторой степени и мать, которой хотелось самой протоптать дорожку в жизнь Лизе по своему пониманию счастливой жизни.
Сейчас графиня удивленно наблюдала дочь, такую светскую, самостоятельную и... такую смиренную и глубоко почтительную перед лордом Бенедиктом. Какая-то новая, еще неизвестная горечь наполнила сердце бедной матери. За всю жизнь она не видела своей девочки такой обожающей кого-то, как читала сейчас это обожание в каждом взгляде и слове, с которыми обращалась Лиза к лорду Бенедикту.
— Как вы себя сегодня чувствуете, графиня? — услышала она вопрос лорда и покраснела, как институтка, которую поймали на тайной мысли.
— Из-за вечной мигрени я очень рассеянна, лорд Бенедикт. Благодарю вас, сегодня мне гораздо лучше. Очаровательные фрукты и цветы, что вы мне прислали, волшебным образом подействовали на меня.
— Я думаю, что вид вашей дочери, ее присутствие, такой счастливой, подле вас должно придавать вам не только силу здоровья во сто раз больше, чем мои цветы, но и пробуждать в вас все новую энергию и желание жить. Будущая ее семья может стать для вас новым центром труда и любви. Внуки, ее дети...
— Дети Лизы, — рассмеялась графиня, перебивая Флорентийца, — я даже и не думала еще об этой стороне жизни. Лиза еще такое дитя, что думать о ее будущем ребенке было бы так же смешно, как о ребенке вашей Наль. Наль прелестна, слов нет. Но ведь ей не более пятнадцати лет. Личико совсем детское. Лизе хотя и семнадцать лет, но все же о детях нечего и думать. Впрочем, — прибавила грузная графиня, — Лиза вся в меня. А у меня очень долго не было детей. Надеюсь, ее жизнь не осложнится сразу пеленками и прочей прелестью детской.
— Очень жаль, что Лиза своим появлением на свет так надолго оставила в памяти матери самые неэстетические воспоминания. Глядя на нее сейчас, я готов был бы держать пари, что Лиза была спокойным и мирным, никогда не плакавшим ребенком, не доставлявшим своим многочисленным нянькам никаких хлопот. По всем вероятиям, и ей жизнь пошлет спокойных детей. А разве вы сами теперь были бы довольны одинокой жизнью в Гурзуфе? — пытливо глядел на графиню лорд Бенедикт, точно до дна проникая в ее затаенные мысли.
Графиня покраснела под этим взглядом, чем-то возмутилась и несколько раздраженно ответила:
— Я не собираюсь проводить одинокой зимы в Гурзуфе. Я уже их много там провела, благодаря своему слабому здоровью. Дети собираются совершить свое свадебное путешествие в Америку. Джемс поведет туда новый пароход. Не могу же я отпустить туда дочь одну.
— Насколько я знаю, — рассмеялся лорд Бенедикт, — по всем законам всех государств, выдавая дочерей замуж, родители теряют над ними все свои юридические права. Все права переходят мужьям, и дочери перестают быть одни, так как получают владыку в муже. Разве вас сопровождала маменька в вашем свадебном путешествии по Испании?
Графиня поразилась. Когда же и кто мог сказать ему об ее свадебном путешествии? Ах эта Лиза! Когда она успела разболтать? И в ее памяти замелькали картины давно прошедшего счастья. Как любил ее граф, как носил буквально на руках, выполняя все ее капризы, как она властвовала над ним, ревновала без причины и лишала его самых невинных удовольствий, как вообще держала его в ежовых рукавицах, пока граф не устал от частых сцен ее мнимых болезней. А дальше родилась Лиза, болезни стали не мнимыми, граф перенес всю любовь на ребенка. Дальше клином вонзилась сестра, дальше пришло много страдания, много нового понимания жизни, какая-то мудрость, и теперь вдруг сразу внуки и... старость.
Графиня все думала, забыв обо всех. А между тем, входили все новые люди, с которыми она машинально здоровалась, трафаретно улыбаясь, что-то отвечала. Но внутри у нее шел другой ритм, там устойчиво работала новая буровая машина, раскапывая все глубже давно слежалые пласты воспоминаний. Графиня точно раздвоилась. Одна рылась в прошлом, отыскивая все новые подвалы в памяти, другая впервые четко поняла, что центр жизни в их семье больше не она. Лиза царила здесь. Лиза привлекала все к себе. Лиза вела весь разговор. Лиза была камертоном жизни, и нота его была вовсе не та, которую старалась всю жизнь ей внушить графиня. Графиня сидела все на том же месте, вела какой-то тонный разговор с важными тонко пахнувшими лордами, подкинутыми ей мужем. А сам он то и дело возвращался к Лизе и Джемсу, не отходившим от лорда Бенедикта, весело перекидывался с ними словами и улыбками, целовал тонкую ручку Лизы и говорил:
— До чего же я счастлив, лорд Бенедикт, что вы одобряете мою дочурку. Для меня и моего отца это было единственное солнце, помогавшее нам жить честными людьми. Я готов обожать вас до конца моих дней за ласку к Лизе и Джемсу, которого мое сердце усыновило.
— Милый граф, поистине могу сказать вам: за ваши чувства и слова сегодня вы будете самым счастливым дедушкой, какого видел весь ваш род.
— Ну, если так, лорд Бенедикт, ловлю вас на слове, не откажите же позавтракать с нами и выпить радостный тост. Кстати, вот нас зовут кушать.
Лорд Бенедикт подал Лизе руку, граф подошел к Наль, Джемс — к Алисе, старая графиня оперлась на руку одного из очень высоких лордов, окончательно разочарованная, чувствуя себя заброшенной и ненужной и все так же приветливо-аристократично разговаривая со своим соседом. Если бы школа внешней выдержки ее двух кавалеров не ставила ее в шоры, графиня, вероятно, не выдержала бы своего разлада внутри и убежала бы плакать. Напрягая волю, сидела она образцом вежливости, но сама сознавала, что довольно капли — и чаша ее переполнится.
— Графиня, во Флоренции есть обычай, — услышала она голос лорда Бенедикта. — На обручении жениха и невесты, где они оба меняются самыми дорогими для них сокровищами, мать невесты меняется стаканом с вином с будущим посаженым отцом молодой. Ваш муж и дочь просили меня взять на себя эту высокую честь в день их бракосочетания. Не откажите мне в просьбе выполнить этот обряд моей родины. Примите от меня этот небольшой стакан в подарок и подарите мне свой, выпив мое вино, я же выпью ваше.
Подойдя к графине, лорд Бенедикт глубоко заглянул ей в глаза и подал стакан. Задержав на миг ее руку в своей, он пожал ее. Какая-то волна радости и успокоения проникла в сердце бедной женщины. А когда она пригубила вино лорда Бенедикта — ей стало легко, силы ее удвоились и вся горечь отлетела.
— Мужайтесь, друг. Ведь вы долго и давно думали и искали встречи с мудрецом. Мужайтесь теперь, не будьте эгоистичны, забудьте о себе и думайте только обо всех тех, кому вы недодали любви — о дочери и муже. И вы можете встретить мудреца, — шепнул он ей, чокаясь еще раз стаканами.
— Какая замечательная вещь, — сказал сосед графини.
На столе перед нею стоял стакан зеленого стекла, как показалось ей, и в него было врезано, как бы вдавлено, несколько белых лилий с желтыми тычинками. Прелесть тончайшей работы, кое-где сверкавшие бриллианты заинтересовали весь стол, и стакан переходил из рук в руки. Когда очередь дошла до графа, он развел руками и сказал, обращаясь к лорду Бенедикту:
— Надо быть волшебником, чтобы иметь возможность подарить подобную вещь. Ведь это не стекло. Это тончайше вырезанный изумруд. Только старая Флоренция могла обладать подобными сокровищами и подобными мастерами. Нам с женой остается только отдать вам наши благодарные сердца, так как никакими осязаемыми сокровищами мы не могли бы сравняться с вами.
Он встал и низко поклонился Флорентийцу. Через некоторое время, когда подали шампанское, граф снова встал и объявил, что сегодня совершается обручение его дочери и лорда Джемса Ретедли, барона Оберсвоуда.
Для графини это было сюрпризом. Ей никто не счел нужным сказать. В ее первоначальном состоянии духа это было бы непереносимым ударом, той последней каплей горечи, которая была бы ей не по силам. Но сейчас она приняла это известие просто и даже радостно, как самую естественную вещь. Графиня не знала, что объявленное сейчас ее мужем обручение было не меньше сюрпризом и для Лизы, и для Джемса. А когда лорд Бенедикт подошел к Лизе поздравить ее, он надел ей на палец чудесный перстень с изумрудом, сказав, что она может передать его только тому, кого больше всех на свете любит, и что, по обычаю его страны, жених и невеста обмениваются самыми дорогими сокровищами. Он смутил этим не только Лизу, но и капитана, не подготовившегося к этой случайности.
— Что же, друг Джемс, вы так смущены? Ведь в вашем кармане лежит тот медальон, что вам дал для вашей будущей жены Ананда. Почему же это сокровище не отдать Лизе сейчас?
— Я получил его, чтобы отдать после свадьбы.
— Я беру на себя эту подробность, — улыбнулся Флорентиец. — Трудно сказать, когда совершается истинный брак людей.
Лиза поднесла к губам только что подаренный ей перстень и, глядя на Флорентийца, сказала:
— Скрипку свою я посвятила Будде. Жизнь свою я посвящаю вам, лорд Бенедикт, а все труды, любовь, душу, мысли и сердце я сливаю с Джемсом, чтобы вместе с ним идти за вами.
Она надела жениху кольцо, а он подал ей медальон Ананды, увидев который Лиза невольно вскрикнула от восхищения.
Завтрак пришел к концу. Еще раз сказав графу и графине несколько слов, лорд Бенедикт и его семья условились о встрече в доме лорда Бенедикта в ближайшие дни и отправились домой, где их радостно встретили все остававшиеся дома.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Воскресенье, 08.04.2012, 15:16 | Сообщение # 109 |
 Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| благодарю! 
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 08.04.2012, 15:34 | Сообщение # 110 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Глава 15
Дженни и ее жених. Свадьба Дженни
Уже несколько недель у Дженни голова шла кругом от массы противоречивых чувств и мыслей, в которых она жила, а также и новых людей, с которыми ей пришлось познакомиться. Сказать, что Дженни утвердилась прочно в позиции матери, что она верила в победу над лордом Бенедиктом, она никак не могла. Вспоминая письма, полученные ею от Флорентийца, думая, что он был другом ее отца, что он друг и опекун Алисы, Дженни чувствовала, как сжимается ее сердце, сожалела о своих неразумных поступках. Она тосковала. Но, попадая в злобный поток раздражения матери, она не могла заглушить зависти и унижения, которые грызли ее при воспоминаниях об Алисе и Наль, о Николае и Тендле.
Новые друзья матери, присланные к ней из Константинополя старым поклонником, показались Дженни очень приятными и воспитанными. Они сразу выказали себя бурными поклонниками красоты Дженни и соперничали друг с другом в ухаживании за нею. Они так окутали ее сетями забот и баловства, от самых мелких ее потребностей до самых богатых подношений; так заботились об ее туалетах, возили ее в самые модные и шумные места, что у Дженни положительно не хватало времени серьезно разобраться в чем-либо. Она к вечеру так уставала от развлечений и ухаживаний, что валилась с ног и засыпала, едва успев положить голову на подушку.
Как-то само собой, точно помимо воли и понимания самой Дженни, она стала считаться невестой одного из молодых людей. Второй же, и раньше нередко задававший вопросы об Алисе, теперь все настойчивее спрашивал Дженни о сестре. Почему ни в одном из самых модных и шикарных мест не видно Алисы? Почему Дженни не вызовет сестру к себе на свидание? Разве Дженни не любит Алису?
Привыкнув царить среди своих адъютантов, Дженни не имела ни малейшего желания впускать Алису в маленький, влюбленный в нее до безумия — как она полагала — кружок. И вместе с тем не знала, что и как отвечать, всячески стараясь, чтобы поклонники вовсе не увидели Алису. В этой ежедневной суете Дженни больше всего старалась забыть о судебной конторе, решив, что это еще очень нескоро будет. И вдруг, как cнег на голову, ей и матери вручены повестки с вызовом в это отвратительное место через два дня. Сияющая пасторша, помахивая своей повесткой, вошла в комнату к Дженни, едва та проснулась, и своей обычной итальянской скороговоркой затрещала:
— Сейчас я получила письмо. Еще два друга из Константинополя приехали. Сегодня вечером они будут у нас. Пожалуйста, постарайся быть прелестной. Это очень и очень богатые, даже богатейшие люди и, как говорит твой жених, чрезвычайно влиятельные. Им ничто и никто не страшен. Теперь-то попляшет у нас лорд Бенедикт. Вот тебе твоя повестка. Послезавтра разбор дела о завещании. Развенчаем подложную Цецилию. Ври в своем завещании, что хочешь, а сходство фамильное подавай. Это единственное неопровержимое доказательство. А пастора-то нет, с кем же сверять сходство? — хохотала пасторша.
— Не понимаю, мама, почему вы так носитесь с этим сходством? Ведь если на нем основываться, то меня и Алису никак сестрами признать невозможно, — ответила Дженни, не желая вдаваться в вопрос по существу и ища возможности обдумать про себя, как себя держать, что предпринять, с кем посоветоваться.
— Сходство вовсе не одна я выдумала, милая моя. А наши друзья тоже уверяют, что сходство очень важный аргумент. Кстати, ты ведь понимаешь, что друг твоего будущего мужа рассчитывает жениться на Алисе. У меня с ним это уже обдумано. Так как лорд-великан не отпускает девчонку ни на шаг, а молодому человеку, естественно, хочется поскорее увидеть свою новую невесту, то я решила поехать с ним сама сегодня и передать Алисе письмо. Быть может, нам же и удастся привезти ее домой.
— Мама, неужели вы забыли, как мы с вами к полу приклеиваемся, когда лорд Бенедикт только посмотрит на нас? Оставьте лучше ваши затеи до судебного разбирательства. ваши друзья не знают силы лорда Бенедикта.
Что-то исказило лицо пасторши, которая начала было поносить лорда Бенедикта. С легким стоном она опустилась на стул.
— Опять боль в моем позвоночнике, Дженни, — плаксивым тоном пожаловалась пасторша. — Уже раз я пролежала два дня со своей спиной. Кажется, опять у меня рецидив.
— Потому что вы все злитесь и создаете суматоху в доме, от которой у меня голова кружится. Идите, пожалуйста, лягте. Сами говорите, что вечером приедут ваши друзья. Благодарю покорно, провести вечер одной в компании четырех чужих мужчин, — раздражилась Дженни.
— Какие же чужие, Дженни? Ведь один из них скоро будет тебе мужем, другой — зятем, а остальные их ближайшие друзья, даже родственники.
— Родственники или нет — это вам известно. А что мужем мне еще никто не стал, и станет ли кто-то зятем, неизвестно, — с ненавистью произнесла Дженни.
— Что только с тобою делается, Дженни? Я тебя совсем не узнаю и перестаю понимать. Если так вести себя с человеком, как ты ведешь себя, столько от него принимать, вплоть до самых интимных забот, то уж, значит, непременно выходить замуж.
— Оставьте, пожалуйста, — резко закричала Дженни. — Вы так опутали меня своими друзьями, что я теперь ни в чем не могу разобраться. Дайте мне покой, или я заболею, как и вы, и никто из нас в эту чудесную контору не поедет.
Пасторша хотела что-то сказать, но боль согнула ее, и из глаз ее полились слезы. Она тихо ответила Дженни:
— Только один кумир был у меня — ты, Дженни. И только одного я ненавидела — отца твоего. Вот он ушел. Я мечтала, что мой кумир и я будем счастливы. Сейчас я боюсь, что ты все наше счастье разобьешь.
— Я ли его разбиваю, или вы его не умеете слепить, я не знаю. Но повторяю вам, что вы можете свести меня с ума. Дайте мне побыть одной и подумать.
Горько на сердце бывало у пасторши не раз за последнее время. Все ее усилия доставить дочери максимум удовольствий и обеспечить ее жизнь не встречали не только ласкового слова со стороны дочери, но часто вызывали грубое порицание и холодность. Казалось ей теперь, что при жизни мужа он точно защищал ее от раздражительности Дженни. Пастор не разрешал дочери никогда повышать голоса в общении с матерью. Строгость его, непреклонную в этом пункте, Дженни так хорошо знала, что никогда и не пробовала нарушить вето отца. Теперь пасторша не могла понять перемены в Дженни, как раньше не разгадывала причины ее выдержанности, приписывая дочерней любви страх перед волей отца. И горечь сердца вызывала в пасторше острую ненависть к Алисе и тяжелую злобу к ушедшему пастору.
Оставшись одна, Дженни несколько раз перечитала судебную повестку. Маленький клочок бумаги с холодными официальными словами превращался для Дженни в целый ряд живых, неприятных фигур семьи лорда Бенедикта и его самого. Но ярче всех вставала одна фигура, фигура так ее поразившая на похоронах отца, фигура, сестры-золушки, сестры-дурнушки, превратившейся неизвестно какими чарами в принцессу Алису. Окруженная суетой и людьми с утра до ночи, Дженни чувствовала себя одинокой. И в эту минуту, серьезность которой она хорошо сознавала, ей не с кем было посоветоваться.
О, что бы теперь дала Дженни, чтобы держать в руке зеленый конверт лорда Бенедикта! Как могло случиться, что три раза он ее звал, говорил, что еще не поздно все поправить, — и три раза Дженни изорвала письмо. Ей пришла в голову мысль поскорее одеться и помчаться к лорду Бенедикту, сказать ему, что лично она снимает свое заявление, что она верит его высокой чести, что молит его помочь ей вырваться из сетей заблуждений, которые ее опутывают. Дженни уже хотела встать и привести свой план в исполнение. Но вошла горничная, передала букет цветов от жениха и письмо с извещением, что через час он за нею заедет, чтобы отправиться к портнихе мерить подвенечное платье.
Какой-то ужас вдруг охватил Дженни. Она написала жениху коротенькую записку, прося извинить ее сегодня, она и мать обе внезапно заболели и не могут никого принять. Дженни отправила письмо, но чувствовала себя точно в клетке, лишенной свободы жить и действовать как хочется ей самой. Человека, которого ей предстояло назвать своим мужем, она не знала. Только за несколько последних дней она сделала открытие, что он ее стесняет, что незаметно для себя она стала точно подчиненной ему. Самовластная Дженни уже не смогла спорить, когда ей предлагалась какая-то программа действий, глаза жениха, как будто и ласковые, смотрели на нее пристально, требовательно. И не одно это тревожило Дженни. Каждое прикосновение жениха было ей неприятно, точно какая-то чужая воля вливалась в нее. Дженни бунтовала внутри, но оставалась спокойной вовне, не имея сил возражать. Стоило ей остаться одной, и сейчас же гнет его власти сваливался, Дженни становилась сама собой.
Оставшись одна, Дженни надела свой старый халат, отбросив роскошный, подаренный ей женихом, и в первый раз за долгий промежуток времени стала думать об отце. Ей казалось, что тень его шепчет ей ласковые слова, что он одобряет ее решение пойти к лорду Бенедикту, что надо спешить. Слезы застлали глаза Дженни, она снова встала с решением ехать к лорду Бенедикту. Не успела девушка встать с места, как в дверь ее сильно постучали, и голос ее жениха властно требовал, чтобы Дженни вышла к нему. Защищенная запертой дверью, возмущенная неделикатностью молодого человека, Дженни вспылила и резко попросила оставить ее в покое.
— Как могу я оставить вас в покое, когда рядом умирает ваша мать?
Перепуганная Дженни бросилась открыть дверь и тотчас же в ужасе отступила. Рядом с ее женихом стоял высокий, незнакомый ей мужчина, смотревший на нее жесткими, черными глазами, пылавшими, точно угли. «Я тебя научу слушаться», — казалось Дженни, говорили эти ужасные глаза. Ужас Дженни перешел в неподвижность, оторвать глаз она не могла и только тогда двинулась с места, когда снова услышала голос жениха:
— Я напугал вас, дорогая, простите, простите. Но я боялся, что вы не откроете мне сразу дверь, а маме вашей действительно нездоровится. Это мой дядя. Он знает несколько восточных средств и может помочь вашей матери. Проводите нас к ней, я уверен, что ей станет лучше.
Ничего не соображая, кроме: «Слушайся, слушайся», которое ей говорили глаза, Дженни ввела обоих мужчин в комнату пасторши. Леди Катарина лежала на диване, страданий она не испытывала, но разогнуться не могла. После представления пасторше своего дяди, только что приехавшего так счастливо из Константинополя, чтобы немедленно ей помочь, жених предложил Дженни, нежно пожав ее ручку, все же одеться и выехать с ним на примерку подвенечного платья. Свадьба их должна состояться непременно завтра, как того требуют прибывшие новые друзья и дядя. У Дженни не было сил протестовать. Ее удивила леди Катарина, весело разговаривавшая с дядей жениха, показавшимся ей лично таким отвратительным.
— Поезжайте, поезжайте, дети. Мне лучше уже от одного присутствия синьора Бонды. Ты пойми, Дженничка, это друг самого близкого мне человека на всем свете, моего друга детства и юности. Я сразу же воскресла, — трещала пасторша, несколько распрямившаяся, но все же еще очень и очень сгибаясь.
Мистер Бонда значительно поглядел на племянника и сказал неприятным, тонким тенорком, слишком высоким и писклявым для его упитанной фигуры:
— Армандо, ты так испуган внезапной болезнью невесты и ее матери, что даже забыл им меня представить по всем правилам восточной вежливости. — Синьор Бонда улыбался. Быть может, на Востоке эта улыбка и могла считаться необычайно вежливой и ласковой, но у лондонской девушки дрожь отвращения прошла по спине. Ей показалось, что змея приближается к ней, когда мистер Бонда бесцеремонно взял обе ее руки и поцеловал одну за другой. Дженни внезапно побледнела, ей стало дурно, тошно, она хотела убежать в свою комнату, но черные глаза, острые, бегающие, точно шарили в ее душе и мешали ей двинуться с места.
— Скоро, скоро, милая моя, вы станете Дженни Седелани, а не Дженни Уодсворд, и я буду иметь право более нежного привета моей племяннице. Пока же примите от меня маленький подарок. Это ожерелье голубого восточного жемчуга в оправе из агата. Пусть оно будет вам рулем жизни. Ни днем, ни ночью не снимайте его. Ваш жених Армандо застегнет его на вас, и ничья рука, кроме моей, не сможет его расстегнуть, — все так же ласково улыбаясь, говорил синьор Бонда. Он ловко надел на шею Дженни, безмолвно перед ним стоявшей, свой роскошный подарок, а Армандо застегнул тайный замочек, так ловко скрытый среди жемчуга, агатов и бриллиантов, что отыскать его было невозможно. Когда ожерелье заиграло всеми цветами радуги на белоснежной шейке Дженни, необычайно выгодно выделяя ее бледность, рыжие волосы и темные глаза с тонкими темными бровями, пасторша в полном восторге закричала:
— О, Дженни, дитятко мое, ни одна красавица мира не выстоит против тебя. Что за бриллианты, что за жемчуг! Алиса лопнет от зависти, увидев тебя в этом ожерелье.
— Ничего, мамаша, — ответил синьор Бонда, отходя от Дженни и приблизившись снова к дивану леди Катарины. Он фамильярно похлопал старую даму по плечу, издал коротенький смешок и продолжал: — И для второй вашей дочери подарочек не хуже найдем. Только привозите ее скорее домой.
Армандо увлек свою бессловесную невесту обратно в ее комнату и здесь сказал ей властно, как не привыкла слышать Дженни:
— Одевайтесь скорее, у нас мало времени. От портнихи мы поедем к моему дяде, который к тому времени уже возвратится домой. Вы там познакомитесь с его другом, приехавшим с ним из Константинополя. Это дядя моего друга Анри Дордье — Мартин Дордье. Но он такой весельчак и острослов, что иначе, как веселый Дордье или Марто, его никто не зовет. Мы все его зовем мосье Марто, так зовите его и вы, и не изображайте, пожалуйста, из себя мадонну, если он будет несколько волен в словах. Он бывает волен и в движениях, но этого я ему не позволю, можете быть спокойны. Ну, скорее же, Дженни, и, пожалуйста, без похоронного лица. — Армандо пожал руку невесте, закрыл дверь ее комнаты и уже из-за двери прибавил: — Оденьтесь в черный шелковый костюм, ту шляпу с белым пером, что я принес вам вчера, и никаких больше украшений, которыми вы любите обвешиваться. Мы будем завтракать среди изысканной публики, даю вам пятнадцать минут времени.
Армандо вышел в зал, и лицо его из спокойного, с каким он говорил с Дженни, превратилось в самое расстроенное. Все его манеры выказывали большое волнение, и он с беспокойством смотрел на дверь комнаты пасторши, где слышались смех и веселый разговор. Через несколько минут в дверях зала показался синьор Бонда.
— Ну-с, мой названый племянничек, как же вы выполнили приказание магистра? — язвительно усмехаясь, сказал он своим пискливым голосом.
— Легко передавать приказания, мой названый дядюшка. Надо было узнать сначала, кто такой старый осел адвокат, а тогда посылать его подкупать. Это идеально честный идиот, маньяк английской чести. Над ним я не властен, так как его чистота так смердит, что дышать трудно. А его молодой племянник, тот и вовсе мне недоступен, ни за одну его страсть я уцепиться не мог. Я не сомневаюсь, что этот лорд Бенедикт инспирирован Анандой. Сегодня Анри узнал, что Ананда уже в Лондоне. Каким образом могло случиться, что магистр, посылая вас сюда, не знал, что Ананда уехал в Лондон? Ведь он всех нас уверил, что Ананда останется в Константинополе еще на целый год. Теперь мы можем все дело проиграть. Без да-Браццано с ним бороться нелегко.
— Ну, ты еще молод, чтобы порицать распоряжения магистра. Делай что говорят. Там увидим.
— Как бы не так! Я вам не солдат, а вы мне не командир. Довольно и того, что вы мне навязали в жены эту красотку, вечно понурую и хмурую, да еще вульгарнейшую мамашу.
— Не будем ссориться, племянничек. Как только получим Алису, мигом освободим тебя от твоей мертвенно-бледной жены. Так и быть, дурищу мамашу беру на себя. А вот тебе флакончик. Влей незаметно одну-две капли в вино Дженни, и на щечках ее расцветут розы, язычок развяжется, и, пожалуй, будешь ею доволен. Не задерживайся долго, приезжайте прямо в отель ко мне.
Бонда ушел снова к пасторше, а Армандо хотел пройти к Дженни, но не прошел и двух шагов по коридору, как настиг Дженни у выходных дверей.
— Вот это я люблю. Прошло только четырнадцать минут, а вы уже не только одеты, но даже и у выходных дверей.
Все надежды ускользнуть незамеченной разлетелись в прах. Оставшись одна в комнате, Дженни пыталась сорвать ожерелье, которое немедленно прозвала собачьим ошейником и возненавидела сразу же, хотя не могла не заметить, как оно к ней шло, подчеркивая ее красоту. Она пыталась разорвать его обеими руками, но ожерелье, точно железное, не поддавалось никаким усилиям. Дженни пришла в бешенство, в полном отчаянии бросилась в кресло и вдруг, как в самые горестные минуты в детстве, когда у нее что-либо не выходило, закричала: «Папа, папа, помоги мне!» Ей померещилось, что отец где-то близко, ей стало спокойнее, она сбросила халат и мигом оделась. Машинально она оделась, как приказал жених, а в голове стучала только одна мысль: проскользнуть скорее, вырваться из дому к лорду Бенедикту. Дженни не могла ответить себе, почему она считала, что там она найдет спасение. Но мысль эта ясно вела ее вон из дому. На несколько мгновений опоздала Дженни. Если бы не порыв бешенства, отнявший время, Дженни успела бы проскользнуть и... кто знает, как сложилась бы ее дальнейшая жизнь, как бы связались и развязались судьбы целого кольца людей. Мгновение, одно кратчайшее мгновение упустила Дженни — и неумолимая рука захватила ее, чтобы уже больше не разжаться над своей жертвой.
Армандо понял, что едва не упустил из рук главный козырь в затеянной игре. Не показав вида Дженни, что он разгадал ее тайну и желание убежать, он глубоко затаил раздражение и поклялся отомстить будущей супруге за ее сегодняшнюю выходку. Очень вежливо и галантно вел себя Армандо всю дорогу, ни одним словом не выдав своего недовольства ею. У портнихи для Дженни тоже были сюрпризы. Во-первых, Армандо потребовал, чтобы платье — вопреки английской моде — было без шлейфа, объясняя, что венчание будет происходить только у нотариуса. Во-вторых, пристально поглядев на невесту, он просил не опоздать прислать платье в дом невесты завтра, не позднее четырех часов, так как в шесть надо быть у нотариуса.
Для Дженни, еще вовсе не назначавшей дня свадьбы, узнать, что помимо ее воли смели ею распорядиться, что завтра ее венчают, было таким издевательством, что она яростно схватила ворот платья и хотела его разорвать, но случайно пальцы ее коснулись ожерелья, и, точно сломанные пружины, разжались ее руки. Глаза ее встретились с глазами Армандо, где она прочла такой сарказм и презрение, что в бессильной ярости весь гнев вылила на прелестную сумку из перламутра и бирюзы, подаренную ей женихом. Точно нечаянно уронив ее на пол, Дженни всей тяжестью тела обеими ногами раздавила ее, разыграв комедию, что она споткнулась.
— Какая жалость, моя дорогая, — соболезнуя неприятности невесты и подымая обломки вещи, говорил Армандо. — Это была настоящая восточная вещь. Я не сомневаюсь, что в числе свадебных подарков мой дядя подарит вам нечто менее хрупкое, вроде вашего ожерелья.
Он нежно коснулся ручки своей невесты и бросил в горящий камин обломки своего подарка.
— Ах, что вы сделали! — закричала портниха. — Ведь можно же починить эту чудесную вещь.
— Нет, мадам, этой неудачей завершается целый период жизни мисс Уодсворд. Завтра вступит в жизненный поток новое существо, моя жена, синьора Седелани. Ну, а для моей жены найдутся более прочные вещи, чем перламутр. Бирюза эта — тоже амулет восточной любви. Раз он оказался слабым, мы найдем более действенный. Как вам нравится это ожерелье?
— Оно поразительно. Оно необычайно идет мисс Дженни. Но оно делает ее какой-то демонической. Я никогда еще не видела вашей невесты прекраснее, чем сегодня. Но... я не хотела бы, чтобы моя дочь выглядела так накануне своей свадьбы.
— Девушки — странный народ, мадам. Они считают обязательным иметь трагический вид, идя к венцу.
— Быть может, и так, — вздыхая, сказала портниха. — Но теперь, если надо поспеть к определенному сроку, попрошу вас покинуть примерочную и пройти в приемную, я буду снимать туалет с мисс Дженни.
Точно нехотя, вышел Армандо Седелани из комнаты, бросив на ходу своей невесте напоминание, что их ждут и надо торопиться.
— Мисс Дженни, — наклоняясь к бледной и печальной девушке, прошептала портниха. — Что с вами? Ободритесь. Вы ведь в Англии, а не на Востоке. Если вам не нравится этот человек, что заставляет вас выходить за него?
— Можете ли вы разрезать или разорвать это проклятое ожерелье? Если можете — я спасена.
— Что же тут мудреного? Ведь не проволоками же оно спаяно.
— Боюсь, что хуже, чем проволоками. Я пробовала его разорвать и ничего не могла сделать.
Все более изумляясь, портниха взяла самые большие ножницы и подошла к Дженни. Как только она ими коснулась ожерелья и зажала между лезвиями тонкую, как бы платиновую оправу, обе женщины, слегка вскрикнув, отскочили друг от друга. Портниха почувствовала толчок и ожог, а Дженни схватилась за сердце и упала в кресло, возле которого стояла.
— Господи, в жизни ничего подобного не видала и не испытала, — перекрестилась в ужасе портниха. — Это не ожерелье, а канат для каторжника.
— Скоро ли вы готовы, Дженни? Мы опоздаем из-за вашей медлительности, — стучал в дверь Армандо.
— Да ведь женщина не солдат, синьор Седелани. Надо же одеться мисс Дженни, как подобает красавице, вашей невесте, — возмутилась портниха.
Крупные слезы катились из глаз Дженни, и она едва могла одеться с помощью опытных рук портнихи.
— Вы его не любите. Неужели у вас нет друзей, кто бы мог помочь вам?
— Поздно! Теперь только я поняла, кто был истинным другом мне и о чем меня предупреждали.
Едва Дженни успела привести себя в порядок, как в дверь снова постучали. Когда Дженни вышла в приемную, она была так слаба и бледна, что портниха предложила ей стакан вина.
— Это было бы как нельзя кстати, — сказал Армандо.
Он сам взял из рук портнихи вино, прибавил в него немного воды и, как ей показалось, каких-то капель и подал Дженни.
Как только она выпила вино, странная реакция произошла с девушкой. На щеках ее заиграл румянец, губы стали пунцовыми, глаза засверкали, точно агаты с бриллиантами в ее ожерелье.
— Вы так прекрасны, мисс Дженни, что я уверен, все головы будут поворачиваться в вашу сторону в течение всего завтрака. Но поедемте скорее, мы сильно опаздываем.
Молчавшая до сих пор Дженни вдруг обрела дар слова и кокетливый смех, чем несказанно удивила портниху. В настроении Дженни произошла разительная перемена. Она любовалась собой, проходя мимо зеркал, ее занимало впечатление, которое она производила на соседей по столу, а те, кто окружал ее за столом, казались ей очень милыми и любезными людьми.
Синьор Бонда, произведший на нее такое отталкивающее впечатление, теперь казался ей очень внимательным и добрым. Он рассказывал ей о своих несметных богатствах, которые все перейдут к ее мужу и к ней, так как у него нет собственных детей. Только его острые глаза все как бы говорили ей: «Будь послушна, будь послушна». Но сейчас Дженни было весело. Богатство, туалеты, драгоценности и «свет», о котором так мечтала Дженни, — наконец-то все открывается перед ней. И говорившие назойливо о послушании глаза, так приказательно и упорно смотревшие, — уже казались ей маленькой подробностью, на которую не стоит тратить внимания. Окончив завтрак, синьор Бонда пригласил Дженни с женихом и обоих Дордье в свои комнаты, где был сервирован кофе по-восточному. Усадив Дженни на диван и подав ей чашку кофе, синьор Бонда завел с нею разговор об Алисе.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 08.04.2012, 15:35 | Сообщение # 111 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Ловко выспросив все о лорде Бенедикте, он предложил Дженни написать сестре записку, известить ее об опасной болезни матери и о своей печали, что завтра ее свадьба, а сестра даже не знает ее будущего мужа. Пусть Алиса приедет с подателем письма, а завтра после венчания вернется домой. Дженни, весело смеясь, подшучивала над заочным женихом Алисы, Анри Дордье, который никак не ждет, какого невзрачного утенка ему приготовили в жены. Анри вздыхал и отвечал ей в тон, говоря, что близкое родство с нею вознаградит его за многое. Когда письмо было готово, синьор Бонда спрятал его в свой карман и сказал, что он лично поедет к Алисе и привезет ее к Дженни.
Расставшись с веселой компанией, поглотившей огромное количество вина и тяжелой, жирной пищи, остро приправленной, Дженни и ее жених возвратились в дом пасторши. Теперь Дженни казалось естественным, что жених обнимает ее за талию и, близко склоняясь, заглядывает ей в глаза. Мысль о завтрашней свадьбе ее нисколько не беспокоила, и даже вопросы пасторши, почему же так спешат со свадьбой, когда она больна и не может сопровождать дочь, показались ей сейчас не стоящими внимания.
— Мы завтра будем «венчаться» у нотариуса, мамаша. А уж если вам кажется необходимым церковный обряд, мы можем отложить его до вашего выздоровления. Но мой дядя находит, что церковный обряд вообще дело устарелое и ненужное.
Пасторша в сомнении покачала головой, но не решилась спорить с авторитетом синьора Бонды, присланным к ней самим да-Браццано. Все воспоминания ее юной любви вставали сейчас в ее сердце, которое одного Браццано, пожалуй, и помнило за всю долгую жизнь. Время шло довольно приятно, все ожидали с минуты на минуту Алису. Но становилось поздно, а ее все не было. Наконец раздался стук молотка, но, увы, вместо Алисы явился довольно раздосадованный и злой один Бонда.
— Почему вы мне не сказали, что это какая-то крепость, а не дом?
— Какая крепость? Это один из самых изысканно обставленных домов. Там такие картины, такой фарфор...
— Я не об обстановке говорю. Я говорю о целых баррикадах вокруг дома, через которые не проберешься. Я даже письма передать не мог, не только что увидеть Алису, — рычал Бонда, накидываясь на Дженни.
— Я же вам предлагала, что поеду сама и привезу сестру. Мы с мамой там были не раз и никаких баррикад не видели. Я еще раз предлагаю вам поехать за Алисой.
— Сидите дома и ложитесь пораньше спать, чтобы завтра быть пленительной для молодого мужа, — силясь улыбнуться, ответил Бонда Дженни. — Не такие баррикады брали, как какой-то дурак Бенедикт.
Вскоре гости простились и уехали, а мать с дочерью остались в одиночестве.
— Ну, вот и дождались мы, драгоценный мой ангелочек, любимая моя Дженничка, великого дня твоей свадьбы.
Как только гости ушли, Дженни опять начала теребить свое ожерелье.
— Дженни, дорогая, что это ты делаешь? — с ужасом закричала пасторша, мгновенно перейдя из размягченного тона в самые раздражительные интонации, как только заметила, чем занималась ее дочь перед зеркалом.
— Чем кричать или говорить глупости о каких-то великих днях, вы бы лучше помогли мне снять этот собачий ошейник, — не менее раздраженно закричала Дженни.
— Боже мой! Да что же это с тобой делается? Где ты берешь такие выражения? Чем ты можешь быть сейчас недовольна? Ведь как в сказке: на ковре-самолете прилетел жених и, как из волшебного ящика, выпрыгнул дядюшка, чтобы озолотить тебя. А ты все только фыркаешь. Право, когда жил отец, у тебя характер был лучше. А сейчас я даже не знаю, как с тобой ладить.
— Ничего. Через пять минут заснете, а еще через пять — захрапите на весь дом, и не только свои заботы забудете, а и обо всех на свете помнить перестанете. А будет ли мил или отвратителен ваш храп мне, об этом вы всю жизнь мало беспокоились. Об одном прошу: спите и храпите сколько влезет, но в мои дела и поведение не вмешивайтесь. Иначе я вас завтра же брошу.
С этим ласковым и почтительным репримандом нежная дочь ушла в свою комнату провести свою последнюю девичью ночь. Кое-как сбросив с себя платье, Дженни снова надела свой старый халат, сшитый со вкусом любящей рукой Алисы. Ни на одном стуле, кресле, кушетке не находила себе места Дженни. Точно гонимая каким-то вихрем, она бросалась из одного угла в другой и вышла наконец в зал. Полная тишина царила в доме. Точно все умерло. Дженни поразила эта необычайная тишина, которую всегда нарушал могучий храп пасторши. На миг она даже забеспокоилась, подумав, не слишком ли груба она была с матерью. Но эгоистические мысли о самой себе утопили сейчас же и этот благородный порыв. Темный зал, освещенный одной свечой, которую держала в руке Дженни, ее не пугал. Наоборот, ей была приятна эта тьма, не раздражавшая ее мучительно натянутых нервов. Дженни все искала, чем бы ей заняться. Машинально глаза ее упали на стол, и она заметила на нем золотой портсигар с монограммой жениха. Должно быть, куря папироску в ожидании невесты, он забыл свой портсигар. Будучи уверена, что портсигар принадлежит ее жениху, Дженни открыла его, достала папироску и закурила. Папироса была маленькая и очень тонкая. Приятный аромат, мало похожий на обычный табак, удивил Дженни, подумавшую, что и папиросы на Востоке не похожи на английские.
Чем дальше курила Дженни, тем сильнее менялось ее настроение, ей стало весело. Все, за минуту печалившее и раздражавшее, стало казаться пустяками. В голове у нее зашумело, как после хорошего стакана вина, которое за последнее время Дженни научилась пить. В крови она чувствовала приятное волнение. Ей стало жарко. Она сбросила халат, встала с места и увидела свое отражение в большом зеркале.
Дженни стало скучно в темноте. Она зажгла большие канделябры возле зеркала и увидела себя в одной рубашке, с расширенными глазами, пылающими щеками и улыбающимся лицом. Дженни понравилась себе в этом необычайном для нее виде. Ей захотелось еще больше света. Она зажгла все свечи на всех столах, но и этого ей показалось мало. Она встала на высокий стул и специальной свечой на палке зажгла обе люстры. Теперь комната пылала, и в ней пылало все существо Дженни. Она снова подошла к старинному зеркалу, распустила волосы и стала любоваться собой. Ожерелье под огнем сотни свечей переливало всеми цветами радуги, и жемчуг, который был голубым, как отлично знала Дженни, казался сейчас огненным.
Дженни изгибалась во все стороны, фигура ее отражалась в другом зеркале, пышные рыжие волосы казались огненным плащом и бросали вокруг нее красное пламя. Ей пришло в голову, что она, собственно, не знает себя и никогда не видала себя голой. Дженни, воспитанной в чистоте, которую разливал вокруг себя пастор, и в голову не приходила до сих пор мысль о своей наготе. Теперь же в пылавшем зале, с огнем, пылавшим в ее крови, Дженни стала осторожно спускать сорочку с плеч. Обнажив безукоризненные руки и грудь, Дженни замерла от восторга. Она все ниже спускала свой единственный покров. Вот открылся живот, бедра, вот сорочка упала к ее ногам. Дженни стояла зачарованная своей красотой. Она отбросила прочь кусок батиста и кружев, мешавших ей любоваться своими маленькими ножками.
— Как я прекрасна! Подумать только, что я не знала, как я хороша, — тихо смеясь, говорила Дженни. — Разве не счастливец тот, кто будет обладать этими сокровищами... — продолжала она разговаривать сама с собой, влюбленно рассматривая всю прелесть своего тела. — Да разве возможно, чтобы кому-то одному доставалась такая красота? Многим, многим должно украсить жизнь такое чудесное тело. Чего стоит рядом со мной Алиса? Или эта дурнушка Наль? Как будут они обе убиты в конторе! И самому лорду Бенедикту вряд ли устоять против таких женских чар. О, вот теперь начнется настоящая жизнь.
Мало-помалу, продвигаясь к зеркалу и отступая назад, Дженни начала выделывать какие-то па. Сама не зная, что она делает, Дженни стала танцевать самый бесстыжий танец, какой не пришел бы в голову и опытной соблазнительнице. Дженни стало так весело, что ее громкий смех несколько раз долетал до ушей горько и тихо плакавшей матери.
Много раз плакала в своей жизни пасторша. Но каждый раз ее слезы были вызваны бешенством. Теперь она плакала слезами стареющей женщины, отверженной матери и совершенно одинокого существа. Сейчас пасторша поняла, что муж, которого она ненавидела, был единственным существом, жалевшим ее, единственным, относившимся к ней милосердно. Испытав, чем в последнее время платит ей Дженни за все ее жертвы и любовь, пасторша плакала в полном отчаянии, понимая, что у нее нет ничего, за что она могла бы ухватиться в жизни. Страшный призрак полного одиночества и смерти впервые встал перед ней. Прожитая бестолково жизнь уже позади, и ничего, кроме тьмы, никакого призыва жизни, который создала бы ее собственная любовь, впереди... Когда среди ее тихих рыданий к ней ворвался еще раз раскатистый хохот Дженни, на пасторшу напал суеверный ужас. Кое-как, с трудом передвигая ноги, с заплаканным лицом, согнувшись, с растрепанными волосами, не имея сил сдержать катившиеся слезы, она направилась в зал, откуда все еще слышались раскаты смеха Дженни. Не в силах ничего сообразить, леди Катарина открыла дверь и, ослепленная ярким светом, в ужасе остановилась на пороге, прикованная бесстыжими движениями голой Дженни, ее ужасным смехом и возбужденным видом. Несчастная мать решила, что Дженни сошла с ума. Дженни же, не сразу заметившая мать, внезапно увидела фигуру в зеркале, решила, что видит привидение, и завопила: «Ведьма, ведьма!»
Перепуганная сверхъестественным явлением в зеркале, забыв, что у нее есть мать, забыв все, кроме своей пьяной вакханалии от своей красоты и жажды жизни, Дженни бросилась нагой из зала, едва не сбив с ног с трудом отодвинувшуюся пасторшу, вбежала в свою комнату и вскочила в постель.
— Это мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений и денег не проведу, — думала Дженни, постепенно успокаиваясь. Утомленная своим долгим танцем, Дженни стала засыпать, вступая в новый день, где суждено было закончить свое существование мисс Дженни Уодсворд и вступить в жизнь синьоре Седелани.
Долго стояла пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь совершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий ее жизни. Дженни — сумасшедшая! Ее гордость, ее жизнь, ее будущее — Дженни — безумная! Отчаяние высушило слезы, отчаяние в один миг переставило в ее сердце все ценности на другие места. Что стоили теперь все богатства мира, если ее дитя не может ими пользоваться? Не имея сил потушить все еще пылавшие свечи, с такой заботливостью приготовленные ею для завтрашнего дня, пасторша прислушалась к тишине, боясь снова услышать смех безумной Дженни, и поплелась в свою комнату. Бездна ее горя сейчас ей открылась ясно. Вот почему Дженни была так груба с ней все последнее время. Дженни уже давно, значит, была ненормальна, а она, мать, не понимала своего дитяти. Что ей вся вселенная, что ей все живое во всем мире, если ее дорогая дочь, ее плоть и кровь, не с нею, не может теперь понимать, в чем прелесть жизни.
— О, Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрью замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, все исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал ты вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время — где же твоя помощь?
В этих мыслях провела пасторша остаток ночи и все раннее утро, забыв сказать прислуге убрать чадившие свечи, кое-где еще продолжавшие тлеть.
Когда горничная вошла утром убрать зал, она была так поражена видом оплывших свечей и закапанным полом, что немедленно отправилась к пасторше с докладом. К ее большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на ее слова, но, досадливо махнув рукой, велела позвать дворника, все вычистить и вставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая духовно и телесно, лежала как мертвая на своей кушетке, ожидая себе смертного приговора: звуков из комнаты Дженни.
Но там было все безмятежно спокойно. Часы шли, а из комнаты дочери все так же не было звуков, и волнение пасторши дошло до предела. Раздался стук в наружную дверь, посыльный принес Дженни ежедневный подарок: утренний букет цветов от жениха, букет сегодня особенно роскошный, и два письма: одно Дженни, второе матери. Передав горничной цветы и письмо, пасторша послала ее будить Дженни, а сама, не смея войти, спряталась за дверью, чтобы все видеть и слышать.
— Кто тут? — в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав, что ей письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв у нее букет, она бросила его на пол и сказала девушке:
— Принесите поскорее вина, в горле пересохло.
Услыхав такое необычайное требование дочери, пасторша стала еще печальнее. Все подтверждало ненормальность Дженни. Вернувшись в свою комнату, пасторша села в кресло и раскрыла свое письмо. Взглянув прежде всего на подпись, она увидела, что письмо было от Бонды. Еще вчера она была бы рада получить его письмо. Но последняя ночь унесла всю ее энергию и жизнерадостность. Она равнодушно держала письмо, не читая его, и все прислушивалась, чем одарит ее жизнь из комнаты дочери. Той пасторши, бодрой, свежей женщины, которая несколько месяцев тому назад стояла в зале, представляя лорду Бенедикту своих дочерей, соперничая с ними в красоте, и помину не было. Одна ночь проложила мрачные и глубокие морщины на лице, провела серебром по волосам, сморщила кожу на шее. Не пасторша, а жалкая тень ее, болезненно желтая, с распухшими, красными глазами, сидела в кресле.
— Мама, что с вами? Почему вы сидите неодетая? — вдруг услышала пасторша и увидела Дженни в роскошном халате жениха перед собой. Лицо ее было очень бледно, глаза тусклы, вся она была вялая и ленивая. Положительно это была какая-то новая, незнакомая матери Дженни. У прежней, всегдашней Дженни был повышенный тон, в движениях сверкали энергия и темперамент. У Дженни же сегодняшней был вид утомленный, ко всему она была равнодушна, медленно тянула слова, точно подтверждала ночные мысли пасторши, что все великолепие мира уже не заинтересует Дженни. Пасторша хотела узнать, помнит ли Дженни что-либо из своего поведения ночью и знает ли она, что мать видела ее позорные выходки у зеркала, но спросить боялась.
— Я что-то плохо спала и видела дурные сны, — вяло цедила Дженни слова. — Кроме того, это ожерелье так неудобно, оно давит своей тяжестью. Как глупо делать тайные замки. Должно быть, много глупостей вообще проделывается на Востоке, если судить по моему жениху и его дяде. От кого вам письмо?
— От синьора Бонда, но я еще не успела его прочесть.
— Ну читайте. Я тоже еще не успела прочесть своего. Надеюсь, что хоть сегодня до венчания не увижу ваших протеже.
— Дженничка, деточка, неужели тебе не нравится твой жених? Ведь он такой красавец! И ведь ты еще свободна, ты же можешь отложить свадьбу, можешь и совсем порвать.
— Ха, ха, ха! Вот как вы теперь запели! То дыхнуть было невозможно без ваших наставлений, как привлекать и не упустить Армандо, а теперь заговорили об освобождении. Поздно, мамаша. Когда дочке нацепили ошейник — нечего заманивать свободами. Сами толкали в ловушку, а теперь желаете умыть руки в чистой водичке и соблюсти невинность. Эх вы! Хотя бы теперь проявили каплю любви к ребенку, любви, которой хвастались и прикрывались всю жизнь.
Все эти ужасные слова Дженни говорила вялым тоном, точно автоматически двигающая губами безжизненная кукла, и оттого они казались пасторше еще страшнее. Дженни тяжело встала с кушетки, перешла в зал, где и осталась, велев подать себе туда завтрак. Пасторша, вдвойне убитая и видом Дженни и ее словами, сидела, чутко прислушиваясь, что происходит в зале. Но там ничего особенного не происходило, кроме того, что Дженни велела настежь открыть окна. Пасторша стала читать письмо Бонды.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 08.04.2012, 15:35 | Сообщение # 112 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| «Милейшая и любезнейшая леди Катарина! Наш общий друг князь да-Браццано напоминает Вам о клятве Вашей юности, данной Вами ему на веки вечные. Вы клялись на его драгоценном черном бриллианте быть ему верной и послушной во всем, покоряться всем его приказаниям. До смерти Вашего мужа он предоставлял Вам жить, как Вам хотелось. Теперь он требует: оставьте Вашу старшую дочь в покое, у нее будут руководители, которые пополнят ее воспитание. Вы сами отлично знаете, кто отец этой Вашей дочери, и если не подчинитесь тем требованиям, что ставит Вам через меня да-Браццано, обе Ваши дочери узнают истину. Вторую Вашу дочь, единственное дитя пастора, Браццано требует в жены для Анри Дордье. Не входя в обсуждение вопросов, как могло случиться, что Вы выпустили младшую дочь из рук, Браццано дал нам задачу привезти ее к нему в Константинополь. По обдуманному нами плану, из судебной конторы мы увезем ее, если понадобится, силой, для чего у нас уже подобраны люди. Ваша же роль в этом деле должна заключаться в том, чтобы ожерелье, которое я Вам передам сегодня, Вы накинули ей на шею, когда будете ее обнимать в судебной конторе, до начала разбора дела. Остальное все предоставьте нам. Помните только: одной рукой, на которую я Вам надену браслет Браццано, крепко обнимите девочку, а второй, как бы гладя головку, накиньте ожерелье. Я привезу Вам лекарство, чтобы Вы завтра были совсем здоровой. А сегодня оставайтесь дома, свадебная церемония будет скромной и короткой, и все обойдется без Вас. Я и жених будем у Вас к четырем часам.
С почтением Тебальдо Бонда».
Ужас пасторши перешел в какой-то духовный и физический паралич. Уныние, которое владело ею все утро, страх, отчаяние и страшное разочарование в человеке, о котором она сохранила какие-то иллюзии юности, разбили ее совершенно. Это страшное письмо, которое вчера она старалась бы сжечь, сегодня оставляло ее равнодушной. Не все ли равно, как сейчас будут думать о ней? Ведь Дженни безумна, она даже не поймет того, что говорится в письме. А от нее отнимают единственную ниточку тепла жизни, даже безумную Дженни.
Сколько прошло времени, пасторша не знала. Не знала она и того, что Дженни снова выкурила тоненькую папироску и совершенно ожила, точно переродилась. Пасторша поразилась, когда Дженни вошла к ней в ярко-зеленом платье, с румянцем на щеках, с блестящими глазами, мурлыкая какую-то песенку. Дженни не была музыкальна, песенка звучала фальшиво. Но не это поразило пасторшу, а выражение лица дочери, что-то от той вакханки, которую она видела ночью. Пасторша подобрала письмо и закрыла лицо рукой, точно боясь увидеть снова ночной танец дочери.
— Да что делается с вами, мама? Вы все еще не одеты, не причесаны. Ведь уже скоро три часа, а в четыре приедут гости. Надо же, чтобы вы не внушили ужаса родственнику Анри. Он весельчак, но думается, что даже он умрет от тоски, увидев вас в таком безобразном виде.
— Я думаю, мне совсем не придется ни выйти к гостям, ни выехать на твое венчание. Я должна буду лечь в постель, я совсем больна и чувствую себя, как столетняя старуха. Твой обряд будет только нотариальной записью, по последней моде. Ну, а это не требует никаких светских приличий. Распишетесь вы оба, распишутся ваши свидетели — вот вы муж и жена. По всей вероятности, твой муж и его родственники не пожелают вернуться к бедной больной матери. Ты уже будешь носить другое имя и в твоем теперешнем настроении вряд ли захочешь вообще навещать меня. Живи, детка, как тебе хочется и нравится.
До того необычен и тих был голос пасторши, что Дженни остановилась и слушала мать, как невероятную историю, которую ей кто-то рассказывал. Весь вид матери, убитой, осунувшейся, вид неожиданно старой женщины, поразил Дженни.
— Вас, право, подменили, мама. Дайте-ка сюда письмо. В чем дело? Кто вам пишет?
Дженни хотела взять письмо с колен матери, но та зажала его в руке и сунула в карман.
— Письмо это касается только меня, Дженни. А уж давно ты мне дала понять, что я для тебя не существую. Мои горести, как и моя любовь, тебя тяготят не первый день.
— Да что это за несносная манера, — топнула ногой Дженни, и все ее ожерелье заиграло огнем, точно весь гнев Дженни в него пролился. — И это называется днем свадьбы! Вы бы отходную мне еще почитали. Ну и капризничайте сколько влезет, обойдемся и без вас. Подумать только. Состряпали собственными руками всю эту свадьбу, а теперь стараетесь скрыться в кусты.
— Дженни, ради Бога, умилосердись!
— Да что вы мне суете теперь вашего Бога! О каком милосердии вы говорите? Вы, что ли, были милосердны? К кому? К отцу? К Алисе? Ко мне? Милосердия захотели! Жните что сеяли.
Круто повернувшись на каблуках, Дженни вышла из комнаты и стала отдавать приказания о чае, весь десерт и закуску к которому обещал привезти с собой жених. Через минуту Дженни забыла о матери и любовалась собой в зеркале. Она подошла к столу, взяла в руки золотой портсигар. При дневном свете инициалы из черных бриллиантов, которые понравились Дженни, ярко сверкнули, и она разобрала буквы: Т.Б.
Дженни усмехнулась.
— А я-то думала, что покурила папирос жениха. Надо будет самой сказать, этот крокодил сразу заметит, что двух не хватает.
Вспоминая шарящие глаза Бонды, Дженни ощутила какую-то неприятную тошноту в горле. Но дальше ей думать ни о чем не пришлось, так как в переднюю входили четверо мужчин, весело смеясь остротам веселого Марто. Пока все веселились в зале, пока рассматривали принесенное подвенечное платье, пасторша все сидела одна, не выходя из круга своего отчаяния. Почему-то она вспомнила, как была у лорда Бенедикта, как он подарил ей ожерелье из опалов и бриллиантов, такие же серьги и брошку. Особенно она полюбила эту брошку, часто ею любовалась и носила. Она протянула руку к своему туалету, взяла брошь, поднесла ее ко лбу и прошептала:
— Милосердия, милосердия, милосердия. Вы отняли у меня одну дочь, теперь он отнимает другую? В нем милосердия нет. Неужели же и в вас нет пощады для грешницы? Я обманула мужа, я обманула дочерей. Пусть я погибну, молю милосердия для моих дочерей.
Неожиданно ей стало легче. Холодные камни точно вбирали в себя жар ее тела. Она стала дышать свободнее, смогла выпрямиться, встала с кресла и закрыла свою дверь на задвижку. Она вернулась снова в кресло, все крепко прижимая к себе любимую брошь. Какая-то уверенность влилась в нее. Мысль стала работать спокойнее, и она стала думать, что сейчас делать, что можно немедленно предпринять.
Не отдавая себе отчета, почему она это делает, она зажгла свечу и сожгла письмо Бонды. Ей стало еще спокойнее. Положив обе руки на брошку, леди Катарина стала думать, как ужасно она поступила, дав когда-то страшную клятву Браццано, клятву, дававшую ему право на всю ее жизнь и смерть. Она обратилась мыслью к лорду Бенедикту и стала упорно просить его спасти теперь Алису от ужасных людей. Не отдавать второй дочери людям, цену которым она поняла до конца в эту ужасную ночь. «Зачем, зачем я повторяла за ним какие-то бессмысленные слова, целовала какой-то черный камень», — все передумывала дни далекого прошлого леди Катарина. Теперь только, всеми брошенная, когда ей сказали, что и на свадьбе любимой дочери она не нужна, когда во всем мире она не видела ни одного близкого себе человека, она стала отдавать себе отчет, кого и что она потеряла в пасторе. И, в новом порыве отчаяния прижимая брошь к своим губам, чтобы не дать вырваться рыданиям, она мысленно говорила лорду Бенедикту:
— Вы были его другом. Не может быть, чтобы вы были злы или мстительны. Спасите, спасите дитя пастора! Алиса истинно его дочь. Я понесу кару за свою неправедную жизнь, но спасите Алису.
Ничего не соображая от скорби, не отдавая себе отчета, что мольба ее не может быть услышана тем, кого она молит, она опустилась на колени, прижалась лицом к подаренному ей лордом Бенедиктом ожерелью и все продолжала молить его с таким жаром и верой, с какими ни разу в жизни не молилась Богу. В ее истерзанном сердце, в смятенном мозгу все смешалось в какой-то бред. Она перестала понимать, где кончалась действительность и где начиналась ее фантазия. Ей почудилось, что ей прямо в ухо идет какой-то утешающий голос, ободряющий, милосердный:
— Не в одно это мгновение, но во все остающиеся дни вспоминай мужа и моли его о помощи. Храни чистые камни, что даны тебе милосердной рукой. Пойми, что такое милосердие доброты, и не отчаивайся. Все, что прибегает с мольбой к милосердию, все найдет в нем пощаду. Перестань плакать. Мужайся. Действуй так, как будто рядом с тобой стоит твой муж и видит, и знает, как ты поступаешь. Не прикасайся к вещам и лекарствам, что тебе дадут. Брось их в камин и, когда останешься одна, жди указаний, как поступать дальше.
Так явно, казалось леди Катарине, она слышит шепот, что она ободрилась, встала гораздо прямее и начала приводить себя в порядок.
В доме слышался раскатистый смех, несколько голосов говорили одновременно, по коридору и передней несколько раз пробегали. Долетали слова о подвенечном платье, о том, что пора ехать, но о пасторше никто не вспоминал. Наконец кто-то подошел к ее двери и постучал, сразу нажав ручку. Убедившись, что дверь заперта, Бонда нетерпеливо закричал:
— Мамаша, открывайте скорее, я вам передам, что обещал.
Пасторша, ухо которой отлично различало интонации нетрезвых людей, поняла, что Бонда уже не на первом взводе. Сидя в кресле, она ответила:
— Подняться и открыть вам дверь я не могу. Оставьте все у моих дверей. Я остаюсь дома совершенно одна, никто ваших вещей не тронет. Как только боли меня отпустят, я попытаюсь выйти и взять их.
За дверью раздался наглый хохот Бонды, и он саркастически сказал:
— А разве вы не хотите поглядеть на красавицу невесту и благословить ее к венцу?
— Вы мне очень ясно объяснили, синьор Бонда, что нынче брак церковный не в моде. А для записи у нотариуса Дженни ни в каком благословении не нуждается.
— Ну ладно. Кладу на стул лекарство и сверток. Когда развернете, найдете записку, как принимать лекарство и как обращаться с вещами. Не забудьте моих наставлений. Да, кстати, Дженни сегодня не вернется к вам. Мы все вместе приедем завтра в контору, а вы приедете туда одна. Это мне удобнее по многим соображениям.
И Бонда, не поинтересовавшись, как проведет ночь в доме пасторша одна, больная, отпустившая всю прислугу по его же настоянию на всю эту ночь, присоединился ко всей веселой компании, и вскоре шумная квартира опустела. На сердце леди Катарины было не только тяжело. Ей казалось, что вместо сердца у нее в груди лежит кусок льда. Все ее существо содрогалось от отчаяния, одиночества, отверженности. Ее лелеянная мечта: свадьба Дженни, свадьба, о шуме и блеске которой она мечтала годы, будет происходить в какой-то нотариальной конторе. И ее девочка, как девка, проведет ночь в гостинице. Та же обожаемая девочка даже не подошла к двери сказать последнего девичьего прости.
Сколько времени сидела в оцепенении пасторша, она сказать бы не могла. Постепенно мысли ее стали возвращаться к завтрашнему дню, к завещанию пастора, к самому пастору и к другу его последних дней, лорду Бенедикту. Она подумала, что, плача и моля этого лорда о помощи, она заснула, и ей приснились слова милосердия. Она решила последовать совету своего сна. К собственному удивлению, она довольно легко встала и подошла к двери. Волна страха и нерешительности пробежала по ней, она прислушалась — всюду царила тишина. Леди Катарина отошла от двери, подожгла дрова в камине и только тогда открыла дверь комнаты. Ей казалось, когда она взяла каминными щипцами пакет, что все ее существо раздирается на две части: в одно ухо кто-то шепчет: «Бросай скорее в камин», а в другое: «Не смей!»
Спеша, боясь уронить зловещий пакет и ослушаться утешавшего ее во сне голоса, она бросила в самую середину разгоревшихся дров свою ношу. Пламень не сразу охватил плотную бумагу пакета. Леди Катарина бросила в камин и лекарства. Не прошло и нескольких минут, как пакет с лекарствами загорелся, зашипел, как фейерверк, и пламя его стало переливаться всеми цветами радуги по дровам. Зрелище было так необычно и красиво, что пасторша не могла отвести глаз. Вдруг пламя охватило пакет с вещами, долго сопротивлявшийся огню, в комнате раздался взрыв, второй взрыв, еще сильнее, из камина повалил дым.
Насмерть перепуганная, леди Катарина бросилась с криком вон из комнаты, считая, что начался пожар и рушится крыша. Не успела она выскочить в коридор, как в передней послышался сильный стук в наружную дверь. Ничего не соображая, как в безумии, она бросилась к двери, распахнула ее и... очутилась перед высокой фигурой лорда Бенедикта.
— Скорее, скорее, — сказал он, накидывая ей на плечи плащ. — Крепче закройте дверь дома и садитесь в мою коляску.
Захлопнув своей могучей рукой наружную дверь и повернув что-то в замке, лорд Бенедикт усадил пасторшу в карету, сел рядом и крикнул кучеру: «Домой!»
Леди Катарина, только два дня тому назад поносившая лорда Бенедикта, сейчас, утопая в каком-то мягком и теплом плаще, который согревал ее, дрожавшую с головы до ног, вдруг почувствовала себя так, как должен чувствовать себя человек, вытащенный из горящего дома. Слезы лились по ее щекам, она не смела взглянуть на своего спасителя, ей думалось, что она встретит тот пристальный и грозный взгляд, что приковывал ее к месту.
— Ободритесь, бедняжка, леди Катарина. Именем и любовью вашего мужа я действую сейчас. Он все простил вам за одно мгновение вашей любви к Алисе, за один полный, до конца пережитый миг самопожертвования.
Пасторша, страшившаяся даже поглядеть на лорда Бенедикта, все забыла, пораженная и очарованная интонацией прозвучавшего голоса. Сердце ее, истерзанное до последнего предела человеческого страдания, ожидавшее строгого выговора и наставлений, раскрылось и вылило все самое лучшее, что таилось на самой его глубине.
— Милосердие Великой Матери Жизни не похоже на милосердие людей, леди Катарина, — продолжал все тот же ласковый голос, доброта и утешение которого расплавляли все горы зла и печали, в которые заковала себя пасторша. — Вы проведете эту ночь в моем доме, если пожелаете. Но, если окажете мне честь принять мое гостеприимство, вам придется подчиниться некоторым условиям. Условия эти не будут тяжелы, но вы только тогда их примете, если сами добровольно пожелаете им подчиниться. Если же вы их принять не пожелаете, вы можете возвратиться в свой дом в любую минуту.
— Сжальтесь, лорд Бенедикт, не отправляйте меня домой. У меня нет больше дома, я у Дженни не смогла вымолить ни слова сострадания в ужасный миг жизни. И те, кто туда может вернуться за мной, ничего, кроме смерти, принести не могут. Я согласна вытерпеть все, я уже фактически умерла, я потеряла все самое драгоценное в жизни: мою Дженни и ее любовь. Я не дорожу больше жизнью. Мне такими страшными кажутся теперь мои ошибки прошлого, что лично мне уже нет спасения. Сейчас мое отношение к Алисе я воспринимаю как ряд ошибок, почти преступлений. И я понять даже не могу теперь, каким образом сложилось мое жестокое отношение к бедной девочке, такой труженице, так меня любившей. Я не в силах проследить теперь, когда началось мое неверное поведение и каким образом я встала на такую ужасную дорогу. Приказывайте, лорд Бенедикт, ничто мне не страшно, кроме возвращения в свой дом и встречи с Бондой.
Голос пасторши дрожал и прерывался. Видно было, что это существо, до бездны отчаяния дошедшее, хватается за лорда Бенедикта, видя в нем единственный, чудом посланный якорь спасения.
— Мы приехали, леди Катарина. Закутайтесь в плащ, нас никто пока не увидит. Без него вам трудно будет дышать в атмосфере моего дома. Вы сейчас Алисы не увидите, а завтра ни одним словом ей не обмолвитесь о пережитом вами за эти дни. Я провожу вас в комнату, где вы будете в полной безопасности и куда к вам никто из ваших преследователей не сможет проникнуть.
Лорд Бенедикт помог своей спутнице выйти из экипажа и через ход из сада провел ее прямо наверх. Здесь в небольшой прекрасной комнате горел огонь, было тепло, уютно, мирно. Флорентиец усадил в глубокое кресло у камина леди Катарину и приказал вошедшему слуге позвать Дорию. Вошедшей через несколько минут девушке он сказал:
— Дория, мой друг. Я привез жену моего умершего друга, лорда Уодсворда. Она больна, а ты любила пастора. Во имя любви к еще не так давно беседовавшему с большой любовью с тобой пастору проведи эту ночь с больной. Вот тебе лекарство, которое дай сейчас. Прикажи приготовить ванну и после ванны и ужина дай второе лекарство. Уложив спать леди Катарину, останься при ней, пока я не подымусь сюда сам. Повторяю вам, леди Катарина, ничего не бойтесь. Как только вы примете лекарство, вам станет лучше, вы перестанете дрожать. Ни о чем не думайте, спите спокойно. Завтра я все скажу вам, как вам действовать. Вы ведь сами чувствуете, что вам гораздо лучше, что ваша спина больше не болит.
Лорд Бенедикт спустился вниз, чем обрадовал соскучившуюся без него семью, и весело попросил его накормить. После ужина, собрав всех в своем кабинете, он напомнил им о завтрашнем визите в судебную контору. Николай и Наль должны остаться дома. Шайка темных бандитов, преследовавших Левушку еще в К., связалась с Константинополем, но там потеряла след. Сейчас, неверно оповещенная, она прислала гонцов в Лондон, где ищет его снова. Но о самом Николае и Наль они и не догадываются. Им и не надо видеть беглецов. Но шайка многолюдна. Пустой дом тоже будет небезопасен, злодеи будут пытаться ворваться в него. Сегодня в ночь приедут сэр Ут-Уоми и дядя Ананды. Кто-нибудь из них останется дома вместе с теми людьми, что с ними приедут. Они охранят Наль и Николая.
Ананда повезет одного из важных и необходимых свидетелей в отдельной карете в контору, а все остальные поедут с самим лордом Бенедиктом и сэром Уоми. В конторе каждому будет указано место, но Генри, Алиса и леди Цецилия не должны покидать руки сэра Уоми и его, не отходить от них ни на шаг. Простившись со всеми своими домочадцами, каждый из которых был взволнован на свой лад, Флорентиец вместе с Анандой поднялись наверх к Дории и леди Катарине.
Пасторша уже крепко спала, сверх обыкновения не наполняя комнату своим могучим храпом. Подойдя к ее постели, Ананда взял одну ее руку, Флорентиец взял ее вторую руку, положив на ее лоб свою вторую руку. Он тихо и внятно сказал:
— Вашу ужасную клятву, данную в юности злодею, не понимая ее смысла, я разрываю.
По всему телу пасторши прошла судорога. Из ее рта вырвался стон и вышла слюна, окрашенная кровью. Но глаз она не открыла, казалось, даже не проснулась.
— Ваша измена светлой силе покрыта сегодня вашей мольбой к Милосердию и порывом самоотверженной любви, которые вы нашли в своем сердце. Любовь, что вы пролили вашей младшей дочери, которую вы преследовали много лет, и мольба о ее спасении дала вам помощь и прощение Тех, кого умолил ваш муж спасти вас.
Твердо стойте теперь на своем новом пути, который сумели вымолить. Забудьте все, что когда-либо вы обещали Браццано или Бонде. Помните только то, что надо спасти Алису, что вы хотите спасти ее и что спасение ее и ваше зависит от вашей верности в исполнении того, что будет говорить вам Ананда.
Спите мирно и бесстрашно. Ничья воля, ничья рука не могут вас коснуться в моем доме или где бы то ни было, если подле вас я или Ананда.
Передав Дории распоряжение не покидать леди Катарину ни ночью, ни утром и найти среди своего гардероба какое-либо приличное платье и шляпу для пасторши, оба друга спустились снова вниз и стали ждать приезда сэра Уоми и дяди Ананды в кабинете.
Как только Дженни, одевшись в подвенечное платье, украсив голову прелестным веночком флердоранжа и приколов жениху и шаферам такие же букетики к петлицам, покинула дом, где родилась, ее бурное настроение упало. Будучи с утра возбуждена ядовитой папиросой Бонды, выпив за завтраком несколько бокалов вина, Дженни все же была не так пьяна, как сопровождавшие ее мужчины. Их языки развязались до сальных шуточек и намеков, что девушка, так еще недавно не слыхавшая ни одного пошлого анекдота, стала испытывать нечто вроде страха. Она много бы дала, чтобы иметь подле себя свою мать.
— Почему мама не села в мою карету? — спросила она жениха.
Хохоча и отпуская малопонятные Дженни каламбуры, ей ответил веселый Марто. Кривляясь и подмигивая, он уверял Дженни, что Бонда везет ее в своей карете. Что там им не скучно, а будет еще веселее. Весь путь ее жених, не стесняясь присутствия товарищей, обнимал и прижимал к себе Дженни, пытаясь поцеловать ее в губы, от чего бедная Дженни всеми силами отбивалась, что служило немалой потехой остальным и самому жениху.
— Тебе придется, вероятно, сегодня звать друзей на помощь, Армандо, — нагло хохоча, безобразничал Мартин Дордье. — Можешь на меня рассчитывать, — под аккомпанемент дружного пьяного хохота остальных завершил он свои выходки.
Экипаж остановился, и чья-то рука раздраженно рванула дверцу. У кареты стоял хмурый Бонда и зло смотрел на веселую компанию своими шарящими глазами.
— Что вы все с цепи сорвались, что ли? — шипя от злобы, крикнул он, просовывая голову внутрь кареты. — Ведь не банду озорников я привез к знаменитому нотариусу, которая должна осрамить себя и меня. Я вам обещал веселенькую ночь в гостинице. А вы и подождать не можете и ведете себя, как пьяные матросы. Да и вы, барышня из хорошей семьи и приличного общества, хороши. Не умеете себя вести в карете средь бела дня. Вам здесь не спальня. Вот проучит вас Браццано раз-другой плеткой — мигом научитесь быть воспитанной. Живо вылезайте и примите вид культурных людей, а не разнузданных животных.
Не дожидаясь ответа от опешивших приятелей, Бонда повернулся спиной к карете, вошел в калитку и пошел через палисадник к видневшемуся в глубине дому, где немедленно ударил молотком, висевшим у входной двери. Только когда Бонда вошел уже в калитку, сидевшие в карете, и больше всех Дженни, стали приходить в себя от изумления, от бешенства.
— Не обращайте внимания, милая моя женушка. Манера выражаться этого джентльмена чрезвычайно оригинальна. Но человек он неплохой. Друг он верный, и вы будете иметь не раз возможность убедиться в истине моих слов.
Дженни, бешенство которой достигло своего апогея, глаза пылали как угли, не могла выговорить ни слова громко. У нее вырвался хриплый шепот:
— Идя венчаться с вами, я клянусь ему отомстить.
Дженни была так страшна, лицо ее, искаженное и перекошенное судорогой, так ужасно, что не только жених, но и все мужчины сразу отрезвели.
— Дженни, овладейте собой, выкурите папироску. Нельзя же показаться людям в подвенечном платье с этаким лицом, — суя Дженни в губы дымившуюся папироску, снова сказал Армандо. — Неужели и у вашей сестры такой же характер? — вырвался у него вопрос.
Дженни ответить ничего не успела. К воротам бежал слуга, чтобы пропустить карету во двор. Нотариус, полагая, что невеста затрудняется пройти через палисадник из-за своего туалета, приказал открыть карете ворота. Это дало возможность Дженни овладеть собой. Папироса, возбуждающий яд которой привел девушку в веселое настроение духа, и яд оскорбления, ненависти и мести, бунтовавший в ее собственной крови, слились в такую упорную и злую волю, что Дженни вошла в дом нотариуса внешне совершенно спокойной. Она сумела скрыть даже от глаз Бонды паливший ее внутри огонь. Уроки лицемерия, преподанные ей пасторшей, помогли Дженни в данную минуту. Любезнейшим образом она улыбалась нотариусу и клеркам и разыграла роль счастливой невесты, одурачив даже Бонду. Старый пройдоха был удивлен поведением Дженни и не замедлил похвалить себя за тонкое искусство перевоспитывать людей. Он решил, что главным лекарством для Дженни оказался страх плетки, и поздравил себя еще раз с тонкой сообразительностью за умение воспитывать девиц.
Когда были соблюдены все формальности и весь кодекс покупаемых за деньги приличий, с шампанским от лица нотариуса, Дженни с женихом, пока Бонда задержался, расплачиваясь, уселись в двухместную карету Бонды, предоставив ему занять место в общей карете. Жених, злившийся не меньше невесты на своего мнимого дядюшку, зная, что в отеле их уже ждут со свадебным обедом, где — стараниями Мартина — будут несколько его приятелей с дамами, и в каком бы настроении ни явился Бонда, он не осмелится сделать сцены, поддержал Дженни и уселся в карету Бонды. Бешенство Дженни, ее ненависть к Бонде и все ее поведение показали Армандо, что он найдет в жене верного союзника в своих жизненных подвигах, если и не найдет верной и преданной жены, что представлялось ему не столь существенным.
В отеле они действительно застали большое общество, шумно их приветствовавшее. Дженни овладела собой окончательно, сразу взяла тон влюбленной жены, очаровательной кошечки и любезной хозяйки, конфузящейся новой, непривычной роли. Привлекая к себе общее внимание своей красотой, Дженни решила играть сегодня первую скрипку и не уступать ни в чем Бонде, но... прикинуться очень внимательной и покорной племянницей. Бонда спрятал временно свое раздражение, которое грызло его с самого момента отъезда из дома невесты, играл роль счастливейшего дядюшки и старался вести великосветский разговор и иметь самый беспечный вид. Но в душе у него было беспокойно. Мысли его вертелись вокруг пасторши, которой он не надел браслета сам, как ему было приказано. Он говорил себе, что, кажется, свалял дурака, не привезя пасторшу сюда. Было бы спокойнее за завтрашний день. Но Бонда боялся, что невыдержанная женщина оскорбится, в какое общество он ввел в первый же день новой жизни дочь, и поднимется скандал. Бонда обвел взглядом стол, и зловещая улыбка искривила его губы. Общество как раз подходящее пасторской дочке. Испитые, поблекшие и подкрашенные лица. Много видел Бонда падших людей, но редко приходилось ему наблюдать лица такие беспокойные, с полным отсутствием намека на счастье и удовлетворение. Они ели и пили жадно, стремясь изобразить из себя людей общества, знающих его передовую и аристократическую жизнь. На самом же деле Бонда читал их убожество мыслей, жажду личных богатств и наслаждений. Он отлично понимал, что весельчак Марто собрал нынче кучку людей, которая ни перед чем не остановится, если труды будут хорошо оплачены. А денег у него было пока много, компания снабдила его в достаточной мере для успешности дела, в котором был заинтересован сам магистр их ордена. И Бонда еще раз самодовольно улыбнулся, чувствуя себя своего рода царьком.
Обед шел своим чередом, по мере возлияния Бахусу преображаясь в оргию. Одна Дженни старалась пить как можно меньше и удерживала в границах приличия своего мужа. Опьяненный новыми, сегодня ему открывшимися качествами Дженни, Армандо был ей пока послушен. В нем даже просыпалось какое-то уважение и джентльменство к ней. И несколько раз пытавшийся снова приняться за грязные каламбуры Мартин встречал такой мрачный и бешеный взгляд обоих новобрачных, что прикусил наконец язык, недоумевая, какая муха укусила Армандо. К концу обеда Бонда устал от бестолкового и глупого веселья своих гостей. Ему захотелось остаться одному и попить вволю своего любимого вина, которое было слишком дорого, чтобы угощать им такую ватагу, да и любил Бонда пьянствовать в одиночку, на свободе обдумывая планы дел и делишек, которые ему поручались.
Сам не понимая почему, но сегодня Бонда чувствовал себя особенно плохо. У него трещала голова, и его всегда непреклонная воля не собиралась в нем в силу, а мысли его рассеивались. Нет-нет, да и мелькнет в его мозгу образ пасторши, как будто от больной, старой и закостенелой в зле и раздражении женщины можно было ждать чего-либо по-серьезному опасного. Сам себе удивляясь, Бонда мысленно пожимал плечами и гнал прочь навязчивый образ, считая, что злоба пасторши за одиночество, на которое он ее обрек, вьется подле него. Наконец ему удалось отправить в танцевальный зал всех гостей и новобрачных, а самому перейти в свои комнаты. Тут он удобно расселся в кресло и обставился бутылками любимого вина.
Бутылка исчезала за бутылкой, сигара за сигарой, Бонда дошел до высшей точки своего скотского наслаждения и стал дремать, все еще потягивая изредка рубиновую влагу. Поглотив еще бутылку, он положил ноги на решетку камина и сладко заснул. Тот, кто увидел бы это лицо в момент сна, решил бы, что глаза обманывают его, что перед ним призрак в человеческой форме, что в земной жизни ходить, дышать и действовать такие твари не могут. Совершенно зелено-бледный лоб, фиолетовые щеки и распухший красный нос, черноватые губы, из которых текла слюна, заливая чудесную сорочку с бриллиантовыми запонками, скрюченные, узловатые, безобразные руки, с толстыми жилками, как бывает у столетних старцев, с огромными плоскими ногтями. Скотское выражение, лишенное всякого человеческого соображения. Раздвинутые губы обнажали черные, испорченные зубы и кривились в такую злобную усмешку, от которой содрогнулся бы и разбойник, если бы пришел грабить сонного Бонду.
Вдруг мирный сон злодея прервался. Он почувствовал ужасную боль в сердце, в позвоночнике, в горле, вскочил, резко крикнул, с ошалелыми глазами, бегающими, ничего не понимающими, стал осматривать комнату. Ничего Бонда сообразить не мог. Весь хмель выбила из него внезапно прорезавшая его боль. Но понять, где он, что с ним, почему он проснулся, он никак не мог. Вдруг его прорезала вторая волна боли. Несчастный не мог даже крикнуть, как-то дико замычал, согнулся, точно его сложили пополам. Он почти лишился чувств. Нескоро оправился Бонда от вторично ударившей его боли. Минуя всякие законы логики, он вспомнил, как такими же необъяснимыми болями был болен в Константинополе Браццано, при котором он тогда играл роль доктора. Ужасная мысль мелькнула в его голове, сковав его страхом. Холодный пот покрыл его лоб, глаза расширились от ужаса. «Ананда», — мучило его одно это слово, лишая воли, не давая сил разогнуться. Осмотревшись, он увидал на столе свой портсигар и с большой осторожностью, не меняя положения, дотянулся до него. Дрожащими руками он закурил. Уже давно на его притупленную нервную систему папиросы с препаратом опия перестали оказывать ту зловещую реакцию, которой подверглась Дженни. Но все же, покурив, Бонда стал менее похож на призрак страха. Он был серый, пьяный от угара папиросы и выпитого вина, и цвет его лица изменился из багрово-фиолетового в пепельный.
Бонда стал смелее, попробовал чуть шевельнуться, это ему легко удалось. Постепенно он распрямился, встал с кресла и удивленно сам себя спрашивал, чего, собственно, он так испугался. Уже готовясь потянуться, сказав себе, что он просто слишком увеличил порцию вина сегодня, он собрался весело перейти в спальню, как вдруг снова почувствовал боль, и на этот раз такую сильную, что еле устоял на ногах.
В глазах у него помутнело, он снова вспомнил Браццано и теперь уже не сомневался, что ему пришлось встретиться с превосходящей его силой добра. Но в чем, где сейчас центр борьбы? Через чье отречение и измену пришли к нему эти страшные удары? Кто предал его и Браццано? Кто изменил клятве на жизнь и смерть? Чье предательство чуть не убило его сейчас? Долго стоял Бонда, боясь двинуться с места. Он искал в своем воспаленном мозгу того, кто стал ему смертным врагом в эту минуту. Его внезапно осенило, что никто, кроме пасторши, не мог навлечь на него такого ужаса, грозящего ему не только потерей расположения всех начальников, но и гибелью.
Бонда не сразу понял свою огромную ошибку и легкомыслие по отношению к леди Катарине. Когда он представил себе, что благодаря его лекарству она могла добраться до лорда Бенедикта и там его предать, быть может, даже отдать его вещи, предназначенные Браццано для нее и Алисы, — Бонде сделалось так дурно, что он с трудом дошел до дивана и повалился на него в отчаянии. Он снова выкурил папиросу, выпил стакан воды и принялся обдумывать свое положение. Ему было ясно, что прежде всего он должен проникнуть в дом пасторши и выяснить степень ее виновности. Он прошел в свою спальню, вынул из одного из чемоданчиков пачку отмычек. Желая иметь надежного спутника, он решил взять с собой Анри и Армандо.
Бонда накинул плащ, надвинул глубоко на лоб шляпу и выглянул в коридор. В гостинице уже все засыпало, музыканты расходились по домам, кое-где еще двигалась прислуга. Теперь Бонда пожалел, что, изображая из себя царька, приказал поместить свою свиту так далеко от себя. Ему надо было пойти в следующий этаж да там дойти до конца длинного коридора. Добравшись до комнаты Армандо, он остановился в полном изумлении. Дверь была открыта настежь, и комната спешно приводилась в порядок. На вопрос Бонды, что это значит, он получил самый неопределенный ответ, что молодые выехали час тому назад.
Взбешенный и обеспокоенный, Бонда отправился в контору отеля и также узнал, что новобрачные переехали в другой корпус, где гораздо тише. Но сейчас пройти туда нельзя, так как на ночь там закрываются ворота. Но что племянник просил сообщить дядюшке, что в назначенное время он с женой приедет прямо в контору. Бонда не решился будить Анри, справедливо полагая, что и он, и Мартин спят после выпивки так, что толку от них не будет, даже если ему удастся их разбудить.
Послав кому-то проклятие за отсутствие дисциплины и расхлябанность, Бонда вышел на улицу, удивив швейцара таким поздним выходом в туманную ночь. Несмотря на большое количество лет своей работы с Браццано, Бонда не мог похвастать, что закалился в бесстрашии. Кроме того, он любил только пить в одиночку. Работать же он любил всегда с подручными. Если бы он не боялся так Браццано и всех других директоров, жестокость которых он отлично знал, он, пожалуй, и не пошел бы во мрак спящего города. Но один страх леденил его сердце, а другой — двигал его ногами.
Бонда наткнулся на кеб, растолкал спящего кучера и велел ему везти себя к пасторскому дому. С большим трудом он отыскал парадное крыльцо и стал стучать в дверь так, что и пастор с погоста поднялся бы, не только живая пасторша. Но ничто не помогало. Ощупав руками замочную скважину, Бонда хотел вставить в нее отмычку, но как только прикоснулся к ней, почувствовал сильнейший удар по руке.
— Кто здесь? — крикнул он в страхе. Но в тишине ночи ему ответило только похрапывание вновь заснувшего кучера. Бонда принялся шарить руками по входной двери, осторожно передвигая ноги. Он никого не ухватил, ни на кого не наткнулся. Боясь обхода ночного полисмена, Бонда вторично отыскал замочное отверстие, быстро ткнул туда отмычку, но повернуть ее снова не смог: он получил еще раз сильный удар в руку, и на этот раз он уже не смог ее поднять. Рука висела как мертвая. С большим трудом ему удалось левой рукой поднять оброненные отмычки. Ступеньки, казалось ему, уползали из-под его ног, он едва смог на них сесть, чтобы обдумать свое положение. Что пасторша не просто бежала, а была уведена каким-то сильным врагом — это Бонда понял сразу. Но где искать этого врага, как отвоевать пасторшу, чтобы завтра держать ее подле себя и вырвать с ее помощью Алису? Туман стал рассеиваться, забрезжил рассвет. Бонда решил ехать к дому лорда Бенедикта и попытать там счастья. Рука его стала оживать, он растолкал кучера и покатил снова по пустынным улицам.
Подъехав к противоположной стороне улицы, на которой жил лорд Бенедикт, Бонда вышел из кеба, велел кучеру ждать его на углу и прошелся несколько раз мимо дома, не решаясь перейти улицу и вспоминая свою первую неудачную попытку пробраться в дом с письмом к Алисе.
Наконец, набравшись храбрости, он сошел с тротуара на мостовую, успел сделать несколько шагов, как из-за угла вылетела карета, запряженная прекрасными лошадьми, едва не сбила его с ног и остановилась у подъезда дома.
Злополучный путник, еле увернувшийся от смерти, был обдан с головы до ног густой осенней грязью, и все, что он увидел, были две мужские фигуры, входившие в освещенную дверь дома.
Дверь захлопнулась, через минуту распахнулись ворота, куда въехала коляска, и снова настала тишина.
Бонда, бешеный, мокрый, измученный, еле владел собой, чтобы не избить соню-кучера, снова покачивавшегося на своих козлах.
С трудом проскочил Бонда незамеченным в свои комнаты, так как в гостинице уже начиналась утренняя жизнь вечно что-то убиравшей прислуги. С отвращением срывал с себя Бонда мокрую и грязную одежду. Он жадно выпил
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Воскресенье, 08.04.2012, 23:01 | Сообщение # 113 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю.
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 11.04.2012, 16:53 | Сообщение # 114 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Глава 16
Судебная контора. Мартин и князь Санжер
После туманной и дождливой ночи неожиданно проглянуло солнышко и высушило грязные и мокрые улицы. У проснувшейся пасторши, спавшей каким-то необычным для нее сном, было радостно и легко на сердце. Ее не давила леденящая тоска, которая стала ее верным спутником с самой смерти пастора и которую она тщательно скрывала от Дженни.
Не сразу сообразила леди Катарина, где она. И только когда Дория распахнула окно в сад и в комнату ворвались лучи солнца, аромат цветов и щебетанье птиц, она поняла, где она, и вспомнила все пережитое прошедшей ночи. К ее удивлению, все эти воспоминания не вызвали в ней сейчас того страха и отчаяния, в каких она жила последнее время. Ни поведение Бонды, ни клятва, которой ее связал Браццано, не смутили ее души, точно между нею и им встала какая-то заградительная стена.
Совершив свой туалет и одевшись с помощью Дории в скромный и элегантный черный костюм и черную шляпу с траурным крепом, леди Катарина совершенно четко в первый раз поняла, что она носит траур, который они с Дженни сбрасывали уже много раз, что она вдова и что она уже немолодая женщина. Ее вчерашние страшные морщины и повисшие щеки несколько сгладились за ночь, она не была так страшна, как вчера, когда сидела у камина. Ее рыжие волосы переплелись с сединой, отчего потеряли свою кричащую яркость. И в этой смягченной раме лицо ее выиграло, пасторша все еще была своеобразно красива.
— Ну, вот мы и кончили завтракать, леди Катарина, перейдемте в соседнюю комнату, скоро к вам придет Ананда.
— «Ананда, Ананда», — как бы силясь что-то вспомнить, повторила за Дорией пасторша. — Кто это — Ананда? Это имя мне что-то говорит, и вместе с тем никакой образ не связывается в моей памяти с этим именем.
— Ананда — это очень большой друг лорда Бенедикта. Он поедет с вами в судебную контору, да вот и он сам.
Приветливо поздоровавшись с обеими женщинами, Ананда передал Дории просьбу лорда Бенедикта пройти к леди Цецилии, где она найдет Алису и его самого. При упоминании имени леди Цецилии пасторша вскрикнула, пошатнулась и села на стул, не имея сил удержаться на ногах.
— Что вас так испугало? — спросил Ананда.
— Нет, ничего, я просто так измучена всевозможными горестями за последнее время, что имя, произнесенное вами и не имеющее, конечно, никакого отношения ко мне, вызвало во мне одно очень тяжелое воспоминание.
— Не знаю, право, насколько такая добрейшая и смиренная душа, как сестра вашего мужа, могла доставить кому-либо тяжесть и скорбь. Но что ее встреча с вами, как и ваша встреча с Алисой, очень важны для вас — в этом нет сомнения.
— Значит, мой муж был прав, отыскивая сестру? Значит, она в действительности у него была?
— Почему же вы не верили вашему мужу? Ведь еще в Венеции, когда вы были невестой, ваш муж рассказывал вам о печальном исчезновении из дома его сестры.
— Да, да, он говорил мне. Но... но... Браццано мне объяснил, что у Эндрью Уодсворда никогда сестры не было, что это психический заскок, некоторого рода ненормальность.
Лицо пасторши выражало полное недоумение, она смотрела в прекрасное лицо собеседника, точно прося о помощи разобраться в истине.
— Вам ведь, леди Катарина, немало горя в жизни причинили любовь и доверие к Браццано. По всей вероятности, вы не раз имели возможность убедиться в его жестокости и лжи по отношению к вам, равно как и к вашим дочерям. Пусть же встреча с сестрой вашего мужа и вашим родным племянником Генри будет для вас рубиконом в жизни. Воочию убедившись во лжи Браццано, отрекитесь от него и всей его шайки во главе с Бондой.
— Если бы вы только знали, мистер Ананда, как разрывается на части мое сердце! Я больше ни минуты не могу жить подле этих гнусных людей. Но ведь я сама их призвала и своими собственными руками отдала им свое любимое дитя. Как же мне теперь жить? Как вырвать у них Дженни?
— Раньше чем думать, как вырвать к себе дочь, надо самой утвердиться на какой-то нравственной платформе, где бы цельность мысли и чувства могла привести к творчеству ваш организм. За двумя зайцами погонитесь — без всего останетесь. Соберите все силы вашей любви, чтобы помочь нам спасти сейчас Алису. Найдите в себе не раскаяние, что вы были неверной женой, плохой матерью, а радость, что можете возвратить вашему мужу часть верности, передав его дочери Алисе запоздалую помощь и заботы.
Дженни — вам это лучше всех известно — имеет живого отца, который ни перед чем не остановится, чтобы доказать свои права на нее. Если вы сами не понимали, что Дженни унаследовала немало отцовских качеств, то за последнее время вы должны были в этом убедиться. Чувствуете ли вы еще в себе мучительную связь с Браццано?
— Нет, нет! На мне точно пуды тяжести лежали, как вериги, давила меня ужасная клятва Браццано. Но как только я провела ночь в доме лорда Бенедикта, с меня все скатилось, точно мне развязали крылья, мне легко, я перестала бояться его.
— Если это так, то вам надо сейчас думать не о борьбе с Браццано, а о защите Алисы. И первым вашим делом должна быть ваша радостная встреча с леди Цецилией, ваше признание ее полноправной владелицей капитала, переданного ей по завещанию вашим мужем.
— Бедная моя голова, мистер Ананда. Я, конечно, всецело не намерена защищать ложь Браццано, цели которого я и до сих пор не понимаю. Но как же я могу ее признать, если я никогда ее не видела?
— Важно ваше желание не спорить против очевидности. Важны ваша верность и стойкость, если вы сами убедитесь, что леди Цецилия не может не быть вашей родственницей. Важно, чтобы в вас не было половинчатости и сомнений. Остальное предоставьте нам.
Ананда встал и предложил леди Катарине спуститься вниз, где он познакомит ее с леди Цецилией и еще кое с кем. Они прошли по ярко залитой солнцем боковой лестнице вниз, и леди Катарина, ослепленная бившими ей прямо в глаза солнечными лучами, не сразу могла разглядеть, кто стоял перед ней в тени комнаты. Но одну фигуру она увидела ясно, фигуру дочери в траурном платье. «Алиса», — крикнула мать, протягивая к ней обе руки.
— Я здесь, мамочка, — услышала она сзади себя голос дочери. Повернувшись назад и очутившись между двумя Алисами, пасторша закрыла рукой глаза и прошептала:
— Матерь Божья, да что же это такое? Уж не чары ли?
— Успокойтесь, леди Катарина, — сказал лорд Бенедикт. — Леди Цецилия в самом деле разительно похожа на вашу дочь, но все же только через двадцать лет Алиса будет видеть себя такою в зеркале.
Пасторша почувствовала, что лорд Бенедикт взял ее под руку. Она благодарно взглянула на него и сама удивилась, как ей стало легко и непривычно радостно на сердце и какая сильная привязанность рождалась в ней к этому человеку, так недавно казавшемуся ей всех страшнее.
— Позвольте познакомить вас, — продолжал лорд Бенедикт, — с вашей родственницей, леди Цецилией Уодсворд, по мужу — леди Ричард Ретедли, баронессой Оберсвоуд. Это ее сын Генри, ваш племянник. Это брат мужа леди Ретедли, капитан Джемс Ретедли. Остальных вы всех знаете.
Лорд Бенедикт, продолжая держать под руку пасторшу, подошел снова к леди Цецилии, взял и ее под руку и усадил обеих женщин в кресла по обе стороны от себя.
— Вы все еще не можете опомниться от изумления, леди Катарина, что фамильное сходство может до такой степени переходить из рода в род. Я думаю, что любая экспертиза не нуждалась бы ни в чем, кроме сопоставления рядом этих двух лиц, — прибавил он, уступая свое место Алисе.
Поговорив о чем-то с Анандой, лорд Бенедикт вышел из комнаты.
— Алиса, простишь ли ты мне когда-нибудь все мои грехи перед тобой? — взяв ручку дочери и глядя в ее прелестное лицо, тихо сказала мать.
— Мама, дорогая, — опускаясь перед ней на колени и прижимая ее руки к своим губам, отвечала Алиса. — Вы так страдали, что волосы ваши поседели, лицо осунулось, а меня не было с вами, чтобы за вами ухаживать и вас защищать. Боже мой, кто измерит мои грехи дочери, покинувшей мать в беде!
Из глаз Алисы готовы даже были брызнуть слезы. Она, не отрываясь, смотрела на новое для нее, страдальческое и постаревшее, но такое тихое, без всегдашнего раздражения лицо матери.
— Где же были мои глаза, дочка, что я не видела, как ты прекрасна? В чем спало мое сердце, что не слышало звука твоей любви? И подумать только, что я должна была сделать через час, — в ужасе говорила пасторша.
— Встань, друг Алиса, — раздался голос лорда Бенедикта. — Я хочу познакомить вас всех с моими друзьями, сегодня в ночь приехавшими к нам. Вот это сэр Ут-Уоми, которого некоторые из вас уже знают. А это дядя Ананды, князь Санжер. Оба эти друга принимают близкое участие в судьбах всех вас, собравшихся здесь сейчас. Ободритесь, друзья. Перестаньте плакать. В данную минуту нет иных возможностей провести в жизнь завещание пастора, как только в мужестве собрать все свои силы, спокойствие и радость любви к нему. Ни в какие мрачные или трагические моменты жизни нельзя забывать самого главного: радости, что вы еще живы, что вы можете кому-то помочь, через свое тело пронеся человеку атмосферу мира и защиты. Каждый из вас сейчас вступает в новую ступень жизни. А в этот миг каждому из вас предстоит встретиться со злом. Не с абстрактным злом в образе сатаны, о котором вам рассказывали бабушки. А с тем обычным злом, которое ходит среди нас на двух ногах, таких же, как ваши, и ткет сеть лжи, раздражения, предательства и лицемерия. Какие главные ваши силы в этой встрече? Полное бесстрашие, такт и самообладание. Но эти силы не качества — результаты вашей воспитанности. Это аспекты той живой любви, что вы носите в себе. Идите бороться и побеждать любя. Сострадание к лжецам и обманщикам, точно такое, как и ко всем страдающим добрым людям, никогда не слезы. Сострадать — значит прежде всего мужаться. Так мужаться, чтобы бесстрашное, чистое сердце могло свободно лить свою любовь. А любовь, пощада и защита — это далеко не всегда ласковое, потакающее слово. Это и укор, и поднятие чужой мысли через себя в более высокую и широкую сферу, это и удар любящей руки, если она видит, как падает дух человека, чтобы трамплином своей силы подкинуть огня в снижающийся дух и энергию человека. Это и награда за текущий день, прожитый в чистоте и творчестве. Сейчас мы поедем в судебную контору. Вас, леди Катарина, повезет в карете мой друг Ананда вместе с Дорией. Прошу вас, не отпускайте руки Ананды ни на миг. Вот вам браслет, он защитит вас от каверз Бонды, когда вы будете подписываться под заявлением у адвоката. Остальные все знают, как им себя вести, и поедут со мной и сэром Ут-Уоми. Через четверть часа мы двинемся в путь.
Леди Катарина, Алиса и Цецилия с Генри, а также Джемс Ретедли соединились вокруг Ананды, как бы видя в нем свой общий центр. Остальные разбились на кучки вокруг князя Санжера, сэра Ут-Уоми и лорда Бенедикта.
Проснулась и Дженни в то же светлое утро, но проснулась от стука в дверь. На вопрос сонного Армандо, в чем дело, голос слуги отвечал, что дядя просит племянника немедленно прийти к нему по очень важному делу, совершенно неотложному. Чертыхнувшись, Армандо все же стал сейчас же одеваться, так как хорошо знал, что Бонда не будет его беспокоить без серьезных на то оснований. Ему было досадно отрываться от молодой жены, в которой он нашел больше, нежели ожидал. Со вчерашнего обеда он заключил с Дженни безмолвный союз, поняв и оценив ее хитрость, ум и коварное притворство. Он не сомневался, что Дженни его не любит, но будет заодно с ним сейчас, ненавидя Бонду ненавистью тигрицы, что связывает ее с союзником-мужем крепче любви.
Молодожены, перекидываясь шутками на счет Бонды, лениво подымались и, полуодетые, принялись за шоколад. Но первое супружеское утро не суждено было Дженни и Армандо провести в мире и тишине. Не успели они усесться за шоколад, как к ним ворвался Бонда, совсем вне себя.
— На каком основании вы переехали сюда? Что это за самоволие? Вы ждете, вероятно, чтобы я вас поучил послушанию, — принялся орать Бонда, подражая поведению Браццано. Глаза Дженни засверкали, но это была уже не та Дженни, бешеная, не владеющая собой, которая сидела в карете день назад. Она пожала руку мужа, утихомиривая его гнев, весело засмеялась и сказала:
— Неужели вам, дядюшка, охота быть смешным? Посмотрите на себя в зеркало, какой у вас вид. Точно вы всю ночь бродили в тумане по грязи.
И Дженни, все продолжая смеяться, показала Бонде на грязные пятна его плаща. Бонда, по рассеянности схвативший грязный плащ вместо приготовленного ему слугой чистого, подозрительно и зло посмотрел на Дженни.
— У вас все глупости на уме. Где бы я ни бродил ночь — это никого не касается. А вот где бродит ваша маменька — это совершенно неизвестно.
Дженни, на самом деле обеспокоенная словами Бонды, не показала внешне ни признака своего волнения.
— Что же тут удивительного, если маме стало скучно в своем одиночестве и она уехала к кому-либо из своих друзей.
— Скажите пожалуйста! Любящая мамаша соскучилась без своего любимого детища! Быть может, она отправилась к лорду Бенедикту, желая повидать свое брошенное детище?
— Да возможность проникнуть маме в дом лорда Бенедикта совершенно равна возможности для вас сделаться статуей мадонны, — хохотала Дженни.
Бонда, на самом деле успокоенный таким категорическим заявлением Дженни, все же старался выказать преувеличенное беспокойство.
— Не понимаю вас, дядюшка, — брезгливо морщась от запаха винного перегара, распространяемого Бондой, говорила Дженни. — Чего вы волнуетесь? Мама так ненавидит всех Бенедиктов, что вытащит от них Алису из одной мести. Ну, а я знаю достаточно мамин характер. Если уж она что-либо решит — умрет, а до конца дойдет.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 11.04.2012, 16:54 | Сообщение # 115 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Здесь же и для нее и для меня — ее идола — вопрос жизни и смерти.
На лице Дженни было выражение такой беспощадной вражды и яростной ненависти, что жестокий Бонда и тот внутренне усмехнулся и поздравил себя с верным союзником, в которого он успел превратить упрямую и своевольную Дженни. — И вы уверены, очаровательная племянница, что ваша маменька будет точна и во времени и в исполнении моих указаний?
— Думаю, что она будет там раньше вас, а особенно нас, если вы будете продолжать мешать нам одеваться, — все так же мрачно отвечала Дженни.
— Ухожу, через полчаса зайду за вами. Мы поедем все четверо: я и Анри, и вы оба. А веселый Марто займется иным, не менее веселым делом, — нагло хохоча, прибавил Бонда.
— Неужели же вы не оставили, дядюшка, своей вздорной мысли о нападении на особняк лорда Бенедикта? — досадливо морщась, спросил Армандо.
— Я тебе не обязан давать отчет в своих действиях, мой милый. И в мои распоряжения не лезь.
— Мой муж совершенно прав. Стремиться проникнуть в дом лорда Бенедикта средь бела дня против его воли — это просто смешное предприятие. Да и что вам там может быть нужно, раз Алиса будет в конторе?
— Вот если бы вы и ваша маменька были женщинами тактичными, то я не нуждался бы в разыгрывании комедии нападения на пустой дом. А просто одна из вас могла бы оставить там кое-что, что мне необходимо туда подкинуть.
— Ну, а вы, я повторяю, если не будете тактичны и не покинете нас сию же минуту — мы опоздаем, — зло огрызнулась Дженни. — И не возьму в толк, почему непременно всем нам ехать вместе? Если что-либо помешает нам — вы будете вовремя. И наоборот, если вы задерживаетесь, мы поспеем вовремя.
— Ни вы, ни я, никто врозь. Все вместе будем в конторе, таков мой приказ. Вы теперь без мужа неправомочны. А ваша маменька, конечно, без вас не решится действовать никак и будет нас ждать, сколько бы мы ни опоздали.
Много мыслей мелькало в голове Дженни. Ее собственное поведение по отношению к матери сейчас ей казалось не только чересчур жестоким, но и небезопасным. Дженни перебирала в уме знакомых матери и решала, куда бы могла пойти пасторша, чтобы избежать одинокой ночи в пустом доме. Нечто похожее на жалость и раскаяние мелькнуло в ее эгоистической душе. Подгоняемая мужем, Дженни одевалась, совсем забыв о трауре и о том человеке, завещание которого она ехала оспаривать. Дженни надела серый костюм с апельсиновой отделкой, что вовсе не шло к ее рыжим волосам и делало ее бледнее и старше. Но страсть к ярким цветам победила все протесты Армандо, советовавшего жене одеться в черное. Наконец вся компания уселась в карету и покатила. Армандо, посмотрев на лица своих спутников при дневном свете, был потрясен их помятыми щеками, тусклыми глазами и выражением вялости в фигурах. Переведя взгляд на Дженни, он даже отодвинулся, так она была неинтересна в ошейнике из апельсинового рюша и в спускавшихся со шляпы лентах, широких и еще более ярких. Обладая природным вкусом, Армандо дал себе слово забрать в руки свою супругу в этом отношении. Не проехала коляска и полдороги, как что-то случилось с одной из лошадей. Длительная задержка вывела из себя Бонду. Он предлагал пойти пешком до первого кеба, но Дженни не желала мокнуть под дождем, сменившим утреннее солнце. Опоздав на полчаса, они явились в контору. Если при выезде из отеля злосчастные участники поездки не имели привлекательного вида, то сейчас, когда солнце снова сменило дождь и его лучами была залита большая комната старого адвоката, они показались всем их ожидавшим более чем неприятными.
По совету лорда Бенедикта, старый адвокат, возмущенный таким нарушением порядка и приличий, все же сдержал свой вспыльчивый характер и не сделал замечания неаккуратным клиентам. Более других воспитанный, Армандо принес извинения адвокату, объяснив их опоздание падением лошади. Анри, совершенно равнодушный до сих пор, впился глазами в свою будущую жену, пораженный ее красотой. Привыкнув слышать, что Алиса дурнушка, он искал другой подходящей женской фигуры, боясь, что красавица, стоявшая рядом с высоченным красавцем, окажется не Алисой. Дженни тоже впилась глазами в Алису, необычайно интересную в ее простом траурном платье. Ее злоба снова вспыхнула, она раскаивалась, что не надела черного платья, и еле ответила презрительным кивком на ласковый привет Алисы. Она оглядывалась во все стороны с удивлением, не видя матери.
Бонда, такой грубый, властный и самонадеянный минуту назад, выглядел не то оробевшим, не то связанным, как только вошел в комнату и встретился взглядом с лордом Бенедиктом. Он вспомнил свою беспомощность перед дверью пасторского дома, ему почудилась опасность именно от этого великана, которого Браццано рисовал ему ничтожным английским глупцом.
— Разрешите, лорд Бенедикт, начать, — обратился старый адвокат, одетый в мантию, парик и шапочку, к Флорентийцу, кланяясь ему как главному лицу.
— Я протестую, — заявил Бонда. — Нельзя начинать дело о завещании, когда здесь нет главного заинтересованного лица, жены пастора.
— Вы ошибаетесь, — вежливо ответил ему адвокат. — Леди Катарина Уодсворд давно здесь. И только ее любезности вы обязаны тем, что мы всех вас ждем. Она сказала нам, что ее дочь Дженни вчера вышла замуж, и фактически, по сути дела, она уже не имеет права голоса в сегодняшнем решении, но...
— Если она не имеет, — перебил его Бонда, — по весьма умным английским законам, то муж ее, мой племянник, их имеет. И от его имени я протестую.
— Во-первых, вашему племяннику не нужен опекун, потому что он совершеннолетний и может говорить сам за себя. Во-вторых, в той части, которая будет разбираться сегодня, завещание касается дочерей лорда Уодсворда только до их замужества. Такова воля завещателя. И дочь его Дженни, вышедшая замуж, не имеет права голоса в признании наследницей леди Ретедли, урожденной Цецилии Уодсворд. Повторяю, мы ждали вас только по желанию леди Катарины и Алисы Уодсворд. А так как последняя несовершеннолетняя, то с согласия и любезности лорда Бенедикта, ее опекуна.
— Я здесь не вижу моей матери, если мои глаза вообще что-нибудь видят, — иронически заметила взбешенная Дженни, пораженная в самое сердце сыгранной с нею шуткой Бонды, который уверил ее, что сила ее влияния в решении вопроса о завещании удвоится именно с момента ее выхода замуж.
Бонда, очевидно, сам не ожидал такого оборота дела, поспешив связать Дженни с Армандо узами нерасторжимого английского брака.
— Я здесь, Дженни, — послышался слабый голос, очень мало похожий на могучий голос пасторши. И к столу адвоката подошла, поддерживаемая Анандой и Дорией, тень того, кого Дженни привыкла звать матерью.
У Дженни и всех ее спутников вырвались восклицания испуга. Дженни, увидев вместо матери седое привидение леди Катарины, не смогла удержать дрожи страха и раскаяния. Ища выхода этим чувствам, она обрушилась всей силой ненависти на лорда Бенедикта, считая его причиной такой перемены в матери. А Бонда и оба его приятеля, увидев Ананду, почувствовали, как земля плохо держит их ноги. Когда адвокат задал вопрос пасторше, признает ли она леди Цецилию единственной наследницей капитала, завещанного пастором, и отказывается ли она от процентов с него, леди Катарина ответила, что против очевидности спорить не может.
— Да неужели же вы, мама, не видите, как вас здесь одурачили без нас? На что вы похожи? Где вы были все это время? Вы, верно, провели ночь в аду. Какую еще леди Цецилию вам подсунули эти люди?
Дженни была уже так одержима раздражением, что никакие старания мужа привести ее в себя не помогали. Адвокат попросил мистера Тендля пригласить из соседней комнаты сестру пастора Уодсворда и ее сына Генри. Через минуту в комнату вошла леди Цецилия Уодсворд под руку с сэром Ут-Уоми, а рядом шли Генри и капитан Джемс Ретедли. Бонда тяжело опустился на стул, как только увидел входившего сэра Уоми. А Дженни застыла в безмолвном изумлении, когда увидела двух Алис, разного возраста, стоявших рядом.
— Я повторяю свой вопрос, леди Катарина Уодсворд, признаете ли вы леди Цецилию Ретедли за то самое лицо, которому ваш муж завещал капитал? Отказываетесь ли вы от процентов, на которые изъявили свои права?
— Признаю и отказываюсь, — тихо и внятно произнесла пасторша.
— Опекун несовершеннолетней Алисы Уодсворд, лорд Бенедикт, признаете ли вы и ваша подопечная леди Цецилию Ретедли родной сестрой пастора и согласны ли на вручение ей немедленно всего завещанного ей капитала?
— Я признаю леди Цецилию своей родной теткой и прошу вручить ей давно принадлежащий ей капитал, — ответила Алиса.
— Я же как опекун Алисы Уодсворд даю вам юридическое право на немедленное вручение леди Цецилии всего капитала.
В совершенном бешенстве Бонда бросился к пасторше, желая схватить ее за руку, но тотчас же отлетел в сторону, едва устояв на ногах, споткнувшись о табуретку клерка, которую тот отодвинул, вставая из-за конторки. Но Бонда отлично понял, что табуретка была ни при чем, а именно толчок от Ананды, когда он хотел схватить руку пасторши, желая накинуть на ее руку ожерелье для Алисы, заставил его покачнуться и он зацепился за табуретку. Помня, как печально кончилась для Браццано его борьба с сэром Уоми в Константинополе, Бонда не решился дальше действовать сам. Он сунул свое запасное ожерелье в руки Дженни и приказал ей, стараясь говорить как можно тише, подойти к Алисе, приласкать девушку и ловко набросить ей ожерелье на шею. Дженни, зная цену висевшего на ее собственной шее собачьего ошейника Бонды, ненавидя сестру всей силой своей злобы, очень хотела выполнить его приказание.
— Алиса, подойди, пожалуйста, ко мне. Мне надо тебе кое-что сказать, да и хочется обнять тебя. Мы так давно с тобой не видались.
Пасторша выказала явные признаки беспокойства, видя, что Дженни сделала несколько шагов по направлению к Алисе. Но лорд Бенедикт продолжал держать Алису под руку, та не трогалась с места, и пасторша успокоилась, даже улыбнулась Алисе. — Я очень рада, милая Дженни, что ты желаешь со мной поговорить. Но я не считаю уместным беседовать с тобой здесь. Ты можешь посетить меня в доме моего опекуна, и мы с тобой проведем там времени столько, сколько ты захочешь.
Дженни сделала еще несколько шагов к Алисе, но на лице ее была уже не торжествующая злоба, а страх.
— Подойдите сюда и перестаньте так бояться этих стоящих за вашей спиной людей, — сказал лорд Бенедикт. — Здесь, в моем присутствии, никто из них ничего сделать вам не может.
Дженни послушно подошла к Алисе, но смотрела на лорда Бенедикта.
— Действуйте же, — крикнул ей в бешенстве Бонда. Он хотел сам подбежать к Дженни, но сэр Ут-Уоми стоял на его пути. Армандо и Анри тоже попытались приблизиться к Дженни, но взгляд Ананды не давал им возможности двинуться с места.
— Протяните мне обе ваши руки, несчастная Дженни, — снова раздался голос Флорентийца. — Держите в них ту отвратительную вещь, что дал вам Бонда, делая из вас одну из самых злобных и гнусных предательниц.
Когда Дженни протянула руки, в которых сверкало ожерелье Бонды, Флорентиец коснулся его палочкой. Оно свернулось, точно горящая бумага, бесшумно разорвалось пополам и упало на пол, превратившись в порошок. Бонда, Армандо, Анри — все издали крик ужаса.
— Вы видите, Дженни, чего стоят уверения ваших приятелей и чего стоит самая их власть, — снова сказал лорд Бенедикт.
Несчастная Дженни схватила обеими руками ожерелье на своей шее, стала его рвать, терзая во все стороны, натирая полосы на своей нежной шее. Лицо ее выражало постепенно все стадии: злобу, бешенство, ненависть, отчаяние. Бонда и Армандо, оба хотели броситься на несчастную, и выражение их лиц и фигур достаточно ярко передавало их чувства и намерения. Но взгляд Флорентийца пригвоздил их к месту, всего в шаге от бесновавшейся Дженни.
— Сейчас вы убеждаетесь, Дженни, как ничтожна для силы света власть тьмы и зла. И тем не менее вас она держит в плену и владеет вами как жалкой рабой. Одно мгновение любви и самоотвержения вашей матери помогло ей перешагнуть тот ужасный рубикон, за которым гибнете вы. Перестаньте терзать этот страшный ошейник. Его сила в вашей злобе. Если бы вы еще минуту назад, когда вам этот злодей подал то, что теперь лежит кучкой зла, серой золой, пожалели ни в чем не повинную сестру — я мог бы еще спасти вас. Теперь же только во имя любви и чистоты того человека, в доме которого вы выросли и которого звали отцом...
Слова лорда Бенедикта были прерваны диким хохотом Бонды и раздирающими рыданиями пасторши. От прикосновения руки Ананды рыдания стихли. А хохот уродливо раскрывшего свой полный испорченных зубов рот Бонды внезапно оборвался, издав какой-то свист, как испорченная клавиша старой фисгармонии. Во внезапно наступившей тишине лорд Бенедикт продолжал:
— Защита пастора, его мольбы ко мне о вашем спасении — все рушится перед стеной вашей собственной злобы, зависти и раздражения. Все, что во имя того чудесного человека, которого вы звали отцом, я могу еще сделать для вас, — это не оставить вас навеки рабой в руках этих людей. Я могу дать вам возможность и надежду вырваться из сетей зла, если когда-нибудь сердце ваше откроется для любви и доброты. Повернитесь ко мне спиной.
Когда Дженни повернулась, лорд Бенедикт вложил в руку Алисы свою палочку и сказал ей:
— Хочешь ли, Алиса, помочь сестре и открыть ей путь в твой дом тогда, когда отчаяние раскроет в ее сердце любовь и она воззовет к милосердию?
Алиса ответила утвердительно. Тогда лорд Бенедикт взял ее руку с палочкой в обе свои и коснулся ею ожерелья на шее Дженни. Дженни громко вскрикнула, вздрогнула, и в тот же миг ее ожерелье лежало на полу, точно куски битого стекла.
— Повернитесь лицом ко мне и подойдите ближе, Дженни.
Дженни почти вплотную подошла к Алисе. Лорд Бенедикт, все так же держа руку Алисы в своих, велел ей коснуться концом палочки груди Дженни и медленно, глядя ей в глаза, сказал:
— Любовь сестры и любовь пастора защищают вас от вечной гибели. Помните о Свете в пути каждого человека даже в самые мрачные минуты жизни. Помните, что жизнь — это доброта и милосердие. Достигают в жизни истинных результатов только ими. Нет для человека безнадежности, милосердие не знает пределов, и у пощады нет отказа. Ничья злая, жадная, наглая рука никогда не положит на вас ярма. У этой руки вы рабой не будете. И всякая злоба будет иметь в вас сообщницу и рабыню только тогда, когда вы сами выберете себе ее в спутницы, подпуская в свои дела дня и привлекая ее своим раздражением, предательством и ложью. Идите. Вы выбрали себе путь сами, добровольно, трижды оттолкнув руку помощи, что я протягивал вам. Вы связали себя гораздо более крепко канатами с вашими сообщниками, чем это ожерелье, которому вы приписывали магическую силу. Магической же силой было ваше злое сердце. Идите, защищенная от вечного порабощения. Но помочь себе вы можете только сами, привлекая подобное себе. Перестаньте бояться гадов, вертящихся вокруг вас. Они в близком будущем сами задохнутся в кольце собственного зла. Но вся ваша жизнь станет адом, если вы не поймете, что постоянная фальшь вашего поведения и ваша ненависть или полное равнодушие к людям делают вас рабой собственных страстей.
Дженни стояла, безмолвно глядя в лицо лорда Бенедикта.
— И все же, я ненавижу Алису, ненавижу даже мать, изменившую мне для вас и... ненавижу вас. Не верю ни в какую вашу силу. Просто ваши штуки сильнее, чем фокусы Бонды. Но Бонда не самый главный член в своей акционерной компании, а простой исполнитель, как и ваши клерки, вроде мистера Тендля, — со злобным сарказмом заключила свою тираду Дженни, поглядев на горестно слушавшего ее Тендля. — Вы не сомневаетесь, конечно, — минуту помолчав, снова запальчиво продолжала Дженни, — что я не могу очутиться нигде и никак в роли прислужницы, исполняющей чужую волю. Вроде моей сестрицы и всех этих безвольных людей, окружающих вас в эту минуту. Я сама буду иметь штат своих слуг.
Снова хохот Бонды прервал Дженни, но от одного жеста руки лорда Бенедикта он прервался, и сам Бонда скорчился.
— Еще одна пощада вам, Дженни, во имя любви и прощения пастора: оскорбленный и так презрительно вами разглядываемый Тендль будет той рукой, которая когда-то вас спасет и приведет к Алисе. О том, чьей слугой вам придется быть и какой ужас ждет вас, куда вы попадете, Дженни, в этом вы очень скоро убедитесь сами. Помните только, что закон пощады вас защитит тогда, когда вы начнете творить любя, а не ненавидя, как делаете это сейчас.
Лорд Бенедикт повернулся к Бонде и его спутникам:
— Чтобы вы не могли опровергнуть или забыть, как вы склонялись перед силой добра, идите все прочь отсюда, непрестанно кланяясь в пояс. И до темной ночи изображайте китайских болванчиков. Бойтесь новой встречи со мной или с кем-либо из тех, кто близок мне. Что же касается подговоренной вами банды, то ей проникнуть в дом не удалось, конечно. И за желание проникнуть в мою личную комнату ваш, Бонда, вами подкупленный пьяница Мартин уже дорого поплатился. А чтобы вам не нарушать больше нигде тишины — говорить иначе как шепотом не смейте.
Внезапно Дженни и трое ее спутников стали кланяться в пояс. Их борьба и желание побороть сгибавшую их спины силу выражались в такой комической форме, что Генри, за ним Тендль, все клерки, наконец сам старый адвокат и капитан — все покатывались со смеху. Алиса и леди Цецилия в ужасе закрыли лица руками. Дория успокаивала бившуюся в истерике пасторшу. В одно из мгновений, когда он стоял разогнувшись и думал, что внимание Ананды ослаблено, Бонда бросил темную веревку, как бросают лассо, на шею пасторше. Но веревка, не коснувшись шеи пасторши, была поймана рукой Ананды и отброшена им обратно Бонде, охватив его шею, руки, талию. Бонда вскрикнул, упал, точно так же терзая на себе веревку, как терзала недавно здесь же Дженни свое ожерелье.
— Иди, злодей, в этом украшении. И пусть оно давит тебя, как прообраз всего зла и лжи, что ты натворил в жизни. Один Браццано теперь только сможет снять с тебя ее. И то потому, что чистая душа дала ему слезу своего милосердия и поцелуй любви. Вот эта капля чистого милосердия и сможет тебе помочь. Но сумел ли ты выслужиться у Браццано так, чтобы он захотел тебе помочь, — это уже твой вопрос.
— У лорда Бенедикта нам пощады не ждать, — взмолилась рыдающая Дженни. Она протянула руки к сэру Уоми. — Пощадите нас вы. Не делайте меня и людей этих посмешищем в первый день моей замужней жизни. Я... я... вас ненавидеть не могу. Мне смотреть в ваши глаза страшно, точно в них я читаю ужас своей судьбы. Но... я преклоняюсь перед вами, я молю вас, помогите мне.
— Скажите, бедняжка, можете ли вы вспомнить хотя бы одно существо, которому вы помогли в жизни? — спросил сэр Уоми. Его голос, и всегда ласковый и нежный, походил на звуки мелодичной арфы. — Знаете ли вы, что человек — это арфа Бога, на струнах которой славится вся мировая Жизнь? Знаете ли вы, что слезы и скорби людей — это пыльца Господня, превращающая человека в чудесный цветок? Знаете ли вы, что каждая встреча людей — это любовно двигающиеся крылья, чтобы собирать эту пыльцу Господню в чашу сердца и переливать ее как силу любви, как отклик радости на скорбящую землю? Пусть сегодня в чаше моего сердца смешается яд вашей злобы и слез с моим состраданием. И пусть ужас той минуты, когда жалкое существо назовет вас дочерью, вступит в мое сердце и в нем найдет утешение. Идите. Я взял на себя — во имя безмолвных просьб вашей матери, сестры и тетки — ваше наказание. Но я сам освободить вас не могу от него. Мой брат и Учитель, Флорентиец, молю тебя, разреши мне принять участие в борьбе Ананды и пощади еще один раз этих несчастных, — низко кланяясь лорду Бенедикту, сказал сэр Уоми.
— Да будет как ты желаешь, мой друг и брат, — возвращая ему поклон, ответил Флорентиец. — Но если хоть один раз еще кто-либо из ваших приятелей, Дженни, осмелится коснуться Алисы или вашей матери, то и вы и они иначе как на четвереньках передвигаться не сможете до конца ваших дней. Ступайте. Ты же, злодей, — обратился он к Бонде, — молчи сегодня весь день. И говорить будешь только шепотом. Сними свою веревку и брось ее в камин.
Отерев пот, градом катившийся с их лиц, Дженни и ее спутники поспешили покинуть контору.
Выполнив все необходимые формальности, поддерживая чрезвычайно потрясенных Алису и леди Цецилию и почти лишившуюся чувств пасторшу, все обитатели дома лорда Бенедикта возвратились к себе.
За эти несколько часов их отсутствия всегда тихий и спокойный дом превратился в лагерь, осаждаемый со всех сторон самыми разнообразными назойливыми элементами. Не прошло и получаса с момента отъезда лорда Бенедикта, как к главному входу его особняка подкатили три большие кареты, полные замаскированных людей. У некоторых ряженых были в руках музыкальные инструменты, кое-кто пел песни — вообще картина из карнавала была разыграна внешне так удачно, что полисмены не остановили шумную компанию, решив, что высший свет развлекается столь оригинальным образом. Не уменьшая шума, веселая компания стала стучать в двери подъезда не только дверным молотком, но и палками, и кулаками, барабанить в окна холла, выказывая свое нетерпение. Одновременно у черного входа и боковой двери лестницы собралось несколько нищих, якобы привлеченных звуками веселого праздника, в надежде получить милостыню от богатого пиршества.
Князь Санжер приказал слугам оставаться на своих местах, не открывая ни одной двери. Амедея и Сандру он поставил в холле у самых дверей и дал им в руки пульверизаторы, сказав, что если снаружи будут уж очень безобразничать, Амедей должен брызнуть в замочную скважину, а Сандра — приоткрыть незаметный снаружи глазок между резьбой двери и брызнуть несколько раз. Смеясь, он объяснил, что для жизни и здоровья жидкость абсолютно безвредна, но запах ее невыносимо неприятный. Кроме того, картоны и бумага расползутся и руки людей почернеют. Это перепугает безобразников.
Артура князь Санжер поставил у боковой двери, дав ему такой же пульверизатор, а у черного хода велел просто задвинуть болты на железной двери и закрыть ставни. Сам он стал рядом с Артуром, точно чего-то выжидая.
Среди группы нищих у этой двери особенно выделялся нищенствующий монах; то моля о корке хлеба, то кощунствуя и хохоча, он потешал всеми антраша сброд вокруг себя. Подговаривая своих оборванцев шуметь как можно больше, он стал перелезать через железный забор сада. Мигом толстый прут был вырван из каменного фундамента принесенными с собой инструментами, и оборванец в рясе очутился в саду, с трудом пролезши в узкое отверстие в заборе. Приказав своим соумышленникам орать еще громче, он стал красться по стене к кабинету лорда Бенедикта, очевидно будучи очень хорошо осведомлен о расположении дома. Князь Санжер велел Артуру побрызгать ближайших к двери бродяг и повторить маневр, когда их сменят задние ряды у узкой двери. Сам же он пошел в кабинет Флорентийца, подошел к окну и укрылся за портьерой. Его тонкий слух различал сквозь толстые стены легкий шорох крадущихся шагов бродяги, подбиравшегося к окну. Сквозь небольшую щелку между портьерой и окном князь Санжер видел, как бродяга прильнул к стеклу окна, убедился, что в комнате никого нет, и через миг в руке его сверкнул алмаз, которым он стал вырезать стекло. Быстро и ловко справившись с этой задачей, он легко влез в комнату. Прислушиваясь, бродяга осматривал прекрасную комнату и, очевидно, ориентировался в ее расположении. Он снял с ног грязные туфли, пересек комнату и подошел к двери, ведущей в соседнее помещение. Вытащив из кармана связку отмычек, он приготовился уже сунуть одну из них в скважину замка, как вдруг тихий и властный голос пригвоздил его к месту:
— Остановись, несчастный, положи свою грязную связку в камин и стой там на железе, если не желаешь, чтобы тебя сейчас же раздавила плита, которая на тебя спускается.
Вскинув глаза вверх, бродяга едва успел отскочить от шедшей прямо на него тяжелой железной доски. Вскрикнув, он хотел броситься на стоявшую посреди комнаты невысокую стройную фигуру. Но схватился за горло, как будто бы его что-то душило, и поспешно направил свои шаги к камину. Там он сел на медную предкаминную решетку, не имея сил держаться на ногах.
Бродяга попытался спрятать свою связку отмычек в карман, но огненный взгляд темных глаз незнакомца жег его. Весь дрожа, он послушно положил связку в камин. Все еще не теряя окончательно самообладания, бормоча какие-то заклятия, бродяга стал шарить у себя на груди и вытащил дрожащими руками из-под рясы какой-то треугольник, направив его острием во все так же спокойно стоявшего посреди комнаты князя Санжера. Держа свой треугольник, в котором что-то сверкало, бродяга почувствовал себя увереннее и осмелился взглянуть на своего визави. Он был огорошен, увидев, что незнакомец добродушно смеется. Бешенство вырвалось десятком грязных ругательств из уст Мартина, ибо это был он, взявший на себя предводительство всей банды, и теперь он вызывающе заорал:
— Ты что смеешься? Верно, не чуешь, что пришел твой последний час. Мой камень мигом свалит тебя с ног, хотя ты и разоделся в роскошный костюм. Ну, вались, говорю! — И злодей вытянул свою руку по направлению к стоявшему князю.
Лицо князя стало серьезно и даже сурово.
— Если еще одну минуту ты помедлишь свалиться, — снова закричал Мартин, — я свистну и позову сюда моих товарищей. Тогда тебе несдобровать.
— Попробуй, — тихо ответил ему князь, едва подняв кисть руки и махнув ею на Мартина. Тот не устоял на ногах и сел на медный лист у камина, с трудом дыша и покрывшись потом.
— Куда ты осмелился проникнуть, несчастный? И что ты взял на себя? Что руководило тобой, когда ты соглашался осквернить эти комнаты?
— Бонда обещал мне целое состояние, если я отобью кусок зеленой чаши с мраморного стола в той комнате, — весь дрожа, ответил Мартин. — О, не приближайтесь, только не приближайтесь! — в ужасе закричал он, увидев, что князь сделал шаг по направлению к нему.
— Тебе есть еще время раскаяться. Ты еще можешь понять весь ужас того, что ты делаешь сейчас и в каком потоке грязи ты живешь. Сложи всю дребедень, которой тебя наградил Бонда, в камин, обещай мне трудиться честно, и я спасу тебя от всей твоей страшной шайки. Я дам тебе возможность стать снова человеком и почувствовать радость освобожденной и чистой жизни.
— Как бы не так! Силенки-то не хватает одолеть мой камень, так поешь овечкой. Держись крепче.
И злодей попытался снова вытянуть руку со своим треугольником. И снова тот же мягкий жест кисти князя заставил его отдернуть с проклятием руку.
— В последний раз я тебе предлагаю, хочешь ли ты начать чистую, новую жизнь? Ты убедился сейчас, что все злодейство бессильно против любви, ее знаний и силы. Взгляни внимательно в свое сердце. Что ты там видишь? Что там есть, кроме лжи, предательства, измены? Просмотри свою жизнь. С тех пор как ты предал мать, ограбил сестер, бросил женщину с ребенком в нужде и голоде, было ли счастье в твоей жизни? Радовался ли ты хоть раз? Неужели жизнь в вечном страхе прельщает тебя? Сегодня ты пришел грабить и кощунствовать. Завтра пошлют убивать, тоже пойдешь?
Бродяга молчал, опустив голову, и угрюмо смотрел на пол. Ни один мускул его лица не говорил о сожалении, о погубленной жизни. Недоумение об осведомленности собеседника о фактах его прошлой жизни, тупое упорство, жестокость и хитрость мелькали на его лице, он как-то фыркнул и дерзко сказал:
— Ладно, вижу, что ты, брат, из нашей же компании и сумел раньше меня залезть сюда. Я согласен поделиться с тобой всем, что раздобудем здесь и от Бонды. Но все, что я унесу с мраморного стола в той комнате, — все только мое. Я должен сам убить Ананду, он насолил немало нашему дорогому Браццано. Мартин не докончил своего торга. Санжер медленно поднял вверх руку и так же медленно и внятно заговорил:
— Милосердие не знает наказаний. Запомни: все, что совершается с человеком, он творит себе сам. Как бы безмерно грешен ни был человек, мгновение его самоотверженной до конца любви выносит его из кольца всех его преступлений и ошибок и сливает его со светлыми силами. Стоило тебе воззвать к Любви — и она вырвала бы тебя из когтей смерти во зле. Но ты уже не можешь воскреснуть в Любви. В тебе омертвела частица Жизни, что дается каждому. Сознание твое потухло, и жить тебе на земле дольше не к чему. Твое сердце больше не способно к творчеству. Оно может думать только о себе одном, только о своих скотских инстинктах. Человек, живущий только одними личными страстями зла, не нужен всей жизни вселенной, а потому не нужен и земле. Чтобы тебе оказать последнее милосердие, приказываю тебе: все, что на тебе надето чужого, все украденные тобой у твоих же товарищей драгоценности сложи в камин. Иди отсюда. Ты слышишь, что твои сообщники убегают. Спеши. Если тебя здесь застанет хозяин дома, тебе придется плохо. Ступай домой, кое-как доползешь. Там расскажешь все тем жестоким, кто тебя сюда послал, и забудешь навсегда об этом доме. Помнить будешь только, что жить в мерзости нельзя. В тоске и страхе, ничем не удовлетворяясь, влачи дни, пока не смилостивится над тобой смерть.
Как дикий зверь, срывал с себя Мартин какие-то мешочки, драгоценности, коробочки и бросал все это в камин.
— Возьми на камине горящую свечу и подожги собственной рукой все свои яды и наговоренные талисманы, жалкий пьяница и мелкий воришка.
Послушно, с большим трудом Мартин исполнил приказание. Пламя разгоралось туго, вспыхивало и почти угасало. Наконец Санжер бросил в огонь какую-то коробочку, раздался треск, от которого перепуганный Мартин бросился к окошку. Он все силы напрягал, чтобы вылезти из окна, в которое так легко влез. И все же не мог перебросить своего тела из комнаты. Он завизжал от ужаса и стал молить о помощи.
— Ступай, я сказал. Надень свои грязные туфли и уходи. Язвы на твоем теле, что уже кровоточат, — это не мое наказание тебе, а результат ядов, что ты, по невежественности, носил на себе слишком долго. Твои сообщники сделали из тебя живой ходячий шкаф, где хранили свои сокровища. А ты по глупости разорил свой организм, и теперь спасения тебе нет.
Перепуганный, обессиленный и до последней степени расстроенный, Мартин вылез из окна, с трудом пролез в сделанное им отверстие в заборе и, шатаясь как пьяный, потащился прочь. Странные, давно забытые мысли бродили в мозгу Мартина. Ни с того ни с сего он стал вдруг вспоминать свое детство, мать, как она его любила и ласкала и как он, подучиваемый угрюмым соседом, старался ей всегда дерзить и отвечать грубостью на ее ласки и заботы.
Мартин не понимал, почему сосед радовался, когда он расстраивал мать. Но вкусные пирожки и конфеты, которыми сосед его одаривал за каждую ссору с матерью, побуждали его искать все новые предлоги причинить горе матери. Почему именно сейчас думал Мартин о своем одиночестве, о том, что во всем мире у него нет сердца, которое бы его любило, Мартин и сам не знал. Всю свою жизнь он издевался над любовью. Никогда не вспоминал, что у него есть где-то сын, а сейчас он дорого бы дал, чтобы иметь возможность назвать какое-то живое существо сыном.
Все путалось в голове несчастного. Он еле соображал, как ему найти дорогу в отвратительную харчевню, где несколько часов назад он оставил свое платье и весело кривлялся и кощунствовал, переодеваясь в рясу. Теперь хохот пьяных матросов, преграждавших ему дорогу и спрашивавших, где он так нализался средь бела дня, докучал ему и отравлял и без того тяжелый путь. Еле живой добрался Мартин до своей гостиницы, мечтая о тишине, одиночестве и постели. Больше всего он боялся сейчас встречи с Бондой или острыми глазами Дженни. Он даже не отдавал себе отчета, почему он их боится. Но мечтал об одном — как бы проскользнуть незамеченным.
Благополучно достигнув своей комнаты, он решил, что Бонда с приятелями еще не вернулись, бросился к вину, всегда ожидавшему его на столе, и повалился на постель с единственной мечтой: заснуть покрепче и ни о чем не думать. Мартину и в голову не приходило, что Бонда сидит в своих комнатах в бешенстве, один, всеми брошенный, не имея сил выговорить ни слова. А Дженни с Армандо и Анри, изнуренные, огорошенные и еще более озлобленные, сидят в комнатах молодых, в ожидании обеда и каких-либо известий именно от Мартина.
Единственной мыслью Дженни в конце ее первого дня супружеской жизни была месть изменившей матери и мысль о мести сестре, которую она окончательно теперь ненавидела.
Больше ни о чем не думала Дженни. Только бы уничтожить, разорвать силу лорда Бенедикта, не позволявшую ей добраться до Алисы!
Что же касается того милосердного, кому она сама призналась, что ненавидеть его не может, — она о нем сейчас прочно забыла. Она унесла с собой из конторы ужасающий страх перед грозным лордом Бенедиктом и не менее жгучую к нему ненависть.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Rioja | Дата: Среда, 11.04.2012, 19:42 | Сообщение # 116 |
 Мастер-Учитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 895
Статус: Offline
| Прекрасная книга!)))))) Если внимательно читать можно очень много для себя открыть...))))) И еще...))))) Не знаю как кто, а меня чистит потихоньку во время чтения...Такая добрая энергия раскатывается по телу...Жду продолжения!)))))) И конечно же огромное благодарю за книгу!)))))
И опять нас зовет дорога, где тебе говорит любой:
"Я приветствую в тебе Бога, повстречавшегося со мной!"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Среда, 11.04.2012, 21:20 | Сообщение # 117 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Спасибо Светлана!Володя оченъ хорошо сказал----что книга чистит и я это тоже чуствую.жду продолжения!  [color=blue]
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 12.04.2012, 06:37 | Сообщение # 118 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| Глава 17
Мать и дочь. Джемс и Ананда. Ананда и пасторша. Дальнейшие жизненные планы Николая и Дории
На следующий день жизнь в доме лорда Бенедикта пошла своим обычным ходом, если не считать тяжелой болезни пасторши, за которой ухаживали Алиса с Дорией и которую лечил Ананда под руководством своего дяди, князя Санжера. Леди Катарина никого не узнавала, и в ее расстроенном мозгу все время мелькала тень пастора, побеждавшего в борьбе с Браццано, о чем пасторша говорила в бреду. Лорд Бенедикт зашел к Алисе, нежно обнял ее, потрясенную сценами в судебной конторе, и объяснил ей, что бред ее матери отнюдь не отражает истины, что через несколько дней мать ее будет здорова.
— Тебе же, Алиса, надо очень и очень подумать обо всем, что за последнее время тебе пришлось пережить, увидеть и наблюдать. Ты знаешь свой великий урок, что предназначено тебе выполнить в это воплощение. Но я тебе уже говорил, что «может» не значит «будет». Только бестрепетные сердца могут выполнить предназначенное им. Бестрепетность ученика, его бесстрашие — это только его верность Учителю. Если всей своей верностью он идет за Учителем, он не спрашивает объяснений, он идет так, как видит и ведет его Учитель. Сейчас так сплелись судьбы и кармы большого кольца людей, что ты имеешь возможность видеть меня каждую минуту, можешь прибежать ко мне и взять мою руку. Но не всю жизнь ты будешь подле меня. Обдумай, хватит ли у тебя сил пройти весь путь в разлуке со мной так, как будто бы я всегда стою рядом с тобой и во всех делах жизни ты держишь мою руку.
— Не продолжайте, мой друг, мой отец, мой наставник, — опускаясь на колени и приникая к руке Флорентийца, сказала Алиса. — Нет иной жизни для меня, как жизнь в вечной верности вам, в единении с вашим трудом и путями. Я не ищу ни наград, ни похвал, я знаю, как трудно жить каждому человеку на земле в его закрепощении страстями и личными привязанностями. Я пойду всюду так, как ваша любовь поведет меня и пойдет по земле через меня. Я буду стараться в полном самообладании, в такте проносить каждой достойной душе ваши помощь и мир. Я знаю, как скромно мое место во вселенной. Я полна смирения и радости и хочу быть усердной в тех скромных трудах и задачах, что вы мне поручаете.
— Встань, дитя, и выслушай меня. Сейчас я поеду к родителям Лизы, чтобы уговорить их не делать выставки из брака их дочери, а просто и тихо обвенчать ее с капитаном. И вторая моя задача — убедить стариков возвратиться на родину, предоставив детям одним уехать с нами в Америку. Наль не переносит моря, а в своем положении сейчас будет переносить его много хуже. Лиза, привыкшая к морю, войдет на пароход, уже неся в себе плод будущего ребенка, и на этот раз тоже будет немало страдать от моря. Дория будет неотлучно при твоей матери, которую мы оставим здесь на попечении Ананды и Санжера. И Наль, и Лиза свалятся в пути на одни твои слабые руки. Леди Цецилия тоже будет плоха в пути, но за ней будет ухаживать Генри. В этот момент ты одна, самостоятельно, можешь решить вопрос: хочешь ли так тяжело прожить все дни пути, в уходе за двумя тяжело страдающими женщинами? Хочешь ли и дальше помогать Лизе, беременность которой будет чрезвычайно тяжела не только ей, но и всем окружающим? Лиза будет очень раздражительна, тебе будет доставаться от ее несправедливости, но... перед тем, кого она вынесет в жизнь, ты, дитя, виновата. Когда-то давно-давно тебя любил, надеясь стать твоим мужем, этот будущий человек, а ты осмеяла его и отвергла. Он отомстил тебе, предал, и ты пошла на казнь. Теперь тебе предоставляется возможность своей добротой и милосердием помочь ему заслужить твое прощение. Но мало простить человека за его грех перед тобой. Надо помочь создаться той семье, куда он придет. Надо вперед развязать всю карму, чтобы он пришел свободным и чтобы именно твое сердце — творчеством доброты — создало ему радостный земной приют, где ему должно житься легко, просто, весело.
— Какое счастье! Какое счастье быть полезной Наль и Лизе и еще искупить и свой грех в труде для них. О, если бы папа еще жил, как бы он радовался в эту минуту, — вся сияя, ответила Алиса.
— Дитя мое, как бы ты ни была тверда в решении своих вопросов в эту минуту, подумай еще раз, раньше чем ответишь мне. Пока ты будешь ухаживать за твоими подругами, пока у обеих женщин не родятся их первенцы, и далее, первое время, когда они родятся, вся внешняя жизнь, наука, искусство, театры — все будет закрыто для тебя. Ты будешь главной осью домашних серых забот. Но матери будут страдать для собственных детей, а ты...
— А я без страданий буду наслаждаться счастьем жить, нянча сразу двоих детей. Зачем нам говорить больше об этом, мой Учитель. Я иду. Вы подле нас всех в эту минуту. Какое счастье может быть выше жизни подле вас! Лишь бы жить в той чистоте, которая не мешала бы вам лить ваше милосердие через наши грубые тела. Там, где не можете действовать вы, потому что атмосфера слишком низка для вас, пусть там верность наша поможет вам действовать через нас так, как вы видите. Я знаю, что Лиза вспыльчива и неустойчива, раздражительна и требовательна. Но я знаю и то, что там, где живет истинный талант, там живет и громадная трудоспособность. Она научится владеть собой, потому что научится входить на вершину вдохновения. Неорганизованное, неустойчивое существо никогда не может носить в себе истинного таланта. Или же оно должно рано умереть, так как гений разорит всякого, кто не может добиться полного самообладания и стать достойным — в гармонии — своего дара. Если Лизе суждено жить в высоком искусстве, она научится самообладанию. Я же буду счастлива быть ей пробным камнем любви в ее труде победы над собой. Зная вас — это так легко.
— Спасибо, друг Алиса, поистине, редко бывает счастлив ведущий иметь подле себя такое сокровище, иметь живую чашу мира и любви. Будь благословенна. Иди, любимая и любящая, и храни в мире всех тех, кто тебе встречается. Никогда и ничего не бойся. Ты живешь, чтобы радостью защищать тех, кто встретится тебе. Флорентиец обнял Алису, отпустил ее и уехал к родителям Лизы, где назначил свидание Джемсу.
Не успел он войти в гостиную графов Р., как сразу заметил полный разлад между отцами и детьми. И первые же слова графини была жалоба лорду Бенедикту на детей. Графиня утверждала, что дети несомненно жаловались в письмах деду на помпезное бракосочетание в двух церквах, которое затевали родители, считая, что брак будет действительным только в том случае, если будут соблюдены все религиозные формальности обеих религий. А граф считал к тому же, что Лизе необходимо завязать узел знакомств и связей, опираясь на высокие связи деда и отца. И начать их самое удобное за свадебным пиром.
В своем письме дед, так редко вмешивавшийся в семейные дела сына, категорически потребовал, чтобы свадьба его внучки была как можно тише и скромнее. И чтобы родители возвратились в Гурзуф, предоставив новобрачным самостоятельно попутешествовать и пожить так, как они сами найдут для себя нужным.
— Ну представьте себе, лорд Бенедикт, как я могу отпустить свою несовершеннолетнюю дочь одну в путешествие? Да еще Джемс придумал эту дикую поездку в Америку. Кроме того, каково это пережить, что Лиза писала деду потихоньку от меня. Значит, она тяготится нами. И променяла нас сразу же на жениха.
— У нас уже был с вами однажды разговор на эту приблизительно тему. Я не буду повторяться, графиня. Мне кажется, что вы хорошо вспомнили сейчас, что я вам говорил тогда. Сейчас скажу только одно: не могу поверить, чтобы Лиза или капитан прибегали к каким-либо тайным от вас путям. Оба они так высоко честны и благородны, что найдут в самих себе силы защищать свои мнения в прямом разговоре. Я опускаю вашу реплику, кого и как и на кого променяла в своей любви Лиза. Это недостойно вас. И вам самой, я думаю, тяжело, что в вас живут такие мысли. Поговорим о мнении вашего тестя. Мне думается, что он глубоко прав. Для кого вы затеваете всю эту шумиху? Если признаетесь честно — только для самой себя и мужа. Вам хочется теперь сделать все так, как вы желали, чтобы оно было сделано когда-то для вас на вашей сравнительно тихой и небогатой свадьбе. Вся эта внешняя, базарная суета, графиня, что она имеет общего с любовью? Вы говорите, что не можете допустить, чтобы дочь жила и ездила по белу свету одна. Допустим, минуя всякий здравый смысл, что она живет и ездит где-то совершенно одна. О ком вы думаете, когда говорите это и беспокоитесь об этом? О ней или о себе? Чем можете вы ей помочь, если придет беда? Вы так в самообладании тверды, чтобы при любой панике внушить ей мир и спокойствие? Вы можете удержать ее своим бесстрашием от любого необдуманного шага? Я думаю, что вы очень добры, великодушны, благородны. Но вся ваша жизнь прожита в порывах и изломах. Часто ли вы умели удержаться от залпа слов, которыми вы оглушали ваших близких? Если у Лизы слабое здоровье, то всеми бурями своей несдержанности вы способствовали ее неустойчивости. Об этом не раз говорил вам дед наедине, так пламенно защищавший вас на людях, так рыцарски служивший вам всю жизнь. Отчего же сейчас вам не принять его совета, совета огромной мудрости? Кроме всего этого, на пароходе Джемса поеду я со всей своей семьей. А моими дочерьми вы ведь искренно восхищаетесь. Неужели, если Лизе понадобится помощь, уход или еще что-либо, мы оставим ее без внимания?
Графиня молчала, опустив глаза вниз, но видно было, что каждое слово гостя попадало в больное место. Ни на одно предположение лорда Бенедикта она не могла ответить отрицательно. И тем не менее стала возмущаться его словами. Но чем дальше он говорил своим ласковым голосом, тем резче менялось ее настроение, и она начала отдавать себе отчет, как много вреда, вероятно, она причинила всем любимым ею людям своею неустойчивостью, как тяжело легла на собственную дочь ее неуравновешенность.
— После письма отца, — заговорил граф, — я отказываюсь от своих первоначальных намерений. Отец, никогда мне ничего не запрещавший, даже в таких серьезных делах, как женитьба, дружба, предприятия, где он далеко не всегда был согласен со мной, сейчас просит меня категорически не омрачать жизни единственной дочери и послушаться голоса любви и чести. Ваш голос, лорд Бенедикт, и есть голос любви и чести, голос мудрости. Присоединенный к голосу моего отца, он заставляет меня послушаться сегодня, хотя еще вчера я спорил бы и возмущался. Отец мой стар. Вы мне на многое раскрыли глаза. Я тоже не был достойным воспитателем моей дочери, как и не был хорошим сыном моему отцу. Но он — он был всегда мне примером рыцарской воспитанности. И я всегда знал, что неподкупные честь и правдивость — это мой отец. Если я прожил честным человеком свою жизнь до сих пор, то только потому, что всегда видел его живой пример подле себя. А когда его не видел, помнил и носил его образ в сердце. Я вернусь в Гурзуф сейчас же после самой тихой свадьбы Лизы, а графине предоставляю поступить, как она сама решит и захочет.
Голос графа, сначала печальный и дрожащий, становился все тверже, и, когда он кончил говорить, лицо его стало светлым и совершенно спокойным.
— Иди в жизнь, Лизок, — сказал он, подойдя к дочери и обнимая ее. — Мне тебя не учить, как тебе быть женой и матерью. Я сам мало думал о тебе в этих ролях, мне ты все казалась малолетней. Одно я знаю твердо, что честью ты вся в деда. Если будешь проста и не мелочна в буднях — всем украсишь жизнь. Цени счастье, что выходишь замуж за того, кого любишь. Мы с мамой, наверное, сумеем доказать тебе, что любим не себя, а тебя.
Граф нежно поцеловал обе руки дочери и, задержав их в своих, тихо прибавил:
— Теперь, когда кончилось твое детство, я должен тебе признаться. Если бы не твой дедушка, никогда бы я не согласился, чтобы ты училась играть на скрипке. Не суди меня строго. Я, когда стану дедом, постараюсь перенести в себе твоим детям образ их прадеда. Играй и пой, Лизок. Я знаю, как смягчается сердце, когда ты играешь.
— Я очень прошу вас, граф, посетить с семейством мой дом завтра вечером. Ко мне приехал мой друг, певец, каких мало. И голос его, однажды услышанный, вовек не забудется. Я надеюсь, графиня, вы не откажетесь приехать с Лизой завтра вечером, а Джемса и просить об этом не надо: певец, о котором я говорю, его большой друг, индус, Сандра Кон- Ананда. Я убежден, что ваше сердце музыкантши и женщины не раз дрогнет завтра от его смычка и голоса.
Лорд Бенедикт простился и уехал. Графиня, сдерживавшая при нем свои слезы, не владела больше собой. Ее рыдания, горькие, отчаянные, поразили Лизу. По ее знаку граф и Джемс вышли из комнаты. Лиза села рядом с матерью, обняла ее и тесно к ней прижалась, подождала, пока первая волна горя матери вылилась, и потом прошептала ей на ухо:
— О чем ты плачешь, мама? Ведь в эту минуту мы с тобой не мать и дочь, а две любящие друг друга женщины. Если ты плачешь о том, что не сумела меня воспитать лучше, то знай, что мне лучшей матери, чем ты, никогда не могло встретиться. Ты научила меня жить свободной и в себе искать смысла жизни, а не скучать в одиночестве, ища пустых дружб и развлечений, находя всю прелесть не в природе, а в суете. И за это ты для меня первая драгоценная дружба в жизни. Ты не мешала мне читать все, что я хотела, ты не мешала мне играть, как и сколько я хотела, ты всегда понимала мои увлечения, ты одна знала, как я любила Джемса. Теперь я сделаю тебе, первой моей подруге, признание. Из него ты увидишь всю силу моего доверия и любви к тебе. Ты знаешь, ты видела мой уголок в том доме, что Джемс приготовил нам. Дед часто рассказывал нам с тобой о своих путешествиях по Востоку, о Будде и его жизни. Он научил меня любить этого великого мудреца. И можешь понять, как я была поражена, когда увидела в своих будущих комнатах дивную статую Будды. Я точно на молитве стояла перед ним и дала обет, что все, что я буду играть, я буду лить в его чашу, для меня святую. Мы каждый день ездили с Джемсом, чтобы побыть несколько времени у этой статуи. И каждый раз я чувствовала, как день за днем все крепла моя верность обету перед Ним, как все сильнее становилось мое бесстрашие, как я подхожу все ближе к Нему, как вижу в Нем моего покровителя и друга. Когда я играю в том доме, мое сердце так раскрывается, точно я играю прямо перед Ним, неся Его милосердие и собирая все слезы слушающих меня в Его чашу. Я знаю, мама, что то, что я тебе скажу сейчас, тебя поразит. Но и ты прими мое признание не как мать, а как подруга, первая, любимая. Вчера мы приехали к моему Будде, и так сказочно прелестно была убрана Его комната. И цветов таких я не видела никогда еще. Джемс был поражен не меньше меня. Это не он украсил комнату цветами и только сказал: «Это Ананда нас благословил на брак». Я не знала, кто такой Ананда по своей внутренней сущности, и Джемс рассказал мне, что Ананда мудрец, что он необычайно добр и сила его любви к людям равна почти святости. Мы придвинулись ближе к Будде, и я увидела в его чаше письмо и футляр. На письме было написано: «Моим друзьям в великий день их свадьбы». И вот самое письмо, слушай, мама:
«В границах тела человека живет его великая Любовь. Пронесите эту Любовь в чистоте плотского соединения и создайте новые тела, где бы Любовь, живая и деятельная, могла трудиться, единя людей в красоте.
Брак не только таинство, когда чья-то рука соединила людей перед внешним престолом. Но тогда, когда люди слились воедино, чтя друг в друге Любовь. Наденьте, Лиза, тот браслет, что я положил Вам в чашу великого Мудреца. На нем написано: “Иди в вечной верности и бесстрашии и любя побеждай”. Примите эти врезанные в браслет слова как путеводную нить и отдайте не только тело и мысли Вашему мужу. Но слейте всю жизнь в себе с его жизнью в нем и вступайте в новую стадию земного счастья, где нет разделения между трудящейся, видимой Вам землей и трудящимся, невидимым Вам небом. Таинство брака есть таинство зачатия новой жизни. Настало время сойти в Ваше тело той душе, что через Вас станет вновь человеком земли.
Этот Ваш первенец будет Вашим благословением, большой Вам помощью и миром. Вы же станьте сегодня матерью, радуясь и приветствуя его всем сердцем, воспевая ему песнь торжествующей любви.
Ваш друг Ананда».
Лиза умолкла и через минуту шепнула матери:
— И таинство совершилось.
И она показала матери скрытый под рукавом платья браслет.
Графиня была так взволнована словами Лизы, так глубоко потрясена совершенно необычной формой брака дочери, что сидела молча, с удивлением разглядывая такое родное, близкое, привычное лицо Лизы, в котором сейчас она не узнавала дочери. Она видела новое, восторженное и преображенное лицо иной, незнакомой ей женщины.
«Так вот какою бывает Лиза», — мелькало в уме графини. Она все смотрела и смотрела в это новое лицо и вдруг сразу поняла, что Лиза, сидящая перед нею, впервые понята ею по-настоящему. Ясно стало графине, что это не только цельная, любящая женщина, но что это мать, хранящая в себе залог новой жизни.
Пока Лиза показывала ей браслет, очень похожий на тот медальон, что ей дал Джемс, голова графини упорно работала. Ей казалось, что она в первый раз поняла смысл своей прожитой жизни. Если бы Лиза не признала ее достойной своей полной откровенности, не сказала бы ей, что самое ценное — свободу своей духовной жизни — она нашла при помощи матери, то — говорила себе графиня — ей нечем было бы вспомнить сейчас свою жизнь. Только в эту минуту она поняла ответственность матери перед жизнью, перед всем миром, а не только перед узкой ячейкой собственной семьи. Графиня думала, что Лиза вышла белым лебедем из их семьи малоталантливых людей, и вспомнила теперь не раз говоренные ей слова деда:
«Неужели вы не видите, что Лиза истинный талант, а не салонная развлекательница, что ей нельзя навязывать ничего из предрассудков и суеверий, а надо все усилия приложить, чтобы в ней было как можно меньше непримиримости, предвзятости, женской субъективности и условной морали, чтобы ее талант мог развиваться в чистом и свободном сердце».
Тогда этих слов не понимала графиня. Она не раз ревновала дочь к деду, друживших очень и души друг в друге не чаявших. Теперь графиня видела, как высока была ее девочка в своей чистоте, как мало она считалась с этикетом внешних правил и приличий, которых ни за что не нарушила бы сама графиня. Долго сидели обнявшись мать и дочь, и слов им не было нужно. Говорили их души, говорили радостно, хотя обе женщины шли в разном направлении, и каждая понимала, что идет свой путь вечности, что данная жизнь, от рождения до смерти, только маленький кусочек счастья жизни вечной.
Каждая из них давала безмолвный обет отдать все силы, чтобы хранить будущую новую жизнь и стараться победить в себе какие-то тяжелые черты, чтобы не омрачать ими в будущем семьи.
— Мама, все, чего бы я хотела, — заслужить от своих детей те доверие и дружбу, с которыми я ухожу из твоего дома.
В дверь постучали, вошел Джемс, проводивший графа в русскую церковь, вернее, в то, что при посольстве играло ее роль. Графиня протянула ему свою свободную руку и обняла Джемса, усадив его рядом с собою. По ее и Лизы лицам он понял, о чем говорили мать и дочь, и ласково ответил на поцелуй графини.
— Будьте счастливы, мои дорогие. Если у вас будут сомнения — пишите деду. Это сердце никогда и никому не подало плохого совета. Впрочем, тот, кто венчал вас своими цветами у ног Будды, вероятно, не оставит вас и дальше.
Сегодня вам обоим надо побыть вместе. Вы еще и не видались толком. Поезжайте к себе домой и приезжайте к обеду, который я закажу попозже.
Проводив детей, графиня ушла к себе в комнату, не велев никого принимать. Она твердо решила не говорить ничего мужу, щепетильность которого в вопросах хорошего тона знала отлично. Сумев сейчас сама перешагнуть через все впитанные с детства предрассудки, удивляясь себе, что не испытывает никакой боли от поступка дочери, а считает его в порядке вещей, она стала думать о лорде Бенедикте, о том, как бы он отнесся к поступку Лизы и к поведению ее самой.
Граф вернулся довольно поздно, рассказал, что послезавтра в двенадцать часов будет свадьба Лизы, и он решил не звать никого, кроме лорда Бенедикта и его семьи. Графиня была очень рада, хотела о чем-то рассказать мужу, как вдруг два человека с трудом внесли огромную, роскошную корзину цветов, с инициалами Лизы и Джемса.
— Батюшки, да это целый свадебный поезд! — воскликнул граф, наклоняясь к корзине и указывая на скрытые среди цветов роскошные футляры с обозначением имен Лизы и Джемса. — Похоже на то, что каждый член семьи Бенедикта поставил здесь свой подарок. Я и не знал, что таков английский обычай.
— Давай-ка и мы с тобой порадуем наших детей и порадуемся сами. Ты одеваешься быстрее — заказывай самый пышный обед, прикажи осветить зал как можно светлее, а я пойду надеть самый роскошный туалет.
— Вот неожиданный сюрприз от тебя, графинюшка, — весело смеялся граф. — Годами от тебя не добьешься появления в пышном туалете, а тут извольте радоваться. Ты ли это? Что сей сон значит?
Графиня, казалось, сбросила с плеч двадцать лет. Глаза ее сияли, она подошла к мужу, положила ему руки на плечи и радостно посмотрела ему в глаза.
— Я только сегодня поняла, оценила, что у нас будут внуки, что жизни нашей еще не конец, что мы еще будем нужны и полезны.
Горячо поцеловав мужа, графиня убежала в свою комнату, напомнив ему ту, далекого прошлого, женщину, которую он так страстно любил. Сбитый с толку, ничего не понимая, граф приписал настроение жены очередному капризу, но, любя повеселиться по всякому поводу, был рад вдвое сегодняшнему предлогу.
Быстро закипело у него дело. Забегали слуги, запылали свечи, на столе заиграл хрусталь. Не успела графиня выйти в зал в своем очаровательном туалете, как в него вошли Наль, Алиса и Николай. Принося тысячу извинений, что они думали попасть уже после обеда и провести в доме графа Р. скромный вечер, а попали на званый обед, гости хотели тот же час возвратиться домой. Их, конечно, не отпустили, говоря, что торжество придумала графиня, а самих виновников торжества даже и дома еще нет.
Графиня была счастлива, что самые близкие сейчас Лизе и Джемсу люди так удачно, невзначай, пришли праздновать истинную Лизину свадьбу. Она увела к себе в гостиную гостей, втайне беспокоясь, что Лиза приедет в простом платье, а близкие гостьи так изумительно и нарядно одеты. В эту минуту вошли Лиза и Джемс, и графине суждено было еще раз сегодня удивиться.
Не ее обычная Лиза стояла перед ней, а опять новая, молодая женщина. В платье из дорогой зеленой парчи, на которой были вытканы серебряные лилии с золотыми листьями и тычинками, в чудесном веночке на голове из бриллиантовых мелких лилий, с листьями из изумрудов, Лиза потрясла мать выражением большой серьезности, спокойствия и непередаваемой радости, которая лилась из нее.
— Я приветствую вас, Лиза, от имени моего отца, — сказал, здороваясь, Николай. — Вот его письмо к вам. А вам, капитан, лорд Бенедикт просил передать эти два портрета. — Николай подал ему зеленую коробку, на которой был изображен белый павлин.
Не будучи в силах удержаться, капитан открыл коробку и увидел в ней два портрета, вложенных в одну общую небольшую складную рамку. Два чудесных лица, лорда Бенедикта и Ананды, глядели на него из рамок, переплетающихся лилий и фиалок. Капитан вскрикнул от радости и удивления, и пока все сгруппировались вокруг него, рассматривая и восхищаясь его подарком, Лиза читала в стороне письмо Флорентийца:
«Друг, сестра и будущая ученица. Нет у человека сокровища, ценнее мира в сердце. В эти важнейшие минуты Вашей жизни думайте не только о себе и окружающих Вас, но и обо всех в этот час несущих в себе залог будущей жизни. Думайте не только о счастливых и любимых, как Вы сами, но и обо всех брошенных, плачущих и не имеющих ни угла, ни труда, ни денег. Думайте обо всех, не знающих, как им справиться с нищетой и вынести в мир священную новую жизнь, бьющуюся в них.
Первый же раз, как будете играть публично, отдайте весь сбор покинутым матерям. И всю свою жизнь никогда не бросьте камень осуждения в девушку-мать. Но постарайтесь пригреть и утешить каждую из встреченных Вами. Лилии, что я подал Вам сегодня в чаше великого Будды, примите как дар моего уважения Вашей чистоте и любви. Храните чистоту отношений с мужем и детьми и раскрывайте все шире сознание, все выше ищите источников вдохновения, и Вы придете к тому моменту самообладания, когда сможете вступить в путь ученичества.
Тот, кто слышит в искусстве голос сияющего Бога, тот уже носит в себе знание вечности Жизни. Поняв однажды Жизнь как вечное милосердие, нельзя быть несчастным.
В Ваш счастливый день, в счастливой любви, помните о несчастном дне и несчастной любви других. Ищите знания, чтобы понять, что несчастья нет как такового. Все: все чудеса и все несчастья — носит в себе сам человек. Когда человеку открывается знание, он становится спокойным, ибо Мудрость оживает в нем. Не ищите чудес, их нет. Ищите знания — оно есть. И все, что люди зовут чудесами, — все только та или иная степень знания.
Ваш вечный друг Флорентиец».
Чувство особенной радости, какое-то еще не испытанное сознание большого и светлого счастья наполнило Лизу. Она спрятала драгоценное письмо на груди и подошла к матери, державшей чудесную рамку с портретами.
— Я думала, что красивее лорда Бенедикта не может быть мужчины, — говорила графиня. — Теперь я не знаю, кому отдать предпочтение. Быть может, этот незнакомец и не так классически прекрасен, как лорд Бенедикт. Но в его лице есть что-то особенное, какая-то пленительная, светящаяся доброта, перед которой даже трудно устоять на ногах. Хочется пасть ниц. Но возможно, что это только иллюзия на портрете, а в жизни этого нет.
— Недолго ждать, чтобы решить этот вопрос. Завтра вы его увидите, — сказал Николай. — Во всяком случае, стоит вам посмотреть на сияющего Джемса, и вы, графиня, убедитесь, что живой облик Ананды превосходит его портрет. Джемс, по-моему, молится на Ананду и употребляет все усилия воли, чтобы сейчас не выхватить из ваших рук портреты своих обожаемых друзей.
Графиня возвратила портреты капитану, не обратив внимания на чудесный рисунок рамки, где Лиза тотчас заметила тождественность его с рисунком ее головного убора, в переплетавшимися лилиями и фиалками на медальоне и браслете.
— Джемс, фиалка и лилия должны стать нашими цветами. Выберем их как путь к самообладанию. Ах, если бы научиться никогда не раздражаться и никого не судить! Как легко было бы тогда жить на свете, как просто общаться с людьми, потому что больше всего меня тяготит моя раздражительность и требовательность к людям.
— Чем больше ты будешь понимать, чего достигли эти люди, — тем яснее будет тебе, куда и как направлять мысли, когда будешь неустойчива. Любя так, как мы любим друг друга, надо помнить только, с кем, где и для чего мы живем. В своей любви мы не забудем тех, кто сделал нас такими счастливыми. И в свою очередь, в своем счастье не забудем тех несчастных, которые будут встречаться нам.
Граф пришел звать всех обедать, извиняясь, что экстренный обед может и не ответить своему назначению, особенно в части вегетарианского меню. Но видно было, что он в своей сфере, что любовь угощать людей в своем доме не последнее удовольствие графа и что обед будет на славу.
Весело летел обед, за которым Лиза много и тепло говорила с Алисой, впервые оценив большую музыкальность и вокальную образованность новой подруги. Сегодня Алиса особенно сильно действовала на Лизу своей простой добротой, простой сердечностью. Лизе казалось, что Алиса совершенно забыла, что она молода и прекрасна, что ее игра увлекает сердца людей, что ей надо жить тоже личной жизнью. Лизе казалось, что Алиса жила только ее, Лизиными, интересами, счастьем, только ее игрой, ее интересами ближайшего будущего. Лиза не представляла себе, как бы она могла забыть о себе, о своем счастье, о своей любви хотя бы на миг.
— Вы, Алиса, все еще говорите Лизе «вы», — вмешался в их разговор Джемс, сидевший рядом с Лизой. — Как это возможно, при вашей любви к людям вообще и ко мне и Лизе в частности?
— Ты или вы, какое это имеет значение, дядюшка? Кроме того, Лиза, благодаря вашей милости, попала мне в тетки. Должна же я оказывать ей двойное почтение, — смеялась Алиса.
— Это не по-русски, дочка, — поддержал капитана граф. — Раз у мужа племянница — ты должна в ней любить его самого. Изволь пить с Алисой брудершафт, и я примажусь к этому делу.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 12.04.2012, 06:37 | Сообщение # 119 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25421
Статус: Offline
| — Как много вам придется выпить брудершафтов, папа! У Алисы есть еще кузен Генри и тетя Цецилия. А дальше и еще найдутся родные. И обед пролетел, и вечер пролетел, и гости уехали, а Лизе все казалось, что пролетело одно мгновение. Когда Джемс подошел к ней проститься до завтра, ей и жаль было его отпускать, и хотелось побыть одной, чтобы подумать о массе всего пережитого за такое короткое время.
— Думай, дорогая, о белом Будде и о письме Ананды. Мы будем врозь сегодня, но в мыслях я буду весь с тобой. И всю остальную мою жизнь каждая разлука с тобой будет только внешней. Где бы я ни был — ты будешь рядом.
Простившись, Джемс уехал в очаровательный тихий домик, чтобы провести ночь подле белого Будды.
Войдя в маленькую комнату, где еле виднелась статуя мудреца, подножие которой, как и вся комната, все еще были убраны цветами, наполнявшими все вокруг своим ароматом, Джемс сел на низенький диван напротив статуи и в полумраке вглядывался в божественное лицо царевича, оставившего все в поисках истины.
Впервые Джемс был один в этой комнате после своей фактической свадьбы. Как он и обещал Лизе, мысли его были с нею.
Джемс вспомнил все их давнее знакомство и такой короткий по времени, но напряженный по чувству роман. Ему казалось чудом все совершившееся. Сколько лет своей жизни он прожил, ни разу не подумав о женитьбе и даже гордясь репутацией безнадежного холостяка, которая прочно за ним утвердилась. И вдруг девушка, едва вышедшая из детских лет, стала его женой, частью его собственной жизни. Глаза его привыкли к темноте, и он различал гирлянду цветов, брошенных рукой Ананды в чашу, вместе с письмом и браслетом Лизе. Цветы спускались из чаши почти до полу, и капитану казалось, что каждая чашечка цветка — кусочек его собственного сердца, разорванного на клочки, чтобы легче впитать в себя горе и радость земли и нести их в чашу Мудреца.
Мудрец сумел раскрыть земле Свет и указать путь, как освободиться от страстей простому человеку. Капитан думал, что, не чисто прожив до сих пор жизнь, он только и делал, что указывал всем путь, как закрепощать себя в страстях. В эту ночь он сознавал себя на рубиконе. Ему вспомнилась страшная ночь бури, бесстрашие Левушки, сунувшего ему со смехом конфету в рот в момент наивысшей опасности и грозящей смерти. Вспоминал он и необычный вид моря и столкнувшиеся в нем два водяных столба в том месте, где минуту назад был его пароход, и странное выражение на лице И., выражение гармонии, мира и тихой радости, с которым он смотрел на этот ужас водяных гор.
«Человек должен жить так, — прозвучали в его памяти слова И., — чтобы от него лились эманации мира и отдыха каждому, кто его встречает. Вовсе не задача простого человека стать или пыжиться стать святым. Но задача — непременная, обязательная задача каждого человека — прожить свое простое, будничное сегодня так, чтобы внести в свое и чужое существование каплю мира и радости».
И снова он стал думать, внес ли он за всю свою жизнь хоть десятку людей каплю мира и радости? Капитан смотрел в лицо Мудреца, сумевшего, не ища популярности, стать не только известным всему миру, но и Богом для половины мира. Жизнь казалась капитану прожитой бесцельно и бессмысленно. Если бы сейчас ему предстояло кончить свою земную фазу жизни, с чем бы он ушел с земли? Добра, что он сделал людям, и в кулачке, пожалуй, не зажмешь, а радости и того меньше. Как же теперь начинать новую жизнь? Чем руководствоваться в семейной жизни?
Не раз передумывал капитан разговор с Флорентийцем в его кабинете в деревне. И сейчас, как и каждый раз, когда он думал об этих замечательных словах, ему казалось, что он не в силах выполнить и сотой доли их. Он уже склонен был прийти в уныние, как услышал легкий стук в наружную дверь. Капитан прислушался, убедился, что стук повторился так же негромко, но настойчиво, спустился вниз, чтобы не беспокоить семьи старого слуги, единственных обитателей дома. Открыв дверь, капитан был изумлен, увидев на пороге своего дома высокую фигуру в плаще, в которой тотчас же признал Ананду.
— Вы, капитан, конечно, меня не ждали. Да и я, признаться, сам не знал час назад, что зайду к вам. Я бродил по утихшему городу с дядей, и он указал мне, что в вашем доме есть свет. И тут же, смеясь, прибавил, что в вашей душе не чернильная, но довольно серенькая тьма. Ананда засмеялся своим особенным металлическим смехом, и капитан вспомнил, как Левушка называл смех Ананды звоном мечей.
— А так как дядя мой большой прозорливец, то он послал меня к вам вас развлечь и рассеять мглу вашего духа, совершенно неосновательную.
Капитан хотел провести своего позднего гостя к себе в кабинет, но Ананда, пристально поглядев на него, сказал:
— Зачем нам в этот миг, когда я пришел, минуя все условности, условный этикет и условный свет? Пойдем туда, где вы только что были, и попробуем побыть в том мире и свете, которыми наполнена атмосфера великого Мудреца.
— Как здесь хорошо, капитан, — вновь сказал Ананда, когда оба они сели на низенький диванчик, где несколько времени назад сидел Джемс Ретедли один. — Какая счастливая идея пришла вам на ум, капитан, украсить тайную комнату жены этой прекрасной статуей. Я не сомневаюсь, что ваш дед, собравший в этом маленьком доме несколько редких сокровищ, был большим и мудрым человеком.
— Не знаю. Для меня было полным сюрпризом найти Будду и старинную скрипку, не говоря обо всем прочем. Я был еще мал и не мог понять ссоры брата и деда. А также и о Будде я не слыхал разговоров в родном доме. Но то, что я нашел здесь Будду после того, как я нашел вас и... человека моих мечтаний, Флорентийца, — это помогло мне постичь величие Того, у чьих ног мы с вами сейчас.
— Мой дорогой друг, взгляните на эти вдохновенные черты, на эту доброту, льющуюся потоками. Путь этого принца-мудреца пусть даст каждому человеку возможность понять все величие жизни каждой человеческой души. Ни в одном мгновении земной жизни в человеке не должно звучать только одно его животное, плотское «я». Если хоть один раз человек дошел до знания вечности жизни, если он один раз ощутил себя в мантии этой вечности, он уже ни разу не выйдет из нее, ни разу не сможет жить в душных объятиях одних плотских, земных интересов. Перспектива, открываемая знанием, открывается каждому, как художнику чувство перспективы, вовсе не сразу. Вовсе не потому, что человек захотел узнать то или иное из духовного мира. Книга духовного знания не лежит вовне — она в сердце человека. И читать ее может только тот, кто учится жить свой каждый новый день, в который он вступил, все повышая свое творчество. Нельзя сказать себе: я хочу совершенствоваться. Или: я всю жизнь презирал среднее, брал только то, что мог поставить на пьедестал. И думать, что желание совершенствоваться или желание жить среди великих может
привести к чему-либо высокому. Это только умствование, не имеющее в себе ничего творческого, здорового, могучего, что могло бы привести к Истине. Действие, действие и действие — вот путь труда земли. Для чего вы разбираетесь в вашем прошлом, которого не существует и которое вы один воссоздаете в ваших мыслях? Что дает вам право в эту ночь, последнюю перед объявленным всем браком, сидеть в унынии и отрицании, вместо силы, радости, утверждения всего лучшего, до чего дорос ваш дух? Смотрите на этого божественно доброго мудреца. За ним шли толпы учеников и последователей, и он им не ставил препон и законов. Он говорил одно: «Не отрицай». И если видел шедшего за ним и отрицавшего свою современность, он говорил ему: «Иди, друг, от меня. Научись жить, не отрицая, и тогда возвращайся». Вы начинаете новую жизнь. Не мудрствуйте.
Знайте твердо только одно: надо сегодня приготовить себя, чтобы завтра возле вас человек смог отдохнуть, а не задыхаться. Надо сегодня самому отойти ко сну счастливым, зная, что сердце ваше жило в Вечном, высоко чтя огонь сердца встречного. Нельзя искать счастья жить ни в чем ином, кроме сил той Вечности, что звучит в собственном сердце. Человеку, воспитанному кое-как суетливыми и суетными родителями, не знавшими даже о смысле ином, кроме благ земных, невозможно сразу перескочить в атмосферу гармонии и мудрости. Но каждый может, любя ближнего, думать о величии Света в нем самом и нести свой поклон Свету во встречном. Я взял на себя вас, вашу жену и вашу семью, потому что вы — не зная и не догадываясь — оказали мне величайшую услугу, возвратив мне кольцо дяди. Я пришел к вам сегодня, чтобы сказать вам, что у вас есть верный друг и хранитель жизни, во все минуты разлада в себе зовите мое имя, и где бы я ни был, я всюду услышу вас. Вы можете и не услышать моего ответа, но я непременно услышу вас, и ответ мой придет к вам как действие фактов вашей жизни, как развязка вашей внутренней драмы. Вы напрасно страдаете о тех или иных обстоятельствах вашей личной жизни. Для вас искусство жить на земле лежит в одном: достичь полной верности. У каждого человека своя задача жизни. И иногда земная жизнь дается только для того, чтобы человек выработал какое-то одно качество. Ваша задача: цельность. Цельность в мыслях и чувствах, в верности. Вам надо достичь гармонии как таковой, то есть
силы равновесия духа и устойчивости его, когда весь организм, психический, физический и духовный, может начать творить.
Ананда подошел к самой статуе Будды, взял руки капитана в свои и положил их на чашу святого.
— Этими руками да прольется помощь из чаши Твоей на землю. Да помнит это сердце, как Твое дыхание мира и доброты, любви и сострадания, забыв о себе, лилось на землю радостью. Да идет по земле это плотское сердце, в плотном теле перенося радость и уверенность каждому. Радуя и ободряя встречных, да растет это сердце в бесстрашии и верности Тебе, Твоим мудрости и миру. Капитану казалось, что слова Ананды бегут по всему его телу, как электрический ток. Волна спокойствия и уверенности точно смыла с него налет грязи и печали. Капитан почувствовал себя включенным в какую-то новую силу, которой еще никогда в себе не ощущал. Ананда положил руки на плечи капитана, своими глазами-звездами обласкал его и молча вышел из комнаты.
— До вечера, — сказал он в передней Джемсу и вышел из дома на улицу, где уже начинался рассвет.
Оставшись один, Джемс снова прошел в комнату отшельника и сел на тот же диван, где провел с ним несколько часов Ананда. Теперь Джемс уже не спрашивал себя, зачем такие люди, как Ананда и И., лорд Бенедикт и сэр Уоми, живут в гуще людей, их грехов и их страстей. Он много раз вспоминал, как Ананда и И. удивлялись его и Левушки недоумению, когда он их причислял к существам высшего порядка, обладающим какими-то чудесными силами, добытыми сверхъестественным путем. Они, смеясь, отвечали капитану, что для любого ботаника управление пароходом капитана было бы чудом до тех пор, пока он не обучился бы его искусству. Когда знание открывает глаза, всякое волшебство исчезает... В образе Будды перед ним сияла жизнь обычного человека. Этот человек не звал к авторитету, не внушал никому фанатизма веры. Он просто учил любя побеждать, искать в себе мир и понять бесценную, дивную свободу, в себе самом носимую. Капитан подошел к самой чаше святого, прислонился к ней головой и прошептал:
— Идти за Твоею мудростью хочу. Буду стараться видеть ее во всем, что встречу в дне. Я знаю свое место во вселенной, знаю, что я не обладаю должной духовной высотой, чтобы быть подле высоких всю мою жизнь. Но встречи с ними я не забуду и постараюсь начинать и кончать мой скромный день у чаши Твоей.
Он еще раз взглянул в прекрасное лицо Будды и тихо вышел из дома, где уже просыпались немногочисленные слуги.
Весь день вся семья Р., как и сам капитан, считали минуты, когда наконец им придется ехать к лорду Бенедикту. В семье же самого лорда все были заняты своими текущими делами и мало думали о вечернем приеме.
Алиса сменила Дорию у постели больной матери, которая была уже в полном сознании, но по ужасу и смятению, которые наполняли ее, была близка к безумию. На все старания Алисы ее успокоить леди Катарина твердила только одно:
— Если бы ты знала все, Алиса, ты бы не только ласки своей мне не давала, но не захотела бы даже войти в ту комнату, где я живу. Я, я одна погубила Дженни и испортила половину жизни тебе. Что мне делать? Куда мне кинуться? Как помочь Дженни?
— Мама, милая, любимая мама. Какую жизнь вы мне испортили? Я была счастлива, я любила вас, и папу, и Дженни, и охотно делала, радостно и просто, что вы хотели, и жалею, что не умела сделать больше. Теперь я знаю только одно: если папа не судил вас, а учил вас уважать — он и сейчас повторил бы нам с Дженни ту же свою волю, чтобы мы чтили вас. Мамочка, перестаньте дрожать и бояться. В доме лорда Бенедикта нет места страху. Здесь каждому защита.
Не успела Алиса произнести этих слов, как в комнату вошел Ананда. Он точно внес с собой весеннее солнце, так светел, весел и радостен был он.
— Вы, я вижу, Алиса, чем-то опечалены. А вот и разгадка, — продолжал Ананда, садясь у постели больной и всматриваясь в ее заплаканное лицо. — О чем же плакать, мой добрый друг, — так нежно сказал Ананда, такая всепрощающая доброта была в его голосе, что леди Катарина схватила его руку, приникла к ней, и ее раздирающее рыдание раздалось в комнате, раня сердце Алисы. Встав на колени, Алиса приникла к другой руке Ананды и с такой мольбой посмотрела в его глаза, точно хотела отдать всю себя за мир и спокойствие матери.
— Встань, дитя. Не отчаивайся, не считай себя бессильной в иные моменты жизни, когда стоишь перед скорбью и отчаянием человека и думаешь, что не можешь ему помочь. Нет таких моментов, где бы чистая любовь и истинное сострадание были бессильны, не услышаны теми, к кому ты их направляешь, и оставлены без ответа. Правда, не всегда твои чистые силы проявляются мгновенной помощью встречному вовне. Факты внешнего благополучия, единственное, что ценят люди как помощь, далеко не всегда составляют истинную любовь. Но каждое мгновение, когда ты вылила помощь любви, как самую простую доброту, ты ввела своего встречного в единственный путь чистой жизни на земле: в путь единения в мужестве, красоте и бесстрашии. Разбив в сердце и мыслях страдальца предвзятое представление, что жизнь вооружилась против него, что его грехам нет прощения, что, будучи грешным, он не может уже выйти на путь Света и нести этот Свет другим, — ты разбиваешь перегородки авторитетов и предрассудков и создаешь ему новые борозды, куда потечет его мысль с этого мгновения. Никогда не отчаивайся и силу понимай во внутренней работе твоего собственного духа. И чем выше будут твои бескорыстие и радость, когда будешь принимать в свое сердце своего встречного скорбь, чем увереннее ты будешь нести свою любовь к милосердию своего Учителя — тем увереннее повернутся факты серого дня встреченного тобою страдальца. И тем скорее, проще, легче сойдет с него очарование скорби. Посадив девушку рядом с собой, Ананда положил свою руку на голову все еще рыдавшей пасторши и тихо ей сказал:
— Разве вы льете эти слезы сейчас о дочерях? Ведь вы плачете о муже, о том, что вы его не поняли, не оценили вовремя его чести и доброты и не доверились ему. Вникните в тот голос совести, что так раздирающе кричит в вас сейчас. Ведь вы плачете о себе.
Под влиянием легкого прикосновения руки Ананды леди Катарина затихла. У нее хватило сил приподняться и посмотреть в лицо того, кто пришел коснуться ее гнойных ран, так как леди Катарина вдруг представила себе, что чистому взору Ананды она должна представляться чем-то вроде прокаженной. Эта мысль мелькнула в ее уме на секунду, но голос говорившего увлек ее за собой целиком.
— Думайте о Дженни. Непременно думайте как о любимой дочери, осуждению которой нет места в вашем сердце. Но не думайте, что перед вечностью имеет какую-либо цену
то сострадание, где вы плачете, мечетесь, бурлите негодованием или какими бы то ни было страстями, хотя бы в ваших мыслях вы им придавали ореол священности. Труд, спокойствие, восприятие ваших отношений как результата знания, что великая встреча с каждым есть бескорыстие вашей любви, — вот будет ваше деятельное сострадание, в которое может проникнуть энергия мировой любви Вечного. Поймите раз и навсегда: вам надо жить в любви, в труде для Дженни. Если перестанете плакать, вы сможете соединиться с нею через какое-то количество лет, чтобы помочь ей раскрепоститься от предрассудков зависти, которые и бросили
ее сейчас во власть тьмы. Не станете ведь вы отрицать, что всей своей жизнью с Дженни до сих пор вы каждый день своим раздражением и ложью складывали ей ту непроницаемую стену, за которой она сидит сейчас. Вы камень за камнем складывали эту стену вокруг дочери; так теперь, по камушку, только вы одна можете ее разобрать. Вашими орудиями труда могут быть только спокойствие и мир. Как вы были лишены самообладания, так теперь можете начать свою работу любви и раскрепощения дочери только тогда, когда научитесь не повышать голоса ни при каких обстоятельствах. И не только удерживать поток слов и думать о каждом слове, которое произносите, но еще и ясно сознавать, что творимое вами раздражение в этой комнате мчится гораздо сильнее электричества грозы в эфир вселенной. Вы абсолютно здоровы. Вставайте, начинайте трудиться, если действительно любите Дженни и хотите ей служить. Как раньше всю жизнь вы выливали мусор своей души и грязнили им вселенную, так теперь вы должны выработать в себе новые привычки, и первые из них: научиться радоваться, научиться смеяться и не осуждать. Начните с самого простого и смиренного труда. Всю жизнь вы были ленивы и только и делали, что изображали из себя леди. Теперь снимите все хозяйственные заботы с Дории, которая должна взять сейчас иное дело. Учитесь в самых серых днях и делах общаться с людьми и вырабатывайте выдержку. Забудьте свои классовые предрассудки и обращайтесь с каждым слугой и торговцем так, как будто перед вами в каждом из них стою я и вы говорите со мною. И я увижу, насколько вы искренни, когда говорите, что чтите меня, — улыбаясь закончил Ананда. Не дожидаясь ответа пасторши, он покинул комнату, оставив мать и дочь в самом разном настроении духа.
Глаза Алисы, сиявшие не меньше глаз самого Ананды, выражали ее полное понимание глубочайшего смысла слов Ананды. В поведении матери, ей предписанном, она сознавала почти единственную возможность для леди Катарины выработать самообладание, какую-либо воспитанность. И вместе с тем она ни минуты не сомневалась, какое разочарование, даже отчаяние должна чувствовать сейчас ее мать, всю жизнь ненавидевшая хозяйство, порядок и тот упорный, мелкий труд, который с ним связан. Ее голова и сердце уже работали, как бы показать матери заманчивые стороны в этой работе, которой можно отблагодарить лорда Бенедикта за все сделанное для их семьи.
В душе леди Катарины образовалась какая-то пустота. Она поняла, что в данную минуту, в том состоянии смятения, в каком она живет, она ни на что не годна. Слова Ананды проникли ей в сердце. Там уже не было сейчас лжи. Пасторша призналась себе, что слезы ее были слезами поздних сожалений. Теперь только она видела фигуру мужа такою, какой она рисовалась всем. Браццано больше не занимал никакого места ни в ее сердце, ни в мыслях. Муж и Алиса представлялись ее духовным глазам новыми людьми, к которым в ней просыпалось и новое чувство. В ней рождалась новая сила жить, поддерживаемая этими новыми непривычными образами, которая пускала ростки в самой глубине сердца. Одно только знала твердо леди Катарина, что не будет протестовать против назначенного ей Анандой труда. Но как взяться за него, она так же мало знала, как любой дровосек о тонкостях скульптуры.
Мать и дочь встретились взглядом. Ни слова не сказала каждая из них, но обе поняли, что о старой жизни леди Катарины и речи быть не может. Всегда возмущавшаяся, когда муж указывал ей на необходимость труда, сейчас пасторша думала только о своей неопытности и полной неприспособленности к предстоявшей ей задаче. В прежнее время она и не подумала бы послушаться и встать с постели. При малейшем нездоровье она оберегала себя до чрезвычайности. Теперь же, чувствуя себя совсем разбитой и без сил, она немедленно стала одеваться. Помощь Алисы, казалось, давала ей новую силу. Она видела теперь в дочери не девочку-подростка на побегушках, швею, необходимую в доме, но подругу, в сердечном участии которой не сомневалась.
— Мама, вы не думайте, что все это хозяйство так сложно. Во-первых, вам самой не придется бегать по рынку или стоять у кастрюль. Здесь есть отличный повар и экономка. Вам надо будет только вести весь дом в смысле расхода денег и заказов всего того, что лорд Бенедикт будет считать нужным для его дома. Обычно он сам отдавал Дории краткие и точные распоряжения.
— Ах, детка, я так боюсь лорда Бенедикта! Ничего, кроме благодеяний, я от него не вижу. Но когда попадаю в его присутствие — я точно в крепости. Я знаю, что я защищена от всего, и все же, когда я о нем думаю, меня пронизывает страх. Я, как карлик перед великаном, все вспоминаю, как его глаза приклеивали мои ноги к полу. Ну как я войду к нему за распоряжениями? Если бы ты знала, как у меня сжимается сердце. Я знаю, что надо начать жить по-новому. И не могу себе представить, как свести счета за месяц. Сколько раз твой отец просил меня об этом, начинал мне тетради, показывал, пытался помочь, а я только хохотала и вырывала листы из заведенных тетрадей. И ничего я не умею.
— Я буду помогать вам, дорогая. Да и Дория не оставит вас, пока не обучит всему. — Алиса помогла матери расчесать ее густые прекрасные волосы, такие теперь серые вместо прежнего огня бронзы, и, заглянув матери в глаза, сказала: — Если вы любите сейчас папу, мамочка, то вы непременно все сумеете. Ведь не только для Дженни, но и для спокойствия папы вам надо в работе найти оправдание перед ним. Мы вместе будем трудиться. Сейчас мне надо идти играть. Я знаю, что скоро вернется Дория, которая сейчас сводит счета с экономкой. Попробуйте прислушаться к их труду, а может быть, вам это и не покажется трудным.
Поцеловав мать, Алиса спустилась вниз. Леди Катарина все же не решилась вмешаться в труд Дории без ее приглашения. Да и чувствовала она себя такой слабой, что с трудом дошла до кресла. В первый раз в жизни она подумала, что, кроме пустых романов на родном языке, она ничего не читала, что даже и на родном языке она не очень-то грамотна, а по-английски пишет с грубыми ошибками. Она подошла к полке с книгами и взяла первый попавшийся ей том Шекспира. Открыв «Гамлета», которого она, к стыду своему, никогда не читала, она принялась за чтение, поджидая Дорию.
Между тем, в кабинете лорда Бенедикта шел разговор между самим хозяином, его вновь прибывшими друзьями и Анандой. О чем именно шел разговор, никто из обитателей дома не знал. Через некоторое время лорд Бенедикт позвонил и приказал вошедшему слуге позвать Николая и Дорию. Когда они оба вошли в кабинет, они увидели, что все собравшиеся там были в длинных белых одеждах, похожих на индусское одеяние.
— Мой друг, — обратился сэр Уоми к Николаю. — Я видел Али и привез тебе от него письмо и этот хитон. Он просит тебя выполнить все его указания, которые ты найдешь в письме, а также принять в свой дом в Америке одного из его друзей, которого ты несколько знаешь. Помнишь ли ты того немого, который жил в горах, где ты впервые встретил Али? Речь идет о нем.
— Я не только прекрасно помню молчаливого, любезного хозяина сакли, но до сих пор помню впечатление, оставленное им у меня. Мне чудилось, что молчальник не был нем, так продолжаю я думать и сейчас. Но это все равно, в каком бы виде ни желал Али поселить его в моем доме, радость Наль и моя будет огромна, и все, что пошлет нам жизнь, мы разделим с ним. Одно только — и это известно вам, сэр Уоми — ни у меня, ни у Наль нет ничего. Мы в доме нашего друга и отца Флорентийца пришельцы. Но все, что нам дается в этом доме, мы все разделим с гостем Али.
— Считай, Николай, что в Америке я буду твоим гостем, — сказал Флорентиец. — И разговаривай как хозяин и глава.
— Можешь ли ты, — продолжал сэр Уоми, — дать приют не только немому, который теперь отлично научился говорить, но и помочь целой группе людей, которая вместе с ним приедет к тебе от Али? Желаешь ли ты, в смысле личной твоей помощи, помочь им организовать маленькое ядро, отделение твоей будущей общины? Желаешь ли ты стать во главе этих людей и приготовить нечто вроде небольшого культурного поселка, куда через шесть-семь лет могли бы приехать уже в большом количестве люди? Обдумай ответ. Надо приготовить такую высококультурную ячейку, где бы приехавшие вновь люди нашли сразу возможность влиться в коммунальное начало, в раскрепощение от давящей дух собственности. И где труд над обработкой земли был бы облегчен до максимума. Чтобы каждый из членов твоей новой общины мог свободно работать в той профессии, которую выберет себе по любви к этой форме труда, отдавая минимум времени для труда на содержание общины.
— Если бы я думал много часов, я не мог бы придумать слов, в которые вылилась бы моя радость от этого предложения, сэр Уоми. Одно могло бы меня смущать: если бы я был менее смиренным и колебался в моей верности Али, я думал бы, достоин ли я этой чести. Но я знаю, что иду так, как видит и ведет меня мой Учитель.
— У меня также будет к тебе просьба, — сказал князь Санжер. — Я хотел бы теперь же послать с тобой двух учеников, высокообразованных инженеров-механиков. Я дал им большое задание для технической разработки новых летательных машин. Ты сам крупный математик, так что в этой части они будут обеспечены помощью. Я просил бы тебя, если ты захочешь мне помочь, создать им все условия для научной работы, а через несколько времени я пришлю к тебе еще партию рабочих, которых тоже прошу принять в члены твоей новой общины. И сам я через год-другой приеду к тебе на некоторое время, так как очень интересуюсь будущим развитием механики в этой области.
— Вообще, Николай, если ты не отказываешься взять на себя эту нелегкую задачу организации уголка жизни на новых началах, на новом понимании, что такое «воспитанный человек», как говорит об этом твой последний труд, то Флорентиец, едущий с вами, тебе во всем поможет, — снова сказал сэр Уоми. — Чтобы организовать музыкальную сторону жизни, у тебя будет Алиса, а для целей воспитательных тебе будет ревностным помощником Наль. Через некоторое время к тебе приедут Сандра и Амедей, которому придется изучать строительное дело. Сандра же, со своей всепоглощающей памятью, изучит в короткое время все, что будет необходимо для агрономии. Сейчас они с тобой не поедут, так как на первых порах ты должен иметь в каждом человеке абсолютно выдержанных людей и опреденную трудящуюся единицу. Это пока все, что я могу тебе сказать. Далее Али будет сноситься непосредственно с тобой и Флорентийцем. Он решил подойти очень близко к этому делу и будет уделять тебе столько времени и забот, сколько ты будешь в них нуждаться. Что же касается выбора места и времени, когда ты сможешь принять людей, о которых я и Санжер тебя просили, это уже твое и твоего помощника Флорентийца дело. Но помни, друг, что именно ты должен стать главою нового дела и взять на себя всю ответственность за него.
Сэр Уоми подал Николаю два объемистых письма, с крупным, четким почерком, в котором он сейчас же узнал дорогой ему почерк Али, и два больших пакета, один из которых предназначался для Наль.
— Теперь, друг Дория, дело пойдет о тебе, — сказал князь Санжер. — Твое бескорыстие и деятельная энергия всего последнего времени, без всяких твоих просьб и настаиваний, как ты любила это делать прежде, убедили нас, что
для тебя настало время действовать в большем масштабе. Тебе дается поручение, оставаясь подле Ананды, выполнить самостоятельно несколько дел в борьбе с Браццано и его сподвижниками. Браццано, не имея понятия, чье имя скрыто за псевдонимом Бенедикт, решил, что здесь не нужны большие силы, и прислал тех, кто мог ему служить для обольщения пасторши и Дженни. Зная хорошо леди мать, Браццано от нее выведал все, что ему было нужно, об ее дочерях. Но расчет его был сделан легкомысленно, в чем убедились все, им сюда присланные. Мы уедем отсюда лишь после того, как проводим Флорентийца и всех, кого он решит с собой взять. Ты же останешься с Анандой здесь, и на твоем попечении останется пасторша. Я знаю, как тебе будет трудна эта ноша, колебания и страх которой будут тебе все время мешать и нарушать в тебе самой устойчивость и гармонию. Но, видишь ли, нет такого места во вселенной, где мог бы уединиться человек, желающий жить для общего блага. Нельзя спрятаться от суеты и страстей встречающихся людей. Нельзя искать личного успокоения и мира в какой-либо внешней отъединенности и тишине. Но должно и можно так стойко стоять среди бурь толпы, приходящих к тебе, можно так ясно видеть всегда и в каждом единственную силу — жизнь, чтобы гармония твоя не нарушалась. Этого достигает человек тогда, когда интересы его поднялись выше его собственной личности, когда он не живет иначе, как влившись каждым дыханием в жизнь вселенной. Закаляйся подле пасторши, которая своей скорбью, суетой, слезами и постоянным качанием маятника вверх и вниз стоит целой толпы. Не думай, как мелки или ужасны ее переживания, а думай только, как тебе научиться такой стойкости, чтобы и она утихала подле тебя.
Ласковость, какая-то особенная величавая вежливость исходила от всей фигуры Санжера. Он посмотрел на Дорию, еще раз ласково ей улыбнулся и продолжал:
— Теперь, когда ты, друг, на опыте поняла, как тяжело ложится нарушенный учеником обет на его водителя, ты останешься подле Ананды, чтобы стать для него в его деле тем верным помощником, на которого он сможет положиться как на точного и немедленного исполнителя его указаний. Будь мужественна до конца. Не все время ты должна быть неотлучно при Ананде. Ученик в наибольшей степени помогает Учителю не тогда, когда живет и действует подле него, в непосредственном общении и физической близости. А тогда, когда он созрел к полному самообладанию и может быть послан один в гущу людей, в толщу их страстей и скорбей. И в эти периоды разлуки с Анандой ты, не обладающая ни сверхсознательным слухом, ни зрением, всегда будешь иметь весть от своего Учителя, весть точную, переданную непосредственно от него. Ты смотришь удивленно, и все твое существо выражает один вопрос: «Как?» Более чем просто. Нужно — и муравей гонцом будет. Никогда не обращай внимания на то, кто подал тебе весть. Всецело разбирайся в том, какая пришла к тебе весть. Первая из задач твоего самовоспитания сейчас — гнать от себя тоску, иногда тебя посещающую. Гони ее, не умом понимая, что в ней нет творчества и что ты заражаешь для каждого встречного весь тот день, в который он встретился с тобой и неизбежно проглотил частицу волнения и подавленности из твоей атмосферы. Гони ее любя, понимай, какая огромная сила льется из тебя, если в чаше сердца твоего не застряла ни одна соринка скорби людской и ты их вылила в чашу Ананды. Только если в твоем сердце мир и тишина — только тогда сможешь перебросить все собранное за день человеческое горе в чашу Учителя. Только в этом случае твой огонь Вечного не зачадит и не мигнет, заваленный страстями людей. Не мигнет, а соприкоснется с пламенем Ананды, и его доброта освежит страдающих и пошлет им помощь. Вбирая в себя мутную волну земного дня, проходи его в наибольшей простоте, в наибольшем мире. Старайся не поддаваться влиянию предрассудков сострадания, требующего сочувственных слез, поцелуев, объятий. Но живи в истинном сострадании, то есть стой в мужестве и бесстрашии и неси огонь сердца так легко и просто, как идет каждый, имеющий знание вечной жизни и ее движения. Тогда поклон твой огню встречного будет непрерывным током в тебе труда Ананды.
Обняв Дорию, князь Санжер увел ее в свои комнаты. Ананда вышел с Николаем, чтобы переговорить с Алисой о вечерней музыке.
Лорд Бенедикт и сэр Уоми вызвали к себе Сандру и Амедея.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Rioja | Дата: Четверг, 12.04.2012, 17:22 | Сообщение # 120 |
|
Мастер-Учитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 895
Статус: Offline
| Читанул!))))) Как и раньше нравится...Ожидаю продолжения...)))))))))))
И опять нас зовет дорога, где тебе говорит любой:
"Я приветствую в тебе Бога, повстречавшегося со мной!"
|
| |
| |
|
