|
Конкордия Антарова. Две жизни
| |
| Marina | Дата: Среда, 07.03.2012, 09:23 | Сообщение # 31 |
 Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Спасибо Светочка ещё раз за прекрасную книгу!Как повезло молодому Лёвушке,что встретил таких наставников и прекрасных людей.Я тоже думаю,что наше сердце может расширятъся и вмещатъ и излучатъ Любовъ ко многим людям,получая такой опыт,такое счастъе,которое не приобретёшъ ни от каких денег и богатства в мире!
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 09.03.2012, 10:42 | Сообщение # 32 |
 Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 17
Начало новой жизни Жанны и князя
Море было тихо, едва плескались волны. Для Константинополя погода была необычайно прохладная, что капитан объяснял влиянием бури. Он говорил, что множество мелких и крупных судов было разбито бурей, а лодок и рыбаков до сих пор сосчитать не могут.
— Да, Левушка, героическими усилиями моей команды и беззаветной храбростью твоей и твоего брата большое количество счастливцев спаслось на моем пароходе. И мы с тобой сегодня наслаждаемся этакой феерической панорамой, — сказал капитан, указывая рукой на сказочную красоту города, — а сколько людей сюда не доехало. Вот и угадай свою судьбу за час вперед и скажи когда-нибудь, что ты счастлив, думая о завтрашнем дне. Выходит, что я прав, когда говорю, что мы живем один раз и надо жить только мгновением и ловить его, это драгоценное летящее мгновение счастья.
— Да, — ответил я. — Я тоже думал до самого последнего времени, что надо ловить всюду только свое личное счастье. Но с тех пор как я ближе понял моих новых друзей, я понял, что счастье жить — не в личном счастье, а в том полном самообладании, когда человек сам может приносить людям радость и мир. Так же, как и вы, И. говорит о ценности и смысле жить только одно, вот это самое летящее мгновение. Но он понимает под этим умение видеть весь мир, всех окружающих, труд для них и с ними, сознавая себя единицей всей вселенной. Я еще мало и плохо понимаю его. Но во мне зазвучали уже новые ноты; сердце мое широко открылось для любви. Я точно кончил какой-то особенный университет, который дает мне понимать каждый новый день как ряд моих духовных университетов. Я перестал думать о том, что ждет меня в жизни вообще. А раньше я все жил тем, что будет через десять лет.
— Да, мои университеты много хуже твоих, Левушка, — ответил капитан. — Я все живу завтрашним днем или уже прошедшим, так как мое настоящее меня не удовлетворяет и не пленяет. Сейчас я усиленно думаю о Гурзуфе и мечтаю встретить Лизу. Настоящее как-то не умею достаточно ценить.
Пользуясь непониманием французского языка нашими матросами, мы продолжали беседу, изредка прерывая ее, чтобы полюбоваться красотами и отдельными зданиями и куполами мечетей и дворцов, которые мне называл капитан, отлично знавший город.
Наше довольно долгое путешествие приходило к концу, когда мои мысли вернулись к Жанне.
— Ваш глубокий поклон великому страданию Жанны не выходит у меня из головы, — сказал я.
— Бедная женщина, девочка-мать! Так много вопросов предстоит ей решить за своих малюток. Такое важное начало — воспитание человека с самого детства. А что может Жанна сделать для них? Ведь она сама ничего не знает и не умеет прочитать ни одной книжки о воспитании и ничего в ней не поймет, — задумчиво сказал капитан.
— И мы с вами мало поймем в тех книгах, где будет говориться о воспитании, если писавший их человек стоит на ступени своего творчества много выше нас. Все зависит от тех вибраций сердца и мысли, где живет сам человек. Понять можно только что-нибудь созвучное себе. И такой общий всем язык, единящий бедуина и европейца, негра и англичанина, святую и разбойника, есть. Это язык любви и красоты. Любить может Жанна своих детей, любить не животной любовью, как свою плоть и кровь, гордясь или страдая от их достоинств или пороков, — заступился я за Жанну.
— Но она пока может только любить их как свой долг, как свой урок жизни. И пока ее сознание примет всю жизнь, как её обстоятельства, неизбежные, единственные, посланные во всем мире ей одной, а не кому-то другому, пройдет много времени. И только тогда не будет места ни ропоту, ни слезам, а радостному труду и благословению, — отвечал мне капитан.
Я уставился на него, забыв обо всем на свете. Лицо его было нежно и доброта лилась из глаз. Чарующая волна нежности прошла из моего сердца к нему.
— Как необходимо вам встретиться с Флорентийцем, — пробормотал я. — Или, по крайней мере, поговорить очень серьезно с И. Я ничего не знаю, но — простите, простите меня, мальчишку перед вами, вашими достоинствами и опытом — мне кажется, что и у вас в голове и сердце такая же каша, как у меня.
Капитан весело рассмеялся.
— Браво, брависсимо, Левушка! Если у тебя каша, то у меня форменная размазня, даже кисель. Я сам все ищу случая поговорить с твоим загадочным И., да все мне не удается. Вот мы и приехали, — добавил он, отдав матросам приказание держать к берегу и пристать к концу мола.
Мы вышли из лодки и в сопровождении Верзилы стали подыматься к городу. Вскоре мы были уже на месте и издали увидели, как вся компания наших друзей вошла в дом.
Мы нагнали их в передней. Ко всеобщему удивлению, квартира оказалась хорошо меблированной. Из передней, светлой, с большим окном, обставленной вроде приемной, дверь вела в большую комнату, вроде гостиной в турецком стиле.
Строганов давал объяснения Жанне, как он мыслит устроить стеклянный прилавок и стеклянные шкафы для готовых шляп, перьев, цветов и лент, чтобы покупательницы могли видеть Жаннины аристократические талант и вкус и сразу выбрать нравящиеся им вещи.
За большой комнатой было еще помещение для мастерской, где стояли два длинных стола и откуда вела дверь в сени черного хода.
Дети Жанны вцепились в меня сразу же, но И. запретил мне их поднимать. Они надулись и утешились только тогда, когда Верзила посадил их обоих на свои гигантские плечи и вынес во двор дома и сад, где был небольшой фонтан и стояло несколько больших восточных сосудов с длинными узкими горлами.
Осмотрев нижнее помещение, мы снова вышли в переднюю и по железной винтовой лестнице поднялись на второй этаж.
Здесь были три небольшие комнаты, одна из них была обставлена как столовая; в другой стояли две детские новенькие кроватки и диван; в третьей стояло великолепное зеркало в светлой раме, широкий турецкий диван и несколько кресел.
У Жанны побежали слезы по щекам. Она снова протянула обе руки Строганову и тихо сказала:
— Вы вчера дали мне огромный урок, говоря, что побеждает тот, кто начинает свое дело легко. Сегодня же вы показали мне на деле, как вы добры, как просто вы сделали все, чтобы помочь мне легко начать мое дело. Я никогда не забуду вашей доброты и постараюсь отплатить вам всем, чем только смогу. Вы навсегда сделали меня преданной вам слугой за эти детские прелестные кроватки, о которых я и мечтать не смела.
— Это пустяки, мадам, я хотел давно уже обставить этот домик, так как говорил вам, что я здесь родился и ценю его по воспоминаниям и урокам жизни, полученным здесь. Я очень рад хорошему случаю обставить его для трудящейся женщины и для ее детей. А, вот и дочь моя, — продолжал Строганов, двигаясь навстречу поднимавшейся по лестнице женской фигуре.
Перед нами стояла закутанная в черный шелковый плащ, со спущенным на лицо черным покрывалом высокая женская фигура.
— Ну вот, — это моя дочь Анна, — сказал он, обращаясь к Жанне. — Вы — Жанна, она — Анна, хорошо было бы, если бы вы подружились и «благодать» царила бы в вашей мастерской, — продолжал он смеясь. — Ведь Анна значит по-гречески — благодать. Она очень покладистого и доброго характера, моя любимая благодать.
Анна откинула с лица свое черное покрывало, и... мы с капитаном так и замерли от удивления и восторга.
Бледное, овальное лицо, с огромными черными глазами, черные косы, лежавшие по плечам и спускавшиеся ниже талии, чудесный улыбавшийся рот и белые, как фарфор, зубы. Протягивая Жанне длинную белую руку, Анна сказала низким приятным и мягким голосом:
— Мой отец очень хочет, чтобы я научилась трудиться не только головой, но и руками. Я несколько лет сопротивлялась его воле. Но на этот раз, узнав, что моей учительницей будет женщина с детьми, перенесшая страшное горе, я радостно и легко согласилась, даже сама не знаю почему. Не могу сказать, чтобы меня пленяли шляпы и дамы, — продолжала Анна смеясь, — но что-то интуитивно говорит мне, что здесь я буду полезна.
Ее французская речь была чиста и правильна. Она сбросила глухой плащ и оказалась в простом, но элегантном белом шелковом платье и черных лакированных туфельках, необыкновенно маленьких для такого большого роста.
Не знаю, длинными ли косами, крошечными ли туфельками или какой-то особенной элегантностью манер, стройностью ли фигуры, но чем-то Анна напомнила мне Наль. Я не удержался и прошептал: «Наль, Наль».
— Что такое? Что ты говоришь? — тихо спросил меня капитан.
И. взял меня под руку и спросил тоже:
— Левушка, что ты шепчешь? Это не Наль, а Анна. Приди в себя и не осрамись, когда нас будут ей представлять. Руки не целуй и жди, пока она сама протянет тебе руку. А то, пожалуй, ты еще задрожишь, как от встречи с Хавой, — улыбнулся он мне.
— Шехеразада; вся моя жизнь теперь сказка. А женщины — феи, — сказал капитан, — но кто же был тот, кого любила эта Афина-Паллада, если она до сих пор верна его памяти? Можно отдать полжизни, чтобы быть любимым одну ночь такой женщиной.
Отец знакомил Анну со всеми, она внимательно смотрела каждому в глаза, слегка улыбаясь и подавая руку, но истинное внимание ее привлекли дети, ехавшие наверх на Верзиле. Анна подошла к детям, протягивая им руки. Малютки смотрели на нее во все глаза; девочка потрогала ее косы и спросила:
— Почему ты, тетя, такая черная? Тебя покрасили сажей?
— Нет, — засмеялась Анна. — Меня мой отец наградил таким черным цветом волос. Но скоро я буду седая, и ты моих кос перестанешь бояться.
Наконец очередь дошла и до нас.
Первым был представлен капитан, который низко поклонился и пожал протянутую ему руку, глядя прямо в лицо Анны, глаза которой на этот раз были опущены вниз; на щеках ее разлился легкий румянец, и мне показалось, что на нем мелькнуло выражение досады.
На И. Анна взглянула пристально, и ее черные глаза вспыхнули, точно факелы.
— Вы тот друг Ананды, конечно, о котором он мне писал в последнем письме? Я очень счастлива встретить вас. Надеюсь, что до приезда Ананды вы не откажете в чести нашему дому и посетите нас.
— Я буду очень счастлив навестить вас, если ваш отец ничего не имеет против этого, — ответил И.
— Вы думаете, что моя турецкая внешность имеет что-либо общее с восточным воспитанием? Уверяю вас, нет. Более свободолюбивого и отзывчивого отца не сыскать во всем мире. Это первый мой, да и всех моих сестер и братьев друг и помощник. Каждый из нас совершенно свободен в выборе своих знакомств. Единственно, чего не терпит мой отец, — это жизни без труда. Я одна из всей семьи все еще не зарабатываю денег. Но теперь и я поняла, что мне необходимо общаться и единиться с людьми, внося посильную помощь в серый день, — говорила Анна, пользуясь тем, что Жанна и ее отец продолжали осмотр спален.
— Разрешите мне представить вам моего двоюродного брата Левушку Т., — сказал И. — Он, как и я, друг Ананды и Флорентийца, о котором думает день и ночь, — прибавил И., продвигая меня несколько вперед. — Быть может, вы позволите нам вместе навестить вас; мы с ним почти не разлучаемся, так как Левушка несколько нездоров сейчас.
— Я буду очень рада видеть обоих вас у себя, — любезно ответила Анна, протягивая мне руку, которую я слегка пожал.
— А, попались, молодой человек, — услышал я сзади себя голос Строганова. — Анна, наверное, уже почуяла в вас писателя. Она ведь сама неплохая поэтесса. Пишет для детей сказки прекрасно, но не соглашается их печатать. Но ее произведения все же очень известны в Константинополе. Держу пари, что она уже вас околдовала. Только вы ей не верьте, она вроде как бы без сердца.
— Отец, ты так сконфузил молодого писателя — если он действительно писатель, — что он тебе, несомненно, отомстит, описав тебя по крайней мере константинопольской достопримечательностью, — сказала Анна, громко, но очень мелодично рассмеявшись.
К ней подошла Жанна, обе женщины отошли к окну, и о чем они говорили, я не знаю. Анна стояла к нам в профиль, и все четыре мужских лица смотрели на нее.
Мне вспомнился благоухающий вечер в саду городского дома Али, вспомнились темные, но не черные косы Наль, ее зеленые глаза и три других мужских лица, смотревших на нее неотрывно с совершенно разными выражениями.
Так и сейчас — капитан напряженно смотрел на Анну и видел в ней только физическое очарование гармоничных форм. Знакомое мне выражение жестокого хищничества светилось в его желтых глазах, вся фигура была резко выпрямлена, он напоминал тигра, следящего за добычей.
На лице И. было выражение мягкости и доброты, точно он благословлял Анну, и у меня мелькнуло в сознании: «благодать».
Отец глядел задумчиво и печально на свою дочь, точно он страдал от какой-то тайной боли своей дочери, которой не мог помочь и которая бередила его сердце.
Я же весь пылал. В голове моей мелькали мысли, кипели, точно волны наскакивали друг на друга. Я мысленно видел Ананду подле высокой фигуры Анны и думал, что никто и не мог быть избран ею, если она близко знала такого обаятельного красавца с глазами-звездами.
Я совершенно забыл обо всем; я видел только Ананду, вспоминал его необычайный голос, и вдруг у меня в ушах он зазвенел, этот голос:
«Не всякая любовь связывает плоть людей. Но плоха и та любовь, что связывает рабски дух их. То будет истинной любовью, где все способности и таланты раскрываются к творческой деятельности, где освобождается дух человека».
Иллюзия слуха была так сильна, что я невольно бросился вперед, чтобы увидеть Ананду из окна. Но железная рука И. меня крепко держала.
Капитан повернулся на произведенный мною шум.
— Вам дурно, Левушка! Как вы бледны! Здесь душно, поедемте домой, — сказал он, беря меня под руку с другой стороны и нежно стараясь меня увести.
Жанна услышала последние слова капитана, быстро подошла ко мне со словами:
— Не уходите, Левушка.
Но, увидев мою бледность, покачала головой и тихо прибавила:
— Вот какая я эгоистка! Только о себе думаю. Вам необходимо ехать домой. Вы очень страдаете?
Я не мог выговорить ни слова, какая-то судорога сжала мне горло. И. ответил Жанне, что сейчас капитан отведет меня домой, а вечером я смогу пообедать с нею, если она освободится к семи часам, — мы будем ждать ее в моей комнате. Сам же он, И. — если она разрешит — примет участие в ее делах по оборудованию квартиры.
Тут вмешались все время молчавшие турки, старик Строганов и Анна, категорически протестуя против вмешательства И. в это дело, уверяя, что все оборудуют без него.
Мы простились со всей компанией и, сопровождаемые Верзилой, который передал Жанне детей, вышли втроем на улицу.
И. хотел проводить меня до лодки, но капитан предложил ему посидеть со мною на скамье, пока он с Верзилой сделает одно маленькое дело очень неподалеку от дома.
Я был рад посидеть в тени, был рад побыть с И. Я попросил его дать мне укрепляющую пилюлю Али, но он ответил мне, что никакие пилюли сейчас мне не помогут.
— Есть люди, Левушка, которые слышат и видят то, чего не могут ни слышать, ни видеть сотни и тысячи людей. Они одарены особой силой внутреннего зрения и слуха, которые происходят по иной частоте колебаний и вибраций, чем те, по которым воспринимаются впечатления и ощущения большинством людей. Ты имеешь этот дар — слышать и видеть на расстоянии — и принимаешь его за галлюцинацию своей рассеянности. Если бы удар по темени не пришелся так не вовремя, твои способности развивались бы нормально. Теперь же весь твой организм, весь твой спинной мозг потрясены так необычайно сильно, что тот огонь, который живет в каждом человеке не пробужденным — как его скрытая сила, — вырвался и разорвал все преграды, лежащие на его пути, обострив все твои духовные силы. Когда ты оправишься от потрясения, я объясню тебе все то, о чем говорю сейчас вскользь. Я хочу только, чтобы ты понял, что ты не болен, не сходишь с ума, а просто в тебе преждевременно раскрыты к восприятию силы выше, больше и гораздо значительнее по частоте колебаний, чем те, к которым ты привык до сих пор. Соблюдай спокойствие. Больше лежи и всеми силами старайся не раздражаться. Никому ни слова о том, что мы сейчас говорили, — прибавил он, видя подходивших к нам капитана и Верзилу.
Зрелище, представившееся нам, было довольно необычно, и издали я никак не мог понять, что такое к нам приближается. Но И. начал сразу же смеяться и сказал мне:
— Ну, поздравляю, Левушка. Теперь ты поедешь по Константинополю в роли гаремной красавицы.
Теперь и я мог рассмотреть большой паланкин с опущенными занавесками, который несли два огромных турка. Я так возмутился, так затопал ногами, что И., весело смеявшийся за минуту, схватил меня обеими руками, усадил и очень серьезно сказал мне:
— Я только что просил тебя не раздражаться и предупреждал тебя о всей серьезности твоего состояния сейчас. Неужели для тебя так мало значат мои слова и все дальнейшие возможности чудесной жизни знания? И неужели же у тебя нет чувства юмора?
— И юмор я понимаю, и чрезвычайно дорожу всякой возможностью двинуться вперед в своих знаниях. Но я вовсе не желаю стать юмористической фигурой, хотя бы только в глазах тех матросов, которые нас повезут, — ответил я запальчиво.
— Прежде всего сдержи себя. Осознай большую радость быть господином самого себя. И оцени заботу капитана. Будь деликатен и прежде всего воспитывай себя так, чтобы находить джентльменскую внешнюю форму для выражения своих, хотя бы и очень неприятных, чувств. Ищи такта, о котором говорил тебе Флорентиец.
Группа приближалась. Капитан отделился от нее и подошел к нам, весело размахивая фуражкой.
— Как видите, я изобрел способ движения без тряски. Это носилки одного моего безногого приятеля, который предпочитает этот способ передвижения всякому другому. Но Бог мой! Вам хуже, Левушка? Вы были бледны, теперь вы в красных пятнах, — сказал тревожно капитан.
Я поборол свой припадок яростного раздражения и хотел «с холодной любезностью» поблагодарить капитана, как в дело вмешался И., очень ласково обратясь к капитану:
— Нет, капитан, Левушке не хуже. Это все еще реакция от удара. Но он прекрасно дойдет с вами пешком до лодки, и это ему будет даже полезно сейчас. А носилки ваши, если бы вы согласились, были бы, наверное, очень полезны для детей Жанны, чтобы отправить их домой с Верзилой. Жанне надо будет поехать по делам дома, и дети связывают ее по рукам и ногам. Если бы вы разрешили употребить раздобытый вами экипаж по моему усмотрению, я бы сейчас же пошел за детьми.
— Если вы находите возможным Левушке идти пешком, то я буду очень рад предоставить носилки в ваше распоряжение, — весело ответил капитан, и не подозревавший, какую бурю я пережил из-за его заботы.
И. пожал мне руку, попросил капитана уложить меня на диване дома и сказал, что заедет за мной в шесть часов и мы вместе отправимся к князю, если до тех пор я буду спокойно лежать.
Мы расстались с И. и двинулись в путь. Я был счастлив, что отделался от идиотского паланкина, но внутри у меня еще продолжало клокотать недовольство и на самого себя и на капитана.
— Я не понимаю, что за мужчины в Константинополе, — говорил, как бы рассуждая с самим собой, капитан. — Если такая женщина, как Анна, остается свободной, то у здешних мужчин не кровь, а вода. У нас в Англии она была бы уже дважды или трижды замужем и из-за нее было бы десять дуэлей. Ведь это сказочная красота.
— Я мало что понимаю в женской красоте, — ответил я. — Но думаю, что Анна в самом деле редкостная красавица. Что же касается мужчин, которые ее не покорили, то, думаю, покоряют тех, кто хочет быть покоренным. А вьются и дерутся вокруг тех женщин, кто выбирает, кому себя преподнести повыгоднее и поудобнее. Те же, кто, как Анна, ищут истинной любви, всегда идут очень скромным путем, если не обладают талантом и тщеславием.
Капитан даже остановился, так он был поражен моими словами.
— Ай да Левушка! Вот так отлил пулю, — разводя руками, сказал он. — Да тебе сколько лет? Пятьдесят или двадцать? Где это ты успел сделать такое наблюдение?
— Я право не знаю, что вас так удивляет? Мне кажется то, что я сказал, самым простым и обыкновенным. У нас в России много прекрасных женщин, в которых отсутствует кокетство. А ухаживают ведь не за самыми прекрасными, а за самыми кокетливыми. Эту азбучную истину мне всегда твердил брат, когда это приходилось к месту.
Мы молча, углубившись каждый в свои мысли, прошли весь остальной путь.
Добравшись до нашего отеля, мы почувствовали, что проголодались, и заказали себе легкий завтрак, который я ел, лежа на кушетке. Закурив сигару после завтрака, капитан опять вернулся к Анне.
— Как странно, — сказал он. — Я действительно отдал бы очень многое, чтобы временно любить такую богиню, как Анна. Но именно временно, отнюдь не представляя для себя возможным сделаться ее мужем или постоянным рыцарем. В ней есть что-то, что мешало бы мне подойти к ней очень близко.
— Анна кажется мне очень высокой по своей духовной культуре. Если вы еще не скоро уедете из Константинополя, то увидите одного из друзей И., который также близкий друг Анне. Если она любит его — даже без взаимности, — то никто не может стать с ним рядом, чтобы привлечь ее внимание. Один голос этого человека — с глазами, светящимися как звезды, — даже в разговоре пленяет; и, увидав и услыхав его один раз, его уже нельзя забыть. А говорят, он поет как Бог, — ответил я.
— Почем знать, что именно пленяет одного человека в другом? Анна для меня могла бы быть крупным эпизодом жизни, но никогда эпохой. А вот девочка Лиза, если бы жизнь свела меня снова с ней, весьма возможно, стала бы эпохой.
Я стал вспоминать Лизу, ее манеры и речь и спросил капитана:
— А как вы отнеслись бы к жене-артистке? И как бы вы отнеслись к ее таланту вообще? Ведь говорят, Лиза огромный талант. А вы полны предрассудков. Сидя в первом ряду концертной залы, где выступала бы ваша жена-скрипачка, как бы вы себя чувствовали?
— Я никогда не думал, чтобы сцена, эстрада или вообще подмостки могли играть какую-либо роль в моей жизни. Я всегда избегал женщин от театра. Все они казались мне так или иначе пропитанными духом карьеризма и желанием продать себя подороже, — ответил капитан.
— Но неужели же за вашу большую жизнь вы не встретили ни одной женщины, которая была бы действительно жрицей искусства? Для которой не было бы иной формы жизни, как только то искусство, которому она служит и которым живет? — спросил я снова.
— Нет, не встречал, — ответил он. — Я был знаком с так называемыми великими актрисами. Но ни от одной из них не вынес впечатления божественности их дарования. Приходилось встречать художников высокой культуры, которым, казалось, открывались тайны природы. Но... в жизни простого дня они оказывались людьми мелкими.
На этом закончилось наше свидание. Капитану нужно было сделать несколько деловых визитов, побывать на пароходе, а вечером он хотел посетить своих друзей. Мы расстались до следующего дня.
Утомленный целым рядом пережитых встреч, я задремал, незаметно заснул и проснулся от громко звавшего меня голоса И., который торопил меня переодеться, взять аптечку и идти к князю.
Он дал мне каких-то горьких капель. Я быстро снарядился в путь, и мы пошли пешком к особняку князя, что было не так далеко. Меня очень интересовала эта встреча. Как мне ни была противна старая жена его, все же жалость к ней, к ее близкой смерти и омертвелому телу сильно билась в моем сердце.
Невольно я задумался, как тяжело каждому человеку умирать. «Как думает о смерти Флорентиец? И как будет умирать он?» — подумал я. И вдруг среди бела дня, среди грохота улиц и суеты я услышал его голос: «Смерти нет. Есть жизнь, одна, вечная, а внешних форм ее много». Я остановился как вкопанный и непременно попал бы под колеса экипажа, если бы И. не дернул меня вперед.
— Левушка, тебя положительно нельзя отпускать ни на шаг, — сказал он, беря меня под руку.
— Да, нельзя, Лоллион, — жалобно сказал я. — Проклятый турецкий кулачище сделал меня сумасшедшим. Я просто прогрессирую в безумии и не могу остановиться. Я все больше галлюцинирую.
— Да нет же, Левушка. Ты очень возбужден был сегодня. Что тебя смутило сейчас?
— Мне пришла в голову мысль, как тяжело умирает старуха княгиня. Я подумал, что всем очень страшно и тяжко умирать. И подумал, как Флорентийцу рисуется смерть, — и вдруг услышал его голос: «Смерти нет. Есть жизнь, одна, вечная, а внешних форм ее много». Ну, разве не чепуха мне послышалась? — все так же жалобно говорил я И.
— Друг мой, ты услышал великую истину. Я тебе все объясню потом. Сейчас мы подходим к нашей цели. Забудь о себе, о своем состоянии. Думай только о тех несчастных, к которым мы идем. Думай о Флорентийце, о его светлой любви к человеку. И старайся увидеть в князе и княгине цель для Флорентийца и стремись в их дом внести тот мир и свет, которые живут в сердце твоего великого друга. Думай только о нем и о них, а не о себе, и ты будешь мне верным и полезным помощником в этом тяжелом визите. И он станет легок нам обоим.
Мы вошли в дом князя, пройдя через калитку довольно большого тенистого сада.
Нас встретила уже знакомая нам по путешествию на пароходе горничная княгини и сказала, что сама княгиня все как бы спит, а князь ждет нас с нетерпением.
Мы прошли через совершенно пустые комнаты и услышали сзади себя поспешные шаги. Это догонял нас князь.
— Как я рад, что дождался вас, — обратился он к И. — Я уже готов был ехать к вам, так меня беспокоит состояние княгини. Да и сам я не менее ее нуждаюсь в вашей помощи и советах, — продолжал он, приветливо улыбаясь и пожимая нам руки.
— Отчего же вас так тревожит состояние вашей жены? Я ведь предупреждал вас, что ее возврат к жизни будет очень медлен и что бульшую часть времени она будет спать, — сказал И.
— Да, это я все помню. И — очень странно для меня самого — абсолютно и беспрекословно верю каждому вашему слову. И вера моя в вас какая-то особенная, ни с чем не сравнимая, — говорил своим тихим и музыкальным голосом князь, пропуская нас в дверь третьей комнаты, которая оказалась кое-как и кое-чем меблированной, изображая нечто вроде кабинета.
Князь придвинул нам кресла к столу, сел сам на табурет восточного стиля и продолжал:
— Я не стал бы описывать вам своего состояния, если бы оно не было так странно. Чувство веры в вас стало моей силой жить сейчас. Точно в весь мой спинной хребет влилась какая-то мощь, которая держит на своей крепкой оси все мое тело и составляет основу моей уверенности. Но как только я представляю себе, что вы скоро уедете, — вся моя мощь исчезает и я чувствую себя бессильным перед всеми надвигающимися тяжестями жизни.
— Не волнуйтесь, дорогой мой князь, — сказал И. — Мы еще не так скоро уедем, во-первых. А во-вторых, сюда приедет один мой большой друг вместе со своим близким товарищем и учеником, который уже получил звание доктора медицинских наук. И оба тоже помогут вам. Возможно, что юный доктор останется вам в помощь, тот наш молодой друг. Как видите, судьба бывает иногда более чем заботлива о нас.
— Я не умею выразить вам, как я тронут вашей добротой. И главное, той простотой и легкостью, с которыми вы делаете самые большие вещи для людей и которые так легко принимать от вас, как будто бы это были пустяки, — закурив папиросу, сказал князь и, помолчав, продолжал:
— Мое состояние сейчас очень тревожно. Здесь должен был встретить свою мать, мою жену, ее сын, который желает быть выделен еще при ее жизни в своей наследной доле.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 09.03.2012, 10:42 | Сообщение # 33 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Я очень надеялся на это свидание, думая, что этот акт раздела наследства при жизни жены освободит меня от многих мук и судов после ее смерти. Сын ее, хотя и видный генерал и занимает высокое положение при дворе, — сутяга и стяжатель, враль и обманщик первосортный. Я получил сегодня телеграмму, что сам он не приедет, а присылает двух адвокатов из Москвы с полной доверенностью. Вы представляете себе, что это будет за ужас, если эти два франта явятся сюда, увидят мою нечленораздельно мычащую жену, не владеющую ни руками, ни ногами...
— Я вам уже сказал, — перебил И. князя, — что речь вашей жены и ее руки восстановятся довольно скоро. Что же касается ног, то ими она владеть вряд ли будет до смерти. Но смерть ее наступит относительно еще не скоро; и вам придется вынести тяжкий крест ухода за ней в течение не менее двух лет, а то и более. Сердце у нее исключительно здоровое. Не смотрите на эту предстоящую вам жизнь как на наказание. Великая мудрая жизнь не знает наказаний. Она дает каждому человеку возможность созревать и крепнуть именно в тех обстоятельствах, которые необходимы лично каждому, и только ему одному. В данном случае вы не о себе думайте, а о вашей жене. Старайтесь всей добротой сердца раскрыть ей глаза. Объясните ей, что нет смерти, как и нет разъединенной жизни одной земли. Есть единая вечная жизнь живой земли и живого неба. Это жизнь вечного труда всей вселенной на общее благо. Жизнь, духовная жизнь света и радости, включенная в плотные и тяжелые формы земных тел людей. И вся земная жизнь человека — это не одно данное конечное существование от рождения до смерти. Это ряд существований. Ряд плотных, видимых форм, в них всегда влита единая, вечная жизнь, неизменная и только меняющая свои условные временные земные формы. Я буду иметь с вами еще не один разговор на эту глубочайшую тему, если вас это интересует. Сейчас я хотел только, чтобы вы осознали все величие и смысл каждой земной жизни человека, чтобы вы поняли, как он должен ясно видеть все вещи в себе и вовне. И какую мощь в себе носит каждый, если он научился владеть собою, если он может — в одно открывшееся его знанию мгновение — забыть о себе как о временной форме и постичь глубокую любовь в себе, чтобы ею внести помощь мира в другое сердце. Пройдемте к вашей жене, вам теперь предстоит стать ей слугой самоотверженным и щадящим. Я вам вскоре окончательно скажу, в какой срок ей можно будет уже вставать и проводить дни в кресле.
С этими словами И. поднялся. Я внимал его словам, стараясь не пропустить ни единого. Но все было для меня так ново и неожиданно, что я ничего не понял до конца, ничего не смог уложить в логическую цепь мыслей.
По растерянному лицу князя я видел, что и он понял не больше моего, хотя слушал он И. в каком-то благоговейном экстазе.
Мы поднялись, и все втроем вошли в комнату княгини.
Как эта комната сейчас отличалась по своему внешнему виду от лазаретной каюты, представившейся нашим глазам на пароходе, когда капитан приказал ее открыть во время скандала и криков княгини. Окна были открыты, завешены гардинами так, что в комнате была полутьма. Благоухали всюду расставленные цветы, и царил образцовый порядок.
На высокой прекрасной постели лежала в красивом батистовом халате княгиня. Возле постели сидела сестра милосердия, поднявшаяся нам навстречу.
На шум шагов княгиня повернула голову в нашу сторону. Лицо ее не носило больше того бессмысленного идиотского выражения, которое было на нем в последний раз, и только вокруг рта оставалась еще синева.
В глазах ее, впившихся в И., было сознание окружающего. Она пыталась поднять руку, но по телу ее пробегали только судороги. Глаза ее с мольбой устремились к князю и из них покатились на дряблые и бледные щеки ручьи слез.
Князь подошел к постели, поднял безжизненную руку жены, поцеловал ее и сказал:
— Вы хотите приветствовать доктора, моя дорогая?
На этот раз уста больной чуть улыбнулись, и подошедший И. взял из рук князя мертво лежавшую в них руку княгини.
— Не делайте никаких напряжений, княгиня, — сказал он ей, считая пульс. — ваше дело идет хорошо. Сейчас вы уже вне опасности. И если вы будете аккуратно днем и ночью выполнять мои приказания, я ручаюсь вам за полное выздоровление ваших рук, за полный возврат вашей памяти и речи. Но надо научиться самообладанию и терпению. Вы всю жизнь не знали, что такое самообуздание, и только поэтому пришли к такому печальному концу. Перестаньте плакать. Теперь вам необхо-димо сосредоточить свою мысль на желании не только выздороветь, но и создать вокруг себя кольцо радостных, довольных и счастливых людей. Только радость и мир, которыми вы наполните всю атмосферу вокруг себя, могут помочь мне вылечить вас. Если от вас будут исходить злобные или раздраженные мысли и чувства, я буду бессилен помочь вам. Вы сами должны слиться в доброжелательстве и любви со всеми теми, кто будет вокруг вас.
По лицу старухи все лились потоки слез, которые осторожно отирал расстроенный князь. Из уст ее, пытавшихся все время что-то сказать, вырвалось вдруг диким, страшным, свистящим голосом слово «прощение». Как звук оборванной струны прозвенело это слово, сменяясь могильной тишиной. И я почувствовал уже знакомое мне ощущение тошноты и головокружения, когда меня обнял И. за плечи, шепнув: «Мужайся, думай о Флорентийце и призывай его на помощь».
Некоторое время в комнате царила полная тишина. И. стоял возле княгини, все еще держа ее руку в своей. Постепенно лицо ее перестали подергивать судороги, слезы больше не текли по щекам, и оно стало более похоже на живое, а не на ужасную, гримасничающую маску.
И. велел мне достать из аптечки два лекарства, смешал их, развел в них какой-то порошок красного цвета из флакона, которого я еще не видел и который показался мне золотым. Жидкость, закипев, стала ярко-красной. Я поднял голову княгини, а И. осторожно вливал ей лекарство в рот.
Как только с большим трудом последняя капля была проглочена, княгиня глубоко, облегченно вздохнула, закрыла глаза и задремала.
Мы все вышли из комнаты, предупредив сестру милосердия, что больная может проспать около суток без просыпу.
Мы снова вошли в кабинет князя, присели на прежние места, и И. сказал:
— У меня к вам просьба, князь. Вы все время стремитесь отблагодарить нас с братом за оказываемую помощь вашей жене.
— О, нет, не только жене, но и мне вы явились новым смыслом жизни, которую я считал загубленной! — вскричал князь. — Вы ведь не знаете, что порыв заставил меня жениться на моей теперешней жене. Я вообразил, что спасаю ее от тысячи новых ошибок. И ни от чего не спас, а оказался сам слаб и попал в презренное и бедственное положение. Вы не знаете...
— Я знаю, — перебил его И., — что вы и благородный, и очень честный, и добрый человек. Вот к этой-то доброте я и хочу сейчас обратиться. Вы, вероятно, слышали, что капитан и мы помогли одной бедной француженке с двумя детьми добраться до Константинополя. Она рассчитывала здесь отыскать своих родственников. Но, я думаю, найти их она не сможет. Здесь мы ее оставляем под покровительством одной чэдной семьи. Но бедняжка так молода, неопытна и плохо воспитана, что, несомненно, создаст себе много трудностей, из которых ей самой будет, пожалуй, и не выбраться. У нее вспыльчивый, неуравновешенный характер. И ваш такт и доброта помогут ей разбираться в жизненных встречах. Мы вскоре уедем, вам же придется здесь жить не менее полутора-двух лет, так как движение для вашей жены смертельно опасно. Если вы согласны, пойдемте с нами к Жанне Моранье. Мы вас познакомим с ней, и я буду спокоен, что у Жанны будет надежный и честный покровитель.
— Я буду очень счастлив, — ответил князь, — если мне удастся сделать что-либо хорошее для мадам Жанны. Но я сам так мало верю в свои силы и так горько переживаю разлуку с вами. Я готов хоть сию минуту идти к ней. Я буду видеть в ней только то сердце, которому я должен отдать всю мою благодарность вам, и перенесу на нее всю преданность вам.
Расставаясь, мы условились с князем, что завтра после визита к княгине, около полудня, пойдем все к Жанне.
Мы возвратились домой, и я был так утомлен, что немедленно должен был лечь в постель, совершенно ничего не соображая. Мысли мои все спутались, и я не помню, как заснул.
Довольно поздним утром следующего дня я был разбужен стуком в дверь моей комнаты, звенящий голос капитана стыдил меня за леность и поздний сон.
— Я уже сто дел сделал. Мой пароход уже отведен в док для ремонта, солнце успело порядком нажечь улицы, а вы все нежитесь, будущий великий человек? Я голоден как гончий пес. Вставай, Левушка, скорее я закажу завтрак, и мы его уничтожим на твоем балконе, если ты принимаешь меня в компанию, — громко продолжал говорить через дверь капитан.
Я ответил согласием, быстро проскочил в ванную, и через четверть часа мы уже сидели за столом.
И. ушел из дома, не оставив мне записки, из чего я понял, что он скоро вернется. И действительно, вскоре послышались его шаги, и он вышел к нам на балкон, как-то особенно сияя свежестью и красотой.
Поздоровавшись с нами, он осведомился у капитана о состоянии его парохода.
Лицо капитана омрачилось. Судно нуждалось в довольно серьезном ремонте; задержка парохода, где большая часть грузов и пассажиров направлялась дальше, создавала ему много осложнений и беспокойств.
— Но ваше присутствие, доктор И., мне так дорого; встречу с вами я считаю одной из самых значительных в своей жизни! И потому я готов был бы вынести вдвое больше беспокойств, только бы провести еще некоторое время в вашем обществе, если это для вас не тягостно, — докончил тихим голосом капитан, глядя на И. Его глаза сейчас смотрели печально. И это был вовсе не тот «волевой» капитан, тот «царь и бог» своего судна, перед которым трепетали и команда, и путешествующие.
Еще раз я видел новую грань души человека, и еще раз пришлось убедиться в необычайной разнице между тем, что видишь, и тем, что живет в человеке.
— Я тоже очень счастлив, что встретил вас, дорогой капитан, — ответил ему И. — И я не только не тягощусь вашим обществом, но, наоборот, в моем сердце живет большая братская дружба к вам. Сегодня я получил чудесные вести и о брате Левушки, и о своем близком друге Ананде, которого я ждал сюда не так скоро. Твой брат и Наль, Левушка, обвенчаны в Лондоне в присутствии Флорентийца и его друзей. Что же касается Ананды, то он рассчитывает через десять дней быть уже здесь. Мне бы очень хотелось, капитан, чтобы ваши заботы на некоторое время задержали вас здесь. Ананда — это такое высокое превосходство над обычным человеком, что свидание с ним, одно понимание, чего может достичь на земле человек из одинаковой с вами плоти и крови, ввело бы вас в высший круг идей, по сравнению с тем, чем вы живете сейчас. Я читаю в вашей душе целый томик вопросов, который все нарастает по мере нашего сближения. Можно было бы составить не только серию вопросов и ответов, но целый круг чтения «на каждый день», если бы изложить в литературной форме бурление вашего духа. Но все ваши вопросы нарастают именно потому, что я не так высок в своих знаниях и духе, как Ананда. Характерный признак присутствия среди людей истинного мудреца: вопросы не нарастают, а стихают. В сознании людей растет активность не ума, а интуиции. Подсознание вводит в гармонию их мысль и сердце, потому что атмосфера мудреца указывает каждому тщету и иллюзорность одних личных достижений и желаний. Я уверен, что встреча с Анандой убьет в вас целый караван кастовых и национальных предрассудков. В вас так много истинно ценного, истинно прекрасного, чем не могут похвастаться окружающие вас, ваши социально равные приятели.
Папироса капитана погасла, вино осталось недопитым; он сидел неподвижно, глядя в прекрасное лицо И. точно под гипнозом. В водворившемся молчании слышны были только шум города да изредка гортанные выкрики восточных разносчиков.
Каждый из нас ушел в самого себя, и никто не хотел нарушать молчания, в котором, очевидно, каждый по-своему создавал и переживал образ великой мудрости.
— Да, если вы говорите так о другом человеке, вы, выше которого я — человек — не видел человека, то каков же должен быть он, ваш Ананда? — отирая лоб, все таким же тихим голосом сказал капитан.
Я хотел ему сказать, что еще выше Ананды я видел человека, моего друга Флорентийца. Но внезапно почувствовал то особое состояние легкости во всем теле, ту собранность всего внимания в одну точку, которые каждый раз предшествовали видению образа или слышанию голоса тех, кого в этот миг со мной не было.
Я вдруг вздрогнул, точно меня ударил электрический ток, и увидал Ананду сидящим за столом в той позе, в какой я увидел его ночью в его доме.
«Не бойся и не беспокойся. И. не забыл ни о Флорентийце, ни о сэре Уоми. Но о них сейчас говорить не следует. Старайся больше молчать. Ценность слова так велика, что иногда одно произнесенное не вовремя слово может погубить целый круг людей. Дождись моего приезда», — поговорим.
Когда я сейчас это рассказываю, это кажется длительным. Но тогда все это мелькнуло, как мгновение молнии.
Я протянул руки к Ананде, очевидно, я что-то сказал, так как капитан в одно мгновение был подле меня, подавая мне стакан с вином.
— Бедный мальчик! Опять ваша голова заболела? — нежно спросил он.
И. тоже подошел ко мне, ласково улыбаясь, и по его сверкающим глазам я понял, что он знал истинную причину моего внезапного беспокойства.
Моя мнимая болезнь отвлекла внимание капитана от нашего разговора. Побыв с нами еще несколько минут, он отправился снова хлопотать по своим многочисленным делам. Вечер у него тоже был занят, и мы условились встретиться на следующий день часов в пять. Он хотел свезти меня обедать в какую-то знаменитую «Багдадскую» кондитерскую, уверяя, что я там увижу и не такие сюрпризы, как живая черная женщина. Я на все был согласен, лишь бы скорее остаться с И. и узнать подробности о брате и Наль.
Проводив капитана, И. вернулся ко мне на балкон и присел на кушетку, где я все еще лежал, чувствуя себя и на самом деле не очень крепким.
— Ты будешь несколько разочарован, милый друг, так как я сам знаю почти только то, что сказал тебе о Наль и твоем брате. Ананда вообще скуп на подробности. А на этот раз он особенно следит за каждым своим словом, которое посылает нам. У тебя такой вид, точно ты огорчен свершившимся браком? — спросил меня И.
— Я не огорчен, конечно, — ответил я. — Если в браке счастье моего брата и Наль, значит, ценность их жизни — для них самая главная сейчас, — ими достигнута. Но по всей ситуации вещей я представлял себе здесь нечто огромное, гораздо большее, чем самый обыкновенный брак.
И. неожиданно для меня весело-превесело рассмеялся, обнял меня, погладил нежно по моей неразумной голове и сказал:
— Откуда же ты взял, мой дорогой философ, что брак — это такое простое и обыкновенное дело? Брак зависит от тех людей, кто в него вступает. И могут быть браки огромного значения, вовсе не только личного для тех людей, кто в них вступает. Всякий брак, как ячейка рождения и воспитания людей, дело чрезвычайно важное и ответственное. Люди — отцы и матери, — если они поднялись до сознавания себя единицами всей вселенной, если их трудовой день вносит красоту в единение всех людей, будут готовы к воспитанию новых человеческих жизней; они будут проводить свои системы воспитания, не в словах, но на собственном живом примере увлекать своих детей в красоту. Если же они поднялись до больших высот творчества, они составляют те ячейки, где воплощаются будущие великие люди, творцы и гении, чье вдохновение составляет эпохи в жизни человечества.
Гармония семьи не в том состоит, чтобы все ее члены думали и действовали одинаково, имели или не имели тайны друг от друга. А в той царственно расточаемой любви, где никто не требует обязательств друг от друга, в той высочайшей чести друг другу, где нет слов о самопожертвовании, а есть мысль о помощи, о радости быть полезным. Все это, Левушка, встает перед тобой, как поток вопросов, и я уже говорил, приедет Ананда — у тебя забурлит творческий дух, а не вопросный водопад Ниагары. Об одном только должен ты подумать, и подумать очень крепко: в сердце твоем уже не раз шевелился червь ревности. Большего ужаса, чем пронизать свою жизнь припадками ревности, нельзя себе и представить.
Всю жизнь себе и всем окружающим можно отравить и даже потерять весь смысл долгой жизни только от того, что дни были разъедены ревностью. Можно иметь великий талант, можно увлечь человечество в новые грани литературы, музыки, скульптуры, — и все же создать себе такую железную клетку страстей в личной семейной жизни, что придется века изживать ту плесень и грибы на своем духе, что нарастил в ревнивой семейной жизни. И наоборот, одна прожитая в мире и гармонии жизнь проносится над человеком века и века как очищающая атмосфера, как невидимая помощь и защита ему.
Не задумывайся сейчас над вопросом брака твоего брата. Много пройдет времени, раньше чем ты поймешь великий смысл его жизни и проникнешь в духовный его мир. Ты до сих пор его знал как любимую и нежную няньку, как воспитателя и отца.
Встань, дружок. Вот тебе часть пилюли Али. Пойдем к князю, которого мы обещали сегодня познакомить с Жанной. Что касается твоего брата, то поверь: легкомысленного решения или вопроса о самопожертвовании для спасения Наль здесь быть не может. Здесь один из величайших моментов его жизни. Отнесись к нему с полным уважением и даже благоговением.
Я принял лекарство, захватил свою аптечку и молча пошел за И.
В доме князя мы нашли все ту же атмосферу болезни и угнетения. Князь, провожая нас в комнату жены, рассказывал о беспрерывных попытках княгини улыбнуться и говорить, попытках мучительных для всех, не приводящих ни к каким результатам.
— Здравствуйте, княгиня, — сказал И., наклоняясь над измученным, старческим лицом больной, которая казалась тяжелой, мертвенной массой среди чудесных, благоухающих цветов.
Княгиня с трудом подняла веки, но, увидав И., совершенно преобразилась. Глаза блеснули сознанием, губы сложились в улыбку без всякой гримасы.
— Вы прекрасно себя ведете. Я очень доволен вами, — говорил И., держа старуху за руку. — Можно отодвинуть часть гардин и впустить в комнату солнце, — обратился он к сестре милосердия. Когда солнце осветило комнату, я поразился, с каким вкусом, с какой тщательной заботливостью она была обставлена. Казалось, князь, забывший совершенно о своей Бог весть чем обставленной комнате, перенес сюда все свое внимание, чтобы вознаградить больную за ее страдания.
Я оценил, как высоко внутренне культурен должен быть этот человек, чтобы расточать свою доброту и заботы полумертвому телу своей ужасной супруги.
Мог ли бы я когда-нибудь дойти до такой высоты, чтобы забыть все горести и унижения совместной жизни и так ухаживать за женой, которая отравила бы мне мою молодую жизнь?
Мне даже холодно стало, когда я подумал, что такое представляло из себя существование князя как «жизнь». Мысли мои увели меня от действительности, — «Левушка — лови ворон» сидел вместо внимательного подлекаря, и очнулся я только от прикосновения И., смотревшего на меня с укором.
— Левушка, князь уже несколько минут ждет пилюлю Али и держит перед тобой стакан с водой. Этак мы долго задержимся здесь, и Жанна будет снова обижена на господина младшего доктора за его опоздание, — сказал он, улыбаясь только губами, а глаза его пристально и строго смотрели прямо в мои. Я покраснел и подумал, что он снова прочел все мои мысли, как я судил и копался в жизни князя.
Через несколько минут И. напоил больную красной кипевшей жидкостью, отдал сестре распоряжения, и мы вышли вместе с князем из дома.
До Жанны было не особенно далеко, но жара на улицах после тенистого и сравнительно прохладного дома князя, была нестерпима. Улицы, хотя считались центральными и главными, были зловонны и грязны. Пыль проникала в горло, и хотелось кашлять.
Наконец мы вошли в дом Жанны и сразу попали в атмосферу суеты, труда, веселой беготни и детского смеха.
Квартиры было не узнать. В пустой вчера передней стояла отличная деревянная вешалка, занявшая одну из голых стен. У другой стояло трюмо, столик, высокие стулья.
В магазине шла возня с установкой стеклянных шкафов и элегантных прилавков. Всем распоряжался сам Борис Федорович, только советуясь с Жанной и своей прекрасной дочерью Анной.
Но «благодать» не сияла сегодня в этой работе. Дивное лицо Анны казалось мне ликом с иконы, так много в нем было ласки и доброты. Я даже представить себе не мог этого мраморного лица в ореоле черно-синих кос таким божественно, нечеловечески добрым.
Но Жанна... нахмуренная, точно недовольная, едва цедящая слова в ответ на вопросы Строганова. Я не выдержал, пошел прямо к ней, и чувство у меня было такое, точно я иду с рогатиной на медведя.
— Вот как вы «легко» начинаете свое дело! Это что же, вы в благодарность И. так срамите его своей невоспитанностью? Сейчас же возьмите себя в руки, улыбнитесь и постарайтесь быть как можно внимательнее ко всем этим добрым людям, а особенно вежливы вы должны быть с тем новым другом, которого привел к вам сейчас И., — сказал, вернее выпалил я ей все это в лицо быстро, как из револьвера, выбрасывая горох французской речи.
Жанна, ждавшая, очевидно, что я подхожу к ней ласково здороваться, смотрела на меня ошалевшими глазами. Я не дал ей опомниться и продолжал осыпать ее своими гороховыми выстрелами.
— Скорей, скорей приходите в себя. Вспомните пароход и трюм, откуда вас вытащили. Не для того вас вводят в жизнь, чтобы вы упражнялись в своем дурном характере. Где же ваши обеты думать о жизни детей?
— Левушка, вы мной недовольны? Но вас так долго не было. Здесь все чужие; мне и страшно и скучно, — бормотала Жанна. Лицо ее было совершенно детски беспомощно.
— Чужие?! — воскликнул я возмущенно. — Да вы слепая! Посмотрите на лицо Анны. Какая мать может нести на своем лице больше любви и доброты? Сейчас же вытрите глаза и приветливо встретьте нового друга, — я вижу, И. ведет его к вам.
«Знала бы ты, что этот новый друг — не кто иной, как муж преследовавшей тебя на пароходе княгини», — подумал я сам в ту минуту, когда И. знакомил Жанну с князем. И вся комическая сторона дела так ярко сверкнула в моем уме, что я не выдержал и залился своим мальчишеским смехом.
— Эге, — услышал я смеющийся голос Строганова. — Да ведь, кажется, мы не на пароходе, бури нет и опасность как будто не грозит? А смельчак-литератор вроде как бы подает свой, ему одному свойственный знак опасности.
Я не мог унять смеха, даже Анна засмеялась низким, звонким смехом.
— Этот капитан, — ответил я наконец Строганову, — будет иметь со мной серьезное объяснение. Он создает мне совершенно не соответствующую моей истинной сущности репутацию. И особенно стыдно мне пользоваться ею в вашем, Анна Борисовна, присутствии.
— Почему же я так стесняю вас? — тихо и ласково спросила Анна, помогая отцу расставлять стулья.
— Это не то слово. Вы не стесняете меня. Но я преклоняюсь перед вами. Не так давно я видел одну прекрасную комнату в Б. Я представлял себе, что в ней должны жить существа высшего порядка. Я думаю, там, в этой комнате, вы были бы как раз на месте, — ответил я ей.
— Ай да литератор! Знал, чем купить навеки сердце престарелого отца! Ну, Анна, более пламенного обожателя у тебя не было, — воскликнул Строганов.
— Разрешите мне на полчаса увести одного из членов вашей трудовой артели, — услышал я за собой голос И. — Если вы ничего не имеете против, мы с Жанной пройдем в сад. Кстати, позвольте вам представить одного из наших друзей, — обратился он к Анне и ее отцу, подводя к ним князя.
Анна пристально посмотрела в глаза совершенно растерявшегося от неожиданной встречи с такой красотой князя. Она улыбнулась, подав ему руку, и ласково сказала:
— Я очень рада познакомиться с другом И. Мы будем рады видеть вас у себя дома, если вам захочется побыть в семье.
— Доктор И. беспредельно добр, назвав вам меня своим другом. Я самый простой первый встречный для него, облагодетельствованный им и еще ничем не отплативший ему за всю его помощь. Но если простому и слабому человеку вы разрешите когда-нибудь побыть подле вас, я буду счастлив. Мне кажется, вы, как и доктор И., вливаете в людей силу и уверенность.
— Вы совершенно правы, — ответил Строганов, — Анна мне не только дочь, но друг и моя сила жить. Буду рад видеть вас у себя в любой день. Вечерами мы всегда с Анной дома и почти всегда вдвоем. Семья наша огромна, и все любят веселиться. Только я да моя монашенка все сидим дома.
И., князь и Жанна вышли в сад, уведя с собой и детей. Я тоже пошел было за ними, но какая-то не то тоска, не то скука вдруг заставила меня остановиться, и я присел в темном углу за шкафом, где кто-то оставил стул.
Строганов с Анной разговаривали в передней, и слов их я не разбирал. Но вот стукнула дверь из передней, и отец с дочерью вошли в комнату.
— Что ты печальна так, Аннушка? Тяжело тебе приниматься за ремесло, когда вся душа твоя соткана из искусства? Но как же быть, дитя? Ты знаешь, как тяжело я болен. Каждую минуту я могу умереть. Я буду спокоен, если оставлю тебя обеспеченной каким-то самостоятельным трудом. Писать ты для печати не хочешь. Играть публично не хочешь. А только эти твои таланты могли бы обеспечить твою жизнь. Земля требует от нас труда черного или привилегированного. Если не хочешь служить земле искусством за плату, надо трудиться в ремесле. Вот, может быть, я ошибся в компаньонке, которую тебе предложил. Я думал, что катастрофа жизни поможет Жанне трудиться и она оценит тебя по достоинству. Но, кажется, я ошибся, — говорил Строганов, очевидно, продолжая начатый разговор.
Я хотел подать знак, что я все слышу, хотел выйти из своего угла, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих тайн. Но апатия, точно сонная непобедимая дремота, овладела мной, и я не мог пошевельнуться.
— Нет, отец, я не печальна. Напротив, я очень благодарна тебе за эту встречу. Мне так ясна моя роль подле этих прелестных, но заброшенных детей. Мать их обожает, но переходы от поцелуев к шлепкам ей кажутся единственной воспитательной системой и нормальной обязанностью. У меня личной семьи никогда не будет, ты это хорошо знаешь. Я буду им теткой-воспитательницей, пока... — голос ее слегка задрожал, она помолчала немного, — пока я не уеду в Индию, где буду многому учиться подле друзей Ананды. Но я дала тебе слово: это будет после твоей смерти.
Я не видел Строганова, но всем существом чувствовал, что в его глазах стояли слезы. И я не ошибся. Когда вновь раздался его голос, в нем слышались слезы:
— И подумать только! Сколько красоты, сколько талантов в тебе! Сколько сил ума и сердца! И все это должно гибнуть, оставаться бесполезным земле и людям.
— Как раз наоборот, отец. Любя людей всем сердцем, я хочу трудиться для них, для земли, а не над нею. Я хочу быть совершенно свободной, никакими личными узами не связанной и не выбирать себе людей по вкусу, а служить тем страдающим, кого мне подбросит жизнь. И в эту минуту твоей любящей рукой мне дана та из встреч, где я могу быть наиболее полезна. Мне не трудна будет Жанна, потому что она тоже дитя, хотя разница лет между нами небольшая.
Но в моей жизни был ты, — у нее же были жадные французские буржуа. А ты — хотя ты и смеешься над моим тяготением к Индии, над исканием какой-то высшей мудрости в жизни, — ты самый яркий пример людей, которых можно назвать великими посвященными.
Ничего не зная и не желая знать о каких бы то ни было «посвященных», ты всю жизнь подавал мне пример активной доброты. Ты ни разу не прошел мимо человека, чтобы не взглянуть на него со всем вниманием, чтобы не подумать, чем бы ты мог быть ему полезным. И ты помогал, не дожидаясь, чтобы тебя об этом просили.
Я шла и иду по тебе. Я только верна тем заветам, которые читала в твоих делах. Я знаю, как тяжела тебе моя любовь к Ананде, которую ты считаешь безответной и губящей меня. Но пойми меня сейчас и навсегда. В первый раз за всю нашу жизнь я говорю с тобой об этом, и этот раз будет и последним.
Не гибель принесла мне эта любовь, но возрождение. Не смерть, но жизнь; не горе, но счастье. Я поняла весь смысл любви, когда ничего не просишь, но все отдаешь. И все же не разоряешь душу, но крепнешь.
То высочайшее самоотвержение, в котором живет Ананда, это уже не просто человеческое творчество. Это мощь чистого духа, умеющего для каждого человека превратить его серый день в сияющий храм.
И если ты создал мне жизнь радости и счастья подле тебя, то он научил меня ценить каждый миг жизни как величайшее благо, где все силы человека должны уходить не на эгоистическое счастье жить, а на действие для блага всех людей. Не отказываюсь я от счастья, а только вхожу в него. Вхожу любя, раскрепощенная, весело, легко, просто.
В прихожей послышались голоса, разговор оборвался, и в комнату вошли Жанна, а за нею князь и И. Лицо князя было бодро, Жанна больше не хмурилась и принялась весело разбираться в каком-то картоне.
Послышался стук в дверь, все отвлеклись вниманием, я воспользовался мгновением и проскользнул в сад.
Через несколько минут я услышал, что меня зовут, но вместо того чтобы приблизиться к дому, я отошел в самый дальний угол сада.
Вскоре в дверях показалась фигура князя, державшего в руках конверт. Он искал меня, называя меня тоже: «Левушка», так как, видимо, не знал моего отчества, как и я не знал даже его фамилии по свойственной мне рассеянности.
Я очень обрадовался, что это был он. Легче всего мне было сейчас увидеться с ним. Он подал мне письмо, говоря, что его принес матрос-верзила.
Капитан писал мне, что не может сегодня обедать с нами, как сговорился вчера. В его делах сейчас некоторые осложнения, почему он просит отложить пока нашу восточную идиллию, а разрешить ему заехать к нам завтра часов в десять вечера.
Мы вернулись с князем в дом, где я передал И. содержание письма. Строганов приглашал нас к себе, но И. отклонил его предложение, сказав, что воспользуется свободным временем, чтобы написать несколько писем и дать мне отдохнуть от усиленной суеты.
Мы простились со Строгановыми, и И. предложил Жанне провести с нами вечер. Но старик категорически заявил, что Жанна пойдет обедать к ним, а вечером, часам к восьми, он приведет к нам и Жанну и Анну.
— Вот это прекрасно, — сказал И. — Может быть, и вы пожалуете к нам? — обратился он к князю.
Тот весь вспыхнул, растерялся как мальчик и с радостью ответил согласием.
Мы вышли с И. Он повел меня новой дорогой, но, видя мое ловиворонное состояние, смеясь, взял меня под руку.
— Итак, — сказал он, — новая жизнь Жанны и князя уже началась.
— Что она началась для Жанны — это я вижу, — ответил я. — Но чтобы она началась для князя — это для меня ниоткуда не следует.
— А для меня новая жизнь князя уже много яснее обозначилась, — улыбнулся И., — чем жизнь Жанны.
— Быть может, это и так, — возразил я. — Но если чья-либо жизнь здесь будет новая — так это жизнь Анны, а не этих двух.
И. остановился так внезапно, что на меня сзади налетели две элегантные дамы и далеко не элегантно сбили своими зонтиками мою панаму, не подумав даже извиниться.
Я разозлился и крикнул им вдогонку:
— Это совсем по-турецки.
Должно быть, я был смешон в своем раздражении, потому что проходивший мимо турок засмеялся, а я еще больше озлился.
И. ласково взял меня снова под руку.
— Ну и задал же ты мне загадку... Ай да Левушка, — сказал он смеясь, после чего мы благополучно добрели до своего отеля. Я был рад, что И. не обладал способностью стрелять речью с выговорами, как горохом из ружья, по примеру моего поведения с Жанной, хотя сознавал, что именно этого я достоин сейчас больше всего.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 10.03.2012, 11:26 | Сообщение # 34 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 18
Обед у Строгановых
Протекла целая неделя нашей суетливой константинопольской жизни, с ежедневными визитами к больной княгине, к Жанне, к некоторым из наших спутников по пароходу, о которых просил капитан, и я не только не успевал читать, но еле мог вырывать час-другой в день, чтобы осмотреть город или что-либо из его достопримечательностей.
В голове моей шла усиленная работа. Я не мог не видеть, как светлело лицо князя по мере выздоровления его жены. Когда в первый раз после долгого мычания она заговорила — хотя и не очень внятно, но совсем правильно — и шевельнула правой рукой, он бросился на шею И. и не мог найти слов, чтобы высказать ему свою благодарность.
В квартире Жанны тоже, казалось мне, царила «благодать». Дети хвостом ходили за Анной. Жанна, руководимая Строгановым и его старшей дочерью, веселой хохотушкой и очень практической особой, бегала по магазинам, наполняя шкафы и прилавки лентами, перьями, блестящими пряжками, образцами всевозможных шелков и рисовой соломки, из которых прелестные руки Анны сооружали не выставки, а дивные художественные произведения.
Сначала мне казалось, что невозможно для Анны это окружение суеты и самой элементарной мелочи жизни. Но когда я увидел, каким вкусом, красотой и благородством задышала вся комната, как лицо каждого входившего преображалось от мира и доброты Анны, я понял, что такое значили ее слова о сером дне, становящемся сияющим храмом.
Малютки, одетые, очевидно, со вкусом и заботой Анны, отлично ухоженные ласковой няней-турчанкой, чувствовали себя возле Анны в полной защите от вспыльчивой любви матери, всегда внезапно переходившей от ласки к окрику.
В магазине уже появилось несколько шляп, сделанных руками Жанны, и предполагалось дня через два-три его открыть.
Князь ежедневно навещал Жанну, но мне казалось, что между ними все еще не устанавливается верного тона дружеских отношений, тогда как к Анне у князя появилось простое, самое чистое и радостное обожание, каким любят недосягаемо выше стоящие существа.
В его новой жизни, которую я теперь видел ясно, складывался, или вернее, выявлялся добрый, мужественный человек. Иногда я бывал удивлен той неожиданной стойкостью характера, которую он проявлял при встречах с людьми.
Со мною Анна была неизменно ласкова. Но невольно подслушанный мною ее разговор с отцом так выбивал меня из самообладания, что я каждый раз конфузился, тысячу раз давал себе слово во всем ей признаться, а кончал тем, что стоял возле нее весь красный, с глупым видом школьника, накрытого на месте преступления в неблаговидной шалости.
Несколько раз, видя меня в этом состоянии, И. с удивлением смотрел на меня. И однажды, очень внимательно в меня вглядевшись, он улыбнулся мне ласково и сказал:
— Вот тебе и опыт, как жить в компромиссе. Честь, если она живой ниткой вибрирует в человеке, мучит его больше всего, когда ее хотят обсыпать сахарным песком сверху и скрыть маленькую каплю желчи под ним. Ты страдаешь, потому что цельность твоей природы не может вынести лжи. Но неужели же так трудно найти выход, если правдивость сердца его требует?
— Я вам ничего не говорил, Лоллион, а вы опять все узнали. Но если уж вы такой прозорливец, то должны были бы понять, что я действительно в трудном положении. Как могу я сказать Анне, что я все слышал и знаю ее тайну? Как могу я признаться ей, что сидел зачарованным, как кролик возле змеи, и не мог двинуться с места? Кто же, кроме вас, верящего в мою честь, поверит этому?
— Ты, Левушка, не должен ничего и никому говорить. Мало ли человек может знать тайн о жизнях других людей. Случайностей, я уже тебе говорил не раз, не бывает в жизни. Если тебе так или иначе пришлось увидеть чужую рану или сияние сердца, скрытое от всех, будь истинно воспитанным человеком. А это значит: и виду не подать, что ты о чем-либо знаешь. Если же тебя самого грызет половинчатость собственной чести, умей нести свое страдание так, чтобы от него не страдали другие. И унеси из пережитого урока знание, как поступать в следующий раз, если попадешь в такое же положение.
Разговор наш происходил в маленьком тенистом сквере, где мы присели, возвращаясь домой. От слов И. мучительное состояние мое не прошло, но мне стало ясно мое ложное поведение по отношению к Анне. И еще яснее стало видно, как я должен был собрать все силы и не допустить себя до роли подслушивающего.
— Ну, я думаю, особой трагедии на этот раз в твоей жизни не случилось. И если и было что-либо плохое, то это твоя рассеянность. Если бы ты представил себе, что Флорентиец стоит с тобою рядом, ты нашел бы сил встать и уйти.
— Какой ужас! — вскричал я. — Чтобы Флорентиец узнал, как я подслушивал. Только этого не хватало. Надеюсь, вы ему этого не скажете.
И. заразительно рассмеялся.
— Да разве ты, Левушка, мне что-либо говорил. Вообрази только, насколько мысль и силы Флорентийца выше моих, и поймешь всю нелепость своего вопроса. Но успокойся. Этот маленький факт — один из крохотных университетов твоего духа, которых бывает сотни у каждого человека в его простом дне. У того человека, который стремится к самодисциплине и хочет в ней себя воспитать.
— Я получил письмо и телеграмму от Ананды. Он сегодня выехал из Москвы. Если его путешествие будет благополучно, в чем я не сомневаюсь, он будет здесь через шесть дней. Я хотел бы, чтобы к этому времени ты прочел одну книгу, которую я тебе дам. Прочтя ее, ты несколько более поймешь, к чему стремится Ананда, чего достигли Али и Флорентиец и что, может быть, когда-нибудь постигнем и мы с тобой, — мягко приподнимая меня со скамьи, сказал И.
— О, Господи! До чего же вы добры и благородны, Лоллион. Ну, как можете вы сравнивать себя с невоспитанным и неуравновешенным мальчишкой. Если бы я хоть сколько-нибудь, в чем-нибудь мог походить на вас, — чуть не плача, ответил я моему другу.
Мы двинулись из сквера по знойным, пестрой толпой усеянным улицам, полным красными фесками, как мухоморами.
— Сегодня мы с тобой пойдем обедать к Строгановым. Анна хочет отпраздновать в семейном кругу свое новое начинание, — сказал И. — Нам надо быть кавалерами, заказать цветы к столу и торт. А также принести с собой роз обеим молодым хозяйкам магазина, Жанне и Анне, и старой хозяйке дома, жене Строганова.
— Я очень сконфужен, — сказал я. — Я никогда не бывал в обществе, никогда не видел большого обеда и совсем не знаю, как себя там вести. Было бы лучше, если бы вы поехали туда один, а я бы почитал дома книгу.
— Это невозможно, Левушка. Тебе надо приучиться к обществу людей и быть примером такта и воспитанности. Вспомни о Флорентийце, наберись мужества и пойдем вместе.
— Не могу себе вообразить, как я войду в комнату, где будет полно незнакомых мне людей. Я непременно или что-нибудь уроню, или буду ловиворонить, или не удержусь от смеха, если что-либо мне покажется смешным, — недовольно бормотал я.
— Как странно, Левушка. Ты обладаешь большим литературным талантом, наблюдательностью и чуткостью. И не можешь сосредоточиться, когда встречаешься с людьми. Войди в гостиную, где, вероятно, все соберутся перед обедом, не топчись рассеянно в дверях, ища знакомых лиц, с кем бы поздороваться. Огляди спокойно всех, найди глазами хозяйку и иди прямо к ней. На этот раз иди за мной и верь, что в этом доме твоей застенчивости нет места.
Мы прошли за угол и столкнулись лицом к лицу с капитаном. Обоюдные восхищения радости показывали каждому из нас, как мы успели сдружиться. Узнав, что мы ищем цветов и тортов и очень хотим найти фиалок, так как это любимый цветок Анны, капитан покачал головой.
— Торт, хоть башней, с мороженым и без него, найти ничего не стоит. Но хорошие цветы найти в этот глухой сезон — это задача, — сказал капитан. — Но так как вы хотите их найти для красавицы, какую раз в жизни можно увидеть, стоит постараться. Зайдем к моему знакомому кондитеру, он выполнит заказ с восторгом, потому что многим мне обязан. А потом сядем в коляску и помчимся к одному моему другу — садоводу. Он живет верстах в трех от города. Если только есть в Константинополе хорошие цветы и фиалки, они у вас будут.
Быстро, точно по военной команде, мы прошли еще две улицы и вошли в довольно невзрачную кондитерскую. Я был разочарован. Мне хотелось сделать заказ в блестящем магазине; здесь же я не ждал найти что-либо из ряда вон выходящее.
И как всегда, ошибся. Пока капитан и И. заказывали какие-то мудреные вещи, хозяйка, закутанная с ног до головы в черное покрывало, подала мне какое-то пирожное и бокал холодного темно-красного питья. Ничем не прельстило меня ни то, ни другое, но когда я взял в рот кусочек, я жадно немедленно отправил в него все оставшееся. Едва запив его холодным питьем, я мог только сказать:
— Капитан, это Багдад.
Капитан и хозяева засмеялись, мои спутники потребовали себе багдадского волшебства, а я справился со второй его порцией не менее быстро, чем с первой.
Капитан нас торопил; мы сели в коляску и понеслись по сонному городу, точно лениво дремавшему под солнцем.
— Вот и суди по виду, — сказал я капитану. — Я осудил вас, зачем вы пошли в такую тоскливую кондитерскую. А вышло так, что, очевидно, вечером кое-кто язык проглотит от ваших тортов.
Капитан смеялся и рассказывал нам в юмористическом тоне о своих многочисленных бедствиях. Он очень скромно упомянул, что всю пароходную бедноту, задержанную в Константинополе из-за ремонта, устроил на свой счет в нескольких второразрядных гостиницах.
— Все бы ничего, — вздыхал он. — Только дамы из первого и второго классов замучили. И зачем только созданы дамы, — комически разводя руками, говорил он.
— Вот бы посмотрел я на вас, если б не было дам. Ваши желтые глаза никогда не становились бы глазами тигра, и вам было бы адски скучно командовать одними мужчинами.
— Левушка, вы второй раз отливаете мне пулю прямо в сердце. Хорошо, что сердце у меня крепкое и приедем скоро. Знаете ли, доктор И., если бы отпустили этого молодца со мною в Англию, он, пожалуй, забрал бы меня в руки чего доброго.
И. улыбался капитану, улыбался мне и стал рассказывать, как хорошо все сложилось в судьбе Жанны. Капитан внимательно слушал и долго молчал, когда И. окончил свой рассказ.
— Нет, знаете ли, я, конечно, только морской волк. Но чтобы Анна вязалась в моем представлении со шляпами — никак не пойму. Анна — богиня... и шляпы! — все повторял капитан.
— Но ведь для шляп нужна толпа людей, — сказал я.
— Ах, Левушка, ну какие это люди. Это дамы, а не женщины. Но вот мы скоро и приедем. Обратите внимание на эту панораму. Тут все дамы из головы выскочат.
И действительно, было на что посмотреть, и нельзя было решить, с какой стороны город казался лучше.
Но рассматривать не пришлось: мы остановились у глухих ворот высокого, глухого забора. Капитан позвонил в колокольчик, и юноша-турок сейчас же открыл калитку.
Переговорив о чем-то с осклабившимся и радостно блестевшим зубами до затылка молодым турком, капитан повел нас в глубь сада. По бокам дорожек шли грядки всевозможных цветов. Много было таких, каких я еще никогда не видал. По дороге капитан сорвал небольшой белый благоухающий цветок и подал его мне.
— Все джентльмены в Англии, одеваясь к обеду, вкалывают в петличку такой цветок. Он называется гардения. Когда будете сегодня обедать, приколите в память обо мне этот цветок. И подарите его той, которая вам больше всех понравится сегодня, — сказал он, беря меня под руку.
— В вашу честь я приколоть цветок могу. Но обед, куда я пойду, не будет восточным пиром. И для меня там не будет ни одной женщины, как бы они все ни были красивы. В моем сердце живет только мой друг Флорентиец, и ваш цветок я положу к его портрету, — ответил я.
Капитан пожал плечами, но ответить ничего не успел. Навстречу нам шел огромный, грузный турок, такой широкоплечий, что, казалось, весь земной шар поднимет. Это был хозяин оранжерей, приветствовавший капитана как сердечного друга. Опять я подумал, что, судя по внешности, я бы поостерегся этого малого, а вечером обязательно обошел бы его подальше.
У хозяина оказались чудесные орхидеи, оказались и пармс-кие фиалки. И. вместе с капитаном заказали какие-то причудливые и фантастические корзины из белых орхидей, из розовых гардений и роз. Фиалки же мы должны были принести с собой Анне, а розы ее матери и Жанне.
Нагруженные легкими плетеными корзиночками, где в сырой траве лежали цветы, мы вернулись все втроем к нам в отель. Времени оставалось только чтобы переодеться и покатить к Строгановым. Капитан сидел на балконе, и до меня долетали обрывки его разговора с И. И. говорил ему, что вскоре приедет Ананда, с которым он его обещал познакомить. Кроме того, он обещал капитану ввести его в дом Строгановых, чтобы послушать прекрасную игру и пение Анны.
— Я вам буду более чем благодарен, доктор И. Вечер, проведенный с вами в обществе красавицы-музыкантши, даст мне, быть может, новую силу оценить талант по-иному, чем таланты за плату выступающих сценических деятелей. Однажды каверзный Левушка царапнул меня по сердцу, задав вопрос, как бы я отнесся к жене, играющей для широкой публики. И я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос, — задумчиво говорил капитан.
— Наш Левушка недаром обладает глазами как шила. Просверлил в вашей душе дыру, а пластыря мира не приложил, — засмеялся И.
— Нет, никто не может научить меня миру. Мне любы только бури, на море они или на суше, но всюду со мной и вокруг меня — только бури.
Тут я вышел, переодевшись в белый костюм из тонкого шелка, заказанный для меня И., в черном галстуке — бантом, в черном поясе-жилетке и с гарденией капитана в петлице. Волосы мои уже отросли и ложились красивыми кольцами по всей голове.
— Батюшки, да вы красавец сегодня, Левушка. Помилосердствуйте, Жанна окончательно очаруется вами, — закричал капитан.
Но ни его ирония, ни внимательный взгляд И. меня не смутили. Я был полон внутри мыслями о Флорентийце и брате и решил твердо ни разу не превратиться сегодня в «Левушку — лови ворон».
Мы спустились вниз, простились с капитаном и, бережно держа корзиночки с цветами, сели в коляску.
У подъезда дома Строгановых стояло несколько экипажей. Я понял, что обед будет не очень семейным, что, кроме нас, будут еще гости, но еще раз дал себе слово быть достойным Флорентийца и собрать все свое внимание, думая не о себе, а о каждом из тех, с кем я буду говорить.
В просторной, светлой передней Строгановых, где по двум стенам стояли высокие деревянные вешалки, висело много летних плащей и лежали целой кучей всевозможного рода шляпы.
Два турка взяли у нас шляпы, помогли нам вынуть цветы. Я был поражен, какое чудо искусства — две бутоньерки из фиалок — оказалось в моей корзиночке; тогда как у И. оказались три пучка роз на длинных стеблях, каждый из которых был связан прекрасной восточной лентой. И. подал мне букет розовых роз, взял у меня одну бутоньерку из фиалок и сказал:
— Иди за мной, Левушка. Я подам букет старой хозяйке и Анне. Ты подашь фиалки Анне и розы Жанне. Не робей, держись просто и вспоминай, как держит себя Флорентиец.
Сопоставление высоченной и величественной фигуры моего обожаемого друга с моею фигурой среднего роста и хрупкого сложения, его манер — простых, но величавых — с моей юркостью, мысль, как хорош бы я был, величественно выступая в подражание ему, показалась мне такой комичной, что я едва удержался от смеха; но улыбки удержать не мог, и с нею вошел в гостиную.
Здесь были только одни мужчины, и гостиная скорей походила на курительную комнату, так в ней было накурено.
— Ну, вот и вы, — услышал я голос Строганова, шедшего нам навстречу. — Я думаю, мои дамы начинают уже беспокоиться о своих кухонных изобретениях и приходят в плохое настроение. Мы ждали вас по-семейному раньше, а вы, столичные франты, по этикету, за четверть часа, — смеялся он, пожимая нам руки. — Пойдемте, я познакомлю вас с моей старухой. А со всеми остальными и знакомить не буду. Все равно перепутаете все оглы и паши, — взяв И. под руку, продолжал он.
Он подвел нас к величавой пожилой, но еще не старой женщине в черном шелковом платье, очень простом, но прекрасно сидевшем на ее стройной, несколько полной фигуре.
Увидев лицо дамы, я был поражен. Косы на голове ее лежали тяжелой короной и, к моему удивлению, были пепельного цвета. Глаза черные, овал лица продолговатый, цвет кожи смуглый, почти оливковый, руки прелестные. Передо мной стояла Анна — дыбом. Все в матери напоминало дочь, но... какая разница, какая пропасть лежала между этими двумя несомненными красавицами.
— Я очень рада видеть вас у себя, — сказала она И., принимая цветы и благодаря за них. — Муж мой мне говорил так много о вас.
Голос ее был тоже низкий, как у Анны, но и здесь была пропасть. Он был хрипловатый, и в нем звучали нотки избалованной красавицы, привыкшей всех побеждать и поражать своей красотой. Мне она только едва улыбнулась, сейчас же переведя глаза на высокого турка в феске и европейском платье и продолжая начатый с ним раньше разговор. У меня не было времени размышлять о жене Строганова, так как нам навстречу шла Анна, но какая-то ледяная струйка пробежала к моему сердцу, и я пожалел Строганова.
Анна была в белом кисейном платье; черные косы, как обычно, лежали по плечам, глаза сверкали, опять вызвав во мне воспоминание о глазах-звездах Ананды. Она протянула И. свою дивную руку, которую он поцеловал, и радостно сверкнула глазами, принимая от него фиалки.
— Наконец-то, — сказала она. — Всякого сюрприза я могла ждать от вас. Но чтобы вы подарили мне фиалки...
Когда же я, в свою очередь, подал ей еще букет фиалок, она точно задохнулась, так глубоко было ее удивление.
— И вы, и вы достали для меня мои любимые цветы, — тихо сказала она, беря меня под руку и отводя со средины комнаты, где мы стояли, привлекая общее внимание. — Вы с вашим братом чересчур балуете меня. О, если бы вы знали, эмблемой какого счастья служат для меня эти цветы.
— Я знаю, — сказал я необдуманно. Увидя необычайное удивление на ее лице, поняв, как глупо я попался, я не дал ей опомниться и попросил указать мне, где в этой огромной комнате сидела Жанна. Удивление и беспокойство чудного лица Анны сменилось наконец смехом.
— Чудак вы, Левушка, — сказала она. — Вы меня так, было, озадачили, — и она еще веселее засмеялась. — Ну вот вам Жанна и князь. Веселитесь, я же пойду выполнять свои обязанности хозяйки. Вы будете сидеть подле меня, вернее между мной и Жанной за обедом, так как ни одна из нас не желала уступить вас никому, — и, улыбаясь всем нам троим, она нас оставила. Я подал Жанне розы и сел подле нее на турецкое низкое кресло.
Я не мог ни осмотреть комнаты, огромной, с опущенными гардинами и массой зажженных ламп, ни наблюдать движущихся в ней, весело и громко, часто по-турецки, разговаривающих людей, так как Жанна сыпала сотню слов в секунду, все время требуя от меня внимания и ответов. Главное, чем она была недовольна, это что мое соседство с нею по правую сторону, а не по левую, где должен был сидеть князь.
Наконец мне удалось перебить ее и спросить князя, в каком состоянии он оставил жену.
— Очень хорошо, Лев Николаевич, княгиня уже пыталась держать в руке чайную ложечку и радовалась как дитя, — ответил князь.
Тут открылись двери столовой, и хозяин, стоя на пороге, пригласил нас к столу.
Анна уже спешила ко мне. Одна бутоньерка фиалок была приколота к ее груди и резко выделялась на белом фоне платья, еще больше подчеркивая беломраморную кожу ее лица и шеи.
Подав ей руку, я двинулся в шеренге пар, увидя впереди себя мать Анны с тем элегантным турком, с которым она разговаривала при нашем появлении.
Когда я занял указанное мне Анной место, то оказался не только между нею и Жанной, но и vis-a-vis с молодым Ибрагимом, который был очень элегантно, по-европейски одет. Мы радостно раскланялись с ним. Рядом с ним сидела девушка несколько восточного типа. Жанна сейчас же шепнула мне, что это племянница Строгановой, дочь ее сестры: что сама Строганова, особа очень добрая и веселая, видит в ней будущую жену Ибрагима. Я очень пожалел моего приятеля, так как лицо девушки было смазливеньким, но тупым. Вряд ли можно было ждать вдохновенных минут от такой жены.
Гости заняли длиннейший стол. Комната была отделана по-восточному, вся в разноцветной инкрустации, с преобладанием голубого тона, в два света, с абсолютным отсутствием всякой мебели, кроме низких диванов во всю стену, покрытых исключительной роскоши коврами.
Я взглянул на свою соседку и заметил, что по другую сторону от нее сидел И., а рядом с ним старшая дочь Строганова. Я пожалел И. от всего сердца, так как уже знал веселое легкомыслие, мягко выражаясь, этой практической особы.
Анна ела очень мало, но требовала от меня внимания к восточному обеду. Не успели гости насытиться восточными закус-ками, как два человека внесли заказанные нами волшебные корзины цветов. Кроме наших, была еще не менее оригинальная и изящная корзина орхидей, вставленная в прекрасную хрустальную вазу, которую поставили прямо перед Анной.
— Это, несомненно, вам шлет привет капитан, с которым мы вместе выбирали вам цветы, — тихо сказал я Анне.
— Если бы сегодня не так сильно сияло мое сердце, я бы рассердилась. Но сегодня я ни на что и ни на кого сердиться не могу, — ответила она мне.
— Помилуйте, человек так преклоняется перед вашей красотой, так искренно шлет вам свой восторг. Посмотрите, как высоко культурным надо быть, чтобы так сложить орхидеи. Ведь это целая симфония от розового до черного цветов. А вы говорите, что могли бы рассердиться, — запальчиво воскликнул я, обидясь за моего друга.
— Вы меня не поняли, Левушка. Я не так сказала. Конечно, вкус должен быть художественный у человека, умеющего так подать цветы. Но этот изысканный вкус расточает ваш капитан всем и всюду, играя им, как манком красоты. Моему же сердцу дорога та красота, в которой отражено не только изящество вкуса, но и изящество духа. Какой цветок вы хотели бы унести домой? Одну из орхидей, таких причудливых, роскошно перламутровых, или одну маленькую ароматную фиалку? — спросила она меня.
— Так нельзя ставить вопроса. Фиалка, которую вы держите в руках, которую вы назвали эмблемой и любимым цветком, — уже не цветок, не вещь, а символ для меня. А цветок капитана — просто дар восхищенного человека, его благодарность за встречу, — ответил я. — Я вообще заметил, что капитан произвел на вас плохое впечатление. Мне это очень и очень жаль. Он, конечно, тигр. Но в нем высокое благородство, храбрость и... так много схожего иногда в его словах со словами лучшего человека, кого я имел счастье знать. И. обещал ему познакомить его с Анандой и дать ему возможность послушать его пение.
Точно искры вспыхнули в глазах Анны, и лицо ее побледнело. Ни слова не ответив мне, она повернулась к И.
— Левушка, соседка справа тоже хочет говорить с вами. Объясните нам. Князь смеется надо мной и не хочет сказать, что это за цветы подали Анне. Ведь это искусственные? — услышал я голос Жанны.
— Нет, Жанна, это орхидеи. Нравятся они вам?
— Не очень, Левушка. Ваши розы гораздо лучше и чудесно пахнут. Но посмотрите на мадам Строганову. Она сегодня всем недовольна. Ей очень не по сердцу, что все сегодня делается для Анны.
— Почему же так? — недоуменно спросил я.
— Потому что Анна — это внутренний раскол в семье. Она не хочет делать блестящей партии, как хочет мать, а живет в мечтах, якшаясь со всякой беднотой. Кроме того, я подозреваю, что мать завидует красоте Анны, — тихо прибавила она.
Мне была неприятна болтовня Жанны; мне казалось не особенно благородным сплетничать насчет тех людей, кто так трогательно помогал ей начать новую жизнь.
— Будете ли вы петь сегодня? — спросил я снова повернувшуюся ко мне Анну.
— Мне бы не хотелось, но, вероятно, придется. Среди наших гостей есть несколько лиц, глубоко ценящих и понимающих музыку. Мать моя не артистична. Но сидящий рядом с нею человек музыкален и даже считается хорошим певцом, — ответила она, лукаво улыбаясь.
— Ах, как жаль, как глубоко жаль, что капитан не может вас услышать. Для него это было бы более чем необходимо, быть может, даже откровением, — воскликнул я.
— Удивительный вы фантазер, Левушка. Наверное, вам в угоду И. хочет, чтобы я устроила музыкальный вечер для маленького кружка людей, когда приедет Ананда. Если вам удастся услышать его пение все остальные звуки покажутся вам бедными и ненужными. Каждый раз, когда я слышу этот голос, я расстраиваюсь своим убожеством.
— Оправдание вашим словам можно найти только в величии вашего собственного таланта и вашей души, Анна. Тот, кто понимает, где сияют вершины, только тот может быть недоволен, имея ваш талант, который И. называет огромным.
— Положительно, Левушка, вы решили сегодня задавать мне шарады, — засмеялась Анна.
— Нет, о нет! Если бы вы знали, как я перед вами виноват...
Моя речь оборвалась. Я увидел выдвинувшуюся голову И., и его взгляд напомнил мне о нашем разговоре в сквере. И. задал Анне какой-то вопрос, а я, как в спасительный фарватер, повернулся к Жанне.
Обед шел своим порядком. Неоднократно я перехватывал взгляд высокого турка, о музыкальности которого говорила Анна. Огненные, какие-то демонские глаза его часто останавливались на Анне. И иногда в них мелькало зверское выражение ненависти, когда он смотрел на И., с нею разговаривающего.
«Вот тебе и здравствуй, — подумал я. — Не хватало только моему дорогому И. отвечать за грехи Ананды».
Не успел я подумать об этом, как высокий турок встал, взял в руку бокал с шампанским и очень важно, даже величаво, поклонился своей соседке, хозяйке дома. Она улыбнулась ему и постучала ножиком о край своего хрустального стакана.
Голоса сразу смолкли, и все глаза уставились на турка, желавшего провозгласить тост.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 10.03.2012, 11:27 | Сообщение # 35 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| После довольно пространного прославления родителей — быть может, это так полагалось по восточному обычаю, но мне казалось фальшивым — он перешел к виновнице торжества — младшей дочери. Речь свою он произносил на французском языке, заявляя, что выбирает его потому, что за столом есть люди, понимающие только этот язык. Он сказал это самым невинным тоном, будто бы выполняя элементарное требование вежливости, но что-то в его глазах, лице и всей фигуре было так едко и оскорбительно насмешливо, что вся кровь мне ударила в голову. Я не сомневался, что он внутренне издевался над Жанной, хотя внешне все было формально правильно.
Анна, сидевшая опустив глаза, поглядела на меня своим бездонным взглядом, точно уверяя меня в суете и ненужности всего окружающего. Мне стоило усилий снова вслушаться в речь оратора. Голос его был ясный, повелительный, речь правильная; необычайно четко он выговаривал все буквы до последней.
Отвлекшись вниманием к наблюдению за самим человеком, я потерял нить его речи и собрался с мыслями только к завершению его длинного тоста, в котором, очевидно, и была вся соль.
— Вот перед нами не только жемчужина Босфора, которая могла бы украшать любой гарем, любой дворец, но женщина, для красоты и талантов которой всей земли мало. И что же мы видим? Женщина эта хочет самостоятельно трудиться, колоть свои прелестные пальцы иглой и булавками. Стыдно нам, мужчинам Константинополя, не сумевшим завоевать сердце красавицы прелестней всех красавиц мира.
Но если уж нам это до сих пор не удалось, то мы объявляем себя ревнивыми телохранителями и не потерпим, чтобы кто-либо, не турок, отнял у нас наше сокровище. Я предлагаю тост за вечно женственное, за красоту, за страсть, за женщину, как украшение и добавление к жизни мужчины, а не как за труженицу. Царственной красоте и царственное место в жизни, — закончил он. Он чокнулся бокалом со Строгановым и прошел вокруг стола к месту Анны.
Я не слышал, что сказала Анна И., но видел ее молящий взгляд и его ответную улыбку и кивок головой.
Турок приблизился к нам. Все гости вставали со своих мест, чокаясь с Анной и хозяевами и создавая каламбуры на тост турка. На его лице было выражение адской дерзости, злобы, ревности, как будто он на что-то решился, что-то поставил на карту, хотя бы это вызывало и скандал.
Я задрожал: какой-то ужас вселила в меня эта адская физиономия.
Вдруг, шагах в трех-четырех от нас, турок весь побледнел, так побледнел, что даже губы его стали белы. Он слегка пошатнулся, как будто порываясь идти вперед, а перед ним была непроходимая преграда. Он снова пошатнулся, схватился рукой за сердце. К нему бросились на помощь. Но он уже оправился, старался улыбнуться, но видно было, что он сам не понимает, что с ним происходит.
Когда он схватился за сердце, он выронил из руки браслет, как мне показалось, из розовых кораллов. Но, как после мне сказал И., из розовых жемчужин и розовых же бриллиантов — вещь неоценимой стоимости.
Очевидно, он хотел, тайно для всех, надеть эту драгоценность на руку Анны, а его внезапная болезнь выдала его желание. Кто-то подал ему браслет, он с досадой положил его в карман и пошел к Анне, хотя шел теперь еле волоча ноги, сгорбившись и сразу став старым, почти безобразным.
Он с трудом чокнулся с Анной, поднявшейся к нему навстречу, не сказал ей ни слова, хотя глаза его готовы были выскочить из орбит, и, резко повернувшись, пошел обратно на свое место.
Я неотступно наблюдал его. Мне было странно, что, еле волоча ноги в нашу сторону, он имел силы так резко повернуться от нас. И еще более странно было его поведение дальше. Чем ближе он подходил к своему месту, тем легче и уверен-нее он шел. И, опускаясь на стул возле хозяина дома, он уже весело подшучивал над собой, говоря, что у него, должно быть, начинается грудная жаба.
Еще я не смог отдать себе отчета в том, что произошло, как снова шум и смех гостей был прерван звоном по бокалу; и на этот раз поднялся хозяин дома, очевидно желая сказать ответный тост.
— Прежде всего я благодарю моего гостя за столь высокое прославление родителей «перла», хотя считаю себя совершенно недостойным похвал и вижу в тосте моего гостя обычай восточной вежливости. Что же касается тех граней между чистокровными турками и европейцами, между трудящимися и живущими на чужой счет, то... — он смешно подмигнул и продолжал: — Вот он, наш знаменитый оратор, считает себя турком. Имя его Альфонсо. Есть ли такое турецкое имя? А фамилия его — да-Браццано. Возможна ли такая турецкая фамилия?
Кругом раздался смех.
— Фамилия его говорит и об испанцах, и о маврах, и об итальянцах, — о ком хотите, только не о турках. А вот психология и воспитание нашего друга могут быть глубоко турецкими. Это уж дело его вкуса и склонностей.
Что касается моей обрусевшей семьи, то в ней все трудятся. И если завтра я закрою глаза, то все члены моей большой семьи будут стоять в жизни на своих ногах и пройдут в полной материальной независимости свой жизненный путь.
Сегодняшний день я считаю самым счастливым, так как меньшая моя дочь, единственный совершеннолетний член семьи, не имевший самостоятельного труда, становится независимой хозяйкой большого дома. Я приветствую в ее лице всех трудящихся, образованных женщин. Женщин не игрушек и развлечений, а женщин — друзей своих мужей и детей. Да здравствует счастье труда, единственное верное счастье человека.
И Строганов точно так же, как турок, пошел вокруг длиннейшего стола к Анне, по дороге поцеловав руку своей жене.
Но в этот раз я заметил в Строганове сильное волнение, когда он склонялся к своей жене, чокался с да-Браццано и со своим младшим сыном, пользовавшимся исключительной любовью матери.
На вид это был красивый юноша, с пепельными волосами, черными глазами и оливковой кожей, как у матери. Но было что-то животное, отталкивающее в этой красивой внешности. Было ясно, что для него образцом хорошего тона был турок, который с ним особенно был внимателен и ласков. Юноша был, очевидно, избалован и изнежен, испорчен баловством матери и чрезвычайно высокомерен.
Я превратился в «Левушку — лови ворон», забыл все на свете и вдруг увидел за спиной юноши какое-то уродливое, серое существо. Точно это был он и не он, а его портрет лет через двадцать. На лбу, по всему лицу шли морщины. На руках торчали какие-то шишки, глаза из глубоких впадин сверкали точно раскаленные угли. Рот злобно кривился.
Я не мог ни отделить этой второй фигуры от юноши, ни слить их воедино. Я поднял руку, готовясь закричать ему: «Берегитесь, прогоните злодея сзади вас», как рука моя очутилась во власти другой руки, и я услышал голос Строганова:
— Ну, кого же сейчас точат ваши писательские шила? А, мой меньшой сын вас занимает. Ну, этот еще не трудится. Маменька будит утром, собственноручно подавая в постельку шоколад. Меньших обычно считают младенцами, хотя бы они уже перещеголяли стариков своим опытом.
Обнимемся, Левушка. Я вижу, вы моей царственной розе Босфора по сердцу пришлись, а это бывает редко.
Я едва мог ответить на его объятие и то только потому, что И., подошедший к Жанне, сжал мою руку и шепнул: «Думай о Флорентийце».
Когда все снова сели и подали торты и мороженое, заказанные нами, за столом раздались возгласы удовольствия. Вероятно, хозяин кондитерской хорошо знал вкусы константинопольской публики.
Анна, тихо говорившая с И., повернулась ко мне, и ее черные глаза пристально посмотрели на меня.
— Ах, Анна, как я несчастен. Хоть бы скорее кончился этот бесконечный обед. И зачем это людям есть так много. Мне положительно кажется, что с самого приезда в Константинополь я только и делаю, что ем да сплю. Да еще ясно наблюдаю, как схожу с ума, — жалобно сказал я.
Ее нежная рука погладила мою лежавшую на колене руку, и она ласково сказала:
— Левушка, придите в себя. Я всем сердцем вам сочувствую. Мне так хотелось бы чем-нибудь быть вам полезной. Смотрите на меня как на самую близкую, любящую сестру.
Голос ее был так нежен, столько доброты лилось из ее глаз ко мне, что я не мог выдержать. Уже подступало к горлу рыдание, как я заметил двигающуюся ко мне руку И. и на клочке бумажки увидел пилюлю Али. Я схватил пилюлю как якорь спасения, быстро проглотил ее и, к моему облегчению, услышал шум отодвигаемых стульев.
Гости разбрелись по балконам и гостиным, где был приготовлен черный кофе по-турецки.
Я молил И. не оставлять меня одного и поскорее уехать домой. Мы вместе с князем вышли на балкон, где уже сверкало алмазами звезд темное небо и, казалось, был дождь, так как капли дрожали кое-где на деревьях и особенно сильно благоухали цветы.
— Вот она, южная благоухающая ночь. Но если ты думаешь, что видишь капли дождя, то ошибаешься. Это Строганов приказал облить деревья, цветы и дорожки, чтобы не было так душно. Ты хочешь уехать. А разве не хочешь послушать игру и пение Анны. Не будь эгоистичен, — сказал, понизив голос, И. — Ты ведь понимаешь, что без нас Анне будет тяжелее здесь сегодня. Неужели ты не понял, что великая сила чистой любви и воли помогла мне защитить ее от этого адского турка.
— У меня к вам очень большая просьба, доктор И., — сказал внезапно все время задумчиво молчавший князь.
— Я буду более чем рад служить вам, князь, — очень живо ответил И.
— Видите ли, я все время ищу какой-либо возможности отплатить вам за вашу доброту ко мне и моей жене. И все способы, которые я перебираю в своем мозгу, мне кажутся вульгарными. Но вот как будто бы я нашел один, хотя в нем более, чем когда-либо, можно упрекнуть меня в эгоизме. К вам должен приехать друг. Вряд ли ему будет приятна суета отеля. В моем же большом и пустом доме есть две комнаты с совершенно отдельным ходом.
Рядом с этими комнатами пустуют еще три. Я уже сговорился со Строгановым и начал их все отделывать. Через два дня все будет готово, меблировано, и я уже купил отличный рояль, чтобы и ваш друг и Анна могли на нем играть в моем доме, если бы это им вздумалось.
Для спутника вашего друга есть комната в бельэтаже, имеющая сообщение со всем домом и, по особой лестнице, с комнатами, предназначенными для Ананды и для вас с Левушкой. Как видите, я уже все обдумал. Не откажите мне перед скорой разлукой в счастье иметь вас своими гостями.
Голос князя был тихий, почти молящий. И. близко подошел к нему, подал ему руку и сказал:
— Какую бы форму я ни придал моей благодарности, наиболее радостным будет то слово, что редко помощь человека приходит так кстати и вовремя, как ваше предложение нам. Мы с Левушкой устали от суеты отеля, а наш друг уже давно нуждается в отдыхе. От лица всех нас благодарю. Мы будем очень рады пожить в вашем тихом доме, так как задержимся здесь, вероятно, еще около месяца.
— Какое это для меня счастье, — воскликнул князь.
На пороге балкона выросла женская фигура, и я узнал Жанну, звавшую нас пить кофе. Что-то меня в ней поразило, и я только при свете огня понял, что она переоделась в другое платье. На мой вопрос, зачем она это сделала, она сказала мне, что в Константинополе такая мода, чтобы на парадных обедах дамы к кофе меняли туалеты.
Действительно, я увидел Строганову в легком платье сиреневого цвета, что шло к ее волосам, но составляло резкий контраст с ее кожей. Быть может, это было и хорошо, но мне не понравилось.
Я стал искать глазами Анну, мысленно решая, в каком бы цвете я хотел ее видеть. И ни в чем, кроме белого, мне не хотелось рисовать себе ее очаровательную фигуру.
Как же я обрадовался, когда увидел ее в том же туалете. Осмотрев туалет Жанны, со множеством мелких оборочек ярко-зеленого цвета, я вдруг сказал ей:
— Я не парижанин, а просто еще не видавший света мальчишка. Но на вашем месте я ни в коем случае не оделся бы в это вульгарное платье. Первый ваш туалет был скромен и мил, он был только рамкой для вас. Что же касается этой зелени, то она убила вас и кричит о дурном вкусе. Ради Бога, не делайте шляп в стиле этого платья. Вы разгоните высший свет и соберете в свой магазин базар.
— Это потому, — чуть не плача говорила Жанна, — что первое платье я выбрала сама, а второе мне подарила мадам Строганова.
К нам подошли князь и И., и мы сели в уголке пить кофе. На диване за центральным столом сидела Анна, а возле нее на кресле — зловещий да-Браццано.
Он, не сводя с нее глаз, что-то ей говорил. Лицо ее было холодно, точно маска легла на него, закрыв все возможности читать душевные ее движения. Только раз глаза ее поднялись, обвели комнату и с мольбой остановились на отце. Он сейчас же отошел от своего кружка и сел на диване рядом с нею.
— Ну, друг доченька, хочу выпить чашку кофе, налитую твоими милыми руками, — улыбаясь, сказал он ей.
Анна встала, чтобы налить ему кофе, а я снова увидел в глазах турка бешенство и ненависть. Но он улыбался и глотал свой кофе, вполне владея собой.
— Лоллион, я просил вас не оставлять меня. Но я сейчас крепок, как если бы сам Али был тут, а не только его пилюля во мне. Мне кажется, если этот сатана будет возле Анны, она петь не сможет. Неужели вы не можете его так скрючить, чтобы он вовсе убрался, — шептал я.
И. засмеялся и сказал, что верит моей силе и самообладанию и пойдет к столу Анны. Но просит меня, как только начнется музыка, сесть непременно рядом с ним, что он займет мне место, а лучше всего, как начнутся еще разговоры о пении, чтобы я сразу подошел к нему. Поговорив еще немного с князем и Жанной, он перешел к столу Анны, куда, как к магниту, стали собираться мужчины.
Последовало снова долгое кофепитие.
— Знаете, князь, не мог бы я жить на Востоке. Однажды я был на настоящем восточном пиру по поводу свадьбы. Там было разделено общество на мужскую и женскую половину. Я видел, конечно, только пир мужчин. Они ели руками, ели до отвала, до седьмого пота, под унылую восточную музыку. Это было безобразно, но красочно, хотя и варварски. Здесь все прикрыто как бы культурой и цивилизацией, — и все так же точно объедаются до пота. Только вытирают его не сальными руками и рукавами, а душистыми носовыми платками.
Ну, скажите, разве не варварство так устать от еды. Дойти до такого изнеможения, как эта группа людей, сидящая против нас, — указал я на нескольких гостей, сидевших в полном отупении на диване и креслах в противоположном от нас углу и тяжко переваривавших пищу.
Тут раздались просьбы о пении и музыке. Многие просили петь Браццано; он ломался и, воображая себя героем, отвечал, что не особенно здоров, но попробует все же. «Лучше тебе и не пробовать», — ехидно думал я и решил во что бы то ни стало умолить И. дать ему какую-нибудь каплю лекарства, чтобы он охрип и, что называется, «дал петуха».
Обуреваемый этим желанием, я забыл все условные вежливости на свете, бросил своих друзей и побежал к И. Схватив его за руку, я стал его умолять помочь турецкому бретёру осрамиться и пустить петуха.
— Какой ты еще мальчишка, Левушка, — смеялся надо мной И.
— Лоллион, миленький, добрый, хороший, не дайте мучить Анну этому злодею. Наверное, у него и голос такой, что ему петь только куплеты сатаны, — шептал я.
— Уймись, Левушка, — очень серьезно сказал мне И. — Наблюдай и вглядывайся во все. Запомни все, что сегодня видишь и слышишь. Многое поймешь гораздо позже. Для Анны и некоторых здесь сегодня идут решающие всю их жизнь минуты. Будь серьезен и не шали как мальчик.
Он почти сурово поглядел на меня.
Вся толпа гостей, предводительствуемая хозяином, двинулась в большой вестибюль, не тот, с которого мы вошли, а в середине дома. Там по широкой, красивой лестнице мы спустились вниз, в большой, круглый концертный зал, принадлежавший лично Анне. Ах, какая это была чудесная комната. Мозаичные деревянные полы и стены, посредине рояль и по стенам небольшие стулья. Две-три вазы на постаментах и несколько картин и мраморных фигур.
Когда Анна подошла к роялю, я забыл все. На ее лице играла улыбка, глаза сверкали, на щеках горел румянец. Это была не та Анна, которую я неоднократно видал. Это была фея, существо неземное. И если до сих пор мне казалась Анна особенною, не такой, каких носит земля, то теперь я понял, что по земле еще ходят неземные существа, приносящие небо на землю.
Она заиграла. Я сразу узнал сонату Бетховена.
Но до сих пор я не понимаю, как не только я, но и все мы могли вынести эту музыку. Какой-то безумный захват был в ней. Казалось, сила сверхъестественная вселилась в Анну. Чередование страсти, какого-то зова в неведомое, недосягаемое, то вдруг озарение, и вновь вопросы, и голос неизбежной судьбы...
Я плакал, закрыв лицо руками, и слышал, как плакал подле меня князь. «Вот он, серый день, претворенный в сияющий храм», — думал я.
Звуки смолкли. И никто не прерывал молчания. И. сжал мне руку, точно призывая к самообладанию. И было время.
— Ну, всегда ты, Анна, расстроишь всех своей игрой и испортишь всем праздник, — раздался неприятный, слегка гнусавый и капризный голос ее младшего брата. — Сыграла бы Шопена, показала бы блеск своей игры. А то навела туману своим Бетховеном.
Мне так хотелось отколотить этого будущего бретёра.
— Если тебе не нравится, ты можешь уйти отсюда, чем много меня обяжешь, — сказал ему отец тихо, но такая гроза была в его лице, что невоспитанный мальчишка, как трусливый пес, немедленно спрятался за маменькину спину. Та ему, улыбаясь, как нашалившему пятилетнему пупсу, погрозила кокетливо пальчиком.
Но этот пошлый эпизод не смог разбить огромного впечатления, созданного Анной.
Под напором просьб она снова стала играть. Но больших вещей она уже не играла, и, казалось, какая-то частичка ее существа улетела в первой вещи. Того сверхъестественного вдохновения в ее игре уже не было.
Мне хотелось убить негодного мальчишку за его грубое вмешательство.
Анна встала и объявила, что ни играть, ни петь она больше не будет, но если есть желающие, она будет аккомпанировать.
Да-Браццано поднялся и сказал, что петь под такой волшебный аккомпанемент он отказаться не может.
Я взглянул на И. Лицо его было сурово, ох, так сурово, точно перед бурей на пароходе. Он посмотрел на Анну, точно посылал ей сил.
Турок поправил воротник, одернул жилет и заявил, что споет песнь, в которой выльет тайну своего сердца.
Воцарилось молчание. Он объявил, что будет петь серенаду Шуберта.
Я вздохнул, в ужасе посмотрел на князя, на певца, который скорее был похож на тореадора, пылающего адским огнем, чем на нежного любовника, призывающего вникнуть в смысл песни соловья, молящей, трепетной, — и едва удержался от смеха.
Анна не нуждалась в нотах. Она взглянула на И., брови ее чуть поднялись, руки нежно коснулись клавиш.
— «Песнь моя летит с мольбою...» — вдруг заревел здоровенный бас, точно пароходный гудок.
Я фыркнул, нагнулся, спрятался за И. Когда же этот рев поднялся до высокой ноты, произошло нечто совершенно неожиданное. Ревевший точно бык бас вдруг превратился в тоненькую фистулу, такую поганенькую, что во всех углах сразу раздался хохот... Мы с князем хохотали во весь голос. Даже Анна с удивлением смотрела на певца, хотя в лице ее не было смеха, а только неприятное, досадное чувство. Очевидно, в ней говорила больше всего оскорбленная артистичность.
— Нет, не могу, я болен сегодня, — сказал, желая улыбнуться, певец. Он, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.
Хозяйка дома и ее любимый сын бросились за ним, остальные гости, сконфуженные, давясь от смеха, стали разъезжаться.
Мы вышли последними вместе с Анной, Строгановым, князем и Жанной. Сердечно простясь с хозяевами, мы обещали зайти в магазин к шести часам, чтобы узнать, как прошел первый рабочий день.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 11.03.2012, 10:43 | Сообщение # 36 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 19
Мы в доме князя
Прошло еще два суетных дня нашей отельной жизни, с ежедневными визитами к Жанне и князю и с путешествиями моими с капитаном по городу и его достопримечательностям.
Несмотря на все хлопоты и неприятности, валившиеся на него со всех сторон, от которых он даже похудел и его желтые глаза стали громадны, этот милейший человек урывал два-три часа в день, чтобы показать мне город.
Много я встречал и потом в жизни добрых и внимательных людей. Вообще мне везло на счастливые встречи. Но такого сердечного, простого внимания от чужого человека я уже в жизни не встречал. Я, конечно, не говорю о моем друге Флорентийце и его близких, как И., Ананда, Али. Я говорю о людях обычного высокого культурного уровня.
Утром на третий день, едва мы сели завтракать, как к нам вошел князь. Он объявил, что приехал с двумя слугами, которые поступают в полное наше распоряжение в его доме, чтобы перевести нас к себе.
И. выказал все признаки радости, а я не мог понять своего состояния. Мне точно не хотелось ехать в новое помещение. То мне думалось, что именно в этом переезде причины нашей задержки в Константинополе, то казалось, что капитану будет труднее забегать ко мне в менее центральную часть города. Конечно, корень моего недовольства лежал в том, что проще всего я чувствовал себя с капитаном; я как-то отдыхал в его присутствии и боялся, что буду разлучен с ним.
Как раз в минуту моих сомнений вошел капитан. Узнав, что мы сейчас переезжаем к князю, он, видимо, опечалился.
Не успел я отдать себе в этом отчет и хотел уже идти собирать вещи, как услышал голос князя:
— Я бы очень хотел обратиться к вам, капитан, с просьбой, но не знаю, как вы ее примете. Наши общие друзья переезжают ко мне. Если бы вы желали, рядом с комнатой Левушки есть пустая, но отличная комната. Меблировать ее ничего не стоит, и вечером вас ждало бы некоторое подобие семейной жизни, — улыбаясь, говорил князь.
— Я чрезвычайно благодарен вам, — ответил капитан. — Но друзья наши переезжают к вам, чтобы избавиться от суеты. А я — одна суета и беспокойство.
— Нисколько, капитан, — прервал его И. — Дом князя такой большой и удобный. При нем есть сад с беседками, и вообще, кому захочется уединения, тот его там всегда найдет. Кроме того, ведь вопрос вашего пребывания здесь — дни, а нашего — недели. И познакомиться с Анандой, поговорить и побыть с ним будет вам гораздо удобнее, если вы будете жить с нами. Затем, — прибавил он с юмористическим, так знакомым мне блеском глаз, — в доме князя есть рояль. Я постараюсь еще до приезда Ананды уговорить Анну поиграть нам вечерок, празднуя наше скромное новоселье. А ведь Левушка уверял вас, что игра Анны раскроет вам понимание музыки и высокой общественной роли женщины, одаренной музыкальным талантом, — посмотрев на меня, закончил И.
Я густо покраснел, хотел упрекнуть моего друга за насмешку надо мной, но желание уговорить капитана переехать вместе с нами превозмогло все.
Я бросился ему на шею и, должно быть, так искренне, по-детски, молил его принять великодушное предложение князя, тот, со своей стороны, еще раз его повторил, И. тоже убеждал его усиленно, что в результате капитан развел руками, покачал головой и сказал:
— Ведь переезд в чужой семейный дом, да еще в таком близком соседстве с вами, доктор И., — это для меня род монастырского заключения! Я ведь так привык вести беспорядочную жизнь!
— Ну, капитан, если вы действительно интересуетесь нашей внутренней жизнью, как вы неоднократно говорили, и хотите подумать о многом, что давно складываете в запасники ума и сердца, а также поговорить с настоящим мудрецом, и ваши намерения серьезны, — несколько дней чистой жизни не составят для вас трагедии, — вставая, сказал твердо И.
— Конечно, доктор И., я не о трагедии воздержания думал, когда колебался. А просто сознаю себя мало достойным того внимания, которое вы все мне оказываете!
— Ну, это уже пошли подробности! — закричал я. — Вы, главное дело, поскорее соглашайтесь, чтобы я мог идти собирать мои вещи. А то вы ведь не знаете молниеносных темпов И. Не успею я сложить один костюм, он явится, уже все свое сложивши, упрекать меня в ловиворонстве.
Все засмеялись, капитан джентльменски поклонился князю, благодаря и принимая предложение и обещая вечером, к семи часам, быть с матросом-верзилой на месте, в его доме.
Я с радостью побежал собирать свои вещи, что, с помощью слуг князя, очень скоро сделал. Мы расплатились в отеле и сели в коляску князя, предоставив перевезти вещи слугам.
Мы сделали по городу большой крюк, так как И. нашел необходимым нанести визит синьорам Гальдони, у которых мы еще не были под предлогом моей болезни.
Я был очень рад, что мы их не застали дома. Передав карточки, мы приехали наконец в дом князя. И. прошел прямо к княгине, а нас с князем просил разместить его вещи, как нам заблагорассудится.
Первое впечатление от предоставленных нам князем комнат было ошеломляющее. Комната моя имела большой балкон, выходящий в сад, и под ним было много цветов. Обои светло-серого цвета, на которых ярко выделялась мебель красного дерева, где было все и для спальни и для кабинета.
Мне было очень любопытно посмотреть скорее на комнату И. Его комната была желтая, а мебель вся резная, черного дерева, в готическом средневековом стиле, напоминая своими высокими остроконечными формами внутренность храма. Покрыта была мебель желтым шелковым ковром, в тон обоям, с коричневато-черным рисунком; пол был застлан сплошь таким же ковром.
Я даже свистнул. На письменном столе на желтом сукне стояла хрустальная ваза с желтыми розами и лежало письмо, надписанное круглым и красивым почерком.
Казалось бы, эта комната была вовсе непохожей на комнату сэра Уоми в Б. Но чем-то, быть может желтым цветом, она вызвала во мне воспоминание о ней. Гармония форм и красок, вкус, с которым были расставлены вещи, — все было образцом истинной художественности и поразило меня.
— Это вы сами так убрали комнату для И.? — спросил я вошедшего князя.
— Нет, Левушка, этой комнатой занялась Анна. У одного ее знакомого долго стояла без употребления вся эта мебель. Она рекомендовала мне ее купить и сама руководила расстановкой мебели. Нравится вам? — спросил князь.
— Нравится — это не то слово. Здесь так же отражено превосходство ее вкуса над всеми нами, как в ее игре, в ее зале, в ее манере одеваться, — сказал я, забывая все и превращаясь в «Левушку — лови ворон».
Не знаю, долго ли я сидел в кресле у письменного стола, рассматривая заворожившую меня комнату. Одна мысль владела мной неотступно: «Как же обставит Анна комнаты Ананды? Комнаты того, кого избрало ее сердце навек, если только для друга она сумела устроить комнату-храм, входя в которую, испытываешь благоговение?»
Весь под влиянием этой мысли, забыв все на свете, я думал, что такое любовь у существ, выше нас стоящих? Как они любят? В чем они видят смысл любви? Почему мой брат женился на Наль, а Ананда не женится на Анне? Разве от брака таких любовников не пошла бы высшая раса людей?
Вдруг, как всегда внезапно содрогнувшись с головы до ног, я увидел Ананду, хотя и где-то далеко, но совершенно ясно, и услышал его голос:
«Связи людей, их любовь и ненависть — всё не одной данной жизни плоды. И тело человека, и его окружение — всё следствия и результаты личных трудов и достижений в веках. Нет пути духовного совершенствования одного вырезанного из миллионов окружающих его жизней. Только научившись единиться с людьми в красоте, сливаться с ними в любви, можно пройти в те высоты духовных сил, где живут люди выше нас. Тогда открывается собственное сердце, и в нем оживает новая любовь. И человек понимает, что вся вселенная связана, дышит и вечно движется вперед этой живой любовью».
Все исчезло, и голос Ананды умолк.
— Вы не волнуйтесь, князь, — услышал я подле себя и почувствовал, что И. держит меня за руку. — У Левушки, в результате удара на пароходе, бывают такие нервные припадки. Но это не опасно. И если когда-нибудь это с ним случится без меня, вы только дайте ему капель, которых прошу вас накапать ему сейчас из этого флакона.
Князь подал мне капли.
— Поставьте их вон в тот маленький прекрасный шкаф, — продолжал И. — Вы будете знать, где найти в этих случаях помощь. Повторяю, это не опасно, не волнуйтесь. Вы сами нуждаетесь сейчас в помощи больше, чем Левушка; на вас, что называется, лица нет. Можно ли так теряться? — уговаривал И. князя.
— Ну, слава Богу, слава Богу. Левушка так неподвижно сидел, уставясь глазами в пространство, ни на один вопрос не отвечал, что я смертельно перепугался, — говорил взволнованно князь.
Я приник к плечу И., который нежно гладил меня по волосам, и никак не мог унять дрожи во всем теле. Наконец я успокоился настолько, что мог встать.
— Вот как я нынче осрамился, дорогой Лоллион. В первый же день я так напугал вас, князь. Мне это очень прискорбно; простите, пожалуйста. Уж такой я незадачливый «лови ворон». Как только попаду в особенно прекрасную комнату, так и становлюсь ротозеем.
— Все образуется, Левушка, — ласково ответил мне князь. — Не хотите ли посмотреть на комнаты, которые приготовлены для вашего приезжающего друга?
— Ох, нет, Бога ради, только не сейчас, — взмолился я, опасаясь повторения только что пережитого.
И князь и И. — оба посмотрели на меня с удивлением. Пристальный взгляд И. точно раздвинул во мне какие-то завесы; как будто бы во мне, как в зеркале, отразилось все, что я только что пережил, и мне показалось, что И. увидел всю картину моего расстроенного воображения именно так, как она мне представилась.
— Ну, хорошо, если вы чувствуете себя плохо, мы отложим. Я поеду похлопочу как сумею о комнате капитана. Хочется, чтобы к семи часам он нашел ее готовой и уютной. Кстати, зовут его сэр Джемс Ретедли. Но я понятия не имею, как надо звать важного лорда в быту, — обратился князь к И.
— Лучше всего, если мы будем поменьше стеснять себя всякими условностями. Продолжайте звать его «капитаном». Ведь зовем же мы вас просто «князь», а ведь у вас тоже есть имя и отчество, — улыбаясь, ответил И.
— Вот отлично-то! Так я поскорее поеду. Обед в половине восьмого, — сказал князь и, кивнув нам, вышел из комнаты.
Оставшись вдвоем, мы молчали. Вдруг взгляд мой упал на лежавшее на столе письмо. Я подумал, что И. будет приятнее читать его наедине: мне казалось, что письмо от Анны, и цветы, вероятно, тоже от нее.
Я тихо вышел из комнаты, прошел к себе, но так боялся снова впасть в неприятное состояние иллюзий, что предпочел побыть в саду.
Сад оказался запущенным куском старого парка и отделялся высокими стенами от соседей, где тоже были видны старые тенистые деревья.
Я присел на скамью и радостно отдыхал в этом уединенном месте. Пестрые картины недавнего прошлого одна за другой вставали в моей памяти, так перегруженной и утомленной всем пережитым за это время. Я положительно не мог думать ни об одном человеке или факте, чтобы тотчас же они не связывались в целую вереницу чувств и мыслей, сбиваясь в конце концов в кашу.
Яркий образ Флорентийца один доминировал над всем моим существом. Как-то отступила, точно в тень отошла, фигура брата. Я подумал, что он теперь переживает «медовый месяц». Но что, собственно, подразумевают люди под медовым месяцем, когда так восхищаются им? — думалось мне. Какое-то новое, неведомое мне раньше чувство стыда вдруг ворвалось в мои мысли.
Потом, ни с чем не связанно, я стал думать о Лизе и капитане, о Жанне и князе. И все эти отношения почудились мне тоже греховными и не такими чистыми, чтобы их единила только красота...
— Где ты, Левушка? — услышал я особенно радостный голос И.
Я вышел ему навстречу и увидел в его руках письмо, крупный и властный почерк которого я сейчас же узнал. То было письмо, лежавшее на столе подле роз.
— Я получил известие, что Ананда будет здесь послезавтра вечером. Какая радость! — обняв меня, произнес И. — Но ты как будто все еще не оправился? Или ты не рад Ананде?
— Я уже по одному тому рад Ананде, что счастьем вcтречи с вами, Лоллион, я обязан ему. Если бы он не спас вас, что бы я теперь делал? В каком трюме жизни и кто искал бы меня? — ответил я, в первый раз до дна осознав, как много, бесконечно много, сделал для меня И.
И. ласково улыбнулся, снова искорки юмора засветились в его глазах, и он сказал:
— А разве в том, что сказал тебе сейчас Ананда, что нет связей иных, как причины и следствия нашей собственной жизни и деятельности, ты не видишь смысла и нашей связи? Быть может, я, как и все, только отдаю тебе свой прежний долг?
Я потер себе лоб.
— Постойте, мой дорогой. Ведь не хотите же вы мне сказать, что в моей галлюцинации была хоть капля действительности? Как мог говорить со мной Ананда, находясь за тысячи верст от меня?
— Точно так же, как говорил тебе Флорентиец, будучи очень далеко от тебя. Ты чуть не плачешь, волнуешься и ищешь сверхъестественных объяснений. А я уже говорил тебе, что жизнь твоя не несет тебе боли безумия, а огромное счастье знания, если ты захочешь трудиться и воспитать себя к полному самообладанию. Ты забыл или не отдал должного внимания моим словам. Я уже объяснял тебе, что в каждом человеке есть творческие силы сверхсознания. В одних людях они дремлют, в других оживают. И оживают в каждом по-разному, в зависимости от общего уровня развития чистоты и культуры — от юродивого до мудреца.
— Ох, Лоллион, до мудреца мне так далеко, что вряд ли и дойти. И юродивым быть, пожалуй, мало чести и радости, — горестно сказал я, прижимаясь к моему другу и как бы ища у него защиты.
— Дитя ты еще, Левушка, — засмеялся И. — Дитя, дитя удивительное, с одной стороны, и очень большая сила — с другой. Как-то справишься ты с жизнью, которую только ты один можешь создать? Как-то поднимешь на плечи все то, что сейчас требует от тебя ответов и труда. И никто, кроме тебя самого, не может исполнить твоих, только тебе одному присущих, индивидуальных задач, — тихо и серьезно говорил И.
— Но ведь вы меня не оставите! Вы поможете мне прожить и учиться до тех пор, пока не приедет Флорентиец? О, Лоллион, не оставляйте меня; я знаю, какой я для вас груз и обуза, но я не в силах буду пережить сейчас еще одну разлуку, — едва сдерживая слезы, вцепился я в его руки.
— Мой дорогой мальчик, мой брат, я буду с тобою очень долго. И наша с тобой дружба радостна мне, а вовсе не груз и не обуза. Ты только уверься в том, что слух и зрение могут внезапно обостриться у каждого от всяких, тебе еще пока непонятных, причин. Будь спокоен. Сейчас ты так счастлив, никакие обязательства не давят тебя, — всматривайся же свободно в жизнь людей и оберегай каждого от неприятностей, насколько можешь.
Пойдем посмотрим, какие комнаты приготовил наш хозяин Ананде.
Страх мой к комнатам прошел, мы поднялись по ступенькам довольно высокого крыльца и попали точно в восточный город.
Прихожая была застелена пушистым персидским ковром; по стенам тянулись низкие шелковые диваны с подушками; узкие стрельчатые окна были закрыты ставнями из разноцветного стекла. Роскошная тяжелая занавесь отделяла прихожую от комнат. И. приподнял портьеру, и мы вошли в комнату.
— Боже, — вырвалось у меня. — Да тут жить принцу, и жить не месяцы, а годы.
— Так оно и есть. Ананда — принц, а жить ему здесь не меньше года, — так тихо проговорил эти слова И., что я их еле ухватил ухом.
Целая гамма фиолетовых тонов расточена была в комнате, царственно роскошной и вместе с тем простой. Это была комната кабинет-библиотека; но стиля ее я не понял, как сейчас не знаю. Точно на ковре-самолете чья-то воля перенесла ее из средних веков и расставила в доме князя. Я никогда не видел таких кресел, массивных, высоких, из какого-то светло-зеленоватого с черными разводами дерева, крытых лиловым шелком.
— Где только могла взять Анна эти вещи? — невольно вырвалось у меня.
— Они стояли в складах ее отца очень много лет. Теперь нашли себе применение, — ответил мне И. — Но пойдем дальше.
Мы вошли в следующую комнату и... я от удивления сел на табурет, стоявший у двери. Я всего ожидал, только не того, что увидел.
Простая походная, полотняная кровать, без подушек, покры-тая мягкой звериной шкурой. Небольшой белый стол, два-три деревянных стула и платяной самый простой шкаф.
— Теперь ты видишь истинные потребности принца; здесь будет его святая святых, куда вряд ли войдут многие.
Я молча указал И. на стол, где стояла такая же хрустальная ваза, как в его комнате, и в ней... один из наших букетов фиалок. Он кивнул мне головой, и мы вышли из комнат Ананды, задвинув занавесь и закрыв дверь.
Все потеряло для меня реальное значение. Я шел как в тумане и опомнился только в наших комнатах, где И. мне напомнил об обязанностях дружбы и гостеприимства к капитану, который должен был жить здесь, рядом со мной.
— Надо стараться облегчить ему жизнь в эти дни. Ему немало придется перестрадать. Твоя нежная любовь может больше помочь, чем все заботы других, — сказал И. — Думай о нем. Зови всей силой мысли Флорентийца, и ты найдешь всегда нужное слово для капитана.
Я твердо решился собрать свое внимание и посвятить все свои заботы капитану в эти дни нашей совместной жизни. А потому, как только услышал голос князя и возню в соседней комнате, — побежал туда и стал помогать в убранстве комнаты.
Князь печалился, что не мог найти так быстро ничего хорошего. В комнату вносили красивую мебель пальмового дерева, старинную, оригинальную. И. вышел тоже сюда и сказал князю, что обстановка очень хороша, капитан будет более чем доволен и благодарен.
Князю надо было заехать еще в магазин к Жанне, куда надо было и нам. Мы все втроем стали убирать комнату, быстро придали ей жилой и уютный вид, переоделись и помчались в магазин.
Там мы застали полное вавилонское столпотворение. Стро-ганов дал объявление в газетах об открытии нового французского магазина — и дамы посыпались как из мешка; даже обе Гальдони приехали заказать шляпы.
Молодые хозяйки были удовлетворены массой заказов и большим количеством проданных шляп. Жанна была радостно возбуждена и вполне в своей сфере, а Анна... улыбалась ласково, была спокойна, но счастья в лице ее я не видел.
— Анна, не откажите мне в просьбе, — обратился к ней И. — Мы с Левушкой и капитаном переехали к князю. Поиграйте нам завтра вечером в девять часов. Я заеду за вами; мне очень хочется, чтобы вы соединили всех нас в понятном всем нам языке красоты и музыки перед приездом Ананды.
— Для вас я всегда готова играть, хотя присутствие капитана мне кажется странным, — ответила Анна. — Я буду играть, — прибавила она, помолчав. — Да, конечно, буду играть и вашему капитану, — повторила она, снова помолчав больше первого раза. Вдруг Анна засмеялась, отчего все ее лицо просветлело, а я был счастлив, что капитан услышит ее игру, которая — я верил — поможет ему взглянуть иначе на играющую талантливую женщину.
Время бежало, я волновался, что не успел купить капитану цветов, что тут же и высказал.
— Не горюйте. Долг платежом красен. За цветы капитана поставьте ему на стол эту маленькую японскую вазу и вот эту нежную орхидею, — сказала Анна, снимая с полочки чудную вазочку с орхидеей. — Только не говорите, что это от меня.
Я подпрыгнул от удовольствия, захлопал в ладоши, поцеловал обе руки Анне и, бросив все и всех, помчался с князем домой.
Не успел я поставить свой цветок на стол, как послышались голоса и шаги, среди которых я сразу узнал легкую поступь капитана и тяжелую развалку Верзилы.
Князь ввел нашего друга в комнату, просил его извинить, если что-либо не так, как он привык, объяснил, где ванна, и скрылся, напомнив, что в половине восьмого обед.
Я был как в чаду. Я был и капитану рад и не мог отделаться от поразившего меня контраста в комнате Ананды, и таким же несовместимым контрастом казались мне Анна и Жанна, Анна и магазин...
Обед и вечер прошли весело. Дружеская беседа наша затянулась далеко за полночь. Капитан рассказывал так интересно и вместе с тем так просто и забавно о своих путешествиях и встречах, что я неоднократно перескакивал из состояния «Левушки — лови ворон» в неудержимый заливчатый смех.
Наконец И. напомнил нам, что у капитана завтра обычный хлопотный рабочий день. Мы простились с нашим милым хозяином, еще раз поблагодарили его за все его заботы и внимание и разошлись по своим комнатам.
Как обычно, мне казалось, что спать я не хочу, а не успел раздеться, как мгновенно заснул.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Воскресенье, 11.03.2012, 11:19 | Сообщение # 37 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| На следующий день я так поздно проснулся, что едва успел к завтраку, за которым меня уже ждал князь. Он сказал мне, что И. не будет дома раньше вечера, что вернется он только вместе с Анной прямо к музыке.
Я опечалился. В первый раз И. покидал меня так надолго, и я был предоставлен самому себе. Не то что я не знал, чем себя занять, — я мог и в город пойти, и в магазин зайти, и книг у меня было много... Но какая-то неуверенность без И., даже тоска без него сжимала мне сердце.
«Боже мой! Как я детски привязчив и неопытен», — подумал я. Видя мое расстроенное лицо, князь предложил мне вместе пройтись по городу и заказать сладости для вечера. Но я возразил ему, что Анна вечером ничего, кроме фруктов, есть не будет, а потому и хлопотать о парадном столе не стоит. Но князь со мной не согласился и поехал один.
Я же уселся на диван в своей комнате и через несколько минут весь погрузился в книгу, что дал мне И., и совсем ушел в другой мир.
Точно после сна очнулся я от стука в дверь моей комнаты. Должно быть, я долго читал, так как руки и ноги у меня затекли, я с трудом распрямился.
Стучал ко мне капитан, среди дня забежавший случайно зачем-то домой. Он предложил мне пойти с ним, подождать его в одном месте минут десять, но зато потом пройтись по азиатской части города и посмотреть кое-что у антикваров...
Я согласился. Мне вдруг пришло в голову — тайно от всех — заказать для Ананды сладкое печенье «Багдад», как я его прозвал, у кондитера — приятеля капитана. А также купить фруктов для него же и поставить их завтра в комнату к его приезду.
Я поделился своим желанием с капитаном. Он весело мотнул головой, и мы отправились по его делу. Посмотрев на загорелое лицо капитана, на веселые тигровые огоньки в его глазах, я решил, что дела его поправляются. Он же признался мне, что ждет игры Анны с огромным нетерпением и волнением, каких давно не испытывал.
Я хотел ему сказать, что он не получит того, чего ждет, если ждет светского развлечения. Но вспомнил слова И. о капитане, о том страдании и перевороте, который должен в нем вскоре наступить, — и только вздохнул о бессилии каждого из нас перед грядущими бурями.
«И зачем все должны страдать, — думал я, протестуя. — Сейчас капитан весел, ему радостно. Неужели же он будет счастливее, если что-то новое сожжет в его уме и сердце те понятия и представления, которыми он жил до сих пор».
— Ну, вот, Левушка, и кондитерская. Зайдем, я выпью чего-нибудь и оставлю вас здесь на четверть часа. Не успеете вы насладиться «Багдадом», как я буду уже снова с вами, — прервал мои мысли капитан.
Он, быстро проглотив что-то со льдом, скрылся как метеор. Я же почувствовал себя совсем ленивым от жары и сел в ожидании питья и соблазнительного печенья, от нечего делать рассматривая публику.
Сам хозяин подал мне еду, спрашивая, как понравились гостям его торты. Я рассказал ему, какой фурорный успех они имели, и прибавил, что у меня есть к нему личная просьба, которую я хочу сохранить в тайне от моих друзей.
Он лукаво улыбнулся, затянулся своей зловещей трубкой и ожидал, очевидно, услышать женское имя, куда отправить сластей. Узнав же, что я хочу заказать торт и печенье для мудреца, да еще принца, — он даже привстал.
— Эта дела серьезна была, — сказал он. — Я тэбэ дэлаю, дэлаю карош.
Тут он сказал мне, что мудрецу надо, чтобы было на вид просто, а как возьмешь в рот — рай. А принц, принцу надо, чтобы на вид тоже было просто, только чтобы лежало на таких блюдах, до которых дотронуться — «не подходи».
Он советовал мне пройти в два антикварных магазина, где есть старинные фарфоровые блюда. За фруктами он посылал меня на базар к своему приятелю, но советовал заказать только дыню, груши и виноград. Ибо мудрец, по его мнению, без дыни невозможен, а персиков пока хороших нет.
Он просил прислать блюда и фрукты к нему, обещая сам уложить все и вовремя переслать мне. Я дал ему адрес, точно условился о часе и сказал, что буду сам ждать посланца у калитки дома.
Вернувшемуся капитану я сказал, что хочу купить два антикварных блюда, чем немало его изумил.
Мы долго ходили, ничего подходящего не находя. Наконец, как бы случайно, я сказал адрес, данный мне кондитером. Мы пошли туда, и, пока капитан смотрел какую-то вещь в ювелирном отделе, я отдал хозяину записку моего волшебника-кондитера.
Он долго что-то обдумывал, потом повел меня наверх и вытащил из особого шкафа блюдо.
Оно было фиолетовое, все гладкое, с узким золотым ободком, и в середине его была женская полуфигура на белом фоне с младенцем на руках. Черные косы лежали по плечам на желтом хитоне; черные глаза, как живые, смотрели на меня. Дивные руки держали кудрявого золотоволосого мальчика.
— Господи, да уж не с Анны ли это рисовано? — чуть не крикнул я.
Хозяин повернул блюдо обратной стороной, показал дату — 1699 г.
За вторым блюдом он полез куда-то еще выше, прося меня подождать. Я был в восхищении и отчаянии. Какое-то благоговение наполнило меня, я так хотел подарить Ананде эту тарелку, работа которой напоминала лучшую миниатюру с Анны. Но не будет ли дерзостью мой подарок? Будет ли он понят как чистейший дар моей восхищенной души?
Вернувшийся хозяин нес хрустальную тарелку, переливавшуюся всей радугой цветов. Точно драгоценные опалы сверкала ее грань.
— Венеция, — сказал он, подавая ее мне. — Это старый принц куплено. А это — Флоренция, — тыкнул он в фиолетовое блюдо. — Тоже старо. Кардинал покупал.
— Это, верно, очень дорого, — сказал я со страхом.
Он усмехнулся и сказал:
— Пишет друг — с тебя взять сколько можно мала-мала. Меньше сто рублей не будет. Если даришь принцу, как пишет здесь, — опять тыкнул он в записку кондитера, — надо платить. Подожду, если сейчас нету.
Я радостно отдал половину стоимости и обещал завтра занести остальное.
— Отдавай кондитерская, он перешлет, а я ему отошлю блюда сам сегодня вечером. Пишет — надо молчать. Хорошо.
Капитан уже искал меня внизу.
— Ну, вот ты меня покинул, Левушка, я тебе и не покажу перл, совершенно нечто изумительное, что я здесь нашел. И как кстати, — сказал воодушевленный капитан.
— Вот хорошо-то! У каждого из нас будет своя тайна. Только чур! Не выспрашивать! — ответил я.
Должно быть, я сиял не меньше самого капитана, так как он вторично с удивлением на меня посмотрел, но ни о чем спрашивать не стал.
Мы вышли из магазина, капитан уносил свою тайну в кармане, мои же тайны оставались в лавке, надо было только заказать к ним фруктов, что мы очень скоро и сделали, велев их доставить завтра к трем часам дня в кондитерскую.
По дороге домой я просил капитана ни слова никому не говорить о сластях и фруктах, так как они назначались для Ананды. Я хочу поставить их в его комнату на стол к его приезду. Капитан, казалось, очень разочаровался.
— А я-то думал, что все это для Анны. И моя тайна была согласована с едой, — огорченно сказал он.
— Об Анне хлопочет князь, да и ест она как воробей. Не стоит и хлопотать, — утешал я его.
Он рассмеялся и спросил меня, не на львиный ли аппетит заказал я свои тайны для Ананды.
— Ну, ведь и львы бывают разные. Я ведь тоже Лев. Надеюсь, хватит и львам, и принцам, и мудрецам, и воробьям, — ответил ему я, снова передумывая, тактично ли я поступил и одобрил ли бы меня Флорентиец.
— Как говорят у нас во флоте, вы занятный мальчишка, Левушка. Жаль, поздно ехать за город за цветами. Но все же зайдем сюда, я вижу белую сирень, — взяв меня под руку и проходя в огромную, прекрасную оранжерею, сказал капитан.
Он выбрал два деревца белой сирени. Я пожалел, что беден и не могу купить такого же дерева темной фиолетовой сирени, чтобы украсить ею комнату Ананды. Но я решил попросить об этом И. И тут же, вспомнив о деньгах Али молодого, я решился купить довольно большое деревце с огромными душистыми кистями, очень темно-фиолетовыми, с крупными махровыми цветами.
Капитан засмеялся, но чуть не выронил бумажник из рук, когда услышал просьбу прислать мне дерево завтра.
— Левушка, — сказал он, — я буду молчать обо всем. Но скажи мне, почему ты так чтишь этого человека?
— Я не сумею вам объяснить этого сейчас словами. Но, если после игры Анны, вы повторите мне свой вопрос, мне будет легче объяснить вам причины моего благоговения. Это не одно преклонение перед ним. Это целый путь его страданий и любви, претворенных им в свет для людей.
Уже смеркалось, когда мы подошли к дому. Вскоре мы втроем сошлись за обедом, и я снова ощутил, как мне недостает И. Я был рассеян, отвечал невпопад и все думал, где И., чем он занят и скоро ли они приедут с Анной.
После обеда мы прошли в зал князя, передвинули рояль приблизительно так, как он стоял у Анны, поставили белую сирень с таким расчетом, чтобы она Анне не мешала, но чтобы вместе с тем пианистка могла ею любоваться. Принесли мы еще немного роз; капитан с князем хлопотали, устраивая в другом конце зала чайный стол. Я ничего не хотел больше делать: я ждал И., ждал Анну, ждал музыку с таким напряжением, что не мог ни минуты оставаться спокойным на одном месте.
Наконец раздался стук колес, и я понесся по комнатам, как пудель, почуявший любимого хозяина, грозя что-либо сокрушить на своем бегу.
Едва я увидел И. — забыв все и вся, — я повис на его шее. Он засмеялся, прижал меня к себе ласково, но сейчас же отвел мои руки, поставив меня перед закутанной в черный плащ Анной.
— Твоя первая обязанность была приветствовать гостью, — тихо сказал он. Но глаза его были ласковы, лицо улыбалось, и выговор не звучал сурово.
Я принял от Анны плащ, который уже снимал с нее ее отец, поцеловал ей обе руки и отошел в сторону, чтобы дать возможность поздороваться с ней князю и капитану.
Князь сиял и волновался, благодарил ее за оказанную ему честь, а капитан — более чем когда-либо в своей тигровой шкуре — рыцарски поклонился ей.
Анна отказалась от чая, сказала, что съест грушу, немного отдохнет и будет играть.
На ней было платье темно-оранжевого матового цвета, и на груди крупным алмазом было приколото несколько наших фиалок, и косы лежали по плечам.
Я вздрогнул. На моей тарелке красовалась женщина в оранжевом хитоне с такими же косами... Что же я наделал? Неужели Ананда оскорбится?
Я так расстроился, что пришел в себя только от звуков передвигаемого стула у рояля.
Анна села. Снова лицо ее стало не ее обычным лицом. Снова из глаз полился лучами свет, на щеках заиграл румянец, алые губы приоткрылись, обнажая ряд мелких белых зубов.
Первые же звуки «Лунной сонаты» увели меня от земли и всего окружающего.
Я понял, что не знал никогда этой вещи, хотя тысячу раз слышал ее. Что она сделала с нею? Откуда шли эти краски? Это не рояль пел. Это жизнь, надежды, любовь, мука, зов рвались в зал, разрывая меня всего и обнажая мне боль и радость, что скрывались в людях под их одеждами, под их словами, под их лицемерием. Звуки кончились, но тишина не нарушалась. Я плакал и не мог видеть никого и ничего.
Не дав нам пережить до конца этой сонаты, но увидя впечатление, произведенное ею, Анна стала играть переложение Листа на песни Шуберта.
Я старался взять себя в руки, почувствовав на себе взгляд И. Лицо его было бледно, строго, точно ему много пришлось вылить из сердца душевных сил. Его взгляд как бы приказывал мне забыть о себе и думать о капитане.
Я отер глаза и стал искать капитана. Я два раза посмотрел на какого-то чужого человека, который сидел рядом с И., и, только взглянув в третий раз, понял, что там сидит капитан.
Бледное, обрезанное, как у покойника, лицо с заострившимися чертами; глаза, несколько минут назад сверкавшие золотыми искрами энергии и воли, потухли. Он безжизненно сидел как истукан и чем-то напомнил мне И., который, сидя с открытыми глазами, спал когда-то в вагоне, чем привел меня в изумление. Я готов был броситься к капитану; мне казалось, что он упадет. Но глаза И. снова устремились на меня, и я остался на месте...
И снова музыка увела меня от земли, снова все исчезло для меня. Я жил в каком-то другом месте; я точно видел рядом с капитаном мощную фигуру Ананды, рука которого лежала на коротко остриженной голове англичанина. Капитан, коленопреклоненный, в муке протягивал руки к какому-то яркому свету, имевшему очертание высокой фигуры. Фигура складывалась все яснее, и я узнал в ней Флорентийца — я был близок к обмороку. Музыка замолкла. Я едва перевел дыхание, едва осознал, где я, как раздались снова звуки и внезапно в комнате полилась песня.
Контральто Анны напоминало голос мальчика-альта или юного тенора. Нечто особенное было в этом инструментальном голосе.
То была песня любви, восточный колорит которой то рассказывал о страданиях разлуки, то вел в ликование радости.
И эта песнь кончилась. И началась другая — песня любви к родине, песня самоотвержения и подвига. А я все не мог понять, неужели у стройной, хрупкой женщины может быть такой силы глубокий низкий голос? Неужели земное грешное существо может петь с таким вдохновением, как это мог бы делать только какой-нибудь ангел?
Песня смолкла, Анна встала.
— Нет, Анна, дитя мое, не отпускай нас из залы в таком состоянии возбуждения и с сознанием своих слабостей и убожества. Ты видишь, мы все плачем. Спой нам несколько греческих песен, которые ты поешь так дивно. Но верни нас земле, иначе мы не проживем до завтра, — услышал я голос Строганова, который старался улыбнуться, но, видимо, едва владел собой.
Анна обвела нас всех глазами; на лице ее засветилась счастливая улыбка; она снова опустилась на стул и запела народную греческую песню, песню любовного мечтания девушки, обожающей родину, семью и милого.
Я взглянул на И. О, как я переживал его детскую жизнь! Я точно сам лежал ночью у моря, среди растерзанных трупов его семьи. Мне захотелось закричать Анне, чтобы она спела что-то другое. Я уже было поднялся, но встретил взгляд И., такой добрый, такой светлый. И такой могучей силой веяло от него, что я понял в первый раз величие духа человека, который жил подле меня, возился с моими немощами и... не тяготился мною, таким слабым, беспомощным невеждой, а радостно нес мне и каждому свою помощь.
Анна запела греческую колыбельную. О, Господи, вся душа выворачивалась от нежности и обаяния, с которыми она укачивала малютку... И эта женщина не мать, не жена?!
«Она и мать, и жена, и друг, но всем, без личного выбора, потому что ее ступень личной жизни уже миновала. И высшее счастье человека не в жизни личной, но в жизни освобожденной», — точно прогремел мне в ухо голос Ананды.
Я встал, чтобы посмотреть, где же сам Ананда, решив, что он приехал внезапно, раньше срока. И. был возле меня, жал мне руку и вел меня благодарить Анну.
Очевидно, хозяин ее уже поблагодарил, так как хлопотал у чайного стола, я, должно быть, половиворонил немало времени.
Когда мы подошли к Анне, возле нее стоял капитан. Но это был и не тот капитан, которого я хорошо знал, и не тот, которого я видел истуканоподобным несколько минут назад. Это был незнакомый мне человек, с бледным лицом, с сияющими, золотыми, кроткими глазами.
— Я сегодня не только понял, что такое женщины и искусство, я впервые понял, что такое жизнь. Мне казалось, что ваша музыка заставила мой дух отделиться от тела, и — в одно мгновение — я точно увидел незнакомого мне великого мудреца, который вел меня по дорожке света и сказал мне: «Иди со мной, ты мой. Помни об этом и иди».
Вот что сделали со мной ваши звуки. Я больше уже никогда не смогу жить прежней жизнью; я должен теперь найти того мудреца, которого я так ясно видел, — говорил капитан. — И без этого я не успокоюсь.
И голоса его я тоже не узнал. Это был тихий, задушевный голос человека, который или встал с одра смерти и благодарил за спасенную жизнь, или в храме обручился только что с чистой девушкой и благоговеет перед началом новой жизни.
Я уже готов был вырваться из рук И. и броситься на шею капитану, чтобы сказать ему, что это ведь Флорентийца он видел, как почувствовал себя скованным взглядом И.
— И вы его найдете, — услышал я тихий голос, почти шепот Анны, над рукой которой склонился капитан.
И. оставил меня, подал руку Анне и повел ее к столу. Мы обменялись взглядом с капитаном, невольно улыбнулись друг другу — всякий по-своему понимал свою улыбку — и тоже пошли к столу.
Разговор шел только между Анной и Строгановым. Мы с капитаном не сводили глаз с Анны и молча тонули в той красоте, которая шла от нее во всем, что бы она ни делала, и которой она окутала нас в своей музыке.
Вскоре Строгановы уехали; дом точно сразу опустел и погас; и все мы разошлись по своим комнатам, не имея сил вынести будня слов и мыслей, стараясь охранить в себе тот высший мир чувств и сил, в который перенесли нас звуки Анны.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 12.03.2012, 09:09 | Сообщение # 38 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 20
Приезд Ананды и еще раз музыка
Против обыкновения эту ночь я спал плохо, беспокойно просыпался много раз, и все мне казалось, что я слышу какие-то голоса в комнате И. Но отчета ясного я себе не отдавал, чьи это голоса; я дремал, и все путалось в моих представлениях. То мне казалось, что музыка Анны перерывается воем бури на пароходе, то мне чудился грохот поезда, когда мы вышли с Флорентийцем на площадку, и я с ужасом думал, что мы будем прыгать с него на всем ходу, то мнилась мне нежно ласкающая меня рука матери, которую я никогда не знал...
Внезапно я проснулся от звука открывшейся двери из комнаты И., и в ней появился капитан, пожимавший ему руку. Я понял, что голоса были действительностью, а не бредом и что оба мои друга совсем не спали, а проговорили всю ночь.
Лица капитана я не видел, а лицо И. было очень серьезно, светло и спокойно. Отпечаток непоколебимой воли и верности принятому однажды решению был на нем; и я много раз уже видел у него это выражение и хорошо его знал. Как всегда, бессонная ночь не оставила на нем никакого признака утомления.
Я привстал, и как раз в эту минуту капитан осторожно закрыл дверь и повернулся ко мне лицом. Я чуть не вскрикнул, так он был бледен. Складки покрывали его лоб, глаза ввалились, и выражение такой скорби было в них, как будто он только что схоронил кого-то самого любимого. Он казался старым.
Я вспомнил, как я сидел после разлуки с братом у камина в его комнате в К., чувствуя себя убитым и одиноким. Я не знал, что и кого потерял сейчас капитан, но все мое сердце повернулось к нему; я протянул к нему руки, едва сдерживая набегавшие слезы любви и сострадания.
Увидев, что я не сплю, он подошел ко мне, присел на мой диван и крепко пожал протянутые ему руки.
— Раз ты не спишь, мой друг, одевайся и выйди со мной позавтракать. У меня к тебе будет большая просьба, — сказал он, вставая, и, не глядя на меня, вышел из комнаты.
Я быстро оделся, постарался собрать все свои силы и внимание и пошел к капитану.
Он уже переоделся в свой белый форменный китель и, освеженный душем, казался мне менее постаревшим и желтым.
Верзила подал нам кофе и горячие булочки с орехами и положил перед капитаном газеты и почту. Мы остались вдвоем, сидя перед дымящимися чашками, молча думая каждый свою думу.
Я все не мог понять, зачем столько должен страдать человек. Капитан — неделю назад образец энергии и счастья — сейчас в глубокой печали и тоске, которые прибавили ему точно десяток лет за одну ночь. Почему? Зачем? Кому это надо? Разве это называется легче и проще идти свой день?
— Левушка, — прервал мои мысли капитан. — Вот в этом футляре — кольцо, — и он положил его на салфетку. — Оно предназначалось мною для другой цели, для других уст и рук. Но... то был «я» вчерашнего дня. Сегодня тот «я» умер. А тот, который хочет возродиться из пепла — причем я вовсе не утверждаю, что он действительно возродится, — просит тебя: вложи в кольцо салфетку и положи его возле торта, который ты заказал Ананде. Но отнюдь не говори, кто его дает. Если спросят, скажи, что знаешь, но сказать не можешь.
Теперь я побегу, друг. Дел масса. И. обещал, что вечером, после обеда, ты приведешь меня к Ананде.
Я взял футляр с кольцом, простился с капитаном и, не притронувшись к еде, как и он, вернулся к себе. Я сел на стул, держа футляр в руках, и несомненно впал бы в свое ловиворонное состояние, если бы голос И. не привел меня в себя.
— Левушка, Верзила жалуется, что ты ничего не ел. Это действительно несколько серьезно, — улыбнулся он, — так как ты во всех случаях жизни не теряешь способности кушать. Что это у тебя в руках?
— Это, Лоллион, чужая тайна, и я не могу вам ее открыть. Но чтобы не иметь от вас целой серии тайн, я расскажу вам о своих от вас тайнах. И не знаю, что бы я дал, чтобы не держать вот этого предмета в руках, — поднимая футляр, сказал я. — Целая перевернутая жизнь — чудится мне — заключена в этой вещи, которой я не видал, хотя и знаю, что это, — чуть не плача, говорил я И.
— Хорошо, друг. Пойдем в город, но сначала к княгине, — возьми аптечку. Потом мы зайдем к Жанне. Сегодня праздник, магазин закрыт; она просила нас прийти к ней завтракать. Мне придется там тебя покинуть и возложить на тебя трудную и печальную задачу: привести Жанну в равновесие. Она подпала под влияние старой Строгановой, и это может окончиться очень печально для нее. Ты больше всех можешь помочь ей, как и капитану, своей непосредственной любящей душой.
Я тяжело вздохнул, спрятал кольцо, взял медикаменты и пошел за И. к княгине.
— Ты вздыхаешь и печалишься, потому что тебе тяжела ноша, которую я тебе взвалил на плечи? — спросил И.
— Ах, Лоллион. Если бы я должен был умереть сию минуту за вас — я бы и испугаться не успел, как был бы уже мертв. Но и с Жанной, и особенно с капитаном, — я бессилен и беспомощен, — проговорил я, с трудом побеждая слезы. — Но ноша ваша мне не тяжела, а радостна.
И. не мог ничего ответить мне, так как навстречу нам шел сияющий князь. Лицо его говорило о таком счастье, что — после скорбного лица капитана и обуреваемый своим разладом в себе — я даже остолбенел. Что должно было случиться с ним, чтобы он мог так светиться?
— После вчерашней музыки, доктор И., я никак не могу спуститься на землю. Я провел ночь в саду и только к утру пришел в себя. Я теперь понял, как я должен направить дальше свою жизнь. Так недавно я считал ее загубленной, себя потерянным, всего боялся. А теперь я нашел в себе полное равновесие, весь мой страх пропал. Если бы у княгини было пять сыновей — и все злые барбосы, — и тогда бы я не мог уже бояться, так как самое понятие страха улетучилось из меня сегодня ночью, думаю, навсегда.
Если бы вы спросили, как это случилось, я не смог бы вам точно ответить. Но что во время музыки я видел вас светящимся, как гигантский столб огня, — в этом я могу поклясться. И кусочек вашего огня задел меня, доктор И. Вот он-то и потряс меня так, что я точно вырвался из тисков тоски и страха, освободился от тяжести. Все мне легко, и вся жизнь каждого человека кажется очень важной и нужной.
И ко всему этому — княгиня совсем отчетливо стала сегодня говорить, сидя пила чай и держала чашку без моей помощи.
Мы вошли к княгине. Дряблое лицо было оживленным; она приветствовала нас весело и сама выпила пенящееся красное лекарство, которое ей до сих пор вливал каждый раз И.
И. разрешил княгине посидеть в кресле два часа и князю позволил поговорить с ней немного о ее делах.
Мы вернулись к себе, переоделись и вышли на уже жаркую улицу.
— Ну, говори теперь свои тайны, Левушка. В пять часов мы с тобой будем встречать Ананду. А до этого времени у меня сто дел.
— Лоллион, если вы меня покинете у Жанны, то давайте в три с половиной часа встретимся в комнате Ананды. Там я не только расскажу, но и покажу вам свои тайны.
— Хорошо, но тогда иди завтракать к Жанне один, а я употреблю все это время на дела. Кстати, надо еще купить фруктов для Ананды.
— Этого не делайте. Вообще, не заботьтесь о материальной стороне встречи, — сказал я, густо краснея.
— Ах, так это и есть твои тайны? — засмеялся И.
— Да, да. Там переговорим. Здесь нам с вами расставаться, мне сюда вот поворот.
— Да, Левушка. Только не забудь принести цветочек Жанне и постарайся пробраться к ней в душу и брось туда же цветочек любви и мира. Не о своем бессилии думай, а только о Флорентийце. Тогда твой разговор принесет Жанне утешение.
Мы расстались; я купил несколько роз, зашел к кондитеру, чтобы напомнить ему о своем заказе и передать деньги для антиквара.
Кондитер показал мне вымытые и протертые блюда, которые сверкали одно — красками, другое — искрами от нежно-голубого и желтого до алого и фиолетового. Рядом стоял такой же венецианский кувшин необычайной формы, с тремя кружками на подносе. Случайно упавший луч солнца переливался в них, как в гранях бриллиантов и рубинов цвета крови.
— Эта прислала моя друг с блюда. Вместе — дешево отдаст. Можно наливать красно питье — карош будет, — сказал хозяин, любуясь не меньше меня чудесными вещами.
Я согласился купить и кувшин с кружками, решив, что «семь бед — один ответ», — попросил не опоздать к трем часам и пошел к Жанне.
Было еще рано, когда Жанна отворила мне сама дверь, очевидно не ожидая, что это я уже явился к завтраку. На мои извинения, что я пришел раньше срока, она подпрыгнула от удовольствия и повела меня наверх в свою комнату.
Везде был теперь образцовый порядок, и Жанна объявила мне, что встала с рассветом, чтобы И. нашел в ее жилище такую чистоту, как и во дворце не бывает.
Я пошутил, что для меня, по ее мнению, было довольно, вероятно, и кухонной чистоты, и тут же сказал, что за различие приема в разной чистоте нас обоих она и наказана. Все ее усердие к порядку попадает мне, так как И. отозвали серьезные дела; он приносит ей свои извинения и завтракать не может.
Сначала Жанна точно опечалилась, но через минуту захлопала в ладоши, еще раз подпрыгнула и сказала:
— Вот наконец теперь все, все переговорим. Вы знаете, Левушка, не все так гладко у меня, как кажется по внешнему виду. Конечно, дела идут отлично. Конечно, Строганов очень добр. Но в семье их такой раскол.
— Какое же вам дело до их семейных дел? — спросил я.
— Ну, так нельзя говорить. Мадам Строганова просила меня постараться, чтобы ее муж пристроил к нашему магазину комнату, где можно было бы посидеть, выпить чашку кофе, привести кого-нибудь из друзей. Я так поняла, что ей хочется, чтобы Браццано мог приезжать сюда. А Анна и старик категорически запретили даже ей самой сюда являться, не только Браццано. Она же старается завербовать меня на свою сторону. И этот турок, такой страшный, тоже немало расточает мне любезностей.
— Только этого недоставало, — вскричал я с негодованием. — Как можете вы думать о такой низости? Неужели я ошибся в вас? И вы — злое, легкомысленное существо, неспособное оценить всей доброты и благородства, расточаемых вам? Как можете вы входить теперь в какие бы то ни было отношения со старухой? Мне непонятно, как мог Строганов жениться на ней, но мне понятно, что зависть к собственной дочери выводит ее из всякой чести. Но вы, вы, для которой И. и Анна с отцом сделали так много?
Я был вне себя, огорчен, расстроен и не мог собрать ни мыслей, ни самообладания.
— Левушка, я понимаю, что здесь что-то не так. Но разве так плохо, если Анна выйдет замуж за этого турка?
— А сами вы вышли бы за него? — спросил я.
— Не знаю. Он противный, конечно. Но, может быть, и вышла бы.
— Ах, вот как! Значит, вы уже не та Жанна, которая хотела в мужья только Мишеля Моранье? Значит, теперь, если бы родители вас упрашивали, вы променяли бы свою любовь на адскую физиономию турка и его миллионы? — кричал я.
— Не знаю, Левушка, не знаю. Даже не знаю, что со мной. Я так изменилась, так много страдала.
— О, нет. Вы очень мало страдали, Жанна, если так скоро все забыли. Напрасно жизнь послала вам И., капитана, Строганова, князя, которые опоясали вас как кольцом своей защитой и добротой. Напрасно они спасли вас и ваших детей от лихорадки и голодной смерти на пароходе. Было бы лучше умереть в нищете, но в высокой чести, чем жить в таких гнусных мыслях, в каких вы сейчас! — продолжал я кричать вне себя.
Жанна сидела неподвижно, вытаращив на меня глаза.
— Левушка, я все, все сделаю, как вы хотите. Только, знаете, — этот турок. Как только я его вижу, — ну, точно тяжесть какая-то наваливается на меня. Я становлюсь ленивой, глаза точно спят, ноги еле двигаются, и я готова слушаться его во всем. Сейчас с меня точно упали какие-то тяжелые сны, я легко дышу. Ах, зачем, зачем вы меня забросили, Левушка? — вздрагивая, сказала Жанна.
— Стыдитесь говорить такие слова. Кто вас забросил? Все мы подле вас, а Анна разделяет ваш труд, проводя с вами по шести часов в день неразлучно. Бог мой, да когда же вы успеваете видеться с турком? И где вы его видите?
Жанна испуганно оглянулась и тихо сказала, что Строганова старается всегда устроить так, чтобы она встретила у нее турка. Даже просила Жанну передать ему, в его контору, письмо. И что только случайный приезд мужа домой не дал ей возможности вручить Жанне это письмо.
Я был в отчаянии. Но все же понимал, что только мое самообладание может помочь мне растолковать Жанне всю низость ее поведения и все ее предательство.
Воспользовавшись моим молчанием, Жанна выпорхнула из комнаты. Я же углубился в мысли о Флорентийце, моля его меня услышать и помочь мне. Образ моего друга, спасшего мне несколько раз жизнь за это короткое время, точно влил в меня успокоение. Мысли мои прояснились. Я почувствовал в себе уверенность и силу бороться за спокойствие и счастье Анны и ее отца.
— Левушка, скоро будет завтрак. Не хотите ли повидать в саду детей? — входя, сказала Жанна.
— О, нет, Жанна. Если вы действительно полны чувством дружбы ко мне, как вы это неоднократно говорили, то мы должны договориться с вами о вашем будущем поведении. Я не могу сесть за стол в вашем доме, если я не буду уверен, что вы не носите в себе мыслей предательства и неблагодарности.
— Ах, Боже мой! Вот какая я незадачливая! Я так обрадовалась, что проведу с вами часок без помехи, а теперь готова плакать, что доктор И. не приедет.
— Если бы доктор И. услышал половину того, что вы сказали мне сегодня, он, по всей вероятности, посадил бы вас на пароход и отправил из Константинополя. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, чтобы вы взглянули в свое сердце. Нет ли там зависти и ревности к Анне? Почему, понимая всю ее высоту, вы решаетесь принять сторону такого низменного существа, как турок?
— Я вовсе не завидую и не ревную. Мне никогда не могло бы понравиться, чтобы на меня смотрели не как на живую, горячую женщину, а как на изваяние, — возбужденно ответила мне Жанна. — Я, конечно, признаю все превосходные качества Анны. Но мы так разны, что о дружбе между нами не может быть и речи. Но я, конечно, всецело чувствую себя обязанной и ее отцу, и мой долг...
— Какой долг вы можете понимать, — перебил я Жанну, — если у вас нет чувства простого уважения к чужой жизни, к чужой душе? Конечно, можно быть грубым и малокультурным существом и не различать ничего, кроме своего эгоизма. Неужели вы именно таковы? Неужели вы все свои слезы на пароходе, все муки забыли, как только почувствовали почву под ногами?
— Нет, Левушка. Я сейчас начинаю отдавать себе отчет, что какая-то сила, — помимо моей воли, — заставляет меня повиноваться турку. Я понимаю, что он ужасен, хочу защитить от него Анну и вовсе сейчас не хочу, чтобы он был мужем Анны. Но что-то находит на меня, мозги мои темнятся, и я ему повинуюсь нехотя.
— Найдутся люди сильнее вас и защитят Анну от всех интриг против нее. Речь не о ней, а только о вас одной. Все зло, которое вы думаете причинить ей, ляжет только на вас одну, милая, бедная Жанна. Оглянитесь вокруг. Кто и что есть у вас в мире, кроме горсточки этих спасших вас людей? Если они отвернутся от вас, что вас ждет? И как вы можете жить с таким раздвоением внутри? Вы лицемерно обнимаете Анну и плетете вокруг нее паутину предательства.
Жанна молчала и о чем-то напряженно думала. Я же снова призывал всем сердцем своего далекого друга.
— Левушка, я понимаю все, но поймите и вы. Как только я вижу турка, я немею, каменею и ухожу всегда с какой-то навязчивой мыслью, что я должна его привести к Анне так, чтобы никто этого не знал и чтобы она была одна. Сейчас я ни за что этого не сделаю, но как только его увижу — я обо всем забываю и живу только этой мыслью.
— Да ведь это гипноз какой-то! Вы подумайте, мог ли бы турок мне, князю или кому-то еще приказать так действовать? Ведь надо носить в себе много зла, чтобы чужая воля могла им воспользоваться.
Долго я еще убеждал Жанну, но все ее обещания не видеться более с турком казались мне неустойчивыми и не внушали веры.
Кое-как высидев с нею завтрак, за которым я едва мог проглотить что-то из вежливости, я ушел домой, решив все рассказать И.
У калитки я встретил цветочника, взял у него прелестное деревце темной сирени и отнес его в комнату Ананды, где очень хорошо пристроил его во второй комнате на низкой, тяжелой скамеечке, похожей на фиолетовый камень.
Вскоре в типичной константинопольской тележке, слуга привез артистически упакованными мои тайны. Я их развернул, поставил на стол в первой комнате, где они показались мне еще красивее, и пошел к себе за кольцом и к князю за салфеткой.
Князь был очень удивлен просьбой об одной салфетке, спрашивал, не надо ли тарелок и скатерти, но я сказал, что спрошу И. и, если надо, приду еще раз.
Войдя в комнату Ананды, я раскрыл футляр и чуть его не выронил от удивления и восторга.
В золотое, точно кружевное кольцо были хитро врезаны фиалки из аметистов по бокам и сзади. А спереди, из выпуклых аметистов же, была сложена крупная буква А, усеянная вся мелкими бриллиантами. И такие же, чередуясь, шли аметисты и бриллианты по обоим краям всего кольца, образуя какую-то надпись на неизвестном мне языке.
Я понял, что кольцо предназначалось капитаном раньше Анне. Но подарить ей его хотел капитан-тигр, которого я знал вчера, а не тот капитан-страстотерпец, которого я видел сегодня.
Держа кольцо в руке, я задумался о непонятном вращении судеб человеческих и о том их неизбежном земном конце, о котором никто, никак и ничего не знает, но миновать которого не может и всю жизнь живет и действует по-разному, а умирают и родятся все одинаково.
Вошедший тихо И. пробудил меня от моих печальных грез.
— Вот так тайна. Левушка! Это Ананду поразит. Но ты сам не знаешь, что скажут ему твои подарки. Кто дал тебе это кольцо? Ты не мог купить такой ценности. Но, Боже мой, да где же ты это нашел? — тихо прибавил он, рассматривая подробно кольцо.
— Я ничего не могу сказать вам, Лоллион. Кольцо не от меня. Но кто дает его Ананде, я сказать не могу.
Но это не все. Вот на этом фиолетовом блюде, под печеньем, нарисована женщина красоты неописуемой. И вся беда в том, что она как две капли воды похожа на Анну. Я знаю, что вы верите в случайное совпадение, что я отнюдь не думал принести сюда вещи для Ананды с какой-нибудь таинственной эмблемой. Но и это еще не все. Пойдемте в другую комнату.
Лицо И. слегка омрачилось. Я открыл дверь и указал ему на деревцо сирени, которое наполняло ароматом всю комнату. Усевшись на табурет у самой двери, я ждал, что скажет мне И. Он же, подойдя ко мне, нежно обнял меня и поцеловал в голову.
Не знаю, что сталось со мной. Но я заплакал и рыдал так, как после уже ни разу в жизни не плакал. Все скопилось в этих слезах. Все перенесенные волнения, страх, разочарования, горечь от последнего разговора с Жанной — все вылилось из меня, точно прямо из сердца моего шла кровь.
— Мой дорогой брат, мой милый друг. Перестань плакать. Тебе теперь двадцать второй год. Ты прожил младенчество, детство, юность и вступаешь в зрелость. Только три первые семилетия — юность человека, и ты их прожил, мало сознавая ценность жизни. Но после двадцати восьми лет никто уже не может сказать, что он юн. Твои слезы сегодня — это пожар, в котором сгорели три твои семилетия полусознательной жизни. Начинается твоя зрелость, ты входишь в полное сознание, в полосу наивысшего развития всех твоих сил, наивысшей деятельности и труда.
Никогда больше теперь в тебе не мелькнет сомнение, нужно ли страдание человеку, чтобы идти выше и чище вперед в своем творчестве. Оглянись назад — отдашь ли ты свое теперешнее понимание счастья и жизни за то счастье и смысл жизни, которыми ты жил двадцать один год? Быть может, у капитана, которому ты так сейчас сострадаешь, есть еще больше причин для горечи, так как дольше тебя он жил полуживотной жизнью, даже не представляя себе, в чем ее истинный смысл, пропуская дни в пустоте, иногда в разгуле страстей.
Но не все идут путем страдания. Посмотри пристально на князя, и ты увидишь существо, идущее путем радости.
Но пойдем отсюда, друг. Твои слезы сейчас сожгли в тебе сознание мальчика, и они же начали твой новый путь мужчины. Пусть их огонь горит в тебе всегда не как поток слез, а как великая сила любви, когда сердце растягивается все шире, готовое вместить весь мир, с его страданием и радостью.
Мы вышли из комнат Ананды, переоделись и зашли к князю сказать, что И. обедать не будет, и поехали на пристань. По дороге я успел рассказать И. о свидании с Жанной и разговоре с ней.
Когда мы подошли к пристани, пароход уже кончал пришвартовываться. Я искал внизу высокую фигуру Ананды, как мне послышался его голос откуда-то сверху. И действительно, я его увидел на верхней палубе парохода, машущим нам белой шляпой. Рядом с ним стоял юноша, высокий, худощавый, с красивым лицом. Мне издали он показался блондином. Я вспомнил, что Ананда вез с собой своего приятеля-доктора.
Пока мы ждали Ананду, некоторое чувство стеснения перед ним и его спутником, род какого-то страха, что я буду теперь дальше от И., проникло мне в сердце, и я робко прижался к нему. И. точно понял мое детское чувство и пожал мне руку, ласково улыбаясь.
Сразу же, сойдя на берег, Ананда покорил меня простотой своего обращения. Он так сердечно обнял И. и меня, блестя своими глазами-звездами, просил принять в дружеское братство своего спутника и так комично шепнул мне, что привез мне в подарок новую шляпу дервиша, что я залился смехом, взял у него из рук пальто и саквояж, сказав, что уж наверное шапка здесь и я очень прошу не лишать меня привилегии нести ее самому.
Капитан — всегда и обо всем помнящий друг — прислал на пристань Верзилу, который взял вещи обоих приехавших и сказал, что все доставит сам.
Налегке, пешком мы пошли домой. Ананда был очень рад узнать, что будет жить не в отеле, а в тихом доме вместе с нами. Расспросив обо всех, кто нас окружает, он спросил об Анне и ее отце. Узнав про магазин, он покачал головой, но ничего не сказал.
Дальше он стал говорить с И. на неизвестном мне языке, а его спутник, подойдя ко мне, спросил, бывал ли я раньше в Константинополе.
Он, как и я, оказался мало видавшим свет, сказал, что сам он англичанин, но вырос и учился в Вене, где и познакомился несколько лет назад с Анандой.
В прихожую Ананды мы вошли все вместе, но спутник его прошел прямо к себе по крутой винтовой лестнице, куда за ним пошел и догнавший нас Верзила с вещами.
Ананда, оглядевшись в комнате, укоризненно посмотрел на И.
— Я здесь и пальцем не стукнул. Хозяйничал наш хозяин и Анна, да вот этот каверзный мальчик, самую большую каверзу которого вы отыщете на дне этого блюда, когда съедите пирог, — сказал И.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 12.03.2012, 09:09 | Сообщение # 39 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Ананда пристально поглядел на меня, на блюда и кувшин, протянул мне руку и поцеловал меня, благодаря за внимание, за тонкость вкуса... но несколько браня за расточительность.
— Я ведь не принц, чтобы встречать меня такими царскими вещами, — сказал он, улыбаясь обаятельно, ласково, но покачивая головой.
— Есть люди, считающие, что вы и принц и мудрец, — расхрабрился я в ответ, на что и он, и И. рассмеялись уже совсем весело.
— Но что это? Как могла очутиться здесь эта вещь? Однажды мой дядя подарил мне точно такое же кольцо, и оно исчезло на другое утро бесследно, и никто найти его не мог. Это оно, оно самое. Вот здесь надпись на языке пали и буквы С. Ж. Как вы его нашли? — спрашивал меня Ананда, пристально рассматривая кольцо капитана и все более удивляясь.
— Все, что я могу вам сказать, что человек, дарящий его вам, купил его у антиквара. Я знаю его имя, но не имею права вам его назвать, — ответил я.
— О, я очень, очень теперь обязан этому человеку. Передайте ему, что я у него в большом, очень большом долгу. И если бы я ему понадобился, я был бы счастлив отслужить ему всем, чем могу. Он и не представляет себе, какой крепкой цепью он связал меня с собой, возвращая мне эту пропавшую вещь. Передайте ему, Левушка, вот это колечко с моего мизинца. Если бы он пожелал, он может увидеться со мной когда угодно.
— О, он пожелает хоть сегодня вечером, если позволите. Но... ведь он просил меня соблюсти тайну его имени, как же быть?
— Ничего, Вы передайте ему мое кольцо. Если он не захочет открыться мне, не наденет его.
— Ну, не наденет! Так наденет, что уж никогда и не снимет, — сказал я, представляя себе удивление и радость капитана. — А можно мне его надеть, пока я не увижусь с ним, — не смог я удержаться от восторга, держа кольцо с большим, продолговатым, выпуклым аметистом и двумя бриллиантами по бокам, в тяжелой платиновой английской оправе, необыкновенно пропорциональной.
Ананда засмеялся, сказав, что будет рад видеть его на моей руке, считает меня добрым вестником и чувствует себя обязанным и мне.
— Но вам не я дам кольцо, а ваш великий друг Флорентиец. И камень в нем будет зеленый, — сказал он мне, ласково меня обнимая.
— Войди еще сюда, Ананда. Здесь тоже все приготовлено не мной. И это дерево сирени, дар все того же моего Левушки, — открывая дверь в соседнюю комнату и пропуская туда Ананду, сказал И.
Когда Ананда вошел, И. тихо закрыл за ним дверь и сказал мне, чтобы я шел к князю, попросил скатерть и несколько тарелок и прислал их сюда с Верзилой.
Потом он просил меня заняться спутником Ананды, которого зовут Генри Оберсвоуд. И только после обеда, к девяти часам, привести князя, капитана и Генри в комнату Ананды.
Я обещал все точно выполнить и, радуясь за милого капитана, весело побежал к князю.
Как только князь отправил Верзилу с тарелками и скатертью, я решил пойти к Генри и предложить ему свои услуги, если бы он в них нуждался, а также предупредить его о часе обеда.
Генри я застал за раскладкой вещей. Я еще не видел его комнаты и теперь еще раз отдал поклон вкусу князя. Большая комната, почти белого цвета; в ней мебель была синяя. Стояли шкафы и столы орехового дерева, ковер на полу тоже лежал синий и — чего не было в других комнатах — на двух широких окнах стояли горшки с цветущими розами и гардениями.
Первое, чем встретил меня Генри, была благодарная радость по поводу цветов, которых он оказался любителем, так как именно розы и гардении выводила его мать. На его вопрос, кто так заботливо убрал его комнату, я назвал князя. Я объяснил ему, что зайду за ним в четверть восьмого, чтобы познакомить с любезным хозяином и показать ему, где столовая.
Генри сказал мне, что это его первое плавание «в свет», что он очень мало осведомлен о хорошем тоне и боится осрамиться в том обществе, куда его привез Ананда и обычаев которого он не знает.
Я ответил Генри, что я точь-в-точь в таком же положении, с тою только разницей, что пустился в свет месяцем раньше. Но что все преимущества на его стороне, так как он уже доктор, а я еще студент, к тому же очень рассеян и заслужил себе прозвище «Левушка — лови ворон». Я прибавил, что хозяин наш очень снисходителен и не осудит за промахи внешнего воспитания.
— Ах, так это вы Левушка? — улыбнувшись, сказал Генри. — Я слышал от Ананды, что вы очень талантливы. Я не ждал, что вы так молоды.
Я был сконфужен, не нашелся, что ответить, — только вздохнул, чем насмешил моего нового приятеля. Сказав ему еще раз, что я зайду за ним, поахав над количеством привезенных им книг, я ушел к себе.
Капитана еще не было, но, судя по тому, что Верзила приготовлял ему воду для бритья и свежий костюм, я понял, что он скоро вернется.
Как только я услышал издали шаги капитана, я побежал ему навстречу и очень важно сказал, чтобы он поскорее одевался, так как мне надо иметь с ним весьма серьезный разговор.
Лицо капитана, за минуту печальное, все осветилось смехом, — так я, должно быть, был комичен в своей важной серьезности.
— Да вы не смейтесь, капитан. Это очень важно, то, что я должен передать вам. Но такому запыленному и измазанному я вам ни говорить, ни передавать ничего не буду.
— Есть, иду мыться, помадиться, расчесываться, — смеясь, ответил капитан. Но уж извольте держать марку! Если ваши важные известия не будут достойны моей вычищенной персоны — держитесь.
И, все продолжая смеяться, он пошел к себе, шутливо грозя мне кулаком своей сильной, изящной руки...
Я обдумывал, как и с чего начать разговор, все время любуясь камнем кольца, который отливал то багровым, то фиолетовым огнем. И как всегда со мной бывало в серьезные минуты, когда я готовился к встречам, вся приготовленная речь вылетела из моей головы, а приходили слова самые простые, неожиданные.
Когда вошел элегантный капитан, я протянул ему кольцо и спросил:
— Достаточно ли это кольцо вашей вычищенной персоне?
Капитан взял кольцо, удивленно на меня посмотрел и спросил:
— Что это значит?
Казалось, кольцо произвело на него сильное впечатление. Я надел ему его на мизинец и полюбовался, как на его загорелой и загрубелой, но прекрасной формы руке оно было красиво.
— Я тоже когда-нибудь получу такое, — сказал я.
Капитан расхохотался и уже хотел меня тормошить за мои загадки, но я просил его набраться терпения, сесть и выслушать меня, как он слушает докладчиков на пароходе.
— Этот мальчишка уморит меня, — усаживаясь и продолжая смеяться, сказал капитан. — Свет объездил, забавней мальчонки не видел!
— С сегодняшнего дня я уже больше не мальчишка. Но если вы не будете серьезны, — я, пожалуй, не сумею вам передать поручения Ананды.
Капитан чуть побледнел при этом имени, лицо его стало очень серьезно, и, по мере того как я говорил, он все больше бледнел и затихал.
— Если я не выполнил всего как надо, простите меня, капитан. Но имени вашего я не назвал, и вы вольны выбирать, как вам поступить. Я уверен — о чем и сказал Ананде, — что ничто и никто не отнимет у вас его кольцо. Ведь я был прав? — бросаясь ему на шею, сказал я.
И тут же прибавил, что к девяти часам мне велел И. привести к Ананде князя, Генри и его. Взглянув на часы и увидя, что уже десять минут восьмого, я уговорил капитана пойти со мной за Генри и помочь мне познакомить его с князем. Капитан не очень охотно, но все же согласился идти со мной к Генри.
За обедом, где преимущественно разговаривали князь и Генри, мы сидели не так долго, потому что князь, узнав о приглашении Ананды, заторопился, говоря, что у него еще есть до вечера дело, не терпящее отлагательства, но что без десяти девять он будет в моей комнате.
Генри сказал, что к девяти часам спустится к Ананде сам, а сейчас пойдет к себе кончать раскладку вещей и книг. Мы с капитаном остались вдвоем и вышли в сад.
Капитан несколько раз подробно переспрашивал меня о тех или иных словах Ананды и никак не мог взять в толк, какой же цепью он мог себя с ним связать, возвратив ему исчезнувшее кольцо. Я знал не более его, и обоим нам нетерпеливо хотелось, чтобы скорее было девять часов.
Время быстро мелькнуло, к нам вышел князь, говоря, что уже без десяти девять. Не найдя нас в комнатах, он решил, что мы в саду, в чем и не ошибся.
У Ананды мы застали Анну с отцом и обоих турков, спутников по пароходу. В дверях мы столкнулись с Генри.
Я стоял в отдалении и молча наблюдал за всеми. Капитан прежде всего подошел к Анне, низко поклонился и поцеловал ей руку. Затем, оглядев всех, он подошел к хозяину комнат — Ананде, которому И. представил капитана как человека, оказавшего нам много немаловажных услуг в путешествии.
Ананда подал ему руку и, задержав его руку в своей, пристально на него поглядел, точно пронзил его своими глазами.
— Я очень рад встретиться с вами, — сказал он ему своим неподражаемым голосом. Мне казалось, что он вложил какой-то особый смысл в свои слова и еще что-то хотел сказать капитану. Но он только молча смотрел на него, выпустил его руку, как-то особенно остро и странно еще раз взглянул и обратился к князю.
Разговор шел в разных местах комнаты сразу. Анна говорила со старшим турком, сын его точно прилип к Генри, князь сел возле Ананды, а капитан подошел ко мне.
Мы забились с ним в угол на низкий диванчик, стали всех наблюдать и любоваться Анной. Ни тени усталости не было на этом лице. Сказать, сколько ей было лет? Точно на семнадцатой весне остановился ее возраст, а я знал, что ей уже двадцать семь, что по-восточному считается старостью для женщины вообще, не говоря о девушках.
Ананда внимательно слушал князя и, казалось, вперед знал все, что он ему скажет. Из долетевшего к нам слова «жена» я понял, что князь говорил ему о несчастье княгини. Я был очень удивлен, когда князь встал и, извиняясь каким-то экстренным делом, стал прощаться. Потом я узнал, что он должен был встретить московских адвокатов.
— Вы напрасно волнуетесь, князь, услышал я слова Ананды. — Судя по словам И., я уверен, что ваша жена будет еще здорова. А относительно раздела с сыном, — он усмехнулся, точно вглядывался во что-то, — вы себе и не представляете, как все это произойдет легко и просто. И какая хитрая и ловкая женщина-делец ваша жена! Я непременно завтра зайду к ней вместе с И.
Князь просиял — если можно было сиять еще больше, чем он светился, — простился со всеми, особенно нежно поцеловал руку Анне и тихо сказал ей:
— Благодарю вас. Ваша музыка помогла мне понять жизнь и найти себя, — и вышел.
— Ваша музыка помогла мне потерять себя, — прошептал внезапно капитан. Я едва расслышал его шепот и увидел, что он, усердно прятавший свою левую руку с кольцом, рассеянно поднял ее и закрыл ею лицо. Кольцо сверкнуло и не укрылось от зорких глаз Ананды, как — я уверен — и шопот капитана донесся до тонких музыкальных его ушей.
— Я так и думал, так и думал, — вдруг сказал Ананда, поднимаясь с места и направляясь прямо в наш угол.
— Мой друг, я перед вами в большом долгу. Вы не можете даже представить себе, как много вы для меня сделали, отыскав мое кольцо, — взяв за левую руку капитана и держа ее в своих, говорил ему Ананда. — Вы очень измучены. Вам кажется, что музыка разворошила вам всю душу. Но, право, верьте мне, мы с Анной нынче сыграем и споем вам — и вы совершенно иначе себя ощутите. Вы найдете тот высший смысл всей жизни, путь к которому и есть вся наша земная жизнь с ее серыми днями.
— У вас такое печальное лицо, — продолжал Ананда, — как будто бы вы похоронили самые лучшие мечты. Анна, мы должны с вами играть сегодня. Я большой эгоист, прося вас об этом, когда вы не выразили еще желания играть или петь. Но, если только вы желаете помочь мне отблагодарить человека, вернувшего мне подарок дяди, не откажите и сыграть и аккомпанировать мне, — обратился он к Анне, подходя к ней.
— Какой подарок дяди? — спросила Анна, и тот же вопрос я читал на всех лицах.
Ананда подал ей кольцо, которое обошло всех, вызывая всеобщий восторг; дошло оно и до нас с капитаном. Я взял его в руку, еще раз полюбовался им и, передавая его капитану, смеясь, сказал:
— Вот такого мне уж никто не подарит.
— Да ваш цветок вовсе и не фиалка, — внезапно сказала Анна.
— Вот как?! — воскликнул я, пораженный, что в шуме общего разговора она могла услышать мои слова капитану. — А разве цветок капитана фиалка?
— Быть может, и не фиалка, — улыбаясь, ответила она. — Быть может, из семейства орхидей, но фиолетового цвета, как ирис, во всяком случае.
Капитан смотрел на нее, не отрываясь, все еще держа кольцо в руках. Я не мог решить вопроса, подозревал ли кто-нибудь из присутствующих — как подозревал это я, — что капитан покупал кольцо для Анны. Я хотел спросить ее, какой же мой цветок, но в это время Верзила внес маленькие чашечки ароматного кофе на огромном серебряном подносе, а Ананда, поклонясь Анне, просил ее быть хозяйкой и пододвинул к ней фиолетовое блюдо с пирогом.
Анна заинтересовалась блюдом и кувшином, спрашивая И., где он их достал.
— Это не я. Это Левушка их раздобыл, точно так же, как фрукты и пирог. Но если содержание пирога не будет отвечать его внешнему виду, мы придумаем для Левушки наказание, — прибавил И., юмористически поблескивая глазами.
— Всякий, кто здесь мудрец, почувствует во рту рай, как только откусит пирога — заливаясь смехом, брякнул я. — А всякий, кто здесь принц, найдет на блюде божественную красоту и оценит ее, а не будет придумывать мне каверзного наказания.
Все весело смеялись. Строганов даже за голову взялся, повторяя: «Ай да литератор!», а Анна смотрела на меня с огромным удивлением, переводя свой удивленный взгляд на И. и Ананду, молча, улыбаясь, смотревших на меня.
— Что же, дорогая хозяйка, давайте нам скорее это печеное волшебство. Надо решать, кто здесь мудрец и кто принц, — все улыбаясь, сказал Ананда.
— С кого же начать? Не с самых ли младших? — рассмеявшись, спросила Анна.
— О, так как я самый младший, а я знаю, что в середине пирога — рай, то я исключаюсь. Начинайте с самых старших, — ответил я ей.
— Хорошо. Отец, пожалуйста, попробуй скорее, чтобы я успокоилась, мудрец ли ты, — подавая отцу тарелку, сказала Анна.
— Мы ровесники с Джел-Мабедом, — сказал Строганов. — Дай и ему, мы вместе будем держать экзамен на мудрецов.
Пирог был подан отцу Ибрагима, сразу откушен и... оба вскрикнули:
— Рай, рай! Больше на мудрецов нет вакансий.
— Ну, нет, — сказал Генри. — Я не уступаю так легко. Возраст и мудрость согласуются вовсе не только в почтенные годы. Я прошу теперь нам с Ибрагимом дать.
Анна подала им пирог, ласково погрозив Генри за бунт.
Не успели они откусить, как Генри важно заявил, что надо оспаривать право на мудрость первых, так как они уже свой рай проглотили. И пожалуй, так не хватит всем повторного райского испытания, если все будут съедать райскую мудрость так быстро.
Когда очередь дошла до И. и Ананды, мне не пришлось решать, кто был здесь мудрецом. Ананда, держа тарелку с начатым пирогом, поклонился мне и сказал:
— Если бы я был мудрецом, то в эту минуту я потерял бы часть невещественного рая, так как весь ушел бы в блаженство еды. Это прекрасно и обманчиво. Оно скромно на вид и необычайно привлекательно внутри. Если и блюдо обладает таким же скрытым талантом обвораживать людей, то вы далеко пойдете в жизни, юноша. Капитан выказал свой необычайный вкус, вы же показали еще и талант скрытого волшебства. Я нетерпеливо буду ждать, когда откроется дно блюда.
Вскоре от пирога не осталось ничего, и я увидел остановившиеся глаза Анны, которых она не отрывала от блюда.
Я так перепугался, что встал, собираясь убежать.
— Стой, стой, Левушка! — вскричал И., мигом очутившись подле меня и беря меня под руку. — Как коснулось конца твоих каверз — так ты и бежать?
— Я очень заинтересован, — вставая, сказал капитан, — Левушка в такой тайне все держал...
И он подошел к столу. Посмотрев на блюдо, на Анну, на меня, он провел рукой с кольцом по глазам и молча пошел на свое место.
— Да что там такое? — громко сказал Строганов. — Мудрецами сразу становились все громко, а как до принцев дошло — языки проглотили. Это что-то наоборот бы надо.
Он приподнялся, склонился над блюдом и, окинув всех взглядом, улыбаясь, сказал:
— Оно выходит, будто принцем-то становлюсь я.
Генри, турки — все бросились к блюду.
— Ну, дайте же и нам с Анандой посмотреть, — отстраняя их от стола, сказал И.
Я готов был провалиться, а капитан, крепко держа меня под руку, шептал мне:
— Ну и мальчишка! Почему же я не нашел этой вещи? Я готов был бы...
— Я согласен, что на тарелке изображена царственная красота. Если бы в лице мертвой красавицы сверкало столько духа и ума, сколько в той живой принцессе, чьим прототипом она служит — я согласился бы признать вас принцем-отцом, — сказал Ананда. — И юноша, сумевший оценить сходство и краски портрета на стекле, достоин моей горячей благодарности.
С этими словами Ананда подошел ко мне, обнял и, как ребенка, подняв меня на воздух своими могучими руками, крепко поцеловал.
— Надо фехтовать, Левушка, делать гимнастику, ездить верхом и закалить организм. Ваша худоба неестественна. Генри, доктор, займись моим другом Левушкой.
— Ну а теперь — играть, — прибавил он.
Выйдя из комнат Ананды и подходя к главному крыльцу, мы столкнулись с возвращавшимся князем. Узнав, что мы идем в музыкальный зал, он очень обрадовался, поспешил вперед, и вскоре мы все собрались в освещенном зале.
Я был поражен, когда увидел в руках Ананды виолончель. Я не заметил ее среди его вещей.
Анна, в белом гладком платье из блестящего мягкого шелка, как обычно с косами по плечам, в этот вечер была хороша до невозможности втиснуть эту красоту в образ обычной, из плоти и крови созданной женщины.
— Мы сыграем несколько старых венецианских народных песен, теперь уже почти забытых и забитых новыми, пошлыми и плохими по музыке напевами, — сказал Ананда.
Я сидел рядом с И., по другую сторону которого сел капитан, как раз напротив музыкантов.
Что это была за пара лиц! Глаза-звезды Ананды сверкали, бросая точно искры вокруг. У Анны горели розами щеки, верхняя губа снова приподнялась, открыв ряд ее мелких, белых зубов.
Ни в нем, ни в ней не было ничего от земных страстей. Но оба они были слиты в высшем страстном порыве творческого экстаза.
Первые звуки Анны сразу вихрем взмыли кверху, точно оторвались и полетели куда-то. И внезапно глубокий, властный звук прорезал их. Сливаясь, отходя, еще ближе сливаясь в гармонии и снова ее разбивая, несся звук виолончели, покоряя себе рояль, покоряя нас, овладев, казалось, всем пространством вокруг.
Я не мог отдать себе отчета, что это поют струны. Это пел голос, человеческий голос неведомого мне существа.
Звуки замолкли. О, как бедно стало сразу все! Как уныла показалась жизнь, лишенная этих звуков. «Еще, еще», — молил я в душе и чувствовал, что все просят о том же, хотя никто не нарушал молчания.
Снова полилась песня. Мне она показалась еще прелестнее и колоритнее. Огромная сила жизни лилась из этих звуков. Я не мог постичь, как такие высшие, недосягаемые по таланту люди ходят, выдерживают вибрации окружающих их простых, маленьких людей, как я и мне подобные? Зачем они здесь, среди нас? Для них нужен Олимп, а не простые трудовые дни с их трудом, потом и слезами...
«Да вот благодаря им и нет серого дня сегодня, а есть сияющий храм», — роняя слезу за слезой, продолжал думать я под сменявшиеся песни, из ряда которых я не знал, какую предпочесть.
Внезапно Ананда встал и сказал:
— Теперь, Анна, Баха и Шопена, в честь моего дяди.
Анна улыбнулась, поправила платье и стул, подумала минуту и заиграла.
В тумане слез, весь взволнованный, я сидел, держась за И. Мне казалось, что я не выдержу потока новых, содрогавших всего меня сил. Точно под влиянием этих звуков во мне раскрывалось какое-то новое существо, которого я в себе еще не знал.
Как только смолкли звуки, Ананда подошел к Анне, почтительно, но так нежно, что у меня в сердце заныло, поцеловал ей руку и сказал:
— Старые, венгерские, последние, что я вам прислал.
Еще никто не успел приготовиться, опомниться, а уже полилась песня. Но можно ли это назвать песней? Разве это голос человека? Что это? Какой-то мне неведомый инструмент. Или это раскаты эха в горах? Это какая-то стихия красоты. Я был так ошеломлен, так сбит с толку, что, раскрыв рот, уставившись глазами на Ананду, еле переводил дыхание.
Он пел на непонятном мне языке. Я ни слова не понимал, но все содержание песни ясно сознавал. Цыган оплакивал погиб-шую жизнь, погибшую любовь. Ревность, злоба, безумие, — все человеческое страдание, вся бездна страсти и скорби нашлись в песне и проникли в сердце. Но вот звуки точно изменились, звучавшие проклятия перешли в прощение, примирение, благословение и мир...
«Зачем этот человек среди нас?» — все не мог я отделаться от навязчивого вопроса. — «Ему место где-то выше, не среди простых людей».
И вдруг Ананда, что-то шепнув Анне, запел русскую песню:
Я только странник на земле. Среди труда, страстей и боли Избранник я счастливой доли. Моей святыне — красоте Пою я песнь любви и воли.
Я вздрогнул от неожиданности. Он точно ответил мне. То была не просто песнь, а гимн торжествующей любви...
Когда отзвучало последнее слово, я едва смог, поддерживаемый И., встать. Оглядев всех своих друзей, я почти никого не узнал; и даже И. был необычно бледен, серьезен, почти суров.
Прощаясь с нами, Ананда ласково сказал капитану:
— Я буду ждать вас завтра в пять часов.
С большим трудом отдавая себе отчет во всем окружающем, встретив полные слез глаза Генри, я попросил И., чтобы Верзила помог мне вернуться к себе, потому что мне нехорошо.
Помню только, что сильные руки капитана подхватили меня.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Понедельник, 12.03.2012, 21:11 | Сообщение # 40 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю Cветлана!
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 12.03.2012, 22:16 | Сообщение # 41 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 21
Моя болезнь, Генри и испытание моей верности
Когда я очнулся в своей постели, то первое, что я увидел, было лицо склонившегося надо мной И., а рядом, держа в руках рюмку, стоял Ананда.
Я даже ахнуть не успел, как И. приподнял мою голову, а Ананда влил мне в рот что-то горькое, остро пахнувшее, от чего я чуть не задохнулся.
Почему-то я чувствовал себя слабым; мне хотелось спать; и я закрыл глаза, хотя оба друга склонились надо мной, точно желая о чем-то меня спросить.
Какие-то перерывы в сознании, пробуждение в слабости и неизменно какая-то фигура вблизи меня, — вот все, что сохранила мне память этих дней.
Мне казалось, что я лег спать вчера, когда в один из дней, проснувшись, я ясно увидел И. задумчиво сидевшим подле меня. Я хотел встать, но его рука удержала меня.
— Не поднимайся, Левушка. У тебя было обострение болезни, и Ананда опасался, что твое сотрясение мозга разобьет надолго твой организм. Но благодаря его усилиям и нашему общему уходу ты теперь спасен. Я чувствую себя очень виноватым перед тобой за то, что не оберег тебя от чрезмерно волнующих впечатлений. Простишь ли ты меня, что по моей непредусмотрительности ты пролежал две недели, — мягко и ласково глядя на меня, говорил И.
— Я пролежал две недели? — совершенно изумленный спросил я.
Я старался что-то вспомнить, где кончилась моя сознательная жизнь, где я жил бредовыми представлениями и где она снова начиналась? Когда я заболел? Но какой-то шум в голове и звон в ушах не давали мне ничего сообразить.
Одно только я понял, что И. считает себя в чем-то передо мной виноватым. И в такой степени смешной показалась мне эта мысль, что я протянул к нему руку и сказал:
— Ну, а у кого же мне просить прощения за то, что я вторично заболел и вторично отравляю вам жизнь, отнимая столько сил и времени у вас? Ах, Лоллион, я вдруг сейчас все вспомнил. Ведь это я снова — как тогда у Ананды — упал в обморок в зале? Музыка, музыка, такая необычайная, точно заставила мой дух вылететь из меня. Иначе я не могу вам описать своего состояния. Я точно улетел и попал к Флорентийцу. Я знаю, что мне это снилось, будто я с ним. Он, в длинной белой одежде, что-то мне говорил. Я видел комнату, всю белую, но что я там делал, что он мне говорил, — я все забыл. Безнадежно забыл. А между тем единственной моей мыслью была радость рассказать вам весь свой сон, все слова Флорентийца. И вот я его забыл и даже смысла его не помню, только знаю, что Флорентиец несколько раз сказал мне: «Ты здоров. Ты совершенно здоров. Но если ты хочешь следовать за мною и быть моим верным другом, — ты должен добиться бесстрашия. Только бестрепетные сердца могут подняться в высокие пути». Вот все, что я запомнил.
— Сейчас, Левушка, ты не говори так много. Надо все сделать, чтобы ты поправился скорее. За эти две недели совершилось очень многое среди наших друзей.
Самое большое огорчение капитана состояло в том, что он должен был уехать, не простившись с тобой, или, вернее, поцеловав твое безжизненное на вид тело. Этот закаленный человек, считая тебя умирающим, плакал. А Верзила — того я, как нервную барышню, должен был отпаивать каплями и уверять, что ты будешь жить.
Видишь ли, друг. Если так или иначе, во сне или в бреду, наяву или в мечтах — но ты вынес из этой болезни сознание, что надо и можно двигаться дальше только в бесстрашии, — тебе надо сделать все, чтобы его добиться. Это твой ближайший и вернейший урок всего пути. А нам с Анандой, прошедшим в прошлом — как ты знаешь — тяжелый путь скорби и ужаса, надо тебе помочь в достижении этой задачи.
Поэтому давай точно, строго выдержанно добиваться сначала полного физического выздоровления. Мне, тебе, Анне и еще кое-кому вскоре предстоят большие испытания. Вернее, мы должны помочь Анне и Строганову очистить их семью от того ужаса зла, который — благодаря неосторожности жены Строганова — губит ее самое, ее младшего сына и протягивает грязные лапы к Анне.
Тебе, выплакавшему в горьких слезах свое детство и сомнения, надо теперь стать мужчиной. Уверенно стой на ногах и помогай нам с Анандой в деле очень серьезного страдания семьи Строгановых.
Будем с тобой выполнять предписания Ананды, да вот, кстати, и он.
И действительно, я услышал в соседней комнате, где жил капитан, шаги Ананды и его голос. Как я потом узнал, теперь в комнате капитана жил Генри, разделявший с И. все труды ухода за мной.
Ананда вошел, осветив своими глазами-звездами всю комнату. Он точно внес с собой атмосферу какой-то радости, успокоения, уверенности.
— Ну, что же? Был ли я прав, Генри, говоря тебе, что с Левушки, как перчатка, слезет его болезнь? — прозвенел его вопрос к Генри, которого я, увлеченный обаянием Ананды, не заметил сразу.
Генри смущенно улыбался, говоря, что это из ряда вон выходящий случай, что ни в одной из книг он не находил указаний такого лечения, какое применил ко мне Ананда.
— Знание, Генри, — это жизнь. А жизнь нельзя уместить ни в какую книгу. Если ты не будешь в больном читать его жизнь, а будешь искать в книгах, как там описывается лечение болезни, — ты никогда не будешь доктором-творцом, талантом, а будешь только ремесленником. Нельзя лечить болезнь. Можно лечить больного, применяясь ко всему конгломерату его качеств, учитывая его духовное развитие. Не приведя в равновесие всех сил в человеке, ты его не вылечишь. Я даже не спра-шиваю, как вы себя чувствуете, а предписываю: быть через три дня на ногах; на пятый день выйти в сад; на шестой ехать кататься с Генри; через неделю считаться здоровым и приняться за все обычные дела, вплоть до писания под мою диктовку писем и слушания музыки; а через десять дней помочь нам с И. в одном трудном деле.
Генри всплеснул руками и даже свистнул. У него был вид полного возмущения. Я засмеялся и, несмотря на слабость и звон в ушах, обещал — при должном количестве пилюль Али — выполнить заказ Ананды.
— Не Али, а моего дяди лекарства приводили в ужас Генри и возвращали здоровье вам. Генри даже пробовал, было, не послушаться моего приказания и не дать вам ночью должной порции лекарства, боясь, как бы я не уморил вас. К счастью, я зашел к вам перед сном и поправил дело. Не то, защищая вас от меня, он отправил бы вас далеко, — юмористически взглянув на Генри, звенел своим металлическим голосом Ананда. Но во взгляде его, как и в тоне голоса, я уловил что-то скорбное, когда он перевел глаза на И.
Внимательно меня осмотрев, он снял лед с моей головы, велел Генри снять грелку с моих ног и сказал мне:
— Вне всякого сомнения, все уже миновало и вы совершенно здоровы. Если бы не стояла такая жара, я спустил бы вас с постели даже сегодня.
Генри снова фыркнул что-то, я понял, что он порицал методы лечения Ананды.
— Генри, друг, надо отнести княгине вот это лекарство. Передай его князю, и первый прием дай княгине сам, в каком бы состоянии — по твоему ученому мнению — она ни находилась.
— Ну хорошо, хорошо, — улыбнулся он, видя вдруг изменившееся и молящее выражение глаз Генри. — Дважды за одну вину не взыскивают. Но... если ты дал слово слушаться моих указаний, вот перед тобой живой пример, как ты был не прав, отменяя мое предписание относительно Левушки. Там, где ты не знаешь всего до конца, — старайся выполнить точно все, что тебе сказано. Умничание не достойно мудрого человека. Не говоря уже о том, как ты нарушил свое обещание верности другому человеку, ты мог спутать нити многих жизней и погибнуть сам.
Ананда не был строг, когда говорил. И голос его был мягок и ласков, но я не хотел бы быть на месте Генри и не смог бы, пожалуй, вынести спокойно этого сверкавшего взгляда. Генри поклонился и вышел все с тем же смущенным и расстроенным видом. Но я далеко не был уверен, что он смирился и сознал себя неправым.
— Вот, Левушка, тебе предстоит решить сейчас один сложный и очень важный вопрос, если ты хочешь идти с нами и следовать за твоим верным другом Флорентийцем.
Ты уже и сам заметил, что в жизни есть много таких сил и качеств, о которых ты раньше никогда не думал. Когда-то — как ты сейчас — и мы с И. переживали бури жизни. И искали в ней удовлетворения личных желаний, не зная, что счастье не в них, а в знании и служении своему народу. В освобождении в себе всех высших сил для помощи людям, в развитии всех талантов и способностей, чтобы звать людей к единению и красоте.
Много говорить я сейчас не буду. Надо, чтобы ты поправился и сам решил: хочешь ли ты повиноваться тому, куда я и И. будем тебя звать? Хочешь ли, легко, просто, добровольно повиноваться нам, имея одну цель в виду: стать близким другом и помощником Флорентийцу?
Если верностью своей ты желаешь следовать его верности, ты поймешь, как надо много знать и высоко подыматься, чтобы приблизиться к нему. Пока ты мало знаешь, но веришь всецело ему и нам, надо повиноваться не рассуждая. Если бы я не поспел вовремя, Генри уморил бы тебя. Он, не имея достаточных знаний, пустился поправлять мои распоряжения, чем мог привести твое сердце и нервы в полное расстройство — и уже никто не мог бы вернуть тебя на землю.
Нам предстоит вскоре сражение с человеком большой темной силы, злым эгоистом и бесчестным губителем чужих жизней. Если хочешь ближе придвинуться к Флорентийцу, включайся с нами в битву. Но для этого надо победить в себе страх. Это условие — как новый урок — стоит сейчас пред тобою.
Это одно, о чем тебе думать и решать целых три дня, пока ты будешь лежать.
А вот и второе: уезжая, капитан очень горевал, что не может переговорить с тобой. Он просил меня передать тебе его письмо и этот пакет. Но читать тебе сейчас нельзя, как нельзя и разворачивать сию минуту свертка. Ни одно лишнее волнение не должно потрясать твоего сердца все эти три дня.
Живи, как живут схимники; живи, как будто бы каждый день был последним днем твоей жизни, и думай о Флорентийце и о том, что я тебе сейчас сказал, если хочешь трудиться с ним.
Через три дня ты дашь мне ответ. Тогда же, в зависимости от твоего решения, мы с И. выработаем план наших действий и станем скорее или медленнее двигать твое выздоровление и закалку, — улыбнулся он, пожимая мою руку. — Тогда же прочтешь и письмо капитана.
От пожатия Ананды к моему сердцу пробежала точно какая-то волна теплоты и спокойствия. Не скажу, чтобы его слова не взволновали меня. Но вместе с тем, по мере того как он говорил, я становился спокойнее, и мысль моя начинала работать совсем ясно. Теперь же, держа его руку в своей, я весь наполнился таким же чувством счастья, мира и уверенности, как в тот раз, когда Али, в комнате моего брата, взял меня за руку.
Как тогда, так и теперь, сознание превосходства этого человека надо мной исчезло из моего сердца. Я уже не спрашивал себя, зачем такие люди, так много выше и совершеннее нас, ходят среди нас по земле, в ее страданиях и слезах, страстях и зле, пачкая свои светлые одежды?
Я, казалось, слился весь с той добротой, с тем милосердием, которые так просто и легко лил Ананда моему маленькому сердцу, моей неустойчивой взбудораженной душе.
«Вот она, любовь, — не только думал, но и ощущал я всем существом Ананду. — О, если бы я мог научиться так любить человека! Все в том, чтобы понять сердцем, что такое любовь, тогда нет места осуждению...»
Я почти не заметил, как Ананда и И. вышли из комнаты. Мне думалось, что я снова дремлю, как и все эти дни, когда я ощущал как бы раздвоение своего существа. Я знал, что вот здесь лежит мое тело, и вместе с тем я знал, что я — как мысль и сознание — где-то летаю, что я в нем и не в нем, и никак не мог слить во что-либо ясное и четкое своего состояния. Я точно был невесом.
Но теперь, в эту минуту, я ясно ощущал тяжесть своего тела, чувствовал слабость, трудность каждого движения и понял, что начинаю выздоравливать, что бред мой кончился.
Я хотел спросить себя, рад или не рад я, что вернулся на землю из мира моих грез. Но вошедший Генри принес мне завтрак и сказал, что все приготовлено руками самого И., а Ананда предписал съесть непременно все, что подано.
Я поморщился, так как на большом подносе стояло чего-то много, а есть совсем не хотелось. Генри помог мне сесть и поставил весь поднос на низкую бамбуковую скамеечку прямо на мою постель. Я начал с шоколада, сначала неохотно тянул его, как вдруг увидал на тарелочке «Багдад». Недолго думая, я отправил его в рот, а затем так захотел есть, что без разбора и последовательности уничтожил все, что мне было подано, и даже заявил, что хорошо, да мало.
Генри с ужасом смотрел на меня.
— Левушка, а ведь я проиграл большое пари доктору И. Я спорил, что вы не осилите и половины этой огромной чашки шоколада, не только этой каши и каких-то подозрительных блюд, в которых И. упражнял свой поварской талант. А вы меня еще раз посадили на мель за вашу болезнь.
Голос Генри был печален, и весь он имел совершенно расстроенный вид.
— Я очень жалею, если чем-то огорчил вас, Генри; но, право, я желал бы только выказать вам большую благодарность за ваш уход и помощь, которые вы оказали мне в болезни, — сказал я ему.
— Нет, Левушка, не вы меня огорчили, а я сам — даже как-то незаметно для самого себя — запутался в отвратительную сетку интриг. И только сегодня слова Ананды точно пробудили меня от сна.
Отчего я вдруг, дней пять назад, взбунтовался и не послушался его приказания и не дал вам его лекарства? Сейчас я даже ответить на это не могу. А в ту ночь у меня поднялся — как мне теперь кажется, без всяких причин и оснований — такой протест в душе! Я осуждал и критиковал Ананду, поступавшего вопреки всем правилам медицинских указаний. Я стал считать насилием над всем моим существом требование беспрекословного повиновения в таком деле, где я тоже кое-что понимаю и имею степень доктора медицины. Да еще печатную ученую работу, как раз по мозговым болезням вашего типа.
И вот на вас я увидел ясно, что я ничего не знаю, что не болезнь, как таковую, лечил в вас Ананда, а видел и знал весь ваш организм, как он всегда говорит. Тогда как я всецело был занят книжным описанием болезни, а не вами.
Когда И. готовил вам завтрак, бунт во мне стал еще сильнее. Я еле сдерживался от грубости и детского желания побежать с жалобой к Ананде и требовать культурного отношения к больному. А И. поглядел на меня и, спокойно мне улыбнувшись, сказал: «Хотите пари, что Левушка все съест и скажет, что мало? Но прошу вас ничего, решительно ничего больше ему не давать до самого обеда, к которому я вернусь. Я буду сам обедать с Левушкой в его комнате. И лекарств никаких, и визитов никаких к нему не допускайте». И так он еще раз посмотрел на меня, что я до сих пор не могу в себя прийти. Не то, что это была строгость, или приказ, или осуждение. Их бы я вынес легко. Это было такое сострадание, такое сочувствие мне. Я понял, что он догадывается обо всех моих мыслях, в которых я даже себе не хотел бы признаться.
Генри замолчал, опустил голову на руки и через минуту продолжал:
— И еще не все. Еще утром Ананда мне сказал, что сегодня вы совсем очнетесь и будете в силах говорить и кушать, но чтобы никого посторонних к вам не допускать. А я обещал Жанне, которая каждый день приходит справляться о вас, что пущу ее потихоньку к вам, Левушка.
— Как могли вы так гадко поступить? — закричал я так громко, что в комнате И. раздались поспешные шаги, и сам И. быстро подошел ко мне.
— Что с тобой, Левушка? — беря мои руки, сказал он. — Отчего до сих пор стоит возле больного поднос? Чтобы привлекать мух? — тихо, но строго звучал голос И. — Или я совсем не могу положиться ни в чем на вас? Ни одному из распоряжений Ананды, Генри, вы не желаете повиноваться. Зачем вы держите письмо от Жанны в кармане? Кто вам сказал, что мы ее угнетаем, не пропуская к Левушке сейчас? Посмотрите, что вы наделали, — указывая на меня, сказал И. А я задыхался, мне было тошно, я знал, что снова сейчас упаду в обморок.
— Извольте идти отсюда, — сказал И. Генри, и это было последнее, что я слышал. Мне казалось, что, проваливаясь куда-то в пропасть, я слышал еще сильный, волевой крик И., звавшего Ананду, и видел, как последний быстро вбежал в мою комнату. Но я не уверен, что это не было моим бредом.
Когда я очнулся, очевидно, была уже ночь, а может быть, просто были спущены шторы. В полумраке я различил грузную фигуру сидевшего подле меня отца Ибрагима.
Я шевельнулся и попросил пить. Он вызвал И., который, радостно мне улыбаясь, дал мне сам питье, поблагодарил турка за проведенную подле меня ночь, а меня поблагодарил, что я так скоро победил свой глубокий обморок.
Я, к моему удивлению, решительно все теперь помнил. Я не чувствовал больше слабости, но чувствовал такой волчий голод, что стал просить есть, а также света в комнату, как можно больше света.
Турок развел руками, смеясь, отодвинул все шторы, так что я даже зажмурился от ворвавшегося света, и прибавил, что капитан-то был прав, считая меня каверзным мальчишкой.
— Я его чуть не оплакивал всю ночь. Напросился в братья милосердия, гордясь выхаживать умирающего, а он взял да и отнял у меня все мои привилегии. Прикажете кормить этого волка? — спросил он И.
— Я сейчас схожу к Ананде и спрошу его, чем кормить волчью светлость, — рассмеялся И. — А вы, быть может, не откажетесь помочь ему умыться. Чур не вставать, — прибавил он, грозя мне пальцем. — Пока я не вернусь с Анандой, считай себя безнадежно больным и принимай заботы Джел-Мабеда со свойственной этим больным грацией.
Не дожидаясь моего ответа, он быстро ушел, а я принялся за свой туалет, поразив своей худобой не только турка, но и самого себя. Я даже не думал, что можно так высохнуть за две недели. Турок покачивал головой, бормоча:
— Вот и откорми этого аскета. Неужели же можно жить одной коже да костям?
Я требовал зеркало, уверяя, что не могу расчесать свои отросшие кудри наизусть, но турок мне его не давал, уверяя, в свою очередь, что зеркало я съесть не могу, а важно только одно сейчас: есть.
Не успели мы поспорить о важности расчесанной головы, как оба доктора уже стояли рядом со мной, смеясь и спрашивая, решил ли я, что для меня важнее: еда или красота.
Я ответа не дал, а жадно потянулся к чашке, которую И. держал в руках. Турок очень одобрил такое практическое решение вопроса и вызвался пойти к повару заказать завтрак.
Когда он ушел, снабженный наставлением И. и моим: «скорее бы дали», я сказал Ананде, что я совсем здоров и мог бы встать. Ананда согласился не только спустить меня с постели, но даже и выпустить на балкон, но к вечеру, когда спадет жара, и с условием: съесть первый завтрак в постели, а потом пролежать три часа в полутьме. Если же через три часа он найдет меня в полном самообладании, ничем не раздраженным и крепким, — он разрешит мне встать. А завтра вечером сам осторожно сведет в музыкальный зал послушать музыку.
Я был в восторге.
— Вы можете быть более чем уверены в самом непоколебимом моем спокойствии, так как я больше всего на свете хочу послушать вас и Анну. Я даю вам слово быть спокойным, а слово свое я держать умею. И вообще считаю, что если бы не ваша дервишская шапка, я бы не закричал вчера. Это она раздавила мне однажды мозги, и я стал так детски глуп. Стоило мне сказать Генри, что я не желаю видеть никого дня три, пока не отъемся и не буду походить на человека, — ничего бы и не случилось. А вот шапка подвела.
— Да, вскоре ты увидишь воочию, друг, что значит зловещая шапка. И какой зловещей она может быть, как бывает иногда вообще вредна иная подаренная и носимая на себе чужая вещь, — очень серьезно сказал мне Ананда. — Надетая на человека злою рукой, вещь может лишить не только разума, но и жизни.
Я не понял его слов в эту минуту. Но как ужасен был их смысл, в этом я действительно убедился через несколько дней.
Мои друзья, напоив меня очень приятно шипевшим, точно жизненным эликсиром, освежившим меня питьем, ушли, предоставив меня и турка нашему завтраку. Турок потчевал меня, пока я не наелся до отвала, но не забывал и себя.
Я должен был отдать дань прозорливости Ананды. После завтрака я захотел спать, захотел полутьмы. Турок задернул шторы, улегся сам на диван, и оба мы с ним блаженно заснули.
Второй день моего выздоровления прошел вполне благополучно. Изредка я поглядывал на конверт и сверток капитана, но даже в мыслях у меня не мелькало нарушить завет Ананды. И музыки я ждал, конечно, жадно ждал. Но в этом моем ожидании не было той страстности, с которой я жил до сих пор и которая, как качели, вталкивала меня постоянно в раздражение. Точно в самом деле я выплакал часть своего существа в тех потрясающих слезах, которыми плакал в тайной комнате Ананды.
Мне очень хотелось знать, где Генри, так как комната капитана была теперь пуста. Не менее горячо я хотел знать, как живут князь и княгиня, что делается в магазине Жанны, и как идет жизнь у Строгановых. Если бы Генри или князь были со мной, я мог бы их обо всем расспросить. Но спрашивать о чем-нибудь у И. я не хотел и не смел, если он сам не находил нужным мне об этом говорить.
Весь день я провел один. Вопрос, который поставил передо мной Ананда, тот вопрос беспрекословного повиновения, о который все спотыкался Генри, меня даже и не волновал. По всей вероятности, по сравнению с Генри я так мало знал и был так значительно меньше его талантлив, с одной стороны, и так наглядно видел вершины человеческой доброты, благородства, силы в людях, подобных Али, Флорентийцу, И., Ананде, — с другой, что мне и в голову не приходило сомневаться в своем весьма скромном месте во вселенной по сравнению с ними и их знаниями.
Чем больше я постигал несравненно высший путь жизни моих друзей, тем все смиреннее и благодарнее относился к их любви и заботам обо мне .
За этими размышлениями застал меня И., которому я так обрадовался, что снова детски бросился ему на шею.
— До чего ты смешноватенький, мой милый Левушка, на тебе только анатомию костей изучать! И ты совершенно изменился. Несмотря на детскость фигуры, ты точно вырос и возмужал. У тебя совсем новое выражение лица. Тебя не только Анна и Жанна — каждая по-своему — не узнают, тебя и Флорентиец не узнает, — нежно обнимая меня и гладя мои кудри, говорил И.
Мы сели с ним обедать, и он рассказал мне, что дела княгини блестящи. Благодаря усилиям Ананды совершилось то, на что он один никогда не решился бы. Ананда снесся со своим дядей и получил от него разрешение применить его метод лечения, в результате которого княгиня ходит не хуже, а лучше, чем ходила до болезни, хотя метод был очень рискованным.
На мой вопрос, помнит ли княгиня, о чем говорил ей И. в первые дни ее воскресения, помнит ли, как она крикнула: «Прощение», И. сказал, что дня два назад, когда завершился раздел ее имущества с сыном и адвокаты, вполне довольные, уехали в Москву, она сама просила Ананду и И. уделить ей время для разговора.
Он не говорил мне подробно, в чем заключался этот разговор. Но сказал, что в результате его у княгини исчез ее безумный страх смерти. Все ее отношение к окружающим, которое само собою уже во время болезни стало меняться, теперь так же изменилось, как ее естественные седые волосы, сменили рыжий парик, и старческое не накрашенное лицо вместо прежней размалеванной маски. Мысли ее выскочили из железных когтей жадности и скупости, и она впервые увидела и поверила, что не все в мире покупается и продается.
— Все же мне очень жаль князя. Как бы он ни понимал своего смысла жить, старая жена — это большой ужас! — задумчиво сказал я.
И. усмехнулся и ответил мне, что задаст мне вопрос о счастье князя года через три, когда мой жизненный опыт и знания двинут меня далеко вперед.
— Я вижу, что тебя не очень волнует вопрос беспрекословного повиновения, — сказал И. со знакомыми мне искорками юмора в глазах.
— Нет, Лоллион. Этот вопрос меня вовсе не волнует; точно так же, как и на другом вопросе Ананды я совсем не задерживаюсь вниманием. То есть для меня нет и не может быть ни выбора, ни вопроса, с вами я буду действовать или не с вами, потому что самой жизни без вас, без Флорентийца, без моего брата для меня уже быть не может. Я не заметил, какое место занял в моем сердце Флорентиец, и только по разлуке с ним понял всю силу своей любви к нему. Я не успел понять, каким волшебством сэр Ут-Уоми занял тоже огромное место в моем сердце. Но как, за что, когда и почему там водворился ваш образ — это я знаю точно, всем своим преображенным существом неся вам благодарность. Чем-нибудь быть вам полезным, быть вам слугой, преданным учеником — вот самое мое огромное желание, самая затаенная мечта. И более чем когда-нибудь я страдаю, думая о своей невежественности, невыдержанности, неопытности.
— Мой милый мальчик, чем выше и дальше каждый из нас идет, тем яснее видит, что предела достижению в вопросе совершенства нет. И дело не в том, какой высоты, какого предела ты достигнешь сегодня. А только в том, чтобы двигаться вперед вместе с тем вечным движением, в котором движется вся жизнь. И войти в него можно только любовью. Если сегодня ты не украсил никому дня твоей простой добротой — твой день пропал. Ты не включился в вечное движение, в котором жила сегодня вся вселенная; ты отъединился от людей, а значит, не мог подняться ни к какому совершенству. Туда путь один: через любовь к человеку.
Наш разговор прервал Ананда, а у меня еще так много было вопросов, где беспокойство о Генри было не из последних.
— Я вижу, ты, Левушка, и в самом деле господин своему слову. В таком прекрасном состоянии я даже не ждал тебя найти, — были первые слова Ананды. — Тебя смущает твоя худоба. Но... ты увидишь Анну и найдешь, что и она изменилась за это время разительно, как и ее отец. Постарайся быть очень воспитанным человеком и не подай виду ни ему, ни ей, что ты заметил и поражен их печальной переменой.
— Я буду полон воспитанности и такта, — важно сказал я. — Хотя, признаться, оба эти словечка — еще от первых дней жизни с Флорентийцем — задают мне немало хлопот и волнений. Буду очень стараться, но обещать, что как-нибудь не сорвусь и не осрамлюсь, все же не могу.
Мои друзья встали, чтобы идти в музыкальный зал. Помня слова Флорентийца, я взял письмо и сверток капитана и спрятал их в саквояж, а саквояж, в свою очередь, сунул в шкаф.
— От кого ты прячешь вещи? — спросил И.
— Ни от кого. Но мне велел Флорентиец никогда не оставлять дорогих мне вещей не убранными. Поэтому я сейчас их и спрятал. Да и вы учили меня не раз аккуратности, — ответил я И.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Ананда взял меня под руку, и мы пошли в музыкальный зал.
Я чувствовал себя совсем хорошо, но спускаться с лестницы мне было довольно трудно. Оба моих друга держали меня под руки, и все же ноги мои сгибались с трудом. Целую вечность, казалось мне, мы шли, пока наконец добрались до цели.
Зал был еще пуст; через минуту вошел туда князь со слугами, зажегшими в нем лампы и люстру. Милое лицо князя, которое я ожидал увидеть сияющим, каким унес его в своей памяти до болезни, удивило меня озабоченностью и какой-то тоской.
Я хотел спросить его, что с ним случилось. Но вовремя вспомнил, как должно воспитанному человеку вести себя, не показывая удивленного вида, и стал ждать тех разительных перемен в Анне и ее отце, о которых говорил Ананда; в то же время я собирал свои мысли на образе Флорентийца.
Пока князь разговаривал у рояля с И. и Анандой, я сел в глубокое кресло у стены и старался сосредоточиться. Я сам удивился, как легко на этот раз мне удалось собрать внимание. Я сразу же ощутил себя в атмосфере мира Флорентийца, точно я держал его руку в своей. И потому, когда голос Ананды «Левушка, Анна идет» привел меня в себя, я радостно встал и поспешил ей навстречу, следуя за И., но ноги мои не были достаточно устойчивыми.
— Ты помнишь, Левушка, слова Ананды? — шепнул мне И.
— О, да. Я буду счастлив испытать свое самообладание, — ответил я.
Но когда я увидел Анну, с которой князь снял ее всегдашний черный плащ, я внутренне ахнул.
— Вы, наверное, не узнаете меня, Анна, в моей теперешней коже и костях? — сказал я, восторженно целуя обе ее руки.
— Вы, Левушка, не кожей и костями поражаете сейчас меня, а чем-то другим, чему я еще не нахожу определения. Но это отнюдь не физическое, а что-то духовное, что меня поражает. Это как бы какая-то просыпающаяся в вас новая сила и даже больше, — сказала Анна.
— Да, а вот перед вами и инвалид, — подавая мне руку, сказал Строганов. — У меня был такой сильный припадок грудной жабы, из когтей которого еле вытащили меня наши общие доктора. Признаться, сам я не надеялся уже больше увидеть этот дом и послушать еще раз музыку. Живите, живите полнее, мой дорогой литератор. Сверлите своими острыми глазами-шилами жизнь вокруг вас и подмечайте все, что таится в сердцах окружающих. Пуще же всего бегите от компромиссов и рвитесь из них, если они забрались в ваше сердце: «Коготок увяз — всей птичке пропасть», — задыхаясь, говорил старик, очевидно вспоминая собственные переживания.
Взяв меня под руку, он тяжело и медленно двигался к дивану рядом с тем креслом, что я облюбовал себе. Не успели мы сесть, как в комнату вошел Генри и, поклонившись всем общим поклоном, отошел в самый дальний и темный угол.
«Сколько причин для аханья было бы у меня, — подумал я, — если бы все это происходило до моей болезни».
Генри — и раньше худощавый — стал совсем худ, точно постился. Но он не только осунулся, он изменился, точно разочаровался, рассердился, помрачнел. Очевидно, его душевный бунт не унимался, а нарастал.
Анна села за рояль, и я действительно изумился перемене в ней. За этим же роялем я видел ее юной, остановившейся на семнадцатой весне. А сейчас я ясно читал в ней все ее двадцать семь лет. Лицо не морщины прорезали, но вместо безмятежно-доброго, спокойно-ласкового лица той Анны, к которой я уже привык, я видел страдающие глаза, горько и плотно сжатые, подергивающиеся губы, и время от времени точно какие-то молнии вылетали из ее глаз, — иначе я не умею этого определить.
Отец же ее и не напоминал того веселого и бодрого человека, который месяц тому назад приходил к нам пить чай и устраивать судьбу Жанны.
— Мы перенесем вас в начало семнадцатого века и начнем с Маттесона. Это монах. Потом будет Бах и Гендель, — сказал Ананда.
Внезапно, с первыми же звуками, я увидел за роялем Анну, прежнюю Анну, еще более прелестную, еще более вдохновенную, но не по-прежнему спокойную, а бурную, страстную, готовую взорваться каждую минуту.
Как и в прошлый раз, полились не звуки струн изпод смычка Ананды, а живой человеческий голос, рассекавший все преграды между сердцем и окружающей жизнью. Этот голос его виолончели входил мне в душу, не бередил там ран, а вливал силы и мир.
Чудесные звуки сменяли друг друга, а я не замечал никого и ничего, кроме лиц двух музыкантов. Не красота этих лиц и даже не их вдохновение поражали меня сегодня. Если прошлый раз я ощутил их единение в экстазе творческого порыва, то сегодня я сам участвовал в этом экстазе, сам творил новую, какую-то неведомую молитву Божеству, участвуя каждым нервом в этих звуках.
Я не думал — как когда-то проезжая улицы Москвы, — верю ли я в Бога и какой он, мой Бог, и в каких я с ним отношениях. Я нес моего Бога в себе; я жил во время этой музыки, молясь Ему, благословляя жизнь всю, какая она есть, и растворяясь в ней, в полном блаженстве и благоговении.
Анна заиграла одна. Соната Бетховена, как буря, рвалась из ее пальцев. Я поднял голову и снова не узнал Анны. Вся преображенная, с устремленными куда-то глазами, она, казалось, звала кого-то, кого не видели мы; звала и играла кому-то, кто слушал ее не здесь; из глаз ее катились слезы, которых она не замечала... Но вот ее слезы прекратились, в глазах засветилось счастье, точно ее услышали, сверкнула улыбка, отражая это счастье, почти блаженство; звуки перешли в мягкую мелодию и смолкли...
В углу зала рыдал Генри, рыдал так же безутешно, как я в комнате Ананды.
Я хотел встать и подойти к нему, но увидел, что сам Ананда стоит возле него и ласково гладит его голову.
На этот раз ни Анна, ни Ананда не пели. Ананда сказал, что после такой музыки можно только низко поклониться таланту, давшему нам высокие моменты счастья, и разойтись.
Я все смотрел на Анну. Что снова сталось с нею? Неужели ее слезы в музыке сожгли всю скорбь сердца? Она снова стала носить на лице семнадцатую весну, снова лучи доброты и какого-то обновления струились из глаз. Она подошла к отцу, нежно обняла его и шепнула:
— Больше не волнуйся. Все будет хорошо. Все уже хорошо; а то, что будет еще, — это только неизбежное следствие, а не наказание Браццано.
Он, казалось, понял ее совершенно для меня непостижимые слова, просиял, поцеловал ее и перевел взгляд на подходившего к нам Ананду.
— Довольно вам страдать, Борис Федорович, — ласково, но, как мне показалось, с некоторым упреком сказал он. — Я вам все время говорил, что вас губит страх. И если бы вы верили мне на самом деле так, как вы говорите, вы не были бы больны и Анна не страдала бы так. Возьмите себя в руки. Ведь вы сейчас совершенно здоровы, и у вас нигде ничего не болит. Если бы мой дядя был здесь, подле вас? Как бы вы взглянули в его светлое лицо? Разве вы не обещали, что в сердце свое не допустите страха?
— Я очень виноват, очень виноват, — сказал, вздыхая, Строганов. — Но когда дело идет о моем единственном сокровище, об Анне, которой уже десять дней грозит ужасная опасность, — поймите меня, Ананда, мой великий, великодушный друг и защитник! Это единственное мое уязвимое место, где я не в силах победить страх.
— Так вот и идет жизнь людей, в постоянных заблуждениях. Оглянитесь назад, на прожитые десять дней. Что случилось с нею? Она жива, здорова и... счастлива сейчас. Разве не вы вашим страхом и скорбью измучили ее? И если уж вы хотите знать... — Ананда замолчал на миг, как бы к чему-то прислушиваясь... то опасность грозила Анне, — или, вернее, вам, так как вы могли потерять ее, — здесь, сейчас, когда она играла, а вы и не подозревали о том. Как и не подозреваете того, что это вы же своим страхом поставили ее у предела ее сил...
Ананда замолчал, нежно взял обе руки Анны в свои, поднес их к губам, улыбнулся, обнял ее своей левой рукой и поцеловал в лоб.
— Нет места сомнениям в сердце верном. И когда они проникают туда, там происходит революция, разрывающая гармонию. Помни, друг Анна, что вторично вырвать тебя из той бури, куда ты проникла сейчас не готовая, — я уже не смогу. Думай не о своих путях, как о путях отречения; но о пути всех тебе близких по духу, где ты — сила и мир, если живешь в гармонии. Но где рухнешь сама и рухнут за тобой твои любимые, если в твоем сердце будут жить сомнение и половинчатость. Это — первое звено; за ним проникает страх, а там... снова попадешь в ту бурю, где была сейчас, и я, повторяю, уже не смогу вторично вырвать тебя из нее.
Он еще раз поцеловал Анну в лоб. Только сейчас я заметил, как он был бледен, измучен, точно не Ананда был передо мной, а тень его.
Снова я ничего не понял, только сердце мое защемило. «Что могло так надорвать силы Ананды? Почему на его гладком лбу поперечная морщина? Почему И. так суров и скорбен?» — думал я.
Все эти вопросы остались без ответа, а в сердце моем удвоилась преданность моим друзьям.
Никому не хотелось чая, но, чтобы не обидеть радушного хозяина, мы выпили по чашке и разошлись.
Я искал Генри, но он исчез. А мне так хотелось чем-нибудь облегчить его муку.
— У каждого свой путь, — сказал мне Ананда, когда я, выходя, столкнулся с ним у двери. — Тебе сейчас только готовиться к ответу, который я спрошу завтра. Если бы Генри хотел говорить с тобой до этого срока, — мой запрет лежит на тебе. Ты видел, к чему ведет непослушание. Ты кое-что понял сейчас, куда приводит сомнение. Отдай себе отчет, не ищи помощи ни в ком и реши свой вопрос один.
Я пришел в свою комнату. Я был счастлив. Ничто не разрывало мне сердце, я знал свое решение, знал каждым нервом свой путь; во мне все ликовало. Я знал — я был спокоен.
Я хотел уже лечь спать, как представил себе состояние Генри. Я очень многое дал бы, чтобы его утешить, но голос внутри меня говорил мне, что я ничего не сумею сделать сейчас для него, так как сам еще слаб. Я понял запрет Ананды именно как желание его оберечь нас обоих от лишних мучений без пользы для кого бы то ни было.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Понедельник, 12.03.2012, 22:17 | Сообщение # 42 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Я подошел к двери, запер ее на ключ и потушил свечу. Я твердо решил остаться верным приказанию Ананды, призвал дорогое имя Флорентийца и лег, всем существом чувствуя, что Генри непременно придет ко мне.
И я не ошибся. Не успели затихнуть шаги Ананды и И., вышедших провожать Строгановых, как кто-то постучал в мою дверь. И сердце мое ответно застучало.
Стук повторился; снова все затихло. Я, не знаю почему, подбежал к двери комнаты И. и запер ее тоже на ключ. Не успел я добежать до постели, как услышал звук поворачиваемой ручки.
— Левушка, отоприте. Мне экстренная надобность. Скорее, мне надо вам передать поручение совершенно громадного значения. От этого зависит жизнь двоих людей. Скорее, пока И. не вернулся, — слышал я задыхающийся голос Генри.
Я неподвижно, молча лежал. Если бы он говорил мне, что он горит, что его жизнь зависит от нашего свидания, что я умру, я бы не изменил Ананде и И., и не двинулся с места.
Генри стал так сильно дергать дверь, что я боялся, что он сломает этот старый запор. Я тихо встал, надел халат и решил перейти в комнату капитана, как услыхал стук парадной двери и понял, что сейчас войдут мои друзья.
Стучавший теперь с остервенением в дверь Генри, звавший меня уже громко и грубо, не слышал ничего и даже шагов И. и Ананды, внезапно перешедших в бег.
В комнате И. все смолкло. Затем я услышал голос Ананды, говорившего на незнакомом мне языке, потом торопливые шаги князя, спрашивающего, не у нас ли это ему послышался шум. Потом снова все смолкло, и через некоторое время я услышал дорогой голос И.
— Ты можешь открыть дверь, Левушка?
Я открыл дверь; И. осветил свечой мое лицо, ласково улыбнулся и сказал:
— Первое испытание твоей верности ты выдержал, дорогой мой мальчик. Иди дальше с той же честью и станешь другом и помощником тем, кого ты себе выбрал идеалом.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Вторник, 13.03.2012, 11:25 | Сообщение # 43 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю,благодарю!
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 14.03.2012, 08:45 | Сообщение # 44 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Глава 22
Неожиданный приезд сэра Уоми и первая встреча его с Анной
Наутро следующего дня, не успел я проснуться, как И. уже звал меня идти к Ананде.
Мы спустились вниз, было еще не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат цветов, которых князь развел множество в своем саду.
Гул города слышался вдали. Мне казалось, что это там, за оградой мчатся люди и страсти, свиваясь в клубки страданий и легко исчезающего счастья. А здесь подле И. и Ананды живет атмосфера устойчивого мира.
Но тотчас же мелькнуло в моей памяти измученное лицо Генри и его бешеный голос и натиск на мою дверь. Я вздохнул и еще раз понял слова И., что никого нельзя поднять в иную атмосферу, если он сам ее не носит в себе.
Первое, что я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.
— Здравствуй, Левушка, — сказал мне Ананда. — Скажи, пожалуйста, почему ты не открыл дверь Генри ночью, хотя он заклинал тебя, уверяя, что двум людям грозит смерть?
— Только потому, что дал слово себе не нарушить своей верности вам. А Генри пришел после того, как я дал вам слово ни с кем не видеться три дня. Только потому я и письмо у него не взял. И если бы он говорил мне, что он сам сгорит в огне, если я не открою, — я все равно верил бы вам, а не ему, верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри, хотя — в то же время — я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам. У меня не было и нет никаких сомнений. И если я поступил, по вашему мнению, не так, я прошу прощения. И все-таки, если бы вы, или И., или Флорентиец дали бы мне какое-то поручение или наложили на что-то запрет, я ни за что бы не нарушил данного мне приказания.
Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить ваших распоряжений. Будучи же спасенным вами от смерти, зная, как самоотверженно вы пришли на зов Флорентийца, чтобы помочь моему брату, я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы это могло случиться, чем нарушить верность данного вам слова.
— Что ты скажешь мне, Генри? — спросил Ананда.
Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданием обратиться к своему провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Я был горд, что выполнил свой урок, что не споткнулся о какую-то условность, видя существо дела.
Теперь я имел возможность понять, что я любил моих высоких друзей, был им предан и благодарен. Ну, а любил ли я Генри? Тон голоса Ананды, где не было ни капли упрека, а только одно бесконечное сострадание, показал мне, как должна звучать истинная любовь.
Генри, за минуту мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:
— Я сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния.
— Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Я объяснил тебе, что тебе — кармически с ним связанному — придется помочь ему, но тогда, когда ты увидишь и поймешь его злодеяния. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошел к нему, да еще повел к нему Жанну.
— Нет, Жанна не переступала его порога.
— Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести ее в рабочее время из магазина, — продолжал Ананда. — Но дело теперь не в этом. Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счеты с этим человеком. Ты мог, с моею и И. помощью, заплатить добром и любовью за все зло, что сделал твоей матери и тебе когда-то этот человек. И ты не вынес самого легкого из испытаний, чтобы двинуться дальше в своих знаниях и науке.
Тебе надо расстаться сейчас со мной не потому, что я сержусь или недоволен тобой. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебании волн той частоты и высоты, где легко дышу я, ты теперь, с бунтом в душе, жить не сможешь.
Выбрось письма — они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, в гипнозе сильного, темного и лживого существа. Брось брелок, который тебе привесил Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.
Генри, весь до волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из черного агата. Когда он хотел положить его на стол, И. удержал его руку, говоря:
— Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Разве в середине голубая жемчужина?
Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:
— Да ведь еще вчера днем я видел, как она переливала голубым и алым цветом! А теперь здесь смола липкая и красная, как капля крови.
— Брось ее вместе с письмами в камин, и ты, может быть, кое в чем убедишься, — подавая Генри зажженную свечу медленно, но как бы что-то побеждая, сказал Ананда.
Генри колебался. Но две пары глаз с таким огнем воли были направлены на него, что он положил письма в камин, на них брелок и поджег.
Как только бумага вспыхнула, раздался треск, как от выстрела, и все то, что было за мгновение брелоком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и даже с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А огонь — для двух писем — был несоразмерно велик.
Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал:
— Какой ужас! О, Боже мой, что я наделал? Что теперь ждет меня?
— Ты вернешься в Венгрию. Там ты уедешь к одному моему другу, если желаешь снова начать искать путь к самообладанию и к встрече со мною когда-либо. Не задумывайся о том, что будет далеко впереди. Ищи только сегодня, сейчас силы и любви решить свой вопрос. Если же не хочешь, если встреча снова со мной когда-нибудь тебе интереса не внушает, иди своим путем как знаешь и хочешь. Ты свободен, как и был свободен все время жизни со мною. Но, если ты решишься ехать к моему другу, ты должен уехать через три часа с отходящим пароходом.
— Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, как я виновен, и раздумывать мне не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому, чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви, знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил у вас, чтобы вы взяли меня. И вы — против воли — взяли меня. Я не буду больше просить. Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле вас.
— Иди, собери вещи, ни с кем ни о чем не разговаривай и вернись сюда. Я сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, — погладив его по голове, сказал Ананда.
С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах как в эту минуту я любил Генри! Как хотел бы я обнять его, попросить у него прощения за самолюбивые мысли и высказать ему, что всем сердцем понимаю тяжесть его разлуки. Но я не смел прервать молчания моих друзей.
Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату. Здесь он сел за стол, посадив И. рядом с собой, а я сел под новым деревом сирени, которым чьи-то любящие руки заменили мое, отцветшее.
— Много еще скорби людей ты увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь ее сам. И каждый раз, где бы и какое страдание ты ни увидел, ты увидишь, что начало каждого страдания — это страх, сомнения, ревность и зависть, а также жажда денег и славы. На этих корнях растут все другие страсти, в которых гибнут люди. Вторая же половина горестей живет в человеке от его слепоты, от мыслей, что вся жизнь включена в маленький период от рождения до смерти, засунута в футляр одной его личной, отрезанной от всего мира жизни. И этот главный предрассудок мешает видеть ясно всю вселенную и понять свое место в ней, в ее труде, в ее гармонии.
Не считай нас существами высшими, как иногда ты склонен. Когда-то и я, и И. — мы шли так же, как ты идешь сейчас. В страдании и плаче разворачивалось наше сердце, в тревогах и муке расширялось наше сознание.
Твой талант и твои прежние искания высшей духовной жизни, о которых ты сейчас не помнишь, ввели тебя в такое положение в этой жизни, что ты можешь продолжать свой путь совершенства. Они и столкнули тебя уже с Али и Флорентийцем, с нами и еще сведут со многими в будущем. Я счастлив, что честь твоя и стойкая верность не поколебались и приблизили тебя еще больше к нам.
Видишь ли, одно из дел, из-за которого сюда приехал я, — были Генри, Анна и Строгановы, запутанные в густую и подлую сеть Браццано в прошлом и сейчас. Что касается Генри — ты видел и слышал. Он должен был помочь себе развязать вековую скорбь его матери и свою — и не сумел выдержать первого же легкого испытания. А между тем он многое уже победил и несколько раз был на высоте возложенных задач.
У тебя путь иной. Ты одарен сверхсознательными силами, в которых не умеешь еще разбираться. И тебе, интуитивно, видны смысл и радость жизни, до которых люди-скептики, экспериментаторы, привыкшие все ощупывать руками и считать реальным только то, что могут ощупать, доходят веками. Им приобрести цельность верности так же трудно, как тебе поколебаться в ней. Для них реальность — земля, все остальное — величины абстрактные.
И. расскажет тебе все, что произошло за это время в доме Строгановых. Ты же закалишь свое здоровье в течение десяти дней и пойдешь вместе с нами сражаться за жизнь и свободу Анны, ее отца и матери, а также младшего брата, уже гибнущего под гнетом Браццано.
Я прошу тебя еще два дня не видеться с Жанной, которая изводит князя, прося о свидании с тобой, но он держится не хуже тебя, хотя и очень страдает, так как — при его доброте — ему слишком тяжело отказывать ей.
Ты не удивляйся, что еще так долго ждать дня зловещего сражения. Если бы Генри нам не изменил — он помог бы нам очень. Теперь же его роль должен взять на себя до некоторой степени ты. А другую часть его труда исполнит капитан. Я получил от него сегодня письмо. Он благополучно окончил свой рейс и через восемь-девять дней будет здесь. Вот его-то мы и подождем.
Ну, будь и дальше так благополучен в своем духовном пути, мой друг. Добивайся полного бесстрашия. И не забудь, что бесстрашие — это не только отсутствие трусости. Это полная работоспособность всего организма, полное спокойствие в атмосфере опасности. Тебе надо так уметь жить, чтобы ты, ощущая руку Флорентийца в твоей руке, не знал не только страха, но даже дрожания в нервной системе своего физического проводника.
Ананда проводил нас с И., и его глаза-звезды долго еще видел я перед собой.
Мы вышли в город и, медленно идя в тени, добрели до кондитера с волшебным «Багдадом». Признавшись ему, что мы еще ничего не ели, мы попросили нас накормить, как он сам знает. Он провел нас на маленький, укрытый в тени балкон и попросил подождать минут пятнадцать — двадцать, но зато потом мы будем вознаграждены за терпение. И. напомнил ему, что мы вегетарианцы и согласны ждать до получаса.
Оставшись вдвоем со мной, И. стал рассказывать мне, что произошло за период моей болезни.
Одним из первых новых для меня фактов был визит Строгановой к Жанне, куда она — втайне от мужа и дочери — привезла Браццано.
— Как несложно было для Браццано сделать Жанну своим оружием, так же несложно оказалось ей обворожить Генри и ввести его в сношения с самим Браццано. Генри поверил, что Строганов ревнует дочь и не позволяет ей выйти замуж, что Анна — жертва деспотизма отца и Ананды и что наибольшие страдальцы — сама мать и ее младший сынок.
Когда Генри прощался с Браццано, тот — превосходя его силами — внушил Генри заманить меня к нему, какими бы способами он этого ни достиг. Вместе с тем Браццано, имея полную власть над женой Строганова и ее сыном, подготовляет все для похищения Анны. Браццано боится только Ананды, так как со мной одним он предполагает справиться при помощи своей клики, хотя бы отправив меня на тот свет, — улыбнулся И. — Но он не знает, что сэр Уоми уже едет к нам. И тебе предстоит приятная встреча с Хавой. Браццано уже забыл, — помолчав, продолжал И., — как ему пришлось уронить свой наговоренный браслет, который он украл, кстати сказать. А я жалею, что дал ему возможность распрямиться раньше времени. Я не учел, что он так скоро это забудет, и не понял сразу, как сильна эта гадина.
Дальше он мне рассказал, как Строганова своими безобразными домашними сценами довела мужа до безумного страха и наконец припадка едва не стоившего ему жизни.
— Но Анна? — перебил я И., не будучи в силах выдержать более. — Неужели Анна могла сомневаться, выйти ли ей за Браццано?
— Нет, не здесь крылись ее сомнения, тоже едва не унесшие и ее. Она, видя кажущуюся внешнюю инертность Ананды, решила, что он не видит, как ее преследует турок, и просила ей помочь освободиться от него. Ананда ей ответил, что причина ее страданий в ней самой, что ей надо проверить в себе, насколько она уверена теперь в том пути целомудрия, который сама — добровольно и вопреки совету Ананды — избрала. Что надо в себе решить ясно вопрос, идет ли она путем радостной любви, желая найти путь освобождения. Или она идет к целомудрию только потому, что любимый ею не может быть ей мужем? Если она идет путем отречения и отказа, ограничения и отрицания вместо утверждения жизни, где любя побеждают и творят в радости, — она не дойдет до тех путей, где сможет слиться в труде и творчестве со своим возлюбленным.
Анна, не углубляясь в смысл слов Ананды, решила, что любимый ею ее по-настоящему не любит. Впала в сомнения, так ли, вообще, она повела свою жизнь: бунтовала, требовала, ревновала, усомнилась в том, кого любила. И ты видел сам финал драмы этой души за роялем, — закончил он.
Нам принесли завтрак, подали кофе. Вновь оставшись одни, мы возобновили разговор.
— Ты видел внешнюю сторону драмы у рояля. Я тебе расскажу то, чего ты не мог видеть. Своими сомнениями, слезами, ревностью и горечью Анна разбила вокруг себя устойчивую атмосферу чистоты и мира, в которой был бессилен да-Браццано.
Чтобы его злая воля и грязные мысли могли стать действиями, было необходимо, чтобы в душе и мыслях Анны были щели, в которых можно бы было зацепиться его злу. Ее разлад предоставил Браццано эту возможность. Владея силой привлекать к себе такие же злые токи других людей, он вызвал вокруг нее целую тучу злых сил и их мыслей, внушавших Анне, что любимый ею — шарлатан, что никакой иной реальной жизни и радости, как жизнь земли и страстей, не существует, что не для абстрактных величин живут люди, а для своих близких, плотью связанных. И пока Анна играла первую часть сонаты, в ней доходило горе до отрицания Бога, его путей, высоких людей с их недоступной честью. Она готова была все, чем жила годы, признать фикцией. И здесь-то пришлось Ананде, всем сосредоточенным вниманием и волей, вызвать образ того его дяди — вельможи и доктора, — о котором я тебе говорил.
Ты по личному опыту знаешь, что можешь услышать и увидеть Флорентийца, если сосредоточишь на нем свое внимание и всю чистую любовь. Но передать другому человеку свое виденье, если он не обладает этой высшей психической силой, задача очень тяжелая для физического тела человека. Это сделал Ананда для Анны, спас ее, вернул ей силы жить и снова войти в полное равновесие духа.
Потом я расскажу тебе о сыне и жене Строганова...
Вошел хозяин, мы очень поблагодарили его и пошли домой.
— Теперь, я думаю, настало время тебе прочесть письмо капитана. А я пойду к Ананде. Я бы очень хотел, чтобы ты не выходил из наших комнат, пока я не вернусь, — сказал мне И., когда мы возвращались домой.
Я обещал, крепко решив, что никуда не пойду. Я достал письмо и сверток капитана. Запер все двери и сел на диван. Я поймал себя на мысли, что я почему-то ждал Жанну. Не то что ждал даже, но — как и тогда ночью, когда я был уверен, что придет Генри, — я был уверен и теперь, что Жанна придет.
Я стал читать письмо моего дорогого капитана. Любовь свою к нему и ее настоящую глубину я понял только сейчас, когда стал разбирать его крупный, как будто и четкий, но на самом деле не очень легко разбираемый почерк.
«Левушка — храбрец-весельчак — то есть до чего я огорчен, что должен уехать, оставляя Вас не то живым, не то мертвым.
Некоторую долю спокойствия я, конечно, увожу в сердце, потому что оба Ваши друга сказали мне, что Вы будете живы. Но все эти дни мне так не хватало Вас, Вашего заливающегося смеха и мальчишеских каверз.
В Константинополе я пережил три этапа жизни. Сначала я все похоронил. Потом я ожил и увидел, что многое уже ушло, но жизнь еще не потеряна.
Теперь во мне точно звенит какая-то радость. Как будто я обрел новое спокойствие: не один мозг воспринимает день и ему сопутствующие страсти и желания. А на каждое мозговое восприятие отвечает сердце; пробуждается доброжелательство ко всякому человеку, а страсти и желания молчат, не имея прежнего самодовлеющего значения. Это для меня так же ново, как нова и непонятна моя, всегда холодного и равнодушного, привязанность к Вам. Я думаю, что Вы меня поразили в самое слабое мое место Вашей дикой храбростью. (Простите, но иного названия я ей не нахожу.)
Я с детства носился с идеей неустрашимой храбрости. Бесстрашие было моим стимулом жить. И вдруг я встретил мальчишку, который меня так просто переплюнул, вроде как бы съел соленый огурец!
По логике вещей я бы должен был завидовать Вам и Вас ненавидеть. А вместо этого я прошу Вас принять от меня маленький привет, в знак моей всегдашней памяти и любви, преданной дружбы и желания жить вблизи от Вас.
Ваш капитан».
Я был тронут письмом и его — незаслуженными мною — лаской и приветом. Теребя изящно и хитро увязанный пакет, я наконец вынул кожаный футляр, открыл его и вскочил от неожиданности.
Точная копия кольца, которое я подал Ананде от капитана, только с буквой «Л» и с камнями зеленого цвета, лежала на белом атласе футляра.
Я вынул его. По бокам и сзади — вместо фиалок, как на кольце Ананды, — на нем из изумрудов и бриллиантов были вделаны очаровательные лилии. На дне футляра лежала записка.
«Анна сказала мне, что ваши камни — изумруд и бриллиант, а цветок ваш — лилия. Так я и поступил. Угодил ли?» — прочел я размашистый почерк капитана.
Я был и очень рад, и очень смущен. Я вспомнил, как я сказал ему: «Вот такого — никто мне не подарит», — когда мы сидели на диване в комнате Ананды и вместе любовались его кольцом.
Я все еще сидел над кольцом, весь ушел в размышления о том, где теперь капитан, что он делает и кто подле него, и как я буду рад его видеть снова, как вдруг услышал какую-то возню в комнате рядом, точно ссору, и голос князя, который я даже с трудом узнал. Обычно он говорил тихо, и я даже не представлял себе, что он мог когда-либо говорить так возмущенно, громким, высоким голосом.
— Я вам две недели подряд говорю, что он болен, что его нельзя беспокоить, потому что это может вызвать еще один рецидив болезни, — и тогда уже ему нет спасения! — кричал князь, несомненно с кем-то борясь. — А вы, каждый раз повторяя, что обожаете его, лезете с какими-то письмами, с какими-то поручениями, от которых меня издали тошнит. Что вы из себя изображаете, попадая в игрушки к этому негодяю? — услышал я его французскую речь задыхающимся голосом.
— Вы бессердечный! Это вы зловещий человек! Вы уморили свою жену, как мне рассказала мадам Строганова. Теперь вы участвуете в заговоре, чтобы уморить Левушку! — кричала вне себя Жанна, голос которой был визглив и вульгарен.
— Если бы я не видел вас раньше, до знакомства с этим злодеем, если бы о вас мне не сказали люди, которым я обязан не только жизнью моей бедной жены, но и своею жизнью, я бы не задумался выбросить вас сейчас вон, чтобы никогда больше не видеть вашего бессмысленного лица в моем доме. Но я думаю, что вы сошли с ума! Что вы одержимы злой волей, — и только потому я говорю вам: извольте уйти отсюда сами; вы не увидите Левушку, разве только если у вас под пелериной нож и вы меня решитесь им зарезать.
Несколько минут прошло в молчании.
— Боже мой, Боже мой! Что только они со мной сделают, — услыхал я снова голос Жанны, молящий, плачущий. — Ну поймите, поймите, я должна отдать Левушке этот браслет и это письмо. Это для Анны. Он должен сам надеть ей браслет на руку, потому что я не могу, не имею сил подойти к ней. Ну поймите — не могу да и только! Как только я беру этот браслет и подхожу к Анне, что-то меня не пускает. Нет препятствий, а подойти не могу! А Левушка может. Поймите, если я не передам ему поручения — лучше мне и домой не возвращаться. Ну, вот я на коленях перед вами, пожалейте меня, моих детей! — рыдала Жанна за дверью.
Мое сердце разрывалось. Но я понимал, что должен в полном самообладании звать Флорентийца. Я сосредоточил на нем все свои силы, и — точно молния — мне в уши ударил ответ: «Зови сейчас же, сию минуту Ананду».
Я еще раз сосредоточил все свое внимание, почти изнемогая от напряжения, и услышал как бы издали голос Ананды: «Иду». Я мгновенно успокоился, как-то внутри утих. И тут же совершенно ясно понял степень безумия Жанны. Я вдруг понял, что у нее есть нож, что она ранит князя, я бросился к двери, но уже другая сильная рука держала руку несчастной Жанны, в которой сверкало лезвие тонкого и узкого, длинного ножа...
Ананда встряхнул руку Жанны, нож выпал из ее руки на пол.
— Не прикасайтесь! — крикнул Ананда князю, хотевшему поднять нож. — Левушка, закрой дверь этой комнаты на ключ, чтобы сюда никто не вошел из квартиры князя, — обратился он ко мне. — Ну, а вы, бедняжка, — по-французски сказал он Жанне, — положите рядом с ножом ваш дрянной браслет.
Жанна, как сомнамбула, ни на кого не глядя, положила футляр рядом с ножом на пол.
— Протрите руки, шею, лицо вот этим тампоном, — снова сказал он ей, подавая ей куски ваты, смоченной жидкостью из флакона, который он вынул из кармана.
По виду этот флакон напомнил мне тот чудный пузырек, где была жидкость, которой смазал меня перед пиром Али мой брат и от которой я стал черным. Я перепугался, что вдобавок ко всему бедная Жанна превратится в Хаву.
К счастью, этого не случилось, и я легче вздохнул, видя, как Жанна оставалась белой, хотя усердно терла лицо, шею, руки. Исполнив приказание, Жанна постояла с минуту в раздумье. Она осмотрела всех нас с удивлением и сказала слабым голосом, точно никого не узнавая:
— Где я? Почему я здесь? Неужели это пароход? О, капитан, капитан, не выбрасывайте меня, — вдруг сказала она Ананде.
Она снова помолчала, потерла лоб обеими руками.
— Нет, нет, вы не капитан, это не пароход. Но тогда где же я? Ох, голова моя, голова! Сейчас треснет, — в каком-то бреду тихо говорила Жанна.
Ананда взял ее руку, князь пододвинул ей кресло и, покачивая головой, усадил в него Жанну.
— Я так и думал, что она сошла с ума, — сказал он. — Признаться, она и меня едва не потянула за собой. Я еле выдерживал ее истерики последних дней.
— Левушка, впусти И., он у двери, — сказал мне Ананда. Я не слышал стука за суетой в комнате, подбежал к двери и впустил И.
Ананда отошел от кресла, указал И. на Жанну, и тот, подойдя к ней, положил ей руку на голову.
— Узнаете ли вы меня, Жанна? — спросил он.
— Господин старший доктор, как же могу я не узнать вас? — ответила тихо и совершенно спокойно Жанна.
— Зачем вы сюда пришли, Жанна?
— Я сюда пришла? Вы ошибаетесь, я сюда не приходила, и этого дома я даже не знаю, — снова тихо отвечала Жанна. — И я очень хочу домой.
И. отнял свою руку.
— Ах, нет, нет, я не хочу домой, там меня ждет что-то ужасное... Хотя ведь там мои дети. Боже мой, что это все значит? Больно, больно в сердце! — вдруг громко закричала она.
Ананда быстро подошел к ней и взял обе ее руки.
— Посмотрите на меня, Жанна. Знакома ли вам вот эта вещь? — Он подал ей типичный шитый бисером восточный кошелек.
— Да, это дала мне вчера мадам Строганова. Она сказала, что Браццано подарил его ее младшему сыну, но там выпало несколько бисеринок, от чего расстроился рисунок. И что такие бисерины есть только у Анны, что нужно взять их в ее рабочей шкатулке и поправить рисунок. А я не могу их взять, не знаю почему, а не могу, — ее голос перешел почти в шепот.
И. подвел меня к Жанне, которая или не видела, или не узнавала меня до сих пор.
— Левушка, Левушка, ах, как вы мне нужны! Я вас, кажется, уже год ищу. Но я хотела вам что-то очень важное сказать, а сейчас все забыла. Где вы были все это время? Вот здесь, — она стала искать у себя в кармане пелерины, — нет, я больна, Левушка, — ничего не найдя в кармане и опустив руку, сказала Жанна.
И. поднял упавшую безжизненно руку Жанны и с помощью князя перевел несчастную женщину в свою комнату. Здесь он еще раз отер ей лицо и руки и подал стакан с водой, куда чего-то налил. Жанна жадно выпила; на ее безжизненном и бессмысленном до сих пор лице появился румянец. Через минуту перед нами сидела прежняя Жанна, Жанна самых лучших и чистых минут ее жизни.
— Теперь вам надо вспомнить всю вашу жизнь этих последних дней, Жанна, и рассказать нам, что было с вами. Мы хотим вам помочь, но для этого надо, чтобы вы все сами вспомнили, — обратился к ней И.
— О, наконец я дышу спокойно, я вижу вас и Левушку живыми. Если бы я хотела вам рассказать, что со мной было, то могла бы сказать только одно: я была как мертвая, сейчас я воскресла. Меня давила какая-то одна мысль, как будто я должна была сделать что-то, похожее на преступление... Да, да, вспомнила, Браццано велел мне добиться через Левушку, чтобы на руке Анны был его браслет, что он только тогда может быть спокоен, что она выйдет за него замуж, если наденут Анне его браслет. Теперь я вспомнила все. Он привел меня сюда, велел идти к Левушке и, хоть убить кого-нибудь, а пройти к нему и дать ему этот ужасный браслет. Знаете ли, он точно жжет руки, когда его держишь, этот браслет.
Она замолчала, потерла лоб, обвела нас всех взглядом и спросила:
— Я не сделала ничего ужасного?
— Нет, все хорошо. Забудьте теперь обо всем этом и ничего не бойтесь. Мы сейчас проводим вас домой, — сказал ей Ананда.
— Как страшно! Там будет ждать Браццано. Он меня убьет, — прошептала Жанна, сжимаясь в комочек.
— Не бойтесь ничего. Мы сейчас пойдем встречать одного нашего друга. С ним приедет его секретарь, женщина. Она негритянка. Для нашего друга у нас есть помещение, но ее нам поместить некуда. Не дадите ли вы ей приют на эту ночь? В отеле она слишком привлечет к себе внимание, чего бы нам не хотелось, — сказал Ананда Жанне.
— Ах, как я буду рада! Я так боюсь быть одна теперь.
— Если разрешите, я проведу ночь в вашем магазине внизу, и тогда вам уже совсем не будет страшно, — подавая Жанне накидку, сказал И.
— Надо спешить. Князь, мы вас эксплуатируем. Но я только час тому назад сам узнал, что именно сегодня должен встретить того мудреца из Б., о котором я вам говорил, — пожимая князю руку, сказал Ананда. — Разрешите мне занять комнату капитана, а ему я уступлю свои.
— Зачем же? Хватит комнат в доме, — запротестовал было князь, но Ананда настоял на своем.
Мы простились с нашим милым хозяином и поспешили к пароходу.
Жанна шла между И. и Анандой, а И. держал меня под руку. Я так одурел от всех происшествий дня, что стал «Левушкой — лови ворон».
Когда мы завернули за угол пустынной улицы, то увидели сразу, что навстречу нам шел Браццано, нагло глядя на нас. Его адская физиономия выражала крайнее раздражение.
Но не сделав и трех шагов по направлению к нам, он вдруг согнулся чуть не пополам, свернул на мостовую и стал переходить улицу.
— Идите, — сказал нам Ананда. — Я сейчас вас догоню.
В один миг он был подле турка, и каждое слово его металлического голоса долетало до нас:
— Еще есть время одуматься. Доползи сгорбленным до дома и три дня не имей сил разогнуться. Обдумай все, во что вступаешь. Обдумай, кого вызываешь на бой. Еще есть время, ты еще можешь все искупить. Сиди без языка и движений и думай. Опомнись или пеняй на себя за все дальнейшее. В последний раз милосердие дает тебе зов и возможность к исправлению.
Ананда догнал нас, оставил И. вести Жанну, ласково обнял меня и сказал:
— Мужайся, мой дорогой. Так много испытаний упало на тебя сразу. Боишься ли ты? — спросил он меня.
— Месяц назад я перепугался Хавы. Но турка сейчас я не испугался и вообще ничего в вашем присутствии бояться не могу. Я только молю Флорентийца помочь мне в страшные минуты, если они будут, привести мой организм в полное спокойствие и работоспособность.
— Браво, друг, — рассмеялся Ананда. — Ты мне напомнил о рассказе капитана, пораженного твоим веселым смехом в самый ужасный момент бури. Теперь мне стало весело от твоей храбрости.
Я не успел ничего ответить. Через несколько минут мы уже стояли перед сэром Уоми и Хавой, шедшими нам навстречу с пристани.
После первых радостных приветствий мы усадили Хаву, Жанну и И. в экипаж. Слуга сэра Уоми, несший за ним два больших чемодана, положил один из них в экипаж, кучер ударил по лошадям, и очень скоро экипаж скрылся в общем грохоте и движении города.
Сэр Уоми показался мне сейчас несколько иным, чем в Б. В легком сером костюме, в белой шляпе на темных вьющихся волосах, с тростью, совсем особой формы и дерева, каких я никогда еще не видал, он легко шел рядом с державшим меня под руку Анандой. Он отказался от экипажа, сказав, что пройдет с нами пешком с большим удовольствием. Но раньше чем решить, как мы доберемся, он обернулся к своему слуге и спросил, не тяжело ли ему будет идти пешком с вещью. Слуга улыбнулся и, положив, как игрушку, чемодан на плечо, ответил, что и десять верст идти с такой вещью — пустяк.
Дома навстречу нам к калитке вышел князь. Против обыкновения лицо его было расстроено, хотя приветствовал он сэра Уоми с большой радостью, даже с восторгом, так ему свойственным.
Мы пропустили сэра Уоми и Ананду вперед. Не сговариваясь с князем, мы оба поняли, что хотим что-то сказать друг другу.
— Князь, — шепнул я ему, — к обеду надо непременно дыню. Восточный мудрец без дыни невозможен, — повторил я ему слова кондитера, вдруг уверовав в них как в несомненную истину.
— Ах ты Господи, я совершенно об этом забыл! Сейчас побегу распорядиться, — засуетился князь. — Но, Левушка, это поправить легко. А вот вещи эти проклятые лежат все в комнате до сих пор. Я ношу ключ в кармане, чтобы никто туда не вошел. Ананда трогать их не велел, и я боюсь ослушаться и их убрать.
Мы стояли перед крыльцом Ананды и, должно быть, имели вид заговорщиков, потому что услышали его веселый смех и слова:
— О чем вы так таинственно шепчетесь, друзья?
— О вещах, что лежат на полу, — ответил я.
Лицо Ананды стало серьезно, он бросил нам: «Подождите» — и вернулся к сэру Уоми.
Прошло, вероятно, минут десять. Князь успел распорядиться о дыне и вернуться обратно, раньше чем на крыльце показались оба наших друга.
— Не волнуйтесь, князь. Все это очень вам неприятно, но страшного для вас и вашего дома нет ничего. Вот, я вижу у стены стоит лопата. Возьмите ее с собой, она нам пригодится, — сказал сэр Уоми князю.
Князь очень удивился, но не сказал ничего и взял стоявшую у стены лопату.
Через несколько минут мы были в комнате и остановились возле сверкавшего розового браслета и узкого ножа. Сэр Уоми, взяв у князя лопату, подобрал на нее обе вещи, достал из кармана коробочку, вроде табакерки, и высыпал из нее какой-то желтый порошок, густо покрывший браслет и нож.
— Отойдите, Левушка, станьте за моей спиной, — сказал мне сэр Уоми. — А вы, князь, встаньте за Анандой.
Когда мы исполнили его приказание, он поднес спичку к лопате и отодвинулся от нее.
Порошок ярко вспыхнул, вскоре послышались шипение и треск, а потом, точно разбитое стекло, с каким-то стоном разлетелся вдребезги нож. Дым и смрад разошлись по всей комнате, и Ананда во всю ширь распахнул дверь на балкон.
— Вот и все. Теперь ни для кого больше эти вещи не представляют опасности. Бедный Браццано решил, что он колдун и владеет тайнами средневековья, представляющими из себя несокрушимую силу. И как всегда, при встрече с истинным знанием все злые тайны, не представляющие из себя ничего, кроме той или иной силы гипноза, разлетаются в прах, — задумчиво обводя нас своими фиолетовыми глазами, говорил сэр Уоми.
— Теперь, Левушка, вы можете взять браслет, он абсолютно безвреден, а по красоте вещь изумительная. — Сэр Уоми засмеялся и с неподражаемым юмором продолжал: — Можете хоть Анне надеть его на ее прекрасную руку. Надо только его протереть, он закоптился. Возьмите вот этот флакон и протрите камни.
Он подал мне небольшой флакон, я смочил носовой платок и протер браслет. Больше в жизни я уже такой вещи не видел. Вероятно, Браццано ограбил какую-нибудь гробницу египетских фараонов. Думаю, в коронах европейских королей не было подобных камней и оправы.
Я собрал жалкие остатки искривленной, ставшей совсем черной стали на лопату и выбросил с балкона в сад, а браслет подал сэру Уоми.
— Нет, дружок, эта вещь предназначалась для передачи через вас. Снесите ее вашу комнату, умойте руки, и не будем задерживать нашего милого хозяина с обедом, — ласково сказал мне сэр Уоми. — А какова будет судьба браслета — увидим дальше, — усмехаясь, прибавил он.
Я быстро прошел к себе, спрятал, не без отвращения, браслет, доставивший стольким людям страдания и заботы, умылся и присоединился ко всему обществу, вышедшему на балкон.
Я застал уже конец разговора. Сэр Уоми говорил:
— Все эти так называемые темные силы — не что иное, как невежественность. Люди, стремящиеся подсмотреть силы природы — при известном напоре одной воли, — отыскивают их. Обычно это люди, одаренные развитыми более, чем у других людей, психическими силами. Но так как их цель — знание, служащее только их собственному эгоизму, их страстям и обогащению в ущерб общему благу — они отгораживаются в отдельные группы, называя себя самыми различными умными именами. Они подбирают себе компаньонов непременно с большой и упорной волей, обладающих силой гипноза.
Это очень длинная история, о ней в двух словах не расскажешь. Тянется она к нам из древнейших времен, и очагов ее лжи и лицемерия очень много, слывущих под именами колдунов, алхимиков, провидцев и т. д.
Ближе к делу, скажу о данном случае. Почему скрючился и лопнул кинжал? Потому что так называемый «наговор» на нем был сделан на смерть упорством воли. То есть если бы человек, которому был дан этот кинжал в руки, встретил препятствие к выполнению внушенного ему приказания, он убил бы всякого мешавшего ему. Браслет же нес в себе наговор не только упорства воли, но и любви и имел целью привлечь любовь того, чью руку он должен был украшать, к своему владельцу.
Та сила знания, где не упорством воли, а любя побеждают, скромная часть которого известна мне, помогла мне в одно мгновение победить и уничтожить все труды злой воли невежды, истратившего на свои заклятия годы своей жизни и считавшего свою черную магию величием и вершиной знания.
Слуга пришел звать нас обедать. Весь обед сэра Уоми состоял из молока, хлеба с медом и фруктов. Я нетерпеливо ждал, будет ли он кушать дыню, боясь осрамиться перед князем. Он съел кусок дыни, лукаво поглядел на меня своими беспредельной доброты и ласки большими глазами. Я обмер; мне показалось, что он раскрыл мою черепную коробку и читал там все, что я думал, и видел, как я боялся, будет ли он есть дыню.
— Кстати, Ананда, Хаву вы с И. у меня похитили и пристроили по своему усмотрению.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 14.03.2012, 08:45 | Сообщение # 45 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25420
Статус: Offline
| Я остался на бобах, без секретаря, хотя мог бы быть спрошен, желаю ли этого, — весело смеялся сэр Уоми. И смех его напомнил мне звон серебряных, гармонично подобранных колокольчиков. — Теперь я хочу — без спроса у вас — похитить себе во временные секретари вашего юного литератора.
— О, как бы я был счастлив, если бы мог удостоиться такой чести! — в полном восторге воскликнул я.
— Сэр Уоми, я виноват перед вами. Но ведь это только на одну сегодняшнюю ночь, — сказал Ананда. — И если вам сейчас нужен секретарь, я готов служить вам.
Сэр Уоми покачал головой и тихо сказал:
— Хаве придется прожить там много больше. Ты же и И. будете очень заняты. А мальчик пусть будет при мне. Сегодня мне никто не нужен, мой слуга ляжет у меня в прихожей. А завтра, Левушка, если тебе не кажется страшным заделаться секретарем такого сердитого хозяина, приходи в девять часов ко мне и будешь работать часов до трех-четырех.
Сэр Уоми встал, поблагодарил князя и сказал, что в пять часов он с И. и Анандой зайдет осмотреть его больную жену. С самим же князем побеседует завтра вечером у себя.
Я был на десятом небе. Все пело у меня внутри. Мы проводили сэра Уоми в его комнату и вернулись к себе. Ананда устроился в комнате капитана. Я не мог удержаться, бросился ему на шею и попросил:
— Ананда, миленький, хороший Ананда, помогите мне не осрамиться завтра у сэра Уоми. В чем заключаются обязанности его секретаря?
Ананда обнял меня за плечи, рассмеялся своим металлическим смехом и, поддразнивая, сказал:
— Вот если бы ты не боялся Хавы, ты бы мог у нее об этом спросить.
— Ну, что вы, я уже давно с ней подружился! Это уже история моих детских лет.
Ананда снова весело засмеялся.
— Постойте, — сказал я, вслушиваясь в его смех. — Как странно. Вы сейчас два раза засмеялись, и оба раза я почувствовал, что мысли ваши не здесь, а где-то, в чем-то далеком, печальном и даже воинственном. Сэр Уоми смеялся — и я точно серебряные колокольчики слышал. Тогда тоже знал, что мысли его далеко. Но — как бы это выразить? — затруднился я, подыскивая образ для своей мысли. — Понимаете ли, мысль сэра Уоми была какая-то всеобъемлющая. Она жила и где-то там, но также жила одновременно и здесь. А ваша — жила где-то далеко, а здесь только скользила.
— Да ты, Левушка, действительно любишь загадывать загадки, — улыбаясь и пристально глядя мне в глаза, сказал Ананда. — Ты привел меня в полное отрезвление, мальчик. Я действительно был раздвоен в мыслях. Но то, что ты подметил и что составляло разницу в мыслях сэра Уоми и моих, было не рассеянностью. А было тяжким порывом личного горя, причиненного мне одной душой, в твердости и верности которой я ошибся. Конечно, я сам виновен, потому что видел то, что мне хотелось, а не то, что носил сам человек в сердце. И дважды виноват, что воспринял это в личной печали. А сэр Уоми не может лично воспринять ничего. Его любовь проникает в человека, всегда подымая и облегчая его во всех положениях жизни.
Ты отрезвил меня и... ты же порадовал меня и вчера с Генри, и сегодня с Жанной. Ты много выстрадал, но зато как да-леко ты шагнул. И сколько бы ни шел вперед человек, каким бы тяжким страданием он ни завоевывал себе знание, если он честен и верен цельно, если компромисс не соблазнит его, он достигает счастья жить легко, радостно. Живи легко и дай себе слово никогда не плакать. — Ананда обнял меня, и мы разошлись по своим комнатам.
Впервые с отъезда из Москвы я сегодня расстался с И. Я имел случай в своем одиночестве подумать еще раз обо всем, чем я обязан этому человеку. Я был полон благодарности и нежной любви к нему. Мне так не хватало сейчас моего снисходительного друга и наставника, и было мне горько, что я ничем не могу быть ему полезен сейчас и не увижу его, проснувшись завтра утром. Решив, что после занятий с сэром Уоми я попрошу у него разрешения сбегать к И., я лег счастливый и радостный. Как ни был тяжел этот день, а жил я сейчас поистине «легко».
Ровно в девять часов следующего утра я стучал в двери сэра Уоми.
— Ты точен, друг, — встретил меня он сам, отворяя мне дверь.
Меня удивило, что в комнате ничего не изменилось, точно здесь продолжал жить Ананда, у которого всегда царил образцовый порядок. И сейчас нигде не было заметно никаких следов завтрака, ни пылинки на столах, — только на письменном столе лежало несколько писем, какая-то тетрадь и еще не обсохшее от чернил перо. Видно было, что сэр Уоми уже давно работал.
Я провел параллель между своей и его комнатами и со стыдом вспомнил, как я сейчас спешил, какой кавардак я оставил у себя в комнате и как бежал бегом, глотая последний кусок у самой двери.
Я дал себе слово и в этом отношении быть достойным своего хозяина. В первый же раз, что И. нет со мной, я оставил комнату в таком хаосе! Мне стало очень, до тошноты, неприятно.
Должно быть, мое лицо отразило мое состояние, потому что сэр Уоми, лукаво улыбаясь, спросил, не страшна ли мне перспектива работы с ним.
— Как могли вы это подумать, сэр Уоми? — даже привскочил я с кресла, в которое он меня посадил. — Я просто — едва вошел — увидел еще одну черту, которая прибавилась к моему сознанию себя недостойным счастья служить вам секретарем. Но бояться вас? От вас так и льются потоки любви. Я еще мог бы бояться Али и его прожигающих глаз. Но в свете ваших глаз можно только тонуть в блаженстве.
Сэр Уоми рассмеялся, и мне снова почудились звенящие колокольчики.
— Зима, тройки... малиновый звон... — невольно вырвалось у меня.
— Что ты там бормочешь, друг? Тут растаять можно от жары и пыли, а ты бредишь зимой?
— Видите ли, сэр Уоми, я совсем ошалел от всех тех встреч и переживаний, которые на меня свалились в последнее время. Я никогда не подозревал, что на свете могут жить такие люди, как Али, Флорентиец, вы, наконец, И. и Ананда. Да, впрочем, я также не думал, что могут быть живые Анны или Наль.
Я слышал слова этих замечательных людей и часто их не понимал. Вернее, моя мысль не поспевала их осознать, а они попадали мне куда-то в глубину и оставались там лежать до времени.
Я знаю, что я очень неясно выражаюсь. Но я веду к тому, что яснее всего мне говорят тон голоса и смех человека. Они, точно камертон, ведут меня прямо к пониманию — минуя всякую умственную логическую связь, — к чему-то очень сокровенному в человеке.
Ананда говорит и смеется голосом самым очаровательным. Вряд ли можно найти второй голос не только такой красоты и оригинальности, но хотя бы звучащий таким металлом. Раз его услышав — забыть его нельзя. Но в сердце моем — вот в том месте, куда у меня попадает понимание вещей помимо моей мысли, — я знаю, что в любую минуту его голос может загреметь гневом, как небесный и страшный гром, от которого все вокруг может развалиться.
И глаза его — звезды небесные. А засмеется он — я слышу в нем звенящие мечи. А вы говорите — журчат весенние ручьи. Так радостно становится, жить хочется! А как засмеетесь — дух захватит, точно на тройке катишь под звон волшебных колокольчиков.
— Ну, и секретарь! Если бы я не знал твоего брата, я бы сказал, что твой воспитатель научил тебя хорошо говорить комплименты! Но вот погоди: в тот день, когда мы будем сражаться с Браццано — а это будет не так просто, как борьба с его кинжалом и браслетом, — внезапно серьезно, после только что звучавшего смеха, сказал сэр Уоми, — ты увидишь и меня, по всей вероятности, иным. Тогда и решишь и о моих ручьях и колокольчиках.
— Думаю, что если бы мне было суждено увидеть вас грозным и услышать ваш голос гневным, то это все же были бы раскаты звенящих колоколов, зовущих к тому, чтобы грешные опомнились, — представляя себе видоизмененным сэра Уоми, сказал я с огорчением.
Снова сэр Уоми рассмеялся.
— Ну, хорошо, это еще когда-то будет, и тосковать тебе о благовесте моих колоколов еще рано. Напусти-ка лучше в нашу атмосферу свою зиму, и начнем работать.
И он начал диктовать мне письмо по-английски, которое я должен был писать по-французски. Этот язык я знал хорошо, и затруднений это мне не представляло.
Так же я справился с итальянским и русским, но когда дело дошло до немецкого — я спотыкался ежеминутно, и даже в пот меня ударило.
Сэр Уоми засмеялся.
— Что, Левушка, зима уступила место константинопольскому лету? Ничего, через несколько дней практики все наладится.
Он ласково помог мне в нескольких местах. Но я твердо решил упросить И. говорить со мной только по-немецки и помочь мне одолеть этот всегда не нравившийся мне язык.
Я и не заметил, как пролетело время, раздался легкий стук, и в комнату вошел Ананда.
— А, здравствуй, «звон мечей»! — смеясь, встретил его сэр Уоми, вставая и протягивая ему обе руки.
Ананда с удивлением взглянул на него, побледнел, вздохнул и поднес обе руки сэра Уоми к своим губам одну за другой.
— Не смущайся, Ананда, — обнимая его и ласково ему улыбаясь, сказал сэр Уоми. — Этот мальчик старался мне объяснить, что в твоем смехе слышится ему звон мечей. Ну, а я — по его понятию, — весна с ароматами и зима вместе. Он только о Хаве мне не признался. Но уж я сам решил выпытать у него, что ему чудится в смехе Хавы и И.
Голос сэра Уоми был добрым и ласковым.
Я стоял весь красный, как-то сразу устал и ответил, что смеха Хавы не помню, И. почти никогда не смеется иначе, чем шаловливые дети, а вот если чей-нибудь смех кажется мне загадочным, то это смех Анны. Все это я говорил быстро и бестолково и закончил неожиданно для всех:
— Сэр Уоми, у меня к вам огромная просьба. Разрешите мне хоть на час сбегать к И. Помимо того что я стосковался по нем, я тревожусь, не надо ли ему чего-нибудь. Он ведь там уже так долго, — молил я сэра Уоми, жаждая скорей увидеть И.
— Нет, дружок. Один туда не ходи. Мы пойдем, вернее все поедем на лошади князя в магазин. Но предварительно позавтракаем с князем и Анандой. Беги умывайся, переодевайся так, чтобы сразу после завтрака выехать из дома, и приходи в столовую, где уже наверное будем с тобой оспаривать друг у друга дыню.
Я вышел, засмеялся, подпрыгнул от удовольствия, унося в душе неподражаемый юмор глаз сэра Уоми. Как странно показалось мне, что я столько времени жил здесь и не знал, что у князя есть лошадь.
После завтрака, где я то и дело превращался в «Левушку — лови ворон», сэр Уоми встал и велел мне взять браслет с собой.
— Заверни его в этот футляр, — и он подал мне шелковый платок темно-синего цвета, по краям которого шли мелкие, белые цветочки, очень красивые, похожие на маргаритки, а по-середине был вышит шелками белый павлин с чудесным распущенным хвостом и вокруг него голубые крупные колокольчики.
Я исполнил его приказание, положил завернутый браслет в карман и сел рядом с сэром Уоми в коляску, под белый балдахин. Ананда пошел по какому-то делу с тем, чтобы через час прийти прямо в магазин.
По случаю праздника в магазине была полная тишина. Нам открыла дверь Хава, сказав, что Жанна со вчерашнего вечера не может встать от сильнейшей боли в голове и И. провел подле нее тревожную ночь.
Сэр Уоми молча кивнул головой, велел мне оставаться внизу с Хавой, а сам прошел наверх к больной.
Хава теперь уже не пугала меня своей чернотой, хотя от легкого персикового цвета платья казалась еще более резко черной.
— Вы очень изменились, Левушка. У вас такой вид, точно выросли и, по крайней мере, окончили два университета, — улыбнулась она мне, усаживая меня в уголок, в кресло, и пока-зывая все свои дивные мелкие зубы.
— Ах, Хава! Как бы я хотел совсем не кончать многих из тех университетов, через которые сейчас прохожу. Я живу такой дивной жизнью. Я так очарован теми, кто сейчас со мной. С одной стороны, я живу надеждой снова встретить Флорентийца, а с другой — готов плакать при мысли, что придет пора и мне надо будет расстаться со всеми теми, кто теперь так милосердно переносит мое присутствие. И никто из них ни разу не показал мне ни утомления, ни раздражения, хотя я ежесекундно сознаю, как высоко превосходят они меня.
— Все, Левушка, идут свой путь, начиная с самых низших ступеней. Проходя день, человек сам несет в себе все те осложнения, которые потом непременно его окружают. И каждый думает, что его осложнения жизни встают перед ним извне, — тихо сказала Хава.
Вам горько, что когда-то с кем-то придется расстаться. Но ведь каждому неизбежно родиться и так же неизбежно умереть. И не в этом драма людей, а в том, что они никак не могут приготовить себя к разлуке с любимыми. Если бы мать сразу понимала, что ее дети — это только данные ей на хранение — на временное хранение — сокровища, — она бы, видя в них божий дар, который она должна вернуть усовершенствованным, отшлифованным, не себя бы в них искала. А искала бы в них ту силу высшей, единой любви, которая творит все во всей вселенной. И, единясь с ними в этой любви, она поняла бы, что жизнь не только не кончается со смертью, но что уходящее ее дитя больше не нуждается в земной форме и уходит в иную, более совершенную жизнь.
Так и вы. Если вы поставили себе задачей помочь брату и эта конечная цель сияет вам, не все ли равно, в каких формах, в какой земле будет проходить ваша жизнь до тех пор, пока вы приобретете полное самообладание и пока расширится ваше сознание так, чтобы вы могли понимать без слов движение мыслей людей, успокаивать их порывы и одухотворять их творческие силы. И только достигнув этого состояния, вы можете встать на одной ступени с братом и стать ему помощью.
— Я многое сейчас понял, что мне казалось бредом моей души, Хава. Но есть еще так много, чего я не понимаю и очень боюсь спросить.
— Всего лучше, Левушка, не спрашивайте ни о чем. Люди, окружающие вас, так высоки, что все, что вам будет необходимо знать, все они скажут вам. И ни одному испытанию, которого вы не имели бы сил выполнить, они вас не подвергнут.
— Не знаю, Хава, может быть, и так. Но... Генри, бедный Генри не смог выдержать.
— Нет, не Генри был виновен. Генри сам выпросил у Ананды, вымолил, чтобы он его взял сюда, а сэр Уоми говорил Ананде, что надо отказать ему в этой просьбе. Ананда же поверил не мудрости сэра Уоми, а уступил по своей божественной доброте мольбе и клятвам мальчика — и теперь принял на себя удар и ответ за измену Генри.
— О, Хава, благодарю вас тысячу раз за эти слова. Я никогда не буду просить моих друзей ни о чем. Да, впрочем, если бы вы только знали, как я невежествен. Неудивительно мне и сознавать свое место, не стремясь куда-то вылезать.
— Чем выше и скромнее человек, тем он больше понимает величие другого и тем скорее может идти свой путь сам. Но вот к нам идут наши друзья, — вставая навстречу сэру Уоми и И., сказала Хава.
Я был поражен, каким усталым выглядел И.
— О, Лоллион, я готов год караулить ваш сон, только пойдемте скорее домой спать, — бросился я к моему другу, совсем расстроенный его утомлением. И., всегда свежий, юный, — сейчас точно прожил двадцать лет за одну ночь.
— Не тревожься, Левушка. Сейчас нам Хава даст кофе, и я снова буду свеж и силен. Я просто долго сидел в одном положении, меняя компрессы, и несколько устал.
Высказав ему мое огорчение, что меня не было с ним, чтобы разделить его труд, я усадил его на свое удобное место, сам подал ему кофе и все ему шептал:
— Ведь вы умеете спать сидя, с открытыми глазами. Я вас закрою; никто не увидит; ну, хоть часочек поспите. Я с места не сдвинусь.
И. смеялся так заразительно, что сэр Уоми поинтересовался, не хочет ли он отнять у него привилегию колокольного смеха, и тут же рассказал ему наш разговор с ним на эту тему.
В это время вошел к нам Ананда, ведя с собой Анну.
Когда она раскуталась из своего неизменного плаща, я снова восхитился этой поразительной красотой. Каждый раз, когда я ее видел, она казалась мне все прекраснее. Вся в белом, какая-то трепетная, обновленная, точно очищенная — даже дух занимало от этой красоты, от этих бездонных глаз, от этой гармонии всех форм и линий.
«Поистине, точно она арфа Бога», — подумал я, вспомнив ее игру. Но мысли мои были прерваны поступком Анны, таким странным, таким несовместимым с этой царственной красотой.
Анна опустилась сразу же на колени перед сэром Уоми, прильнула к его рукам и зарыдала горько, что-то говоря ему среди рыданий и опускаясь все ниже к его ногам.
Сердце мое разрывалось. Я так был поражен, что не мог двинуться с места. Я ожидал ее радости, счастливого смеха, ожидал, что и она будет спокойна и счастлива вблизи этого полного любви человека, который всех делал счастливыми и мирными вокруг себя.
— Встань, Анна, — услышал я голос сэра Уоми. — Теперь уже нет выбора. Надо идти до конца. Я тебя предупреждал еще раз, год назад. Я дал тебе определенную задачу. Ты медлила, тянула. О чем же теперь плакать? Что ты заставила всех все бросить и приехать сюда спасать твою увязшую во тьме семью? Когда могла без напряжения все сделать давно сама, если бы послушалась и исполнила то, что говорили тебе Ананда и я.
Голос сэра Уоми звучал необычно. Я узнал в нем твердость стали, звеневшую всегда в голосе Ананды. Я невольно посмотрел на Ананду. Он стоял рядом с И., и оба они меня поразили. Их лица были тихи, светлы, ласковы, а на лице сэра Уоми, бледном, твердом точно мрамор, сверкали лучами глаза, как огромные аметисты.
За минуту я думал, что прекраснее Анны никого быть не может. Теперь я увидел такую красоту, которая уже не принадлежала земле. Это был сошедший с другой планеты Бог, а не тот сэр Уоми, с которым я работал утром.
— Проходи теперь без слез и раскаяния. Ими только расплавляешь цемент того моста любви, который протянули тебе из своего сердца Ананда и его дядя. Радостью, одной радостью, ты можешь начать снова строить ту половину моста, что разрушила сама своим непослушанием и медлительностью. Дважды зов милосердия не повторяется. И об отъезде твоем в Индию сейчас и речи быть не может. Но от тебя одной зависит: годы или мгновение приблизит тебя к давнишней мечте. Напрасно ты ждала особых испытаний. Шли твои простые дни, а ты в них-то и не разглядела главных дел любви и самого первого ее признака: жить легко свой текущий день. Жить в самых обычных делах, неся в них наивысшую честь, мир и бескорыстие. Не в мечтах и обетах, не в идеалах и фантазиях любовь человека к человеку. Но в простом деле дня идущий жизнью любви должен быть звеном духовного единения со всем окружающим. Оставь свои мечты о высшей жизни. Трудись здесь в простом дне и... навсегда помни свой нарушенный обет добровольного послушания.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
|
