|
Конкордия Антарова. Две жизни
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 14.03.2012, 08:45 | Сообщение # 46 |
 Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| С этими словами он поднял Анну и поманил меня к себе рукой. Я мгновенно понял — как я многое стал угадывать в последнее время без всяких слов — и подал ему синий платок с браслетом.
Как только сэр Уоми взял руку Анны, которой она закрывала лицо, и надел ей браслет Браццано, она вскрикнула точно раненная.
— Не бойся, дитя, — услышал я снова голос сэра Уоми. — Теперь этот браслет не представляет из себя символа обручения. В нем нет ничего, кроме прекрасного произведения искусства. И он не заговорит и не затянет тебя в любовные сети злодея. Это ты сама — своею медлительностью, сомнениями, колебаниями и нерешительностью — соткала связь со злодеем. Он должен или преобразиться, или погибнуть, так как из-за любви к тебе погрузился в такую глубину грязи и ужаса, где больше не может жить ни одно существо. Века могут пройти, пока ты снова встретишься с ним в таких условиях, чтобы своей стойкой верностью, любовью без сомнений и радостью ему помочь и иметь силы развязать мрачный узел, что так неосторожно соткала сейчас.
Иди домой, Ананда отведет тебя. И думай не о себе и своих скорбях. Но о скорби Ананды, ручавшегося за тебя, о страданиях семьи, погрязшей во зле. Будь мирна и благословенна. Жди меня, когда — под видом приятного вечера — мы придем к вам в дом для очень тяжкого дела борьбы со злом. Расти в силе каждый день. А для этого научись действовать, а не ждать, творить, а не собираться с духом. Кто думает о друге и брате, тот забывает о себе, — он отер ей глаза прекрасным синим платком с павлином и отдал его ей.
Голос сэра Уоми был снова мягок и проникал в сердце. А от лица его и от всей его фигуры точно свет шел.
Анна низко ему поклонилась; он обнял ее, прижал к себе, и я видел, как она вся содрогнулась в его руках. Когда она повернулась к нам, она точно уносила на себе часть его отраженного сияния.
— Не забудь, в пять часов у княгини, — шепнул И. выходящему Ананде.
Вскоре сэр Уоми и И. уехали, оставив больную на нас с Хавой.
— Ты будь все время с больной: если бы к Хаве пришли неожиданные гости — она справится с ними. Ты же, что бы ты ни услышал внизу, оберегай больную, не покидай ее и не пропускай к ней никого. Если же Хаве нужна будет помощь, мы ей ее пришлем, — сказал мне сэр Уоми. — Могу я надеяться на тебя? — глядя мне в глаза, точно сбрасывая мою черепную коробку, спросил меня сэр Уоми.
— А если Хаву будут убивать? Мне тоже сидеть, не спасая ее? — в ужасе спросил я, вспоминая Жанну и князя.
Все трое расхохотались, и так весело, что я понял, какой глупый и жалостный вид был у меня.
— Можешь быть спокоен. Не так легко убивают людей. Но вот тебе флакон. Если здесь будут очень шуметь, брось его прямо вниз, он разобьется и напугает непрошеных гостей.
Сэр Уоми положил мне на голову руку, от чего по мне пробежала волна счастья и силы. Он подал мне небольшой флакон и покинул нас, сев снова в коляску вместе с И.
Я держал флакон в руке. Я все-таки не мог всего взять в толк, а понял только, что и Анна, как и Генри, не исполнила чего-то и огорчила Ананду. Анна, казавшаяся мне совершенством! Анна, которую я едва мог признать женщиной земли!
«Боже, — подумал я. — Неужели и Наль? Наль, для которой брат пожертвовал всем, отдал жизнь, — неужели и Наль может ему изменить, нарушить свой обет и причинить ему скорбь?»
— О чем вы так стонете, Левушка? — услышал я ласковый голос Хавы.
— Я разве стонал? Это мне померещилось что-то. Я ведь «Левушка — лови ворон». Вот и сейчас вороню, а надо мне быть возле Жанны. Проводите меня, пожалуйста, к ней. Я должен думать только о ней. А вас защищать только этим флаконом. Там, наверное, какое-нибудь смрадное лекарство.
Хава рассмеялась, сказала, что я, вероятно, буду иметь случай в этом убедиться, и мы поднялись к Жанне.
Войдя в привычную комнату Жанны, я не сразу увидел больную. Положительно все было переставлено в этой комнате; и кровать Жанны, задернутая красивым белым пологом, стояла совсем в другом месте за перегородкой в самом конце комнаты.
— Это вы, Хава, так неузнаваемо переставили все в комнате? — спросил я.
— Признаться, мне очень хотелось бы сказать, что это я. Но, к сожалению, должна вам сказать, что все здесь, вплоть до этого прекрасного белого полога, сделано руками самого И. Мы с няней были только парой негритосов на посылках. Я долго рассматривала этот полог, но даже и понять не могу, из чего он сделан. Тонок, как бумага, мягок, как шелк, и матовый, как замша, — вот и разберись. Очень я хотела спросить И., где он нашел эту вещь, да не посмела.
Я подошел к пологу и тотчас же узнал ту материю, из которой был сделан халат, присланный Али моему брату перед пиром.
— Это ему, несомненно, прислал Али, — важно ответил я, гордясь своим знанием.
— Али?! — воскликнула Хава с удивлением. — Неужели Али? Почему вы так думаете? Правда, перед нашим отъездом сюда к сэру Уоми приезжал человек с посылкой от Али. Но не думаю, чтобы эта вещь была прислана оттуда. Рано утром, почти на рассвете, И. куда-то выходил, а потом я увидела висящим этот полог. Но я слышу стук колес, — прервала разговор Хава. — А вот и экипаж остановился подле магазина, — продолжала она. — Колокольчик зазвенел! Батюшки, вот так стук! Этак, пожалуй, все мертвые проснутся, — весело говорила негритянка, спускаясь вниз и велев мне запереть дверь спальни Жанны.
Оставшись один, я стал присматриваться к Жанне. Прелестное личико, точь-в-точь такое, каким мы увидели ее в первый раз на пароходе в углу палубы четвертого класса между ящиками. У нее, очевидно, был жар, и спала она тяжелым, глубоким сном.
Внизу сначала все было тихо; разговор был слышен, но слова не долетали.
— Можете вы понимать, что вам толкуют? — вдруг услышал я гнусавый, пронзительно-повышенный голос и мгновенно признал в нем голос любимого, младшего сына Строгановой.
— Не вы нам нужны, а ваша хозяйка. Мало ли какая фантазия придет кому-нибудь в голову? Хозяйка ваша могла нанять вас, считая, что на такую приманку посмотреть кому-нибудь лишний раз захочется и лишняя шляпа улетит из магазина. Но у нас дело не шляпное, а такое, которое вашей башке не понять. Позовите сию же минуту сюда хозяйку! — кричал наглый мальчишка.
Я так и представлял себе его кудрявую голову в феске, его красивое, презрительное, капризное лицо, выражение которого было отталкивающее, противное.
Прислушиваясь к тому, что делалось внизу, я решал вопрос, когда же будет для меня пора приступить к моей химической обструкции, которая, как я полагал, заключалась в данном мне флаконе.
Слов Хавы, стоявшей, очевидно, спиной к лестнице, я не разбирал, но тон ее голоса был ровный и веселый, что, вероятно, немало бесило мальчишку.
Теперь заговорил другой, женский голос, заговорил тоже сразу в повышенном тоне. Я голоса не узнал, но постепенно понял, что это Строганова.
— Мой друг передал вашей хозяйке некоторые драгоценности на хранение, — услышал я. — Он поручил нам получить эти вещи назад сегодня же. Он был очень болен эти дни и не мог передать нам своего желания раньше. Сегодня крайний срок; вещи немедленно должны быть ему возвращены. Вот его письмо вашей хозяйке, но передам я его ей сама, в ее собственные руки. Ступайте и приведите ее сюда. Не заставляйте нас подыматься наверх, потому что вам будет очень плохо, — говорила женщина.
— Да что с ней толковать! Прочь с дороги! — орал мальчишка.
— Не смейте прикасаться ко мне вашими грязными руками, или вам уже наверное будет плохо, — раздался голос Хавы, и такой сильный, спокойный, властный, что я и рот раскрыл.
В магазине что-то упало, Строганова взвизгнула. Я решил, что настало мне время действовать, кинулся к двери, открыл ее и уже занес руку, чтобы швырнуть флакон, как внезапно внизу воцарилась мертвая тишина.
Я свесился с перил и увидел в дверях магазина фигуру, закутанную в темный плащ. В сумерках я не сразу — только услышав голос — узнал И.
— Сядьте на место, молодой человек! И молчите, если вы плохо воспитаны и не знаете, как подобает культурному юноше вести себя в чужом доме, вдобавок в доме одинокой трудящейся женщины. Вы потом принесете свои извинения мисс Хаве за ваше грубое поведение. Теперь же сидите, как бессловесное животное, так как вы и есть животное.
Ох, как грозно глядел И. и как звучал, точно гром, его голос.
— Как и зачем пришли вы сюда, мадам Строганова? — обратился он к женской фигуре, спрятавшейся за сына. — Ваш муж, Анна и Ананда вам категорически запретили являться сюда. Как решились вы нарушить их запрет? — спрашивал И.
— Да что с вами, доктор И.? Я еле знаю вас, вы для меня первый прохожий, и вдруг вы осмеливаетесь задавать мне какие-то вопросы. Я не девочка! Будьте любезны вызвать ко мне Жанну. Если она не явится сюда немедленно, я буду знать, что она украла переданные ей моим другом вещи чрезвычайной ценности. И мне придется обратиться к помощи полиции.
И. засмеялся.
— Что цените вы выше: браслет или нож, который вы передали Жанне, чтобы меня заколоть? Человеческая жизнь не представляет для вас ценности, поскольку она лично для вас не интересна; поэтому я вас и не спрашиваю, во что вы ценили жизнь несчастной Жанны, мою, Левушки, князя. Я вас спрашиваю, что будете вы искать через полицию: нож или браслет?
Строганова тяжело опустилась в кресло. Ее красивое лицо побледнело так, что темная кожа покрылась белым налетом.
— Ваши дерзости я сносить не намерена, — прошипела она. — Вы можете совершенно быть уверены, что без вещей я отсюда не выйду. Поэтому не тратьте времени и подавайте сюда вещи, — как раздраженная тигрица, все повышая голос, завыла Строганова.
— Вы не только уйдете без этих вещей, которые вам не принадлежат, к вашему счастью, чего вы даже не понимаете. Но и немедленно положите на стол тот амулет, что Ананда подарил Анне и что вы украли у нее сегодня час назад.
— Ваша подлость... — Строганова не договорила. Глаза И. сверкнули как два топаза; он вытянул руку по направлению к ней и сказал:
— Можете посмотреть на вашего любимчика. Если вы не желаете прийти в такой же вид, — удержите ваш язык и манеры в границах приличия.
Я посмотрел на любимчика. Он походил на бешеного пса. Глаза его выражали предельную злобу, язык висел изо рта, и слюна бежала на его белоснежный жилет. Феска съехала на лоб; он был так ужасен, что смотреть на него я не мог.
Мать, увидев сына в таком виде, не бросилась ему на помощь, не вымолвила ему ни одного любящего слова; она думала только о себе и сказала И., доставая из сумки амулет и кладя его на стол:
— Возьмите ваш амулет. Подумаешь, какая драгоценность! Не смейте меня доводить до такого мерзкого состояния, в каком сейчас мой сын. Подайте мне браслет, и мы уйдем.
На столе лежал дивный золотой медальон, в крышку которого была вделана фиалка из аметистов. Я сразу увидел, что кольцо капитана было такой же работы, как этот медальон.
— Браслет сейчас в вашем собственном доме. Он отдан той, кому предназначался, — ответил ей И.
— Это самая наглая ложь, — выкрикнула Строганова. — Тот, кому принадлежит браслет, требует его немедленно обратно. Понятно ли вам, что я не могу уйти отсюда, не имея его при себе? Я дала слово Браццано привезти ему немедленно его драгоценности.
— Много слов и обетов давали вы в вашей жизни. Вы клялись у алтаря в любви вашему мужу, — пересчитайте, сколько раз вы ему изменили. Вы дали Анне три года назад обещание не преследовать ее своей настойчивостью и приставаниями, чтобы она вышла замуж за Браццано. В результате вы продались ему, продали ему сына, дочь и сегодня обокрали ее, коснувшись самого дорогого и священного, что у нее было.
Но слово, которое вы дали Браццано, вы нарушить боитесь, потому что эта гадина пригрозила вам и вашему сыну смертью? Посмотрите на себя. Чей жемчуг на вашей шее? Чьими кольцами унизаны ваши руки? Чье платье надето на вас? Чей ридикюль в ваших руках? Несчастнейшая из женщин! Опомнитесь, сбросьте с себя все эти вещи, — и вы поймете хоть часть того ужаса, в какой вы сами закопали себя.
Под взглядом И. Строганова положила на стол свой ридикюль, но И. велел Хаве взять немедленно со стола медальон, чтобы он не касался больше ридикюля Строгановой, откуда она его вынула. Медленно, точно лениво и сонно, Строганова сняла жемчуг, серьги, кольца и браслеты, которых на ее руках бряцали десятки, по восточной моде.
По мере возрастания кучки золота и камней на столе, женщина становилась жизненнее. Наконец, точно побеждая какое-то последнее препятствие, она вытащила из-за корсажа тончайшую платиновую цепочку, на которой висели огромная черная жемчужина и такой же огромный розовый бриллиант.
Положив и их на стол, она глубоко вздохнула, открыла глаза и с удивлением оглянулась вокруг.
— Что все это может значить, доктор И.? Разве мне было дурно? — спросила она.
— О, да. Вам было очень плохо. Но теперь уже гораздо лучше. Ведь вы дышите легче? — ответил ей И.
— И легче дышу, и как-то не чувствую себя скованной. Но почему все мои вещи здесь лежат? — опять спросила она. Она протянула руку и хотела снова надеть свои вещи, но И. остановил ее.
— Подождите немного, придите окончательно в себя. Выпейте кофе, — и он подал ей чашечку кофе, но я заметил, что он растворил в ней частицу пилюли Али.
Хава поднялась ко мне и взяла у меня флакон сэра Уоми. Я уже приготовился к ожидаемому смраду и был поражен, когда увидел, что Хава положила все вещи Строгановой на поднос, открыла мой флакон, в котором оказался такой же желтый порошок, каким сэр Уоми обсыпал нож и браслет в доме князя.
И. высыпал порошок на драгоценности Строгановой, поджег его и сказал мне:
— Подай Жанне питье из стакана и перемени компресс.
Я быстро выполнил приказание. Проснувшаяся Жанна выпила питье, не узнавая меня, повернулась на другой бок и через мгновение опять заснула.
Когда я вернулся к моему наблюдательному посту, порошок уже догорал. Вся комната была полна дыма и смрада, что-то лопалось, точно выстрелы из маленького револьвера, вдруг что-то разорвалось с большой силой, и у Строгановой вырвался крик ужаса.
— Вам теперь нечего бояться, — сказал И. — Носить эти вещи было страшно. Сейчас они уже безвредны. Левушка, ты специалист протирать бриллианты — вот тебе жидкость и платок, — поманил меня И. к себе, указывая на лежавшие драгоценности.
Я мигом — что тебе Верзила — очутился подле него и принялся за дело. В каком печальном состоянии оказались драгоценности Строгановой! Прекрасная черная жемчужина разлетелась в мельчайшие куски, как стекло. Вместо розового бриллианта лежал кусок лопнувшего черного угля. Из всей груды ее бриллиантов и колец осталось около десятка прекрасных вещей.
— Посмотрите сюда, — сказал И. Строгановой. — Вещи, которые вы считали золотыми, оказались просто медью и серебром. Позолота слезла с них, и вы можете убедиться, чего они стоили. Все камни, за исключением оставшихся, были просто отлично шлифованным горным хрусталем. А вы носили все эти поддельные тяжести, принимая их за умопомрачительные ценности.
Строганова молча качала головой.
— Все эти уцелевшие вещи подарил мне мой муж. А все, что оказалось хламом, дарил мне Браццано, уверяя, что стоимость вещей так огромна, что на них можно купить целое княжество, — выговорила она со стоном, с досадой, с раздражением.
— Для Браццано, быть может, эти вещи и были ценностями. Но что подразумевал он под ценностью, то непонятно вам сейчас. Вскоре вы это узнаете. Вы можете теперь надеть безнаказанно свои кольца и браслеты. Но внутри, в ридикюле, у вас тоже немало мусора, который надо выбросить.
Строганова надела свои драгоценности, открыла ридикюль и вскрикнула. Письмо Браццано, которое было дано для передачи Жанне, все обуглилось и развалилось на куски.
При виде превратившегося в пепел письма, сын Строгановой замычал и заерзал на своем стуле.
— Закройте рот, вытритесь, примите человеческий облик и отвезите вашу мать домой, — сказал повелительно и грозно И. — Бойтесь ослушаться моего приказа. И помните только об этой минуте, а не о страхе перед Браццано. Вы еще молоды и можете поправить все, что по своей наивности наделали в жизни. Я верю, что вы можете еще стать честным человеком, а не низкопробным негодяем.
— Помните же об этой минуте, о своем состоянии здесь и желайте вырваться из рук шарлатана, наложившего на вас и вашу мать свои гипнотические путы, — говорил И., глядя пристально на несчастного юношу.
Через некоторое время мать и сын вышли, я помог Хаве убрать всю оставшуюся от мнимых драгоценностей дрянь, умылся и возвратился к И. Мы все вместе поднялись к Жанне.
Она продолжала спать. Дыхание ее было ровное, и И., наклонившийся над нею, сказал нам, что жар у нее спал.
Он ничего не рассказывал нам обо всех событиях, а я ни о чем не спрашивал. Меня очень интересовал вопрос о детях Жанны, так как я не слышал никаких звуков в их комнате.
— Хава, Левушка останется покараулить Жанну, а мы с вами съездим за детьми, которых Анна устроила пока в своем доме. Кстати, я еще днем хотел тебе сказать, Левушка, что вернулся капитан. Я видел его. Он мечется по делам, но обещал мне к восьми часам прийти сюда. Я не сомневаюсь, что он сдержит слово, и тебе будет радостно встретиться с нашим милым другом. Я не накладываю вето на твой язык, Левушка; напротив, ты окажешь мне большую услугу, если расскажешь все, что пережил за это время, капитану. Милый он человек, спешил Бог знает как, чтобы иметь лишний день в своем распоряжении в Константинополе и провести его с нами. По расписанию он будет стоять здесь дней пять. Дождитесь с ним моего возвращения. Ты, бедный мой мальчик, давно ничего не ел. Ну, зато пойдем к кондитеру, «Багдад» в лучшем виде преподнесу тебе.
— Дорогой Лоллион, я готов ничего не есть и не пить еще два дня, только бы не видеть ни вас, ни Ананду печальными и такими утомленными. Что бы я не дал, чтобы ваш день был легок, — прошептал я, вися на шее милого друга и еле сдерживая слезы.
— Вот так храбрец! Это где же видано, чуть не плакать взрослому мужчине? — вдруг услышал я рядом с собой голос Хавы. — Извольте поддерживать свою репутацию весельчака, а то вы начинаете и мои глаза превращать в слезливые потоки. — Она смеялась, но я уловил в ее смехе не горечь, а что-то особенно меня поразившее, чему я не мог подыскать определения.
Я удивленно посмотрел на нее и сказал:
— Если сэр Уоми спросит меня еще раз: «Как смеется Хава?» — то я ему скажу, что в ее смехе звенит не хрусталь, а звук разбитой фарфоровой вазы.
— Господи, господин Следопыт, я вас умоляю не давать такого чудовищного определения моему смеху, — протестовала Хава. — Уж лучше скажите ему, что смех чернокожих негармоничен вашему слуху.
— Этого я сказать не могу, потому что мой великий друг Флорентиец однажды объяснил мне, что кровь всех людей красная, а И. научил меня понимать, что такое любовь к людям. Я равен вам, как и вы мне, по нашим правам на жизнь и труд. Как же я могу сказать, что слиться в гармонии с вами не могу? Я могу подслушать трещину вашего сердца и молчать о ней, но не могу выключить себя из той атмосферы, в которой оно жалуется мне, когда вы смеетесь.
Хава развела руками и повернулась к И.
— Помилосердствуйте, И. Этот мальчик меня без ножа режет.
И. весело засмеялся, потрепал меня по плечу и сказал Хаве:
— Скорее, пожалуйста, я хочу вернуться до девяти часов. Я очень рад и могу сказать только одно: устами младенцев глаголет истина.
Молча накинула Хава пелерину, они вышли, я запер двери и остался один в магазине.
По странной игре мыслей я стал думать о пологе Жанны. Мне определенно стало казаться, что он предназначался Анне, что сэр Уоми вез его для нее и что и сам он ехал сюда в связи с чем-то, очень большим и значительным для ее жизни. Его слова об Индии, о том, что теперь нет надежды ей туда уехать, — все говорило мне, что жизнь Анны должна была вся измениться. Но что сама она сделала что-то не так, что подвела не только себя и Ананду с его дядей, но и сэра Уоми и Али.
«Если так трудно удержаться на высоте таким большим людям, как Анна, то как же пробираться по жизненной тропе такому мальчику, как я? — мелькало в моей голове. — И что могло разбить сердце Хавы? Почему нет в ней полной удовлетворенности жизнью, хотя она живет в непосредственном общении с сэром Уоми?» — все думал я, перескакивая от одного образа к другому.
Несколько часов, проведенных мною в труде с сэром Уоми, сделали меня счастливым и радостным. Как же можно жить всю жизнь подле него и носить трещинку хотя бы на печенке, не то что на сердце? Этого понять я не мог.
Я прошел к Жанне, увидел, что там все благополучно, снова спустился вниз и стал ждать капитана, медленно ходя из угла в угол.
Вскоре зазвенел колокольчик, и я очутился в объятиях моего друга, который принес огромный букет благоухающих роз и лилий для Жанны.
Взаимные вопросы и ответы, удивление переменой, которую мы нашли друг в друге, — и вот мы в углу на диванчике, и я поверяю капитану все события последних дней.
Во многих местах капитан вскакивал тигром, в иных смотрел на меня нежнее матери, но некоторых положительно не мог взять в толк.
Когда дело дошло до слез Анны, он остановил меня и несколько раз переспросил, что говорил сэр Уоми. Он яростно сжимал кулаки каждый раз, как я упоминал имя Браццано.
В заключение я рассказал ему о Хаве, о моем страхе перед ней в Б., о ее письме ко мне и подарке, не забыв упомянуть и об определении ее смеха.
Капитан хохотал, говоря, что в жизни еще так не смеялся.
— Разбитая негритянская ваза! Да это же чудо! Кто, кроме вас, выдумает?
— Ну, а кто, кроме вас, выдумает подарить мне такое кольцо, которое вы мне оставили? — сказал я, благодаря его от всей души. Вот, едут, смотрите же, не выдайте меня перед Хавой. Напустите все ваше джентльменство и не забудьте, что чернота ее ей не очень приятна.
— Не волнуйтесь, Левушка. Буду тих, как крем для замазки трещин.
Я залился хохотом и так и встретил детей, Хаву и И.
Побыв еще немного в магазине, мы ушли к кондитеру, стараясь всячески сократить наше время для утоления аппетитов, и вскоре были дома.
Капитан снова занял свою комнату, а для Ананды князь распорядился о комнате внизу.
Так окончился мой первый день секретарства. Я лег спать с мыслями о том, какие еще сюрпризы несет нам всем наше завтра.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Среда, 14.03.2012, 11:34 | Сообщение # 47 |
 Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю!Кое какие высказывания в книге я с удоволъствием записываю для себя! 
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 14.03.2012, 13:08 | Сообщение # 48 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Marina, я тоже. 
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 14.03.2012, 22:13 | Сообщение # 49 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Глава 23
Вечер у Строгановых и разоблачение Браццано
Еще два дня жизни мелькнули для меня как счастливый сон. Занятия с сэром Уоми, письма, которые я писал под его диктовку каким-то неведомым мне людям, иногда пронзали меня так глубоко, что я еле удерживал слезы и дрожание руки. Сколько было в них любви, утешения! Особенное впечатление произвело на меня письмо к одной матери, потерявшей взрослого сына. Той нежности, уважения к огромности ее горя и вместе с тем величия мудрости, которое несло ей письмо сэра Уоми, я не мог спокойно слышать, и слезы бежали по моим щекам, когда я его писал.
Как много надо было выстрадать самому, чтобы так понимать чужое горе. Всю бездну земных страданий надо было постичь, чтобы суметь так понять и утешить скорбящего человека.
В конце третьего дня сэр Уоми прислал за мной. Когда я вошел в его комнату, я там нашел И. и Ананду. Сэр Уоми сказал мне, что сейчас все они пойдут к княгине и, если я хочу, я могу тоже идти.
Если бы сэр Уоми шел не через десять комнат, а через десять пустынь, и тогда бы я был счастлив каждой минуте, проведенной с ним.
— Я позвал тебя, поджидаю и капитана. Оба вы видели человека — старую княгиню — обломком тела и духа. Не думаю, чтобы и сейчас можно было назвать ее цветущей яблоней, — чуть улыбнулся он. — Но как тебе, так и капитану, мне кажется, будет очень поучительно увидеть, как возрождается иногда человек. Княгиня нас не ждет. Мы застанем ее без всяких прикрас, в которые облекается человек, даже духовно высокий и очень правдивый, если он ждет посещения, о котором мечтал. Встреча — если к ней готовился человек — почти всегда носит в себе лицемерие. Самые ценные встречи людей — встречи неожиданные.
Пойдемте, ты с капитаном останешься в комнате рядом с комнатой княгини. Когда настанет время, если будет нужно, я вас позову.
Мы вышли, по дороге я забежал за капитаном в его комнату, и через несколько минут мы были в комнате рядом со спальней княгини. Там было темно, в комнате же княгини горели яркие лампы, и нам все было видно и слышно, что делалось там.
Княгиня сидела в кресле. Ее старое лицо до того изменилось за время, что я ее не видел, что я не узнал бы ее. Никакой жестокости, никакой властности в этом лице теперь не было.
Князь сидел возле нее и держал в руках книгу, намереваясь, очевидно, ей читать.
Услышав шум, он спросил: «Кто здесь?» — но, узнав сэра Уоми, быстро, весь просияв, пошел ему навстречу. Увидя, кто входит в комнату, княгиня пыталась приподняться, но сэр Уоми запретил ей вставать. Он сел на место князя, И. и Ананда разместились по сторонам стола, а князь встал за креслом княгини, весь сияя, точно лампада.
— Я вас не ждала сегодня, сэр Уоми, хотя жаждала видеть вас. Я не смела просить вас еще раз навестить меня. А вот теперь вы пришли, и я так растерялась, что забыла все, о чем хотела вас просить, — сказала княгиня.
И голос ее изменился. Ни грубости, ни визгливости, которые так неприятно поражали в нем раньше, не было.
— Вам не о чем меня просить, княгиня. Это я пришел поблагодарить вас за бедных детей, которых вы облагодетельствовали. Я ведь вам ничего не говорил о них. Я только указал вам, что вы обидели их мать на пароходе. А вы не только осознали свою ошибку, но и творчески поправили, положив на каждого ребенка по десяти тысяч. Знаете ли вы, как ценен ваш дар именно потому, что никто у вас его не просил, а вы сами подали бедным детям такую помощь? Если бы вы спрашивали советов у десяти мудрецов, то и тогда вы не поступили бы правильнее и умнее.
— О, сэр Уоми. В моей болезни ваши помощники так много дали мне не только в физическом смысле. Из их разговоров со мною, таких терпеливых, любовных, мудрых, я поняла весь ужас, в котором прожила жизнь. И то, что вы говорите мне слово благодарности, тогда как им и вам я обязана более чем жизнью, — я просто не могу перенести.
Княгиня закрыла лицо руками, немощными, узловатыми, безобразными, и горько плакала.
— Не плачьте, княгиня. Непоправимо только то, чего человек не понял до смерти и так и ушел с земли. Выслушайте меня. Если вы осознали, что вы обидели Жанну, — позовите эту милую и, поверьте, очень несчастную женщину и извинитесь перед ней. Дар сердечной доброты — вот все, что необходимо человеку изливать в своем труде дня. И если вам кажется, что вы уже стары и больны, что ваше время для труда невозвратно прошло, то это полнейший предрассудок. Можно быть обреченным на неподвижность, лишенным рук и ног — и все же не только трудиться, но и творчеством своей любви и мысли вдохновлять толпы народа. Наивысшая форма труда мудрости, какая известна мне, несет миру вдохновение и энергию одной силой своей мысли, оставаясь сама в полной внешней неподвижности. Но мысль этой неподвижной мудрости составляет огромную часть движения вселенной. И каждому человеку — в том числе и вам — важно жить, не выключаясь из этого вечного движения, не останавливаясь, но все время идя в нем, как солнце и лучи, неразлучно.
Прост ваш день труда. Обласкайте каждого, кто войдет к вам. Если к вам пришел одинокий, отдайте всю любовь сердца, чтобы, уходя, он понял, что у него есть друг. Если придет скорбный, осветите ему жизнь вашей радостью. Если придет слабый, помогите ему знанием того нового смысла жизни, который вам открылся. И жизнь ваша станет благословением для людей.
Уймите слезы, друг. Постарайтесь спокойно, без обиды, стыда или раздражения вдуматься в то, что я вам скажу. Я не проповедь вам читаю, не поучаю вас морали условных кодексов земли. Я хочу помочь вам войти в иную ступень жизни, где вы сами могли бы раскрепоститься от тех страстей, в каких провели жизнь и от которых сами же больше всего страдаете.
Сейчас вы брезгливо отворачиваетесь, когда в ваших воспоминаниях встают те или иные образы. За всю вашу жизнь вы только один раз поверили в безусловную честность человека, в честность вашего мужа.
Не буду сейчас входить в подробности вопроса, так ли это было на самом деле, что вам все встречались малочестные или это вы так воспринимали людей и жизнь, их честь и достоинства. Но — даже и в этом единственном случае — до конца ли вы доверились человеку? Разве вы ничего от него не утаили? Разве он знает истину, хотя бы о ваших денежных делах? Проверьте, ведь вы — как скупой рыцарь — боитесь открыть кому-либо тайну ваших истинных боготворимых сокровищ, хотя вам и кажется, что вы уже победили свою жадность и скупость.
Зачем вы продолжаете жить во лжи? Пока вы окончательно не поймете, что нет одной жизни земли, вырванной из всей атмосферы вселенной, а есть единая жизнь, неразделимое зерно духа и материи, что нет только одной трудящейся земли, а есть общее колесо живого трудящегося неба и живой трудящейся земли, колесо, единящееся на общих земле и небу принципах, не терпящих лжи и лицемерия, не подлежащих изменению от желаний и воли людей, а движущихся целесообразно и закономерно для жизни всей вселенной, — вы не найдете радости жить.
Сколько бы, вам ни оставалось еще жить — вас неизменно будет преследовать страх, пока вы будете думать о каждом своем дне, как о мгновении вашей только одной земной жизни.
Если из жизни земли исключить понимание своей текущей жизни, как связи вековых причин и следствий, вся данная жизнь земли сводится к нулю. Из-за того или иного конгломерата страстей и желаний, без перспективы света, который можно внести в труд дня, без знания, что свет горит в каждом человеке всего человечества вселенной, жить творчески нельзя. Кто живет, не осознавая в себе этого света, тот примыкает к злой воле, думающей, что она может покорить мир, заставив его служить своим страстям, своим наслаждениям.
Когда умолк голос сэра Уоми, княгиня все еще сидела, закрыв лицо руками.
— Как могли вы так узнать все, сэр Уоми, точно бы я сама рассказала вам о своей жизни? — раздался голос княгини.
И какой это был голос! Точно ей стоило невообразимого труда каждое слово. Казалось, у нее схватило клещами сердце и она преодолевает боль.
— Это неважно, княгиня, как я узнал о ваших тайнах. Важно и не то, что я вам принес какую-то весть. А важна весть, которая дошла до вас и как вы ее приняли. На Востоке говорят: «Нужно, и муравей гонцом будет», — ответил ей сэр Уоми.
Но уже поздно, и вы утомлены. Примите лекарство, что вам сейчас даст И., посидите с вашим милым мужем и обдумайте вдвоем все, что я вам сказал. Все мы еще некоторое время пробудем в Константинополе, и еще не раз я побеседую с вами. Помните только, что раскаяние, как и всякая жизнь в прошлом, не имеет смысла, так как лишено всякого творчества сердца. Жизнь — это «сейчас». Это не «завтра» и не «вчера». Одно неизвестно, другого не существует. Старайтесь научиться жить летящим «сейчас», а не мечтой о завтра, которого не знаете.
Сэр Уоми встал, ласково простился с супругами и вышел к нам. Мы присоединились к нему, и все вместе перешли в его комнаты.
Здесь мы пробыли очень недолго. Сэр Уоми отправил нас с капитаном к себе, велев нам быстро переодеться в свежие костюмы и объявив, что мы сейчас поедем к Строгановым.
Он спросил нас, остаемся ли мы твердыми в своем решении помогать ему в деле разоблачения да-Браццано и освобождения несчастных членов семьи Строганова от его гипнотической власти. Оба мы подтвердили, что остаемся верны данному слову, и, не колеблясь, сказали, что отдаем себя в его полное распоряжение.
— Друзья мои, — ласково сказал нам сэр Уоми, — есть такие стадии духовного развития людей, где некоторые грубые земные дела уже невозможны для высоко восшедшего духовно человека. Точно так же, как и некоторые высокие дела, где духовные вибрации гораздо выше обычных, земных, недоступны формам людей более грубым.
В сегодняшнем случае будет несколько раз такое положение вещей, где ни один из нас не сможет прикоснуться к тому, что надето на людях, без риска причинить им очень сильный удар от соприкосновения с нашими гораздо более высокими вибрациями, вибрациями, которых не смогут вынести их тела. Они могут заболеть и даже умереть от нашего прикосновения.
И вам придется действовать за нас, чтобы спасти этих людей. Будьте очень бдительно внимательными. Ничего не бойтесь. Слушайте то, что я вам буду говорить или что будут тихо передавать вам И. или Ананда. Действуйте немедленно, как получите приказание, точно его выполняйте и думайте только о том, что сию минуту делаете.
Теперь идите; лошади уже нас ждут; возвращайтесь сюда же: времени вам двадцать минут.
Мы помчались к себе, быстро переоделись в новые костюмы и через четверть часа уже входили к сэру Уоми.
Наши друзья были закутаны в плащи, а мы с капитаном взять их не догадались. Но слуга сэра Уоми, улыбаясь, подал и нам такие же плащи, в какие были закутаны наши друзья, и мы вышли к калитке.
Здесь нас ждал широкий экипаж, мы свободно уселись в нем и поехали к Строгановым.
Я ожидал, что перед подъездом будет много экипажей, но оказалось, что пока была только одна коляска, из которой выходил Ибрагим с отцом.
Весь дом был освещен, но гости нигде не только не толпились, а комнаты были безлюдны. Мы с капитаном удивленно переглянулись, решив, что съезд еще, очевидно, не начался.
В гостиной мы застали всю семью Строгановых. Их было так много, в лицо я их уже всех знал, но имен положительно не помнил.
Жена Строганова была в каком-то переливчатом, точно опал, платье. Она куталась в белый шелковый платок; но мне казалось, что не сырость от дождя — как она говорила — была ей вредна. А она старалась — мне чудилось — скрыть руки и шею, на которых не было ее прежних украшений. Вид ее был смущенный и растерянный.
Анна была в синем платье с белыми кружевами, которое напомнило мне платок сэра Уоми. Бледность ее лица меня поразила. Она была совершенно спокойна, и какая-то новая решительность чувствовалась в ней. На ее прелестной руке сверкал браслет Браццано.
Сам Строганов выглядел больным или, вернее, точно встал после болезни.
Что касается любимчика, который внушал мне такой ужас в магазине Жанны своим видом, то теперь он имел свой обычный, презрительно-снисходительный вид «неглиже с отвагой». Только иногда по его лицу пробегала легкая судорога, и он брался за свою феску, точно желая увериться, на месте ли она. Я подсмотрел, что страх, даже ужас, мелькал у него порой в глазах, когда он смотрел на сэра Уоми.
Словом, я окончательно превратился в «Левушку — лови ворон», в результате чего И. взял меня под руку.
Я опомнился и увидел да-Браццано, входившего в комнату. На его адской физиономии была такая наглая, самодовольная уверенность, точно он говорил: «Что, взяли? Разве я когда-нибудь был согнут или без языка?»
Он развязно, как к себе домой, вошел в комнату. Фамильярно целуя руку Строгановой, он как будто чуть-чуть удивился ее равнодушию, но тотчас же, делая галантные манеры, изображая из себя лорда высшей марки, направился к Анне. «Посмотрел бы ты на лорда Бенедикта», — мелькнуло в моей голове.
Склонившись перед ней, нагло глядя на Анну, как на свою собственность, он ждал, чтобы она протянула ему руку. Не дождавшись и, очевидно желая скрыть досаду, он фальшиво рассмеялся и сказал:
— Дорогая Анна, ведь вы же по-европейски воспитаны. И я не собираюсь устроить в своем доме для вас гарем, хотя я и турок. Протяните же мне вашу прелестную ручку, на которой я вижу залог вашего согласия стать моей женой — и моего счастья.
— Я прежде всего для вас не Анна, а Анна Борисовна. Что же касается каких-то залогов, то их я от вас не принимала и слов вам никаких не давала, — прервала она его так резко, что даже этот злодей опешил.
Не знаю, чем бы кончилась эта стычка, если бы Строганова не вмешалась, говоря ему:
— Браццано, что же вы не здороваетесь с сэром Уоми и не познакомите нас с вашим другом?
Вместе с Браццано вошел в комнату человек высокого роста, широкоплечий, но с такой маленькой головой, что невольно вызывал представление об удаве. Лицо его, вероятно от больной кожи, а может быть и спиртных напитков, было ярко-красное, почти такое же, как его феска, с фиолетовым оттенком на щеках и носу, а маленькие, черные, проницательные глаза бегали, точно шарили по всему, на чем останавливались.
Когда Анна обрезала Браццано, мне показалось, что на этом грязном и противном лице мелькнуло злорадство.
Браццано представил хозяйке и обществу своего друга под именем Тебальдо Бонда, уверяя, что красота Анны заставила его сегодня забыть все правила приличия.
— Впрочем, — прибавил он, поглядев на Анну и Строганову, — сегодня такой важный в моей жизни день, не только день побед в любви, но и власть моя сегодня возросла как никогда. На радостях не имеет смысла так строго придерживаться условного этикета.
Он хотел снова подойти к Анне, но его задержала Строганова, сказав, что все мы ждали более получаса только его одного, чтобы сесть за стол. Что он опоздал свыше всякой меры, хотя и знает, что в этом доме — по любви хозяина к порядку — соблюдается точность времени всех трапез, чту ему, Браццано, хорошо известно.
Браццано, привыкший видеть и знать в Строгановой свою беспрекословно повинующуюся всем его капризам рабу, окаменел от изумления и бешенства.
Но не один он был потрясающе изумлен. Сам Строганов пронзительно посмотрел на свою жену и перевел вопрошающий взгляд на сэра Уоми. Тот ответил ему улыбкой, но улыбнулись только его губы. Глаза его, строгие, пристальные, с каким-то иным — несвойственным его всегдашней ласковости — выражением устремились на Браццано.
Побелевший от злости Браццано точно прошипел в ответ хозяйке дома:
— Я не привык выслушивать замечания вообще нигде, а у вас в доме в особенности.
Он с трудом взял себя в руки, постарался улыбнуться, хотя вместо улыбки вышла гримаса, и продолжал уже более спокойно:
— Я простудился и был болен эти дни.
Внезапно он встретился взглядом с Анандой и точно подавился чем-то, кашлянул и продолжал:
— Только несколько часов тому назад я почувствовал облегчение, благодаря усилиям моего доктора, который меня сопровождает сейчас и которого я уже имел удовольствие вам только что представить, Елена Дмитриевна, — поклонился он Строгановой. — Пусть это печальное обстоятельство будет извинением моему опозданию. Смените гнев на милость и...
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Среда, 14.03.2012, 22:13 | Сообщение # 50 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Тут он направился прямо к Анне, намереваясь вести ее к столу, и уже складывал свою правую руку калачиком, как ему опять не повезло. Откуда ни возьмись, вынырнула маленькая собачонка Строгановой, и Браццано, не смотревший под ноги, а уперший взгляд в Анну, наткнулся на нее и едва не полетел на ковер.
Это было так смешно, его грузная фигура точно до полу склонилась перед Анной, полы его фрака взметнулись ему на голову да вдобавок он еще неловко зацепился за ножку стоявшего вблизи кресла и никак не мог разогнуться, — я не выдержал и залился смехом, капитан мне вторил, оба Джел-Мабеды и сам хозяин, а за ними и многочисленные его семейные надрывались от хохота. Только сэр Уоми и два моих друга хранили полную серьезность. Сэр Уоми подошел к хозяйке дома, поклонился ей и подал руку, чтобы вести ее к столу.
Я взглянул на капитана, чтобы поделиться с ним впечатлением от величавых, полных достоинства и спокойствия манер сэра Уоми, но капитан сам приковался взглядом к его фигуре, находясь, очевидно, под полным обаянием сэра Уоми.
Пока доктор Бонда помогал Браццано выпрямиться, что произошло не без труда, Ананда подошел к Анне, точно так же поклонился ей, как сэр Уоми ее матери, совершенно не сгибая фигуры, а только склонив голову, и подал ей руку.
Как они были прекрасны оба! Так же прекрасны, как в первый вечер музыки у князя, в день приезда Ананды. Я забыл обо всем, улетел куда-то, стал «Левушкой — лови ворон» и внезапно услышал голос Флорентийца.
«Ты видишь сейчас величие и ужас путей человеческих. Ты видишь, что всякий человек, идя своим путем, может постичь истинное знание только тогда, когда его верность стала уже не личным его качеством, а одною из осей всего его существа. Осью главной, на которой лежит и развивается все творчество человека. Учись различать пути людей. И помни, что никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе Учитель».
Я рванулся было вперед, туда, где я слышал голос, но И. держал меня крепко под руку, а капитан удивленно смотрел мне в лицо.
— Вам, Левушка, нехорошо? Чем вы расстроились? — тихо спросил он меня.
— Вот видишь, как надо быть внимательным. Держи руку Флорентийца в своей, как будто бы он здесь рядом с тобой, — шепнул мне И.
— Нет, капитан, я вполне здоров, — ответил я моему другу. — Это Бог меня наказал за то, что я так потешался над неудачей Браццано.
— Ну, если уж Богу есть зачем сюда вмешиваться, — возразил, смеясь, капитан, — то только разве затем, чтобы покарать этого наглеца и шарлатана, а никак не наказывать невинных младенцев за заслуженный им смех.
Между тем сэр Уоми уже входил — впереди всех следовавших за ним пар — в двери столовой. Уж и Ананда с Анной были много впереди нас, а Браццано со своим доктором все еще стояли в стороне.
Браццано тяжело дышал, что-то резко говорил по-турецки своему собеседнику, который старался его успокоить.
— Ваши лекарства что-то мало помогают, — вдруг насмешливо сказал он по-русски. — Вот, говорят, доктор И. обладает совершенно волшебными лекарствами, — нагло глядя на И., вызывающе продолжал Браццано. — Не удостоите ли вы, доктор И., меня своим волшебным снадобьем. Весь Константинополь только и говорит, что о приехавших сюда новомодных докторах-чудотворцах.
— Не знаю, в какой степени испытали на себе влияние новой медицины те сплетники, что говорили вам о ней. Но, думаю, что вы сами имели случай испытать на себе силу влияния моего и моего друга Ананды. Мне было бы очень жаль, если бы вам пришлось подвергнуться силе опыта сэра Уоми. Это было бы для вас катастрофой, — очень вежливо и мягко, точно не замечая наглости Браццано, ответил И.
— Вы так думаете? — криво усмехаясь, вновь сказал Браццано, двигаясь вместе с нами в столовую.
— Я буду иметь случай сегодня доказать вам, насколько вы заблуждаетесь, полагаясь на высокий авторитет вашего сэра Уоми, — продолжал Браццано. — Я и шел сюда только затем, чтобы перемолвиться с ним словечком. Я оставляю это приятное удовольствие до ужина, по крайней мере, всем будет потеха.
Адское выражение ненависти, точно он хотел испепелить И., было в его глазах, когда он на него смотрел.
Мы вошли в столовую. Сэр Уоми уже сидел рядом с хозяйкой, возле него сидели Анна с Анандой, с другой стороны рядом с матерью любимчик со старшей сестрой, а затем все пять сыновей с женами и оба турка. Напротив сэра Уоми И. посадил меня и капитана, сам сел возле меня, а направо от него сел Строганов, указав на узком правом конце место Браццано и его доктору.
Увидев, где ему приходится сидеть, Браццано засмеялся, — точно ржавые петли отсыревшей двери заскрипели.
— Сегодня все не так, как обычно. Не знаете ли, Елена Дмитриевна, почему это все навыворот сегодня? — обратился он к хозяйке, стараясь держаться в границах приличия и все еще сдерживая бешенство.
— Ба, да что это? Вы сегодня без вашего жемчуга? Ах, и браслеты вы сняли? Ведь вы же так любите драгоценности! Что же это значит?
— Я любила прекрасные, как мне казалось, вещи до вчерашнего дня, когда убедилась, как была недостойно обманута одним человеком, который уверял меня в своей дружбе. Я ему заплатила большие деньги за его драгоценности, которые оказались медью и стеклом, — ответила Строганова холодно и презрительно. — С сегодняшнего дня я дала себе слово носить только те вещи, что подарил мне мой муж. Они одни оказались истинно драгоценными.
Со всех сторон послышались восклицания изумления и негодования.
— Вы что-то такое говорите, чего сами должно быть не понимаете. Вещи, которые вы носили, выбирал я. А я-то — знаток, — дерзко ответил Браццано, швыряя вилку на стол.
Строганов встал с места, хотел вмешаться и призвать наглеца к вежливости, но сэр Уоми сделал ему знак, и он покорно, молча опустился на свой стул.
— Быть может, вы и знаток, но меня вы обманули, — тихо, но четко и твердо снова сказала Строганова.
— Это детские разговоры. За ваши вещи можно купить княжество. Может быть, вы будете утверждать, что и эта вещь не истинная драгоценность? — ткнул он вилкой в сторону Анны, указывая на сверкавший на ее руке браслет.
— Эта вещь — истинная драгоценность. Но она никогда вам не принадлежала, — раздался спокойный голос сэра Уоми. — Она была украдена, и вы отлично знаете, где, кем и когда она была похищена. Это вас не остановило отдать ее одному из надувающих вас шарлатанов, чтобы он сделал из нее приворот любовных чар. Думаю, судя по настроению обладательницы прекрасной руки, на которую он надет, вы сами можете убедиться, насколько вы пользуетесь симпатией и каковы ваши шансы сделаться мужем Анны, — все так же спокойно продолжал сэр Уоми.
Браццано так отвратительно заскрежетал зубами, что я закрыл уши.
— Какой же это прокурор донес вам на меня? И почему же меня не арестовали, если я подбираю похищенные вещи? — дерзко выкрикнул он, весь багровый от злости.
— О том, что вы похитили вещь, сказал мне ее владелец. А что касается ареста, то большинство вашей бесчестной шайки сейчас уже изловлено и главари ее бегут из Константинополя. Самый же главный ее представитель — вы — не можете не только ногами двигать, но и разогнуться в достаточной степени.
Браццано из багрового сделался белым, потом снова багровел и белел от видимых усилий встать, но сидел, как приклеенный, склонившись неподвижно к столу и дико вращая головой, которая одна ему еще повиновалась.
— Вот финал вашей преступной жизни, — продолжал сэр Уоми. — Вы втерлись в прекрасную, дружную, честную семью. Чудесной чистоты женщину, Елену Дмитриевну, вы погружали день за днем в подлый гипноз. Пользуясь ее робостью и добротой, вы превратили ее в сварливое, отравлявшее жизнь всей семье, капризное существо. Вы развратили ее младшего сына, заманив его в сети дружбы, и сделали из них обоих прислужников вашему злу.
Вам было дано Анандой три дня на размышление. Вы еще могли выбраться из ада ваших страстей, так как иначе нельзя назвать вашей разнузданной жизни.
Вы пленились красотой женщины и решили заманить ее в любовные сети, вызвав на бой все чистое и светлое, что защищает ее.
Мы пришли сюда по вашему призыву. И теперь доказываем вам, чего стоит вся власть, приносимая злом, обманом, воровством, убийством, которой вы так добивались.
Вам сказали правду. Все то, что было дано вами Елене Дмитриевне — как талисманы ваших знаний и власти — все вздор, уничтожаемый истинным светлым знанием. Как дым разлетелся ваш суеверный наговорный вздор, оказавшийся вдобавок медью вместо золота.
Вы уверяли Леонида, что феска его ни в каком огне сгореть не может, что его черная жемчужина и бриллиант — вещи вечности.
— И сейчас утверждаю это, — прокричал Браццано, перебивая сэра Уоми и нагло глядя на него.
— Хотите испытать силу ваших знаний? — спросил сэр Уоми.
— Хоть сию минуту, — раздувая ноздри, с видом бешеного быка орал Браццано.
— Левушка, сними феску с головы Леонида, а вы, капитан, снимите с его левой руки кольцо и положите все — ну хотя бы — на этот серебряный поднос, — сказал сэр Уоми, подавая мне через стол большой серебряный поднос, с которого он снял высокий хрустальный кувшин.
Пока мы с капитаном обходили длинный стол, чтобы подойти к любимчику Леониду, доктор, уже давно нетерпеливо ерзавший на своем стуле рядом с Браццано, тихо говорил ему:
— Оставьте, уйдем отсюда; не надо никаких испытаний. Ведь вы опять почти согнулись.
— Замолчите вы, или я сейчас пристрелю вас, — зарычал Браццано в ответ.
Я подошел к Леониду, имя которого узнал только сейчас, снял с него феску без всякого труда и положил ее на поднос.
Казалось, это очень удивило Браццано, он как будто ожидал, что феска не слезет с головы юноши. Я вспомнил, как напялил мне Флорентиец шапку дервиша, которую я действительно не мог снять с головы, и поневоле засмеялся.
Мой смех лишил Браццано последнего самообладания.
— Посмотрим, засмеетесь ли вы через час, — прошипел он мне.
Капитан что-то долго не мог снять кольцо с пальца Леонида, чем вызвал веселый раскат смеха Браццано. Но сэр Уоми, перегнувшись, посмотрел пристально на Леонида, и кольцо в тот же миг лежало рядом с феской.
По указанию сэра Уоми я поставил поднос в широкий восточный камин. Он встал, обсыпал вещи уже знакомым мне порошком и поджег.
Вспыхнуло большое яркое пламя. Будто не одна маленькая феска горела, а большой сноп соломы. Смрад не от горелой материи, а точно запах падали заставил всех зажать носы платками. Раздались два небольших взрыва, и пламя сразу погасло. Я распахнул, по указанию И., окно. Через некоторое время воздух очистился, и я подал сэру Уоми поднос, который он велел мне отнести к Браццано, что я и исполнил, поставив его перед ним на стол.
Вернувшись на место, я полюбопытствовал, почему капитан так долго не снимал кольца. Он ответил мне, что если бы не повелительный взгляд сэра Уоми, он и совсем бы его не снял. Глаза злодея Браццано жгли ему руки как огонь, да и кольцо сидело на пальце Леонида, точно его приклеили вечным клеем.
На подносе перед Браццано сейчас лежал жалкий, скрюченный обломок меди, осколки черного стекла и бесцветный камень, похожий на кусок граненого стекла. О феске не было и помину, если не говорить о горсти черной золы.
— Уйдемте, прошу вас, Браццано, или отпустите меня одного хотя бы, чтобы я мог привести вам помощь, — умолял опять его приятель Бонда.
— Вы попросту глупец. Не видите вы разве, что все это шарлатанство? Что могут сделать все эти шантажисты против моего амулета? — заорал Браццано, вытаскивая дрожащей рукой из жилетного кармана треугольник из золота, в котором сверкал огромный черный бриллиант.
По лицу сэра Уоми точно прошла молния. Снова его глаза стали ярко-фиолетовыми.
— Не желаете ли испытать силу вот этого талисмана? — спросил Браццано сэра Уоми, держа в руках дивный камень, сверкавший точно молнии в огне ламп и свечей.
— Подумайте еще раз о вашей жизни, Браццано, о всей вашей жизни; и о том, что вы делаете сейчас. Вы отлично знаете, что эта вещь украдена у одного венецианца. Вы знаете, что вверху ее были крест и звезда — символы любви. Вы знаете, кто надругался и кощунствовал над этой вещью, отрубив крест и звезду, и какая судьба свершилась над ним. — Тверд, тих, почти ласков был голос сэра Уоми, и глаза его сострадательно смотрели на Браццано.
Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился.
— Судьба свершилась? Глупость его свершилась, — злорадствовал Браццано. — Дуракам туда и дорога! Не Боженька ли ваш поможет вам сразиться сейчас со мной? — продолжал орать Браццано, совершенно вне себя.
Он положил на поднос свой камень, от которого пошли точно брызги всех цветов от светлого до багрово-алого. Невольно глаза всех были устремлены на необычайную игру дивного бриллианта.
— Ха, ха, ха! Ну, вот моя ставка за власть. Если ваш огонь превратит мой камень в такой же прах, — указывая на золу, издевался он, — продаю вам свою душу. Если же вещь сохранит свою силу, то есть мою власть, вам не уйти и вы мой раб, — дергаясь, с пеной у рта орал Браццано.
Лицо сэра Уоми стало суровым; глаза метали искры не меньшей яркости, чем искры камня.
— В последний раз я прошу вас, несчастный человек, одумайтесь. Идут последние минуты, когда вы еще можете избавить себя от непоправимого зла. Сейчас я еще в силах спасти вас, но после уже ни я и никто другой не сможет протянуть вам руку помощи.
— Ага, струсили, сэр спаситель, — хохотал Браццано. — Бессильны, так запели овечкой! Ну, позовите к себе вашего Спасителя, авось тот покрепче вас будет.
Не успел он договорить кощунственной фразы, как Ананда подал поднос сэру Уоми. Тот наклонился над ним, перебросил какой-то тоненькой деревянной палочкой бриллиант на свою тарелку, придержал его этой палочкой и, достав небольшой флакон, облил из него бесценный камень. Поднеся свечу, он поджег жидкость, которая горела на его тарелке тихо и ровно, точно спирт.
Браццано, не спуская глаз с огня, молчал, но лицо его выражало такую муку, как будто его самого жгли.
Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое лежало на его чудесном лице.
Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано.
— Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? — хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня свое сокровище.
Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил его на стол.
— Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? — завопил он как зверь.
Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал:
— Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь тебя никакая светлая сила уже не может спасти. Ты не можешь вынести прикосновения любви и света и умрешь мгновенно. Последнее, чем я могу помочь тебе, — это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми гнусными, потерявшими человеческий облик, предавшимися черной магии кощунственными существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство.
Он велел мне палочкой, которую он мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить ее в камин. Я обсыпал ее порошком и, по приказанию И., вернулся на место.
— Я ничего не сделал с вашим камнем, — снова заговорил сэр Уоми. — Просто тот наговор, который — как вы уверяли — превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два — правда, украденных вами, — состояния и обещались быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда все это привело вас.
Подойдя к камину, сэр Уоми поджег порошок.
Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В черном дыму завыл ветер в ка-мине. Женщины вскрикнули — но все продолжалось несколько коротких мгновений.
— Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, — раздался голос сэра Уоми.
Когда дым рассеялся, все взоры обратились на Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице.
— Возьми этот флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, — подавая через стол небольшой пузырек и платок, сказал сэр Уоми.
Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание.
Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и каждый раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передергивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его.
Некоторое время в царившем молчании было слышно лишь прерывистое дыхание Браццано да изредка его не то стон, не то вздох.
— Молодой человек, — внезапно обратился он ко мне, — возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие ко мне, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трех этих людях, — указал он на сэра Уоми, Ананду и И. — От их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят люди, которых я баловал немало, как, например, любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила его жизни, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце и глазах я вижу слезу сострадания. Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб.
— О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга Флорентийца, наконец, упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, — заливаясь слезами, точно подхваченный бурей, сорвался я с места. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал перед ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного.
Из глаз Браццано скатились две слезы.
— Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, — тихо сказал он. — Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет тяготить меня, я жить не смогу.
Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая его слова, как осторожным надо быть, принимая от кого-то вещи.
— Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но, принимая ее, ты берешь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И, взяв ее сегодня, ты уже должен будешь идти путем не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных в страстях и невежественности, — сказал он мне.
— Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не ждал моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нес мне милосердие, о котором я не просил. Когда он и И. пришли на помощь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, шли легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано — вот этому, освобожденному вами — и не вижу в этом подвига; также буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью своих страстей.
В то время, как я говорил, я увидел, что красная рука спутника Браццано тянулась по скатерти к камню. Зрелище этой красной волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом смотрящих на камень выпуклых глаз и вытянутой вперед маленькой головки доктора Бонды было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично, что привлекло внимание всех и многие стали невольно смеяться.
Заметив, что его поведение все равно привлекло внимание всего стола, Бонда привстал, вытянул руку еще дальше, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими черными глазками, он сказал:
— Браццано, не делайте глупостей, подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо — и снова все будет хорошо.
Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил выйти из смешного согнутого положения.
— Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чем. Скорее он ввергал меня все в новые и новые бедствия, — сказал Браццано.
— Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните, когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? — спросил сэр Уоми.
— Я отлично помню, как он сказал мне: «Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не только не принесет счастья и власти, но несет рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке — страшен будет твой конец!» Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. Теперь — свершилось, — закончил Браццано.
— Приказать мальчику я не могу, как я не внушил ему дать вам поцелуй сострадания. Он сам — только он один — может решить в эту минуту свой вопрос, — ответил сэр Уоми.
Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза И. и Ананды, Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что одни его глаза, полные слез, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, звал Флорентийца и... точно увидел его в круглом окне улыбавшимся мне. Я засмеялся от радости, взял камень в руку и сказал Браццано:
— Я исполню и легко и весело ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить вам взамен. Что будет в моих маленьких силах — я буду рад сделать для вас.
На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал наконец свою руку.
— Ступайте отсюда, — тихо сказал ему сэр Уоми. — А вы, капитан, помогите Браццано добраться до дому и вернитесь снова сюда, — обратился он к моему доброму другу.
— Браццано, все, что я могу для вас сделать, — это помочь вам укрыться в Тироле у моих друзей. Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своем пароходе и довезет вас до С. Там вас встретят и проводят до места, где ваши сообщники не дерзнут преследовать вас, — сказал сэр Уоми Браццано.
— У меня выбора нет, — ответил тот. — Я согласен. Но ведь все равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, — помолчав, опуская голову, безнадежно прибавил он.
— Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, — все так же тихо и твердо сказал сэр Уоми.
Капитан подошел к Браццано, помог ему встать и увел его из комнаты, всей своей силой поддерживая его согнувшуюся, стариковскую фигуру.
Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все там сели, я увидел, что, кроме моих друзей, сюда вошли только муж и жена Строгановы, Анна и Леонид.
— Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть и твоей вины, — сказал сэр Уоми. — Два года назад Ананда тебе сказал, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, и у Ананды была еще возможность взять на себя задачу охраны твоей семьи. Когда он теперь приехал, чтобы радостно увезти тебя в Индию, где ты должна была начать иную полосу жизни, он нашел тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающей без личного счастья.
Тот кусок материи, что тебе прислал Али, я не могу передать тебе. Из нее шьют в Индии хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей, а не в закреплении себя в них. Ты же стала жаждать страсти.
Остальное — та буря, из которой тебя спас Ананда и куда ты дала себя увлечь Браццано, — то только твоя тайна, и о ней говорить здесь я не буду.
Еще семь лет теперь трудись, учись, работай в самой простой жизни серых дней. Помоги Жанне достичь самообладания и пока храни ее детей. Помогай князю, не дичись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку, расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой им, но не бери денег за свою музыку.
Нет времени, нет пространства как ограничения в пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и раскрыло тебе самой твое шаткое сердце.
Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжелый и страшный урок ваш показал, как, начав с малого компромисса, будешь все глубже лезть в него и кончишь падением.
Внесите теперь мир в свою семью, которую вы разбили, поставьте своего младшего сына в нормальные условия труда. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как по вашей вине он считает себя больным, а на самом деле ваш вечный страх заразил и его и выразился в кажущейся болезни.
Это были последние слова сэра Уоми.
В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа Строганова.
Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидя небо в звездах, вспомнил Флорентийца, как я ехал с ним в повозке ночью по степи к Ананде.
Как тогда я чувствовал себя одиноким и брошенным! Теперь же — ощутив, как нежно взяли меня под руку И. и капитан, как ласково смотрели на меня сэр Уоми и Ананда, — чувствовал себя как в неприступной, радостной крепости, в их защитном кольце.
Я еще раз поблагодарил мысленно Флорентийца, который дал мне возможность узнать всех этих людей и жить подле них.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 15.03.2012, 10:03 | Сообщение # 51 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Глава 24
Наши последние дни в Константинополе
Точно в девять часов утра на следующий день я стучался в двери сэра Уоми.
Каково же было мое изумление, когда вместо работы я нашел сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел увязанный чемодан.
В комнате был капитан, подававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, незадолго до меня пришел. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению вечером провалившийся куда-то в глубоком сне, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь.
Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал:
— Как много разлук, где ты был или давно привязан, или успел вновь привязаться, пришлось тебе пережить, Левушка, за последнее время. И все их ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, это показывает твою любовь и благодарность к людям. С другой — отсутствие ясного знания, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить свой каждый день, не тратя его на слезы и уныние.
— Скоро, через несколько дней, ты уедешь с И. в Индию. И новые страны, через которые ты будешь проезжать, кое-где останавливаясь, и новые люди, их неведомые тебе обычаи и нравы, — все поможет расшириться твоему сознанию, толкнет твою мысль к новому пониманию вещей.
Пройдет несколько лет, мы с тобой увидимся, и годы эти — твои счастливейшие годы — мелькнут как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоем подсознании, как в запасном складе. Но ты не только поймешь все, что там копишь, но и перенесешь большую часть оттуда в свое творчество.
— На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня вот эту цепочку, надень на нее очищенный силой любви камень Браццано и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принес. Где только возможно, будь всегда милосерден и не суди никого. Любовь знает помощь, но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создает всю свою жизнь, а любовь — когда кажется, что она внешне подвергает человека наказанию, — только ведет его к высшей форме жизни.
Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть, — выполни тотчас же приказ, который она несет, не вдавайся в умствующие рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то станет готовым. Эти замедления — только доказательство неполной верности; и ты видел, к чему привели размышления Анны, как разъели ее сомнения весь мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения.
Этот камень, принесший людям столько горя и слез, очищен такой же силой любви и сострадания, какая бросила тебя в объятия гада и заставила задрожать слезу в его, не знавших в своей деятельности пощады, глазах. Твой поцелуй принес ему привет закона вечности: закона пощады.
— На этой цепочке, кажущейся тебе такой великолепной работы, сложены слова на языке, которого ты еще не знаешь. Они значат: «Любя побеждай». Я вижу, — засмеялся сэр Уоми, — что ты уже решил изучить этот язык.
— Ах, сэр Уоми, среди каши в моей голове и огорчений — одно из которых очень горькое, — разлука с вами, я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал себе слово однажды изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах Али и Флорентийца. Теперь этому моему слову пришло новое подкрепление, — и я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне камень с цепочкой собственной рукой.
— Этот камень был украден у Флорентийца. На остром углу треугольника были еще крест и звезда из изумрудов. Когда ты приобретешь полное самообладание и такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. Моя же цепь пусть связывает тебя со мной.
Каждый день, когда тебе будет казаться, как трудно воспитать себя, как недосягаемо полное бесстрашие, коснись этой цепочки и подумай о моей любви и верности тебе. И сразу увидишь, как, единясь в красоте и любви, легко побеждать там, где все казалось непобедимо.
Он обнял меня, я же едва сдерживал слезы и был полон такой тишины, мира и блаженства внутри, какие испытывал минутами только возле Флорентийца.
В комнату вошли И. и Ананда. Лица их были совершенно спокойны, глаза-звезды Ананды сияли, как и подобает звездам; и оба они, казалось, совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми.
Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидал на его лице отражение своей собственной скорби о разлуке с сэром Уоми. Как я ни ценил своих высоких друзей, но с капитаном я всегда чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними. Мне казалось, что непреступаемая грань лежит между мною и ими, точно стена иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил ни в чем.
Ананда взглянул на меня — опять точно череп мой приподнял — и смеясь сказал:
— Стена стене рознь.
Я покраснел до волос, И. и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды, ни улыбки остальных.
Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел выразить ему ничем своей благодарности вовне. Я приник устами к его маленькой, очаровательно красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему, что он сказал мне сейчас.
Вошел слуга сэра Уоми, сказав, что князь прислал спросить, может ли он видеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к нему еще раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал слуге просить князя, с которым мы и столкнулись в дверях.
Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого страдало так же, как мое. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осуждать равнодушия моих друзей к разлуке с сэром Уоми.
Как мало я тогда понимал и разбирался в душах людей! И как много позже я понял, какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми. И какой верной помощью, забывая о себе, был и он, и И. моему брату во все время моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых.
И. ничего не говорил мне, что погоня за нами все продолжалась и концы ее были в руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми все мои друзья провели без сна. Они отдали ее капитану, наставляя его к его будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано.
И. не сказал мне ни слова, а самому мне было и невдомек, как тревожила его дальнейшая жизнь Жанны и Анны, и всей семьи Строгановых, так как своим участием во всем этом деле он брал на свои плечи ответ за них.
— Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется, вовсе не соответствует тому, что на самом деле есть, — сказал мне И.
Я посмотрел ему в глаза — и точно пелена упала с глаз моих.
— О, Лоллион, как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение от вас? И я мог подумать, что в вашем сердце было равнодушие к сэру Уоми?
— Не равнодушием или порывами горечи и уныния движется жизнь, а радостью, Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты, а есть только сила сердца — любовь, где ни время, ни пространство не играют роли. Любовь не судит — она радуется, помогая. Если бы я не мог забыть о себе, а стонал и горевал бы о том, что разлука с сэром Уоми лишает меня общества любимого друга и его мудрости, я бы не имел времени думать о тебе, твоем брате, Жанне, княгине и еще тысяче людей, о которых ты и не подозреваешь в эту минуту.
Живой пример великого друга сэра Уоми, который ни разу за все время моего знакомства с ним не сосредоточил своей мысли на себе, который сам делал все, о чем говорил другим, вводил меня в тот высокий круг любви активной, где равнодушие, уныние и страх не существуют как понятия.
Капитан с Анандой свернули в сад, мы же с И. пошли к себе. Я рассказал ему все, что говорил мне сэр Уоми, и показал ему подаренную им цепочку, которую он сам, продев в нее камень, надел мне на шею.
— Вот тебе, Левушка, наглядный пример, какая разница между тем, что кажется людям видимой справедливостью, и тем, что на самом деле идет по истинным законам целесообразности. Чтобы получить такую цепочку, тысячи людей затрачивают годы жизни. Иногда они всю жизнь добиваются победы над собой в каких-то качествах, мешающих им двинуться дальше, трудятся, ищут, падают, борются — наконец достигают, как кажется им и их окружающим. А на самом деле перед истинными законами жизни стоят на месте. Ты, мальчик, ничем — по законам внешней справедливости — не заслужил того счастья, которое льется на тебя, как из рога изобилия. Ты и сам не раз за это время, окруженный высшим счастьем, считал себя одиноким и несчастным, — ласково говорил И.
К нам вошел капитан, но, заметив, что у нас идет серьезный разговор, хотел уйти к себе.
— Вы не только не помешаете, дорогой капитан, но я буду рад, если вы побудете с Левушкой до прихода парохода сэра Уоми. Ни вам, ни ему не следует провожать его, так как он еще многих должен принять, а для Хавы, которая останется здесь еще несколько дней и, быть может, поедет на вашем пароходе обратно, у него останется только несколько минут пути от дома до набережной. Я не сомневаюсь, что обоим вам это тяжело, но ведь вы оба достаточно осчастливлены. Берегите свое счастье и уступите немного его другим.
И. вышел, и мы остались вдвоем с капитаном.
Обоим нам было одинаково тяжело, что мы не проводим сэра Уоми и не будем видеть его милого лица до последнего мгновения. Капитан курил папиросу за папиросой, иногда ходил по комнате и ерошил свои и без того торчавшие ежиком волосы.
Мы молча приводили себя внутренне в порядок, как бы совершая свой духовный туалет перед последним свиданием с сэром Уоми в двенадцать часов, как им было нам назначено.
Наконец я решился прервать молчание и сказал:
— Капитан, дорогой друг, не сердитесь на меня, что я нарушаю молчание, хотя и вижу, что вам совсем не хочется говорить. Но мне надо поделиться с вами, какими мыслями я сейчас жил и как я нашел в них успокоение.
Каждый из нас получил от сэра Уоми так много. Лично мне одно его присутствие давало даже физическое состояние блаженства. Не говоря уже о совершенно особенном внутреннем мире, когда все кажется понятным, ничего не нужно, кроме следования за ним. Я понял сейчас, что следовать за ним смог бы только тогда, когда самостоятельно решу свои жизненные вопросы. Когда научусь твердо стоять на собственных ногах, не ища помощи со всех сторон для их решения, как я это делаю сейчас.
Должно пройти какое-то время, где я выясню себе свой путь творчества, найду сил крепко держать себя в руках, — тогда я могу быть нужен сэру Уоми, как ему нужны сейчас И. и Ананда.
Я рад, что первое легкое испытание меня больше не расстраивает. То или иное время пройдет до нового свидания с сэром Уоми, я думаю только об одном: достойно прожить каждую минуту разлуки с ним, не потеряв ни мгновения попусту.
— Ты совершенно прав, друг; надо быть достойным всего того, что получено от сэра Уоми, Ананды и И. Но ты теряешь только первого из них, а я теряю не только их всех троих, но и тебя. С кем могу я теперь, после того как я понял глубочайший смысл жизни, поделиться своими новыми мыслями? Я и до сих пор был всегда замкнут и носил прозвище «ящик с тайнами». Кому же теперь я могу высказывать свои мысли и как искать тот путь единения, о котором говорят мои новые друзья?
— Я, конечно, ничего еще не знаю и мало что понимаю, капитан. Но я видел, как для вас стал понятен язык музыки. У вас есть теперь новая платформа для понимания и Лизы, и ее матери. И вы сами как-то говорили мне, что думаете много о Лизе и написали ей письмо.
Это раз. Второе — разве между вами, мною и еще сотней простых людей и нашими высокими друзьями лежит пропасть? Хоть раз вы видели, чтобы они показали людям свое превосходство? Чтобы они презирали кого-то? Или обошли своею помощью там, где могли помочь? Хоть раз видели вы их тяготящимися той или иной встречей? Так и мы: сколько можем, должны стараться следовать их примеру.
Третье, если я теряю сэра Уоми и Ананду, сохраняя близость И., то из опыта потерь, разлук, разочарований и горя последних месяцев я понял только одно: люби до конца, будь верен до конца, не бойся до конца, — и жизнь посылает вознаграждение, какого не ждешь и откуда не ждешь.
— Мальчишка мой, милый философ! Пока я еще ни разу не любил до конца, не был верным до конца и не был храбрым до конца, а утешение от твоей кудрявой рожицы уже получил, — весело расхохотался капитан. — Ну, вот что. Скоро одиннадцать часов. Поедем-ка в садоводство и привезем цветов, Левушка.
— Ох, капитан, у сэра Уоми в его собственном саду такие цветы, что лучше уж нам и не срамиться.
Капитан напялил мне на голову шляпу, мальчишески засмеялся и потащил на улицу.
Очень быстро мы нашли коляску и покатили к его другу садоводу. Подгоняемый монетами, кучер забыл свою константинопольскую лень, и вскоре мы стояли перед самим садоводом.
Капитан оставил меня у деревца с персиками, где хозяин любезно предложил мне есть их, сколько хочется, а сам ушел с ним в оранжерею.
Не успел я еще и насладиться пречудесными персиками, как он уже вышел, неся цветы в восковой бумаге. Хозяин уложил их в корзиночку с сырой травой, обвязал и подал мне. Она была довольно тяжелая.
Когда мы ехали обратно, я спросил моего спутника, почему он не показал мне цветов, точно это завороженная красавица.
— Цветы эти и есть красавицы. Они очень нежны и так чудесны, что ты немедленно превратился бы в «Левушку — лови ворон», если бы я тебе их показал. А у нас времени в обрез.
— Ну хоть скажите, как зовут ваших таинственных цветочных красавиц? — спросил я с досадой.
Капитана рассмешила моя раздраженность, и он сказал:
— Философ, их зовут фризии. Это горные цветы, их родина Индия. Но если ты будешь сердиться, они станут из белых черными.
— Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми еще черных красавиц не надо. Довольно и одной, — ответил я ему в тон.
Капитан весело смеялся, говорил, что я все еще боюсь Хавы и что, наверное, мое «не бойся до конца» относится к обществу Хавы.
— Очень возможно, — ответил я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в Б. — Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моем доме, то я буду ее бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, — брякнул я, точно один из тех попугаев, которых разносят в Константинополе, они вытаскивают билетики «судьбы» и подают любопытным их будущее в виде свернутого в трубочку лотерейного билетика.
Удивление капитана превратило его в соляной столб.
Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми.
— Возьмите ваших красавиц, — сказал я, подавая капитану цветы.
— Каких красавиц? — спросил Ананда.
— Белых, для сэра Уоми, если они еще не почернели, — очень серьезно сказал я. — Если же почернели, то...
— Замолчишь ли ты, каверза-философ?! — закричал капитан.
Хава очень была заинтересована, каких еще красавиц не хватало сэру Уоми.
— Горных, — шепнул я ей.
— Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козленка? — смеялась она, обнажая все свои белые зубы.
— Вот-вот, из самой Индии, если только этот козленок не позавидовал вашей черной коже и не сделался черным.
— Левушка, ну есть же границы терпению, — воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться.
Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал ее. Вынув цветы из бумаги, он сам издал восклицание восторга и удивления.
— Фризии, фризии! — закричала Хава. — Сэр Уоми очень хотел их иметь, чтобы развести у себя в саду! Это ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху! Ну кто из вас выдумал такого козленка, тот счастливец. Если бы умела завидовать, непременно позавидовала бы удачнику.
— Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, — сказал я, любуясь никогда не виданными роскошными цветами. Белые, крупные, как восковые, точно тончайшим резцом вырезанные, необычной формы колокольчики наполнили прихожую ароматом.
Капитан взял один горшок, дал мне другой. Когда я отказывался, уверяя, что идея и находка — его, он улыбнулся и шепнул мне:
— Одна фризия — я; другая — Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец.
— Ну, уж Лиза фризия, — куда ни шло. Но вы, вы ужасно любимая, но просто физия, — так же шепотом ответил я ему.
— Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, — сказал Ананда с таким веселым юмором в голосе, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило наш шепот. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты.
Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал:
— Да это целая свадьба! — он ласково ввел нас в комнату, взял у каждого из нас цветок и обоих нас обнял, благодаря и говоря, что разведет по клумбе фризий в своем саду, присвоив каждой название морской и сухопутной.
Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего человека и вместе с ним упаковал их в нашу же корзинку, обильно полив водой и цветы и прикрывавшую их траву и приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то Верзилой, взявшим чемодан, пошел вперед на пристань.
Много народа было в комнате. Были и такие лица, которых я совсем не знал; кое-кого видел мельком, а из хорошо знакомых мне были только турки, Строганов и князь.
Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал:
— Ищи радостно, — и все ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль — не Анна.
Я приник к его руке, ошеломленный его словами, как бы ответом на самые затаенные мои мысли.
Все проводили сэра Уоми до коляски, и сели в нее И., Ананда и Хава. Я спросил И., не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдет с Анандой за нами к ней.
Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз всех провожавших. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал как ребенок. Я подошел к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут И. с Анандой, как только проводят сэра Уоми.
Он согласился, попросил подождать его несколько минут и, видимо, обрадовался случаю не быть сейчас дома. Я понимал его состояние, потому что у самого горла ощущал рыдание и подавил его с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, — ощущение мое снова было близко к тому, которое я испытывал у камина в комнате брата, сжигая письма.
— Какая страшная вещь — разлука, — услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли.
— Да. Надо что-то понять, какой-то еще неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать все так, как говорит и делает сэр Уоми: «Не тот день считай счастливым, который тебе что-то принес приятное; а тот, когда ты отдал людям свет сердца». Но для меня это еще так далеко, — сказал я со вздохом.
— Для вас далеко, — задумчиво ответил мне капитан, — а для меня, боюсь, и вовсе недоступно.
Князь вышел к нам, извиняясь, что задержал, и мы пошли по знойным, как раскаленная печь, улицам, ища всюду тени, но это мало нам помогало.
В магазине мы нашли обеденный — или, вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, — перерыв. Анна сидела внизу у шкафа, в кресле за работой, а Жанна все еще лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать.
Анна была бледна, похудела. Но в глазах ее уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время ее разговора с сэром Уоми.
На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась ему и протянула левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов.
Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. «Боже мой, — думал я. — Как страдание и соприкосновение с людьми, одаренными высшими силами знаний, меняют людей! Еще так недавно я видел эту гордую красавицу возмущенной откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий сейчас в таком уважении, с кроткими и добрыми глазами перед ней, — куда же девались капитан-тигр и Анна с иконы? Тех уже нет, нет до основания, а живут новые, — вместо тех, умерших».
Я превратился в «Левушку — лови ворон», мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чем до конца, — и все точно решая вопрос, лучше ли, надо ли, так меняясь, умирать людям, превращаясь в совершенно другие существа. Зачем?
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Четверг, 15.03.2012, 10:04 | Сообщение # 52 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, носящихся в хаосе и оплакивающих свои заблуждения, непоправимые ошибки и молящих о помощи.
— Левушка, что с вами? — услышал я нежный и слабый голосок Жанны.
— Ах, это вы, Жанна? — вздрогнул я, опомнившись. — Я хотел к вам подняться, да, по обыкновению задумался и заставил вас спуститься сюда, — ответил я, здороваясь с Жанной.
— О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас не узнали. Вы совсем, совсем другой, только я не умею сказать и объяснить, в чем перемена, — говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина.
— Каждому кажется, что переменились люди, которых он видит, потому что в самом себе перемену замечает человек с трудом. И только тогда, когда что-нибудь огромное входит в его жизнь, — только тогда он отдает себе отчет, как он сам переменился, как выросли его силы и освободился дух.
Мне вы, Жанна, кажетесь не только изменившейся, но вся вы точно сгорели; и вместо прежней Жанны я вижу страдающее существо. Что с вами, дорогая? Ведь нет никаких причин вам так тосковать и плакать, — нежно целуя крохотную, детскую ручку Жанны, сказал я.
— Ах, если бы вы знали, вы бы не поцеловали этой руки, — отирая катившиеся слезы, ответила мне Жанна. — И перед князем я виновата, и перед Анной, и перед И. Ах, что только я наделала, и как теперь мне все это исправить? — сквозь слезы бормотала бедняжка. — Я бы уже была здорова, если бы мысли раскаяния меня не ели. Я нигде не нахожу себе покоя. Только когда лежу в кровати, точно от полога, которым доктор И. закрыл мой уголок, веет на меня успокоением. Когда мне бывает очень плохо, я прижмусь к нему лицом — и станет на сердце тихо!
Я случайно взглянул на Анну и поразился перемене в ней. Склонившись вперед, глядя неотрывно на Жанну, точно умоляя ее замолчать, она сжимала в руках работу, а слезы капали на ее грудь одна за другой. Я понял, какая мука была в ней, как она оплакивала ей предназначенный и не полученный хитон, наш отъезд без нее и свои неправильные сию минуту поступки.
— Анна! — крикнул я, не будучи в силах выдержать ее муки. — Отсрочка — не значит потеря. Анна, не плачьте, я не в силах видеть этих слез, я знаю, что значит в тоске безумно рыдать, видя себя точно на кладбище.
Не думайте сейчас о себе. Думайте об Ананде, о том огромном горе, разочаровании и ответе его за вашу ошибку, которые легли на него, — упав перед ней на колени, говорил я.
Скоро, сейчас, Ананда и И. придут сюда. Неужели возможно встретить их таким убийственным унынием после того, как они проводили сэра Уоми?! Неужели любовь, благодарность и радость, что они живут сейчас с нами, могут выражаться только в слезах о себе.
— Встаньте, Левушка, — обнимая меня, сказала Анна. — Вы глубоко правы. Только горькая мысль об одной себе заставила меня опять плакать. А между тем я уже все поняла, и все благословила, и все приняла.
Сядьте здесь возле меня на минуту, дружок Левушка. Поверьте, я уже утихла внутри. Это отголосок бури, который вы вовремя помогли мне прервать. Много лет я думала, что в сердце моем живет одна светлая любовь. Я убедилась, что там еще лежала, свернувшись, змея ревности и сомнений.
Слава Богу, что она здесь развернулась и раскрыла мне глаза. Ананда получил удар, но все же мог удержать меня возле себя так, чтобы я не выпустила его руки из своей. Вы напомнили мне, что мои слезы задевают все его существо, что он их чувствует как слезы гноя и крови. Я больше плакать не буду; благодарю за ваши слова — они помогли мне.
Она отерла глаза, подошла к Жанне и, нежно ее обняв, вытерла ее слезы платком сэра Уоми.
Надрыв, который я пережил, почти лишил меня чувств. Я неподвижно сидел в кресле; сердце мое билось как молот; в спине, по всему хребту, точно бежал огонь; я с трудом дышал и, как мне казалось, падал в пропасть.
— Левушка, ты всех здесь напугал, — услышал я голос Ананды и увидел его возле себя. — Выпей-ка вот это; я думал, что ты сильнее, а ты все еще слаб, — и он подал мне рюмку с каплями.
Вскоре я совсем пришел в себя, спросил, где И., и, узнав, что он прошел к Строганову и вскоре тоже придет сюда, совсем успокоился.
Я обвел всех глазами, заметил, что Хава пристально смотрела на меня, а все остальные имели смущенный вид. Я взял руку Ананды, неожиданно для него поднес ее к губам и сказал:
— Простите мне, Ананда. Я немного половиворонил, чем всех расстроил и привел в такое состояние, что они похожи на утопленников. Вот, вы тоже думали, что я крепче, и я обманул ваше доверие. Это мне очень больно, я постараюсь быть силь-нее. Но ведь это все пошло от вашей дервишской шапки, — улыбнулся я.
— Нет, мой мальчик, ты ничьего доверия не обманул. И никто здесь не мог обмануть и не обманул меня. Все, что вышло не так, как я предполагал, совершилось только потому, что я был в старинном долгу у людей и хотел поскорее вернуть мой долг сторицей. Я не заметил, что не надо было так усиленно двигать людей вперед. Зов дается однажды; я же дал его дважды, за что и понесу теперь ответ.
Я не все понял. Какой, когда и зачем дается зов? Но я понял, что он дал его вторично Анне и что этого не надо было делать.
Голос Ананды, — и всегда неповторимо прекрасный, — нес в себе на этот раз такую нежность, утешение, такую простую доброту, что все утихли, всем стало легко, чисто, радостно. Лица у всех прояснились и стали добры. Каждый точно вобрал в себя кусочек энергии самого Ананды, и когда через некоторое время вошли И. и Строганов, ни на одном лице уже не было ни клочка уныния и слез.
Разбившись кучками, я и Жанна, князь и И., капитан и Строганов, Анна и Ананда, — все как будто окрыленные и обновленные, обменивались простыми словами, но слова эти получили какой-то новый смысл от нового сияния и мира в каждом сердце.
— Друзья мои. Через день нас покинут капитан и Хава. Завтра мне хотелось бы, прощаясь с ними, угостить их музыкой. Можно ли располагать вашим залом, Анна? — спросил Ананда.
— Как можете вы спрашивать об этом? Для всех ваши песни и игра несут столько счастья! Мне же сэр Уоми велел играть и петь людям как можно больше. А уж о своем восторге играть с вами я и не говорю, — ответила она.
Перерыв в работе кончился. Радуясь завтрашней музыке, мы покинули магазин, где с его хозяйками остался только Борис Федорович.
И. с Анандой и князем не смущались зноем и шли довольно быстро, оставив нас с капитаном далеко позади. Я еле двигался; зной, к которому я еще не привык, меня всего истомил, а капитан отстал вместе со мной, желая что-то сказать. Когда расстояние между нами и нашими друзьями увеличилось настолько, что расслышать нас было нельзя, он сказал:
— У меня к вам просьба. Я получил сейчас из дома так много денег, что их мне девать некуда. Я хочу часть их отдать Жанне с тем условием, чтобы она никогда не узнала, кто их ей дал. Я знаю, что И. обеспечил ей первые годы работы, знаю и то, что княгиня, до некоторой степени, позаботилась о детях. Но мне хотелось бы влить уверенность в это бедное существо, которое страдает, страдало и — не знаю почему, как и откуда, но я ясно это сознаю, — будет еще очень много страдать.
За свою скитальческую жизнь я видел такие существа — по каким-то, неуловимым для моего понимания законам, — страдающие всю жизнь, когда даже нет особых, всем видимых причин.
Сам я не успею уже положить в банк на ее имя деньги, так как эта операция займет не менее двух часов. А дел у меня, так как я прогулял почти весь день сегодня, будет масса.
Вторую же часть денег я прошу вас взять в свое распоряжение. И если встретите людей, которым сможет прийти моя помощь вашими руками, — я буду очень счастлив.
Ну, вот мы и у калитки. До свидания, дружок Левушка. По всей вероятности, мы увидимся только завтра вечером у Анны. Возьмите деньги.
Он сунул мне в руки сверток, довольно небрежно завернутый в бумагу, и мигом скрылся.
В комнате я застал И., рекомендовавшего мне освежиться душем. Но я чувствовал такое сильное утомление от зноя, что еле добрел до кресла и сел в полном изнеможении, нелепо держа сверток в руках и не зная, что с ним делать.
На вопрос И., почему я не положу свой сверток куда-нибудь, я рассказал ему, что это деньги капитана и какое назначение им он приказал мне дать. При этом я передал все, что думал капитан о Жанне.
— Молодец твой капитан, Левушка. Что касается денег для Жанны лично — то он предупредил желание сэра Уоми, который велел мне обеспечить ее. Как капитан угадал мысль сэра Уоми о фризиях, так и вторую его мысль привел в действие, никем к тому не побуждаемый!
Что же касается денег, отданных в полное твое распоряжение, думаю, что капитан хотел их подарить тебе, дружок, чтобы и ты чувствовал себя независимым в дальнейшем, пока сам не заработаешь себе на жизнь.
— О, нет, дорогой И. Капитан в очень простых отношениях со мною. И если бы он хотел дать их лично мне, он поступил бы как молодой Али, оставив их в письме. У меня нет сомнений в этом, и лично себе я бы их не взял никогда. Я думаю, что я так малоопытен и, быть может, не сумею распорядиться ими как следует. Но при вас и это отпадает. Одно ясно мне, что деньги эти я употреблю — во имя Лизы и Анны — на покупку инструментов талантливым беднякам-музыкантам, если таких встречу до нового свидания с капитаном. Если же не встречу или вы не укажете мне иного их применения — деньги вернутся к нему. И я очень хотел бы, Лоллион, услышать об этом ваше мнение.
— Поступи как знаешь сам, дружок. Запрета здесь нет никакого. Но почему ты решил, что лично себе не оставишь этих денег? Разве твой брат не мог бы нуждаться в них?
— Мой брат — мужчина и чрезвычайно благородный человек. Если он решил жениться — значит, он не настолько беден, чтобы не иметь возможности обеспечить жену. А если бы я узнал, что он нуждается, то пошел бы в какую угодно тяжелую кабалу, но послал бы ему только то, что смог бы заработать сам. Я и так в бесконечном долгу у вас, у Флорентийца и у молодого Али. Конечно, я в долгу и у брата. Но если я могу еще рассчитывать возвратить ему свой долг, то уж вам я никогда не смогу вернуть и сотой доли.
— Все это предрассудок, Левушка. Человек закрепощает себя в долгах и обязанностях. Иногда он так утопает в мыслях о своих нравственных долгах, что положительно похож на раба, подгоняемого со всех сторон плеткой долга. А смысл жизни — в освобождении. Только то из доброты человека и его добрых дел достигает творческого результата, что сделано легко и просто.
Принимай все, что посылает лично тебе жизнь, совершенствуйся, учись и рассматривай себя как канал, как соединительное звено между нами, которых ты ставишь так высоко, и людьми, которым сострадаешь. Передавай, разбрасывай полной горстью всем встречным все то, что поймешь от нас и через нас. Все высокое, чего коснешься, неси земле — и выполнишь свою задачу жизни. Но то будет не тяжкий и скучный долг добродетели, а радость и мир твоей собственной звенящей любви.
— Далеко еще, Лоллион, мне до всей той мудрости, которую я слышу и вижу в вас. Я самых простых вещей не умею делать. Все раздражает меня. Иногда даю себе слово помнить о вас, о Флорентийце, поступать так, как будто бы вы стоите рядом, — и при первой же неприятности споткнусь, разгорячусь — и все полетело вверх дном.
— Пока ты будешь повторять себе — от ума, — что я рядом с тобой, всегда твое самообладание будет пороховой бочкой. Как только ты почувствуешь, что сердце твое живет в моем и мое — в твоем, что рука твоя в моей руке, ты уже и думать не будешь о самообладании как о самоцели. Ты будешь его вырабатывать, чтобы всегда быть готовым выполнить возложенную на тебя задачу. И времени думать о себе у тебя не будет...
И. помолчал, думая о чем-то, и продолжал:
— Сегодня мы с тобой не будем обедать с князем, которому надо очень обо многом переговорить с Анандой. Если ты отдохнул, мы можем с тобой поехать к нашему другу кондитеру, заказать ему пирог к завтрашнему вечеру и у него же поесть. Но предварительно мы заехали бы в банк; у меня там есть один знакомый, который быстро сделает нам все, и уже завтра Жанна будет извещена, что она владелица какого-то сокровища. При ее французской, буржуазной психологии ей это будет огромным облегчением в жизни.
Я был очень благодарен И. за его неизменную доброту ко мне. У меня вертелся на языке вопрос о Генри, о Браццано, хотел бы я спросить кое-что и о Хаве, — но ни о чем не спросил, побежал в душ, и вскоре мы уже были в огромном зале банка, где сотни спускающихся с потолка вращающихся вееров не могли умерить жары.
Одна часть денег была положена на имя Жанны, с правом пользоваться ею как угодно. Вторая была переведена на мое имя по адресу, указанному мне И., с какими-то мудреными индусскими названиями, никогда мною не слышанными.
Пока мы сидели в банке, ожидая исполнения нашего заказа, я поделился с И. своей печалью, что ничего не могу подарить капитану, давшему мне на память такое великолепное кольцо.
— Не горюй об этом. Капитан очень счастливый человек. Он получил от Ананды кольцо, как залог их вечной дружбы. Ананде капитан вернул вещь, имеющую для него очень большое значение. Вообще теперь путь капитана не будет одиноким, и Ананда подаст ему всегда помощь.
Тебе же я могу дать платок сэра Уоми, точно такой же, какой он дал Анне. Если хочешь, — подари его ему и заверни в него книжку, которую я тоже дам тебе для него. Ты можешь написать ему письмо и положи все к нему на стол. Он вернется и будет радоваться твоему подарку больше, чем всем драгоценностям, которые ты мог бы ему подарить.
Я от всей души благодарил И., сказал ему: «Опять все от вас!»
Через некоторое время нас вызвали к кассовому окошку, все было оформлено, и мы пошли к кондитеру, покинув банк почти в минуту его закрытия.
На улице не было уже удушливой жары, слегка подуло влагой с моря — и я ожил.
— Трудно будет тебе привыкать к климату Индии, Левушка. Надо будет снестись с Флорентийцем и получить его указания, как закалить твое здоровье, — задумчиво сказал И., беря меня под руку.
— Велел мне сэр Уоми ездить верхом, заниматься гимнастикой и боксом, а моя вторая болезнь все перевернула, — ответил я.
Дойдя до кондитерской, мы сдали хозяину наш заказ на завтра. Я просил его приготовить непременно еще такой пирог, как он прислал мне для принца-мудреца. Накормив нас опять на том же уединенном балконе, хозяин сообщил нам новость Константинополя. На этой неделе произошли огромные события и аресты. Один из самых больших богачей города, некто Браццано, и около десяти его приятелей, — таких же биржевых воротил, державших в своих руках весь торговый Константинополь, оказались шайкой злодеев, объявили себя банкротами и разорили своим крахом половину города, в том числе и некоторых его друзей. Часть злодеев успела бежать, часть арестована, а где находится главарь их, Браццано, никто пока не знает.
Мы выслушали его рассказ, посочувствовали горю его приятелей и вернулись домой.
Мысли о Браццано и слова сэра Уоми, что мой поцелуй перенес силу мирового закона пощады в его ужасную жизнь, не давали мне покоя. Я уже стал внутренне опять раздражаться на целую сеть каких-то таинственных событий, готов был крикнуть: «Я ненавижу тайны», как услышал голос И.:
— Левушка, не все то тайны, чего ты еще не понимаешь. Но если ты хотел обрадовать чем-нибудь милого капитана и написать ему письмо, то в этом состоянии раздражения, в которое ты впал, ты ничего не только радостного, но и просто путного не сделаешь.
Возьми мою руку, почувствуй мою к тебе любовь и постарайся вместе с этим платком сэра Уоми передать всю свою чистую и верную дружбу капитану.
Приготовь в своей душе такое же тщательно прибранное рабочее место, как это сделал на твоем столе капитан, поставив тебе цветы, которых ты до сих пор не заметил.
Пиши ему не письмо, обдумывая его стиль и слова. А брось ему цветок твоей молодой души, полной порыва той высокой любви, которая заставила тебя дать поцелуй падшему, но разбитому и униженному существу.
Дай капитану такой же прощальный привет, как тебе его давали и Флорентиец, и сэр Уоми. Они думали только о тебе. Думай и ты только о нем. Постарайся встать в его положение; подумай о его предстоящей жизни и представь себя в его обстоятельствах.
Любовь к человеку поведет твое перо с таким тактом, что капитан поймет и увидит в лице твоем друга не временного, в зависимости от меняющихся условностей, а друга неизменно верного, готового явиться на помощь по первому зову и разделить все несчастья или всю радость.
И. стоял, обнимая меня, голос его звучал так ласково. Я точно растворился в каком-то мире, радости, благоговении. Все мелкое, ничтожное отошло куда-то. Я увидел самый высокий, скрытый от всех храм человеческого сердца, о котором не говорят, но который движет и животворит все, что ему встречается.
Хорошо мне стало. Я взял из рук И. синий платок, пошел в его комнату за обещанной для капитана книгой и вернулся к себе, чтобы сесть за письмо.
Немного писем писал я на своем веку с такой радостью и с такой умиленной душой, как писал в этот раз капитану. Точно само мое сердце водило пером в моей руке, так легко и весело я писал.
«Мой дорогой друг, мой храбрый капитан, который еще ни разу в жизни не любил до конца, не был ни верен, ни бесстрашен до конца, — писал я. — В эту минуту, когда я переживаю разлуку с Вами — и кто может знать, как долго продлится она, — сердце мое открыто Вам действительно до конца. И все мысли моей ловиворонной головы, как и все силы сердца, принадлежат в эту минуту Вам одному.
Пытка разлуки, так томящая людей пытка неизвестности, заставляющая оплакивать любимое существо, покидающее нас для нового периода неведомой жизни, — не существует для меня.
Я знаю, что как бы ни разлучила нас жизнь и куда бы ни забросила она каждого из нас, Ваш образ для меня и не страница жизни, и не ее эпизод. Но Вы мой вечный спутник, доброта и любовь которого — так незаслуженно мною и так великодушно мне поданные — вызвали во мне ответную дружескую любовь, верность которой отдана Вам и навсегда, и до конца.
Я не могу сейчас определить, как и чем я мог бы отплатить Вам сколько-нибудь за всю Вашу нежность и баловство. Но я знаю твердо, что куда бы и когда бы Вы меня ни вызвали — если моя маленькая помощь Вам понадобится, — я буду подле Вас.
Ваше желание относительно Жанны уже исполнено. И завтра она будет владелицей своего капитала, за что — я не сомневаюсь — боги воздадут Вам должное тоже “до конца”.
Вторая часть денег, отданная Вами в мое личное распоряжение, назначается мною для помощи бедным музыкальным талантам. Во имя Лизы и Анны (о, как бы я хотел когда-нибудь услышать Лизу) я буду покупать инструменты и помогать учиться юным талантам Вашим именем, капитан.
Я не ручаюсь, что, обнимая Вас, держа Ваши тонкие, прекрасные руки в своих при нашей разлуке, я не заплачу. Но это будут только слезы балованного Вами ребенка, теряющего своего снисходительного и ласкового покровителя.
Тот же мужчина, который Вам пишет сейчас, благоговейно целует платок сэра Уоми, который просит Вас принять на память, как и книгу И. И этот же друг-мужчина говорит Вам: между нами нет разлуки. Есть один и тот же путь, на котором мы будем сходиться и расходиться, но верность сердца будет жить до конца.
Ваш “Левушка — лови ворон”».
Я запечатал письмо, завернул книгу И. в платок, а сверху — в очаровательную, мягкую, гофрированную и блестящую как шелк константинопольскую бумагу, обвязал ленточкой, заткнул за нее самые лучшие, белую и красную, из роз капитана и отнес к нему в комнату, положив сверток на ночной столик.
Спать мне не хотелось. Я вышел на балкон и стал думать о сэре Уоми. Как и где он теперь едет? Как едут с ним и доедут ли фризии капитана? Посадит ли он их в своем саду?
Через несколько минут ко мне вышел И. и предложил пройтись. Мы вышли в тихий сад, кругом сверкали зарницы и вдали уже погрохатывал гром. Мы все же успели подышать освеженным воздухом, поговорили о завтрашнем плане, условились о часе посещения княгини и Жанны и вернулись в дом с первыми каплями дождя, столь необычно редкого в это время года в Константинополе.
Утро следующего дня началось для меня неожиданно поздно. Почему-то я проспал непривычно долго. Никто меня не разбудил, и сейчас в обеих соседних комнатах стояла полная тишина.
Я как-то не сразу отдал себе отчет, что сегодня последний день стоянки капитана, что завтра к вечеру еще одна дорогая фигура друга исчезнет из моих глаз, плотно поселившись в моем сердце и заняв там свое, абонированное место.
— Не сердце, а резиновый мешок, — подумал я. — Как странно устроен человек! Так недавно в моем сердце царил единственный человек — мой брат. Потом — точно не образ брата сжался, а сердце расширилось — и там засиял рядом с ним Флорентиец. После там поселился, властно заняв не менее царское место, сэр Уоми. Теперь же там живут уже и И., и оба Али, и капитан, Ананда и Анна, Жанна и ее дети, князь и даже княгиня. А если внимательно присмотреться, встречаю там и Строгановых, и обоих турков, и... Господи, только этого недоставало, — самого Браццано.
Уехав в какие-то далекие мысли, я не заметил, как вошел И., но услышал, как он весело рассмеялся.
Опомнившись, я хотел спросить его о причине его смеха, как увидел, что сижу на диване, держа в руках рубашку, в одной туфле, завернутый в мохнатую простыню.
— Ты, Левушка, через двадцать минут должен быть со мною у Жанны, мы ведь с тобой вчера об этом сговорились. А ты еще не оделся после душа, и, кажется, безнадежно ждать тебя.
Страшно сконфуженный, я сказал, что будем у Жанны вовремя. Я молниеносно оделся и у парадных дверей столкнулся с Верзилой, несшим мне записку от капитана.
Капитан писал, что дела его идут неожиданно хорошо и что он может ждать меня обедать у себя на пароходе в семь часов, с тем чтобы к девяти часам быть вместе у Анны.
Я очень обрадовался. И. одобрил предложение капитана, а Верзила сказал, что ему велено в шесть с половиной зайти за мной и доставить меня в шлюпке на пароход.
Мы помчались к Жанне. Я так был голоден, что, не разбирая жары и тени, бежал без труда и воркотни.
— Я вижу, голод лучшее средство для твоей неразборчивости к жаре, — подтрунивал надо мною И., уверяя, что Жанна меня не накормит, что в праздник ей тоже хочется полениться и отдохнуть.
Но Жанна была свежа и прелестна, немедленно усадила нас за стол, и французский завтрак был мною, и даже И., оценен по достоинству.
Когда мы перешли в ее комнату, где весь угол с кроватью был задернут ее новым, необыкновенным пологом, Жанна показала нам бумагу из банка, полученную ею рано утром, содержания которой, написанного по-турецки и английски, она не понимала.
И. перевел ей на французский язык смысл бумаги. Жанна, с остановившимися глазами, в полном удивлении, молча смотрела на И. Долго, томительно долго просидев в этой напряженной позе, она наконец сказала, потирая лоб обеими руками:
— Я не хочу, я не могу этого принять. Поищите, пожалуйста, кто это мне послал.
— Здесь никаких указаний нет, даже не сказано, из какого города это прислано вам. Говорится только, что «Банк имеет честь известить госпожу Жанну Моранье о поступлении на ее имя вклада, полной владелицей которого она состоит со вчерашнего дня», — прочел ей еще раз выдержку из банковской бумаги И.
— Это опять князь. Нет, нет, невозможно. От денег для детей я не имела права отказаться, но для себя... Я должна работать. Вы дали мне в долг так много, доктор И., что не все ваши деньги ушли на оборудование магазина. И мы с Анной уже заработали много больше, чем рассчитывали. Я должна вернуть это князю.
— Чтобы вернуть князю эти деньги, надо быть уверенной, что их дал вам он. В какое положение вы поставите себя и его, если ему и в голову не приходило посылать их вам! Успокойтесь. Вы вообще за последнее время слишком много волнуетесь, и только поэтому так неустойчиво ваше здоровье. Час назад вы походили на свежий цветок, а сейчас вы больная старушка, — говорил ей И. — Все, в чем я могу вас уверить, что ни князь, ни я, ни Левушка — никто из нас не посылал вам этой суммы. Примите ее смиренно и спокойно. Если удастся, сохраните ее целиком для детей. Быть может, встретите какую-нибудь мать в таком печальном положении, как были вы сами на пароходе, — и будете счастливы, что ваша рука может передать ей помощь чьего-то доброго сердца и, возможно, спасти несчастных от голода и нищеты.
— Да! Вот это! Это действительно может заставить меня принять деньги неизвестного мне добряка, который не хочет сам делать своих добрых дел, — снова потирая свой лоб, как бы желая стереть с него какое-то воспоминание, сказала Жанна.
— Что с вами, Жанна? Почему вы снова чуть не плачете? Зачем вы все трете лоб? — спросил я, не будучи в силах переносить ее страдания и вспоминая определение капитана о ней.
— Ах, Левушка, я в себя не могу прийти от одного ужасного сна. Я боюсь его кому-нибудь рассказать, потому что надо мной будут смеяться или сочтут за сумасшедшую. А я так ужасаюсь внутри себя этим сном, что и вправду боюсь сойти с ума.
— Какой же сон видели вы? Расскажите нам все, вам будет легче, а может быть, мы и поможем вам, — сказал ласково И.
— Видите ли, доктор И., мне снилось, что страшные глаза Браццано смотрят на меня, а кто-то, как будто Леонид — но в этом я не уверена — дает мне браслет, — ну точь-в-точь как Анна носит — и нож. И Браццано велит мне бежать к князю в дом, найти там Левушку и передать ему браслет. А если меня не будут пускать, то хоть убить, но Левушку найти. И я бегу. Бегу по каким-то улицам, нахожу дом, вбегаю в комнату и уже знаю, где найти Левушку, как кто-то мне не дает дороги. Я борюсь, умоляю, наконец слышу голос Браццано: «Бей или я тебя убью», — хватаю нож... и все исчезает, только ваше лицо стоит передо мной, доктор И. Такое суровое, грозное лицо...
И я просыпаюсь. Не могу понять, ни где я, ни что со мной... Засыпаю и снова тот же сон. Это, право, до такой степени ужасно, что я рыдаю часами, не в силах преодолеть ужаса, в страхе, что снова увижу этот ужасный сон.
— Бедняжка Жанна, — взяв обе ее крохотные ручки в свои, сказал И. — Ну где же этим ручкам совершить убийство? Успокойтесь. Забудьте навсегда этот сон, тем более что Браццано, совершенно больного, увезли из Константинополя. Он живет сейчас где-то в окрестностях. Ваш страх совершенно неоснователен. Перестаньте думать обо всем этом. И мое лицо вспоминайте и знайте ласковым, а не суровым. Отчего вы отказались сегодня идти к Анне слушать музыку? — все держа ее ручки в своих, спросил И.
— Анне я сказала, что побуду с детьми. И правда, я их так забросила последнее время. Если бы не Анна, плохо бы им пришлось. Но на самом деле я не могу без содрогания видеть ни Строганову, ни Леонида. Почему я их стала так бояться, сама не знаю. Но в их присутствии я дрожу с головы до ног от каких-то предчувствий.
— Страх — плохой советчик, Жанна. Вы — мать. Какая огромная ответственность на вас за детей. Чтобы воспитать своих малюток, вы прежде всего сами должны воспитывать себя. У вас нет не только выдержки и вежливости с детьми, но вы в последнее время внушаете им постоянный страх, в любую минуту они ждут от вас окрика или шлепка.
Мужайтесь, Жанна. Разные чувства жили в вас по отношению к Анне. Только теперь, когда вы увидели, что Анна — вторая мать вашим детям и настоящая воспитательница, вы смирились, и лишь изредка в сердце вашем шевелится ревность.
Ваша девочка умна не по летам. Это организм очень тонкий, богато одаренный. Думайте, что ей придется жить в условиях более сложных, чем прожили вы свою молодость. Остерегайтесь постоянных раздражений и повышенного тона с детьми. Незаметно между вами и ими может вырасти пропасть. Они перестанут видеть в вас первого друга и, как бы вы ни любили их, не поверят вашей любви, если вы говорите с ними постоянно раздраженным тоном.
— Я все это понимаю — и ничего не могу сделать. Раньше я думала, что характер легко поправлять. Но теперь вижу, что не могу и часу удержаться в спокойствии, — ответила Жанна.
— И все же — как это ни вызывает в вас протеста — думайте о детях прежде всего, а потом уж о себе, — сказал И., подымаясь и пожимая руки Жанне.
Я заметил, что она снова просветлела, лицо перестало морщиться и дергаться и на губах мелькнула улыбка.
Прощаясь с нами, она спрашивала, скоро ли мы уезжаем, едем ли снова на пароходе с капитаном, на что И. отвечал ей, что уедем скоро, а каким путем — еще не решили.
— Как это будет для меня ужасно! Остаться здесь без вас, — я даже еще не представляю себе этого и гоню эти мысли. Я так привязана к вам, доктор И., и в особенности к Левушке. Я вижу в вас моих единственных благодетелей.
— Жанна, Жанна, — сказал я с упреком. — Разве только мы помогли вам на пароходе? А капитан? Его заботы о вас вы уже забыли? А то, что здесь, рядом с вами, живет и трудится Анна? Анна, ни разу не давшая вам почувствовать своего превосходства? А вы в вашей благодарной памяти сохраняете только нас? Тогда как обо мне вообще не может быть и речи, что я не раз уже пытался вам объяснить.
— Да, Левушка, и это все я понимаю. И князя я ценю, и всех-всех. Но ничего не могу поделать: все же доктор И. останется для меня недосягаемым божеством, капитан — знатным сэром, в доме которого меня, шляпницу, дальше передней или туалетной и не пустили бы, а вы для меня — все равно что родное сердце. Я всем очень благодарна, знаю, что всем должна отслужить за их доброту, а вам, уверена, могу ничем во всю жизнь не отслуживать. И если у вас будет дом, то я в нем всегда найду приют, хотя буду стара и безобразна. Не умею, не знаю, как это сказать — я такая глупая, — тихо прибавила Жанна.
У нее текли слезы по щекам, и я не мог видеть бедняжку так много плачущей.
— Жанна, — обнимая ее, сказал я. — Это потому вы чувствуете такую уверенность во мне, что я ровно такой же ребенок, неопытный и неумелый в жизни, как вы. И правда, я принял вас и ваших детей до конца в мое сердце. Но и другие — еще больше, чем я, — поступают относительно вас так же. Но вы можете видеть и понимать только мое сердце. И не можете ни видеть, ни понимать сердца людей, выше вас стоящих. Потому и думаете так только обо мне одном.
Я поцеловал обе ее ручки. И. сказал ей, что Хава вернется к ней только после музыки, но чтобы она ни о чем не волновалась и ложилась спать, приняв данное им лекарство.
Мы пошли домой, но на сердце у меня стало тяжело. Мне было жалко Жанну. Я сознавал, что она не сможет создать ни себе, ни детям спокойной, радостной жизни. Как-то особенно ясно представлялась мне ее будущая жизнь в целом ряде лет. И я почувствовал, что, окруженная вниманием и заботами и князя, и Анны, она не будет ни откровенна, ни дружна с ними, так как культура ее не даст ей увидеть их внутренней силы, к которой можно примкнуть, а доброту их она будет принимать за снисхождение к себе.
— Что, Левушка, сложности жизни допекают тебя?
— Допекают, Лоллион, — ответил я, уже не поражаясь больше его уменьем проникать в мои мысли. — И не то досадно мне, что сила в людях так зря растрачивается на вечные мысли об одних себе. Но то, что человек закрепощает себя в этих постоянных мыслях о бытовом блаженстве и элементарной близости. Он поверяет другому свои тайны и секреты, недалеко уходящие от кухни и спальни, воображает, что это-то и есть дружба, и лишает свою мысль силы проникать интуитивно в смысл жизни; тратя так попусту свой день, человек не ищет не только знаний, но даже простой образованности. И в такой жизни нет места ни для священного порыва любви к родине или другому человеку, ни для великой идеи Бога, ни для радостей творчества. Неужели быт — это жизнь?
— Для многих миллионов — это единственно приемлемая для них жизнь. А для всего человечества — это неминуемая
стадия. Чтобы понять очарование и радость раскрепощения, надо сначала понять плен и рабство от окружающих вещей и страстей. Чтобы понять мощь свободного духа, творящего в независимости, надо хотя бы на мгновение познать в себе эту независимость, в себе ощутить полную свободу, чтобы желать расти все дальше и выше; все чище и проще сбрасывает с себя ярмо личных привязанностей тот, кто понял жизнь как вечность. Обыватель считает жизнь свою убогой, если в ней не бушуют порывы, если он не имеет возможности блистать во внешней жизни. Отсюда — от жажды славы, богатства и власти — доходят люди до той ступени падения, что ты видел в Браццано. Но есть и еще худшие. И только избранник по своей внутренней сердечной доброте и запросам, а по вне ничем не выделяющийся человек может увлекаться идеями и мыслями, о которых ты сейчас говорил. Великие встречи, встречи, переворачивающие всю жизнь человека, редки, Левушка. Но зато имевший однажды такую встречу, внезапно перерождается и уже не возвращается больше на прежнюю дорогу быта в маленькое, обывательское счастье. Он уже знает, что такое Свет на Пути.
Подходя к дому, мы столкнулись с Анандой и князем, возвращавшимися в экипаже домой. Ананда приветливо поздоровался со мной, пытливо на меня посмотрел и, улыбаясь, спросил:
— Как, Левушка? Сердце пощипывает! А почему не плачешь?
— Приберегаю к вечеру. Боюсь, вдруг сегодня не заплачу от вашей человеческой виолончели и ваших песен.
— Почему же моя виолончель человеческая? А какая еще бывает? — смеялся Ананда, наполняя металлом все вокруг.
— Ваша виолончель поет человеческим голосом, поэтому я ее так и назвал. Какая еще бывает виолончель — не знаю. Но что ваш смех, конечно, «звон мечей», — это знаю теперь уже наверное! — вскричал я.
— Дерзкий мальчишка! Вот заставлю же тебя плакать вечером.
— Ни, ни, и не думайте! На завтра для капитана надо сберечь слезинку на прощание. А то вы ведь ненасытный! Вам — все до конца. Ан и ему надо!
Не только Ананда, но и И. с князем смеялись, я же залился хохотом и убежал к себе.
Через некоторое время оба мои друга вошли в мою комнату.
— Ну, убегающий от звона мечей с поля сражения трусишка, признавайся, какую еще каверзу придумал ты мне? — шутил Ананда.
— Вам я каверзы придумать не в силах. Вы вмиг все рассеете, только взглянете своими звездами.
— Как? — прервал меня Ананда. — Так я не только звон мечей, но и звезды?
— Ну, тут уж я не виноват, что вам Матерь-Жизнь дала глаза-звезды. Это вы с нее спросите. А вот что сказать капитану от вас? Я еду к нему на пароход обедать. Что мне ему от вас отвезти? — спросил я, представляя себе радость капитана, если бы Ананда послал ему привет.
— Это очень хорошо, что ты так верен другу и думаешь о нем. Пойдем со мною, я, может быть, что-нибудь для него найду.
Мы спустились по винтовой лестнице прямо к Ананде, в его очаровательную комнату.
Как здесь было хорошо! Какая-то особенно легкая атмосфера была в этой комнате. Я сел в кресло и забыл весь мир. Так и не ушел бы отсюда вовек. Я наслаждался гармонией, окружавшей меня.
Не знаю, минуту я просидел или час, но отдохнул я — точно неделю спал.
— Отдай это капитану. Пусть он передаст эту вещь своей жене, когда вернется домой после свадьбы, — подавая мне небольшой футляр странной формы из фиолетовой кожи, сказал Ананда.
— А я и не знал, что капитан так скоро женится, — беря футляр, сказал я.
— Он женится, быть может, и не так скоро, но, во всяком случае, в следующее ваше свидание он будет уже женат.
— Ах, как бы я хотел услышать игру Лизы! Лучше ли, чем Анна? И такой ли захват в ее игре, что дышать не можешь? До чего я глуп! А в вагоне я все примерялся к Лизе и раздумывал, любит ли она меня, — залившись смехом, вспоминал я свои вагонные размышления.
— Когда будешь обедать с капитаном, не говори ему ничего о Лизе. Даже не спрашивай, поедет ли он в Гурзуф, хотя бы он сам когда-то говорил тебе об этом.
— Это ваше приказание, Ананда, я должен хорошенько запомнить, так как хотел непременно поговорить с ним о Лизе. Теперь, конечно, воздержусь.
— И мой запрет не вызывает в тебе ни протеста, ни возмущения?
— Как же могу я протестовать против ваших запретов, раз я верю и по собственному опыту знаю, как вы угадываете мысли людей и как правильно определяете каждого человека. Я боюсь только стать «лови ворон» и, в рассеянности, что-нибудь брякнуть, — ответил я Ананде.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Четверг, 15.03.2012, 21:37 | Сообщение # 53 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю!
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 16.03.2012, 11:26 | Сообщение # 54 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Глава 25
Обед на пароходе. Опять Браццано и Ибрагим. Отъезд капитана. Жулики и Ольга
Верзила, не смевший нарушить точность морской дисциплины, стучал в дверь, говоря, что время ехать, не то опоздаем. Вскоре мы подъезжали к пароходу.
Капитан уже издали стал махать мне фуражкой, а когда я поднялся по трапу, обнял меня, засверкал тигром и вообще был таким, каким я увидел его в первый раз в Севастополе.
Радушный хозяин, угощавший меня в своей капитанской каюте, горячо благодарил за мои подарки и, главное, за письмо, которое сделало его богаче, как он выразился. Потому что еще никто и никогда не говорил ему о такой преданности и в таких простых, но много значащих словах.
— Впервые я не раздумывал, не сомневался, а сразу почувствовал, что каждое ваше слово — правда. И не могу вам выразить, как я дорожу платком и книжкой. Платок в моем кармане, а книжка у изголовья. Пока буду жив — с ними не расстанусь.
— Вот вам еще один привет от Ананды, который он только что дал мне. Это предназначается вашей жене, когда вы привезете ее после свадьбы домой, — сказал я, подавая капитану футляр.
— Что же здесь такое? — с удивлением глядя на меня, спросил он.
— Не знаю, не видел, — боясь сказать какое-либо лишнее слово, отвечал я.
Капитан открыл футляр, и невольный крик изумления вырвался у него.
Он протянул его мне, а я увидел в нем точно такой же медальон, который И. приказал Строгановой отдать, как похищенный у Анны, только поменьше. Так же в нем врезаны были фиалки из аметистов и бриллиантов, и надет он был на цепочку из этих же камней.
Я молча рассматривал эту вещь, думая о Лизе. Какое-то беспокойство поднималось во мне. Я не понимал, почему у каждого из окружающих меня друзей был какой-то свой особый талисман, свой цветок и непонятная мне, но совершенно особая, своя линия поведения.
— О чем вы так задумались, Левушка? Вы думаете о моей жене?
— Нет, капитан. Я ведь не знаю, кто будет вашей женой и на какой прелестной шее будет красоваться этот медальон. Но я думаю, что если Ананда дал вам кольцо с аметистом и дает вашей жене такой же камень, то он, очевидно, думает, что между вами и ею будет царить гармония в каких-то главных основах жизни. Следовательно, за вас можно быть спокойным. И. говорит, что Ананда не только мудрец, но и принц.
— Не знаю, принц ли он по крови, и сомневаюсь в этом, — задумчиво сказал капитан. — Но что сила его мудрости и величие его духа настолько выше обычных, что их можно назвать царственными, — это вне всяких сомнений!
— Конечно, капитан, это вне всяких сомнений. Но для тех, кто видит чужое совершенство и не может его достичь сам, — оно, точно недостижимое сокровище, только раздражает и бередит. А чтобы заразиться желанием самому встать на этот путь вечного совершенства, тут не только надо иметь силу понять, но и от многого отказаться. А между тем, И. говорил мне как-то на днях, что путем отказов и ограничений ни к какому творческому выводу прийти нельзя. Что скука добродетели — один из основных предрассудков. Вот тут и пойми!
— Я это очень хорошо понял здесь, в Константинополе, — сказал капитан. — Если вправду любишь, — даже не замечаешь, как отказываешься от чего-нибудь. И даже не отказываешься, а просто сам бросаешь то, что казалось ценным. Посмотрел другими глазами — и увидел противным то, из-за чего готов был драться.
Капитан спрятал футляр в секретер, посмотрел на часы и предложил мне выйти на палубу.
Неожиданно для меня уже спускался вечер. На небе проглядывали звезды, и такими же звездами была усеяна вся вода, освещаемая массой огней и огоньков на судах, стоявших вокруг, точно густой лес. Огромное судно капитана, уже нагруженное и готовое завтра только подобрать пассажиров да случайный груз, стояло далеко в море. Чарующая панорама города и сновавшие между пароходами шлюпки и катера от-влекли мое внимание от капитана. Но, стоя рядом с ним, я увидел, что он перегнулся и зорко всматривается в двигающиеся лодки. Он снова посмотрел на часы и сказал:
— Хава точна. Сэр Уоми воспитал ее хорошо.
— Хава? При чем же здесь Хава?
— Подождите здесь, Левушка. Пока я не вернусь, не уходите отсюда. Если хотите, последите за этой широчайшей шлюпкой, которой правит ваш друг Верзила и где, на самой середине стоит паланкин.
С этими словами капитан исчез, и через некоторое время я услышал его голос далеко внизу, у трапа.
Как много было пережито мною на этом пароходе до бури, в самую бурю и после нее! И где тот мальчик, который приехал в азиатский город отдохнуть подле единственного брата-отца? Мысли вихрем уносили меня, я ушел от действительности, забыл, где я, и вдруг услышал голос И.: «Не подходи ни в коем случае к Браццано. Даже если бы он умолял тебя всем милосердием неба. Зло, вкоренившись в человека, не так легко уходит. И ничего от него не бери и ничего ему не давай».
Я был сбит с толку. Подумал, что на этот раз я уж, наверное, впал в ересь слуховой галлюцинации, как увидел Верзилу и еще трех матросов, с большим трудом вносивших на палубу закрытый паланкин. Впереди его шла закутанная в плащ Хава, а сзади капитан и Ибрагим с отцом.
Когда паланкин выровнялся на палубе и матросы остановились, отирая пот с мокрых лиц, мне показалось, что я встретился взглядом с Браццано, отодвинувшим слегка занавеску паланкина.
Через минуту матросы вновь подняли паланкин и остановились в противоположном конце палубы, у каюты люкс, где мы с И. ехали из Севастополя.
Неопределенное чувство досады, что такое ужасное существо поедет в прекрасной каюте, где ехал И., жгучий, пронзительный взгляд Браццано, которым он только что посмотрел на меня и который так не был похож на глаза, из которых скатилась слеза за столом у Строгановых, услышанные мною слова И., точно перелетевшие ко мне по эфирным волнам, — все грозило мне ловиворонным состоянием, как я услышал повышенный голос Хавы:
— Нет и нет. Этого я допустить не могу.
— Но я должен ему передать, если меня просят, — услышал я второй голос, в котором тотчас же узнал голос Ибрагима.
— Это дело только вашей совести. Но, по-моему, ваш отец поступил неправильно, разрешив вам говорить с Браццано. Сэр Уоми дал точные указания, чтобы все его сношения с внешним миром — пока он не будет водворен в назначенном месте — шли через меня и вашего отца. Взявшись выполнить поручение, ваш отец, с первых же шагов, нарушил данные ему указания.
— Да нет, Хава, Браццано бросил мне эту записку из паланкина, прося передать Левушке. А если Левушка не согласится ее прочесть, то сказать ему, чтобы он вернул ему его камень. Друзья Браццано ему сообщили, что можно еще поправить его здоровье, лишь бы он снова овладел этим камнем. Все это Браццано мне шептал, пока приготовляли носилки, чтобы внести его в каюту. И отец ни о чем не знает, — говорил Ибрагим, и ветерок нес ко мне все его слова.
— Еще того лучше! Неужели вы не понимаете, что предаете отца, обещавшего сэру Уоми точно выполнить его приказание?
— Вы все преувеличиваете, Хава. Ну, ведь Левушка — не «внешний мир»?
— Ну конечно, Левушка — это печенка Браццано. А вы... вы тоже не «внешний мир»? Вы только тот шаткий часовой, на которого положиться нельзя. И вот эта ваша ошибка сейчас повлекла уже за собой целую серию перемен и путаницу. За вас будут теперь служить сэру Уоми другие, а вы должны уехать с парохода, — продолжала Хава.
— Недаром о вас говорят, как о пунктуальном человеке, в ущерб живому смыслу вещей. Я обещал — и должен передать записку.
— Образумьтесь, Ибрагим. Вы обещали? Да ведь вы молили Ананду оказать вам доверие. Вы клялись ему и сэру Уоми, хотя никто ваших клятв не требовал, что выполните с величайшей точностью все требования. Вы ему первому это обещали. Отец ваш говорил вам, что путешествие будет тяжелым, он тоже не хотел вас брать. Вы настаивали, обещали и ему полное повиновение. А теперь вы сбросили со счетов два свои первые обещания и желаете выполнить третье? Злой мучитель, бездушный палач Браццано вам важнее сэра Уоми и отца?
— Я вас больше не хочу слушать, Хава. Всякий отвечает за себя. Левушка не младенец — как сам решит, так и будет.
Разговор прекратился. Я собрал все свои мысли, постарался ощутить И. рядом с собой и услышал приближающиеся шаги.
— Левушка, — сказал, подходя ко мне вплотную, Ибрагим. — Браццано прислал вам записку.
И он протянул мне сложенный листок, очевидно вырванный из записной книжки.
— Я не желаю входить ни в какие сношения с этим человеком. Записки его я читать не буду, и вы, думается, напрасно взяли на себя роль его посла.
— Очень жаль, что вашего милосердия хватило так ненадолго, Левушка. Браццано просит вас вернуть ему его камень, — очень раздраженно и язвительно говорил мне Ибрагим. — От этого зависит вся его дальнейшая жизнь, его здоровье и благополучие, — помолчав, возбужденно прибавил Ибрагим.
— Я не знаю, от чего зависит его благополучие. Думаю, что как раз от обратного. И у меня нет камня Браццано. На мне есть камень сэра Уоми, очищенный его подвигом любви и милосердия. Камень, который удушал злодея своей чистотой и от которого он просил меня его избавить. Только сэр Уоми может приказать мне вернуть его. И если такое приказание получу — я верну Браццано его сокровище в тот же миг.
В наступившей тишине вдруг послышалось из каюты люкс какое-то бешеное рычание, точно раненое животное собирало свои силы, чтобы на кого-то броситься. Дверь каюты распахнулась, и в освещенном ее ярком квадрате обрисовалась сгорбленная фигура Браццано. Глаза его метали молнии; он делал невероятные усилия, чтобы переступить порог; из губ его текла белая пена, и он напоминал точно адское существо, горящее в пламени.
Вид его был так страшен, рычащие стоны так отвратительны, что у меня дрожь пошла по всему телу. Я не знал, на что решиться, если он подойдет ко мне, как услышал сзади себя быстрые шаги на лестнице и увидел высокую фигуру, закутанную в плащ.
Сердце сказало мне, что это И. И я не ошибся. Перед Браццано, уже вылезшим из каюты, внезапно встал И.
— Назад, — внятно, довольно тихо, но так властно, как я никогда не слыхал, сказал И. сгорбленной фигуре, которая согнулась еще ниже, как-то завизжала, но стояла на месте.
— Назад, я приказал, — еще раз сказал И., и в голосе его зазвенел металл, чего я не мог и предполагать.
Не будучи в силах удержаться на ногах, Браццано упал на четвереньки и отвратительно вполз в каюту.
И. вошел за ним, захлопнул дверь и оставался в каюте довольно долго.
— Левушка, прошу вас, возьмите записку, — услышал я задыхающийся голос Ибрагима. — Она жжет меня, а я не могу разжать пальцев, точно клей их держит. Я не хочу, чтобы И. видел этот грязный клочок у меня в руке.
— Поэтому ты желаешь, чтобы Левушка взял на себя ошибку и последствия твоего непослушания! — вдруг громко сказал И., появления которого никто из нас не ожидал за нашими спинами.
— Бедный, бедный Ананда. Как ты ему клялся, Ибрагим! Как ты умолял его поручиться за тебя перед сэром Уоми! И вот результат твоей искренности. И мало того, ты хочешь еще свалить на другого последствия своей собственной неверности! Хорош сынок и хорош друг! Положи у моих ног эту мерзость.
Ибрагим положил к ногам И. бумажку. Мне казалось, что он это сделал легко и просто, а ему казалось, что он отдирает ее от пальцев чуть ли не с кожей, так тер он свою руку, когда в ней на самом деле уже ничего не было, а записка давно и благополучно лежала на палубе.
И. облил руки Ибрагима каким-то одеколоном, им же облил бумажку и поджег ее. Бумажка вспыхнула, и в то же время опять завыл Браццано, приведя меня снова в дрожь.
— Ступай домой. Забудь о том, что ты должен был ехать. Скажи матери, что ты болен, чтобы тебя уложили сейчас же в постель и вызвали врача. Лежи три дня. Когда вернется отец, встанешь, все вспомнишь и все ему сам расскажешь. Иди, — говорил И., и точно глухой рокот моря, так грозно звучал его голос.
Когда замерли шаги Ибрагима, И. повернулся ко мне, протянул мне руку и сказал:
— Спасибо, верный друг. Если бы ты всю жизнь искал случая выказать свою благодарность всем нам, начиная от Флорентийца и кончая мною, — ты не мог бы сделать ничего лучше, чем твое послушание мне сейчас. Как только ты коснулся бы бумажки злодея, который нашел способ снестись еще раз с некоторыми из своей шайки, — ты потерял бы волю над собой. Ты передал бы ему камень для нового, вторичного кощунства над ним, и тогда не только погиб бы сам, но причинил бы тысячу горестей брату и всем нам. И теперь злое непослушание Ибрагима принесло нам уже много беспокойства. Мне придется самому ехать вместо него. Но ты не огорчайся; я вернусь через день, меня в дороге сменят. Сейчас Ананда приедет сюда за тобой и за капитаном, так как снова за тобой гоняются, теперь уже из-за камня. Не боишься ли ты? — внезапно спросил И.
— Нет, не боюсь. Но неужели такое значение имеет в мире один неправильный поступок человека? Неужели так сильну взаимодействие вещей?
— Еще гораздо сильнее, чем тот слабый пример, который ты сейчас видел. Единение людей, их связь друг с другом, это неразрывные нити, невидимые слепым глазам, но связывающие канатами людей на целые века.
Послышались быстрые, легкие шаги капитана, и он взволнованно спросил меня:
— Что случилось? Почему Ибрагим уехал чернее тучи и не желая ничего объяснять мне? Кто же поедет с этим извергом?
— Я поеду, капитан. Не волнуйтесь, — ответил ему И., которого капитан не видел в темноте, укутанного в черный плащ.
Пораженный внезапным появлением И., капитан даже онемел. И только через некоторое время к нему вернулся дар речи.
— Да как же это я вас не видал? Как же мне не доложили о вас? Ведь это невозможная небрежность моих дежурных!
Капитан был взволнован и раздражен, каким я его, выдержанного и всегда корректного, ни разу еще не видал.
— Я встретил на берегу вашего старшего помощника, который взял меня в свою шлюпку. Но я знаю, что он лично пошел искать вас, чтобы доложить обо мне. Не сердитесь; зная, что вы жили вместе с нами в одном доме в Константинополе, он не отказал мне в просьбе взять меня с собой на пароход без пропуска, — успокаивающе говорил капитану И.
— Мой Бог! Для меня иметь вас на пароходе еще некоторое время — это больше чем счастье. Но нарушения дисциплины...
Тут подошел старший помощник, рапортуя о своем возвращении, а также о приезде доктора И. Капитан уже остыл и только спросил, почему он замедлил явиться сразу же по возвращении с докладом о провезенном без пропуска лице. Помощник поднял перевязанную руку, говоря, что какой-то болван поставил на дороге ящик с пилой и гвоздями, и он, ранив руку, должен был задержаться для перевязки.
И. предупредил капитана, что на берегу ждет еще Ананда, желающий лично с ним проститься и побыть на пароходе. Капитан обрадовался, как ребенок, и немедленно выслал на берег шлюпку за Анандой.
Мы остались вдвоем с И. в темноте, сияющей звездами — и какими звездами, — ночи и моря. Я приник к И. и говорил ему, что я не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отраженным в блестящем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа людей, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли.
— Не помещается в моей душе вся эта жизнь, — жаловался я моему другу. — Ну как я поеду слушать сейчас музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков, что где-то сидит одинокий, беспризорный, всеми брошенный человек, обиженный, без любви и мира. И вот здесь этот злодей, убийца и вор, а там сироты и голодные. И как сможет играть и петь Ананда после такого разочарования, какое ему сейчас принес Ибрагим? Ананда получил удар от Анны, от Генри. Уже дважды ударенный в третий раз должен перенести удар от Ибрагима! Может ли он быть в силах петь и играть?
— Ты, Левушка, видал толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь тех гениально одаренных, что поют и играют за деньги. Они тоже уносят людей иногда, в порыве творчества, в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности вылить из себя любовь, чтобы людям стало светлее. Музыка же Ананды и Анны, как и многих им подобных, — это их свет, их молитва и радость, их призыв к добру всех страдающих вокруг и помощь им. Им не надо восторгов толпы. Они в этой толпе растворяют зло, умиротворяют и облегчают страсти. И когда сегодня ты будешь слушать музыку — ты поймешь величие духа Ананды. Ты услышишь не стон его сердца, упрекающий тех, кто причинил ему скорбь. Ты увидишь полное прощение им. Радость о том, что он мог вобрать в себя их страдание.
Послышались голоса, на палубе засверкали огни, и на нее взошел Ананда под руку с сияющим капитаном.
Ласково поглядев на меня, спросив капитана, как понравился ему привет его будущей жене, Ананда оставил нас в каюте капитана, прося не покидать ее, пока он не вернется к нам, и пошел вместе с И. к Браццано.
Капитан переоделся в свежий костюм, отдал кое-какие приказания сменявшему его помощнику, и только мы хотели сесть за шахматы, как вошли наши друзья.
И. остался на пароходе, и на этот раз я более чем сожалел о нашей разлуке.
— Что, дружок, не хочется расставаться с И., — спросил Ананда.
— Не только не хочется. Но неужели я никогда не буду так тверд, чтобы не переживать разлуку как надрыв сердца, как непоправимое горе? За это время мое сердце сделалось точно мешок — так много в нем сидит любимых людей. И в то же время, весь этот мешок в дырах, точно пули его пронзили от разлуки, — ответил я ему.
— Ничего, Левушка, нынче мы с Анной найдем тебе такую музыкальную замазку, что ты завтра проснешься иным человеком, — улыбнулся мне Ананда.
Шлюпка пристала по указанию капитана совсем в другом месте. Там мы нашли экипаж и ровно в девять часов были у Строгановых.
Нас ждали в гостиной с чаем. На столе, среди красивых ваз с цветами, я увидел блюдо, подаренное мною Ананде. И на нем точно такой же пирог для принца-мудреца, какой тогда прислал кондитер.
Рассматривая со своего места Елену Дмитриевну, я заметил, что она похудела, часто и беспокойно поглядывала на Строганова, который был весел и радостен, но на жену и младшего сына не обращал внимания.
Анна, по обыкновению в белом платье, была более чем хороша. Но какая-то в ней произошла перемена. Я не умел себе этого объяснить, но мне она стала казаться более земной, более простой. Можно было себе представить ее матерью семейства, чьей-то женой, тогда как раньше эти мысли не приходили в голову. Я еще не отдал себе отчета, что такое совершилось в ней, как Ананда вывел меня из задумчивости.
— Ты, Левушка, не протестуешь, что я твое блюдо подарил Анне? Это увеличит ее приданое, так как я не сомневаюсь, что ты уже выдал ее замуж.
Я был так сконфужен и поражен, что если бы не князь, вошедший с большими извинениями, что опоздал, — я не знал бы, как выйти из положения.
Князь объяснил, что, пользуясь отсутствием всех нас и небрежностью прислуги, в наши комнаты забрались жулики. Но что их заметили вовремя, и, не успев ничего украсть, они убежали. Но что ему пришлось успокаивать перепуганную жену, оставить у дома и в доме караульных, почему он и задержался.
Ананда покачал головой, капитан встревожился и пожалел, что не может остаться на ночь в доме, а у меня мелькнуло в мыслях только одно слово: «уже».
— Да, да, уже, — точно заглядывая под мою черепную коробку, шепнул мне Ананда.
Со всех сторон посыпались на князя вопросы; женщины казались испуганными. Одна Анна посмотрела пристально на меня и Ананду, сохраняя полное спокойствие.
Не задерживаясь долго за столом, мы спустились вниз, в прелестный зал Анны.
И на этот раз комната была убрана цветами. И я подумал, что милый капитан, по горло занятый, все же не забыл украсить в последний раз этот зал, так как только его изысканный вкус мог так подобрать цветочки.
Я сел рядом с ним и шепнул ему:
— Как я вас люблю за ваше внимание к людям, капитан.
— Как я вас люблю за ваше желание выразить людям больше, чем они стоят, — ответил он мне. — Я, Левушка, встревожен. Я так хотел бы, чтобы вы скорее уехали отсюда.
— Я хоть и не встревожен, но тоже хотел бы уехать поскорее, — признался я.
Анна села за рояль, Ананда настроил виолончель.
Никак не ожидая, я вдруг узнал русскую песню, но так обработанную и таким человеческим голосом сыгранную на виолончели, что мгновенно забыл все.
Передо мной шла вереница детских дней, потом я вырос, потом я снова стал маленьким, пока звуки не смолкли.
— Из России поедем в Англию, — сказал Ананда.
Полилась колыбельная песня, где я уже не мог различить ничего, кроме счастья жить.
Ананда встал, поставил к стене инструмент и запел. Что он пел, я не знаю, я слов не понимал. Но что это был гимн, гимн торжествующей любви, — это я ощущал каждым нервом. Радость, которой билось сердце певца, выливалась из меня; я почти физически ощущал ее вокруг себя, в себе. Не было границы между мною и всем окружающим; я унесся, растворился во вселенной, сознавая себя ее живой единицей.
Как сменялись звуки, как чередовались певцы, я уже не различал. Только когда слились оба голоса в дуэте, точно в молитвенном экстазе, — я благодарил мир за то, что я в нем живу, принимал все злое и низкое и обещал кому-то и чему-то — самому великому — жить для того, чтобы помогать всему невежественному и злому понять красоту. Ибо, однажды ее поняв в себе, я уже не мог жить без нее и вне ее.
Дуэт кончился. Глаза почти всех были влажны. Мои же были сухи, горели, и только сердце мое билось как молот, да мысль шла по-новому, точно музыка сегодня открыла мне какие-то новые рельсы, чтобы жить — бескорыстно и беспристрастно воспринимая людей.
Целуя руки Анне, прощаясь, я сказал ей:
— В сказке говорится, что важнее для праведника указать другому путь в рай, хотя бы самому и споткнуться. Сегодня вы двум невеждам указали туда путь. Быть может, невежды и не достигнут рая. Но вас они не забудут, как нельзя забыть однажды виденного во сне блаженства.
Глаза ее сверкнули, она улыбнулась мне и подала со своей груди цветок.
Стоявший рядом капитан сказал:
— Прибавить я могу только одно: минуты, пережитые сегодня, раскрыли мне, в каких путах предрассудков я до сих пор жил. Я не понимал, что жизнь начинается там, где кончается разъединение каст, наций, условностей социальных положений. Сегодня я понял, как сливаются в сердце человека воедино земля и небо.
И ему дала Анна цветок, который он поцеловал и положил в тот карман, где — я знал — лежал платок сэра Уоми.
Мы вышли вместе с князем, которого ждал экипаж и который только сейчас заметил, что И. не было с нами. Ананда объяснил ему, что И. остался на пароходе и поедет с капитаном до первой стоянки, откуда вернется со встречным пароходом.
Князь был очень опечален, что не простился с И., и вообще был встревожен забравшимися в его дом жуликами.
Капитан сел с нами в экипаж, сказав, что хочет проводить нас до дому, чтобы самому осмотреть наши комнаты.
Когда мы добрались до калитки, то увидели, что караульные беспокойно бегали по дорожкам сада, уверяя, что слышали там какой-то шум.
Ананда их успокоил и просил оставаться на месте у главного входа в дом. Мы прошли в наши комнаты. Мы не нашли никаких следов беспорядка, все было как бы на месте. Только на моей постели Ананда увидел чей-то красный платок, по которому шла черная кайма. От платка несло сильными, приторными духами, настолько одуряющими, что становилось тошно.
Взяв палочкой этот платок, Ананда бросил его в камин. В комнате капитана на столе лежало письмо, довольно толстое, и адрес был написан на непонятном мне языке.
— Ну, и жулики! Это просто дураки, князь! Вы не беспокойтесь, это шарлатанство, — сказал Ананда совершенно расстроенному князю.
— Быть может, это и так, но с тех пор, как Жанна сходила с ума, — я стал волноваться за всех своих гостей. Не хватало только, чтобы кто-то разбрасывал здесь всякую дрянь. Смрад от этих духов хуже чем от любой кокотки, — осматриваясь по сторонам, отвечал князь.
— Да и кому это письмо? Вы понимаете этот язык? — подходя к столу, спросил Ананду князь.
— Язык этот я понимаю. И написан здесь не адрес, а изречение из Корана: «Кто хочет победить, бери не меч, но силу Аллаха». Платок брошен одними людьми, а письмо — другими. Но и то, и другое — все ведет к одному узлу, к одной шайке. Страшного нет ничего. Идите к вашей жене и успокойте ее, ложитесь с миром спать, а завтра поговорим.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 16.03.2012, 11:27 | Сообщение # 55 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Князь простился с нами, но я не видел, чтобы он совсем успокоился.
Как только мы остались одни, Ананда перебросил палочкой письмо на толстую бумагу и бросил его в камин, на красный платок. Ничего нам не объясняя, он облил жидкостью вещи в камине, и они, даже без запаха и звука, превратились в пепел.
Капитан сказал, что оставит нам на ночь Верзилу, без которого до девяти часов утра может обойтись. Ананда согласился, сказав, что я буду ночевать в его комнате на диване, так как здесь смрадно, а Верзила ляжет у него в прихожей на диване.
Сказано — сделано. Мы проводили капитана до калитки; и не прошло и получаса, как Верзила стучался к нам, улыбаясь во весь рот своей добродушной физии.
Он привез нам записочки от И. и капитана. Первый сообщал нам, что ему удалось снестись с друзьями и он довезет Брац-цано только до ближайшей остановки. А потому завтра вечером будет дома. Меня же он просит не расставаться с Анандой ни на миг.
Капитан писал мне, что нашел на пароходе полный порядок, что Хава — молодец и он ее теперь любит. Что же касается необыкновенного внутреннего своего состояния, то он продолжает носить в себе небо и землю, не чувствуя их разъединения. Но выразить это словами не умеет и, как долго это будет продолжаться, не знает.
Ночь в доме князя прошла благополучно. Но рано утром, гораздо раньше обычного, князь уже стучался к нам, прося посмотреть его жену, которая снова потеряла речь и глаза которой выражают ужас.
К моему удивлению Ананда вышел из своей комнаты совершенно одетым и готов был сразу же уйти с князем без меня. Я взмолился, памятуя приказ И., чтобы он меня подождал пять минут.
— Ты и здесь не хочешь нарушить приказания твоего поручителя? — засмеялся Ананда.
— Бог с вами, Ананда, какого еще поручителя вы выдумали? Я просто хочу, чтобы И. не имел лишней причины беспокоиться, и хоть это его желание хотел бы исполнить точно.
— Да, Левушка, я очень счастлив, что И. нашел в тебе такого верного друга. Лучше поступает И., давая тебе точные указания, где как тебе вести себя, чем я, стараясь развить в че-ловеке способность самостоятельного распознавания с первых же шагов.
Мне все хочется подготовить человека, научить его стоять твердо на ногах. А выходит все так, что пока человек подле меня — он тверд и верен. Как только остается один — решения его шатки и закаленная верность — миф.
Много раз слышал я, что суров И. для тех, кто идет подле него. Но вижу, что путь их — сразу поставленных в утверждении в себе внутренней дисциплины — короче и легче.
— Кто-нибудь может говорить, что И. суров? — в полном негодовании закричал я. — Это все равно, что сказать, что подле вас жизнь не сплошной праздник и счастье. О, Ананда, я еще ничего не знаю. Но то, что и вы и И. создаете для людей новое понимание ценности жизни, — это я не только знаю, но весь полон благодарности и благоговения. Просыпаешься уже счастливым, что целый день проведешь подле вас. Я так рад, что я с вами, дышать мне подле вас так же легко, как когда И. со мною. И я ничуть не боюсь вас.
— И даже прощаешь дервишскую шапку, — засмеялся Ананда.
Но через минуту сказал очень серьезно:
— Ты готов? Теперь подумай о Флорентийце, зайдем за твоей аптечкой и отправимся к княгине. Я думаю, что там дело не так-то будет просто.
Ананда отдал Верзиле твердый приказ никому не открывать дверей его крыльца и никого не пропускать в его комнаты. Хотя бы кто-нибудь хотел проникнуть под предлогом подождать или передать записку, никому не открывать ни под каким видом и ничего ни у кого не брать.
— Есть не открывать, ничего не брать, — ответил моряк. — Если опоздаете к восьми с половиной часам — с меня капитан взыщет. Я отпущен до девяти.
— Есть, — улыбаясь, сказал Ананда, — отпущен до девяти. Если мы опоздаем — ответ мой, отвезу тебя сам.
— Есть ответ ваш, — и Верзила запер на замок двери крыльца и прихожей.
Мы зашли в мою комнату, где царила полная тишина. Я сравнил этот момент с раздававшимся здесь так недавно смехом капитана и с творческой жизнью, которая так напряженно мчалась к нам от И., — и тишина показалась мне какой-то зловещей и мертвой.
Я взял аптечку, Ананда вынул сначала кое-что из аптечки И., но потом передумал и взял ее всю с собой. По дороге к княгине я поделился с ним впечатлением, произведенным на меня нашими комнатами. Он кивнул головой и сказал:
— Когда идешь на работу, готовь в себе рабочее состояние. Сосредоточь мысли на Флорентийце, собери все свое внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собираешься делать сейчас.
Я вспомнил, что почти те же слова мне недавно сказал И. Но мы были уже у порога княгини, я оставил все, чего не додумал, «на после» и вошел в спальню старухи, неся в себе образ моего великого друга.
Князь сидел у постели своей больной жены, точно совершенно не видя и не замечая ни ее отталкивающей внешности, ни ее ужаса. Он видел только ее страдания, старался со всей нежностью их облегчить и страдал сам ее мукой и своим бессилием ей помочь.
Глаза княгини метали молнии. Они одни и жили на этом лице, превратившемся снова в маску. Лицо княгини было точь-в-точь таким же, каким я его увидел в первый раз, навещая княгиню с И.
Увидя Ананду, княгиня жалобно замычала, и из глаз ее полились слезы.
Ананда подошел к постели, передал мне свою аптечку, поставил меня рядом с собой и шепнул мне:
— Стой так близко ко мне, чтобы все время ко мне прикасаться.
Он взял руку княгини и спросил у князя:
— Кто дежурил у больной эту ночь?
— До двенадцати — сестра милосердия, а после полуночи — горничная княгини, — ответил князь.
— Позовите сюда их обеих сейчас же.
Князь вышел выполнить приказание Ананды.
— Возьми меня под руку и будь внимателен, — сказал мне Ананда, когда князь вышел.
Очень скоро он вошел с обеими женщинами. Горничная княгини вошла с обиженным видом и сразу же начала в чем-то оправдываться. Вторая сиделка имела вид сконфуженный и даже печальный.
Ананда приказал им обеим стать по другую сторону кровати княгини, продолжая держать обе руки больной в своих.
Несчастная выказывала все признаки страха при виде своей горничной и пыталась что-то сказать Ананде.
— Успокойтесь, княгиня. Ваши страдания скоро кончатся, — сказал он, поглаживая ее руки. — Не бойтесь ничего, ведь я здесь. Потерпите.
— Вы дежурили первая? — спросил Ананда сестру.
— Да, — тихо и робко ответила она, глядя ему кротко в глаза.
— Почему вы ушли из спальни, тогда как вы были обязаны дежурить всю ночь?
— Я не хочу солгать вам и не могу ответить правду, так как обещала молчать.
— Так. Ну, а вы почему пришли сюда, когда дежурить вас никто не назначал? — обратился он к горничной княгини.
— У сестры милосердия болела голова. Она сама меня вызвала и просила ее сменить, а теперь боится потерять место и отговаривается, — нагло начала горничная, но, не выдержав пристального взгляда Ананды, опустила глаза и замолчала.
— Когда вы, сестра, дежурили, это вы надели на княгиню этот чепец? — снова спросил Ананда.
— Чепец? — с удивлением сказала та, поглядев на княгиню. — Нет, я расчесала ей волосы, заплела косички и напоила молоком с лекарством, которое вы дали. Княгиня мирно заснула, когда меня вдруг вызвала Ольга. Помилуйте, да разве бы я надела этот безобразный тюрбан на княгиню?!
— Не желаете ли вы на меня все свалить? — закричала было горничная, но снова осеклась под взглядом Ананды.
— Следовательно, вы вышли, когда княгиня мирно спала, и на ее голове не было этой вещи?
— Княгиня спала, хорошо выглядела, было без четверти двенадцать, я точно не помню. И на голове у княгини ничего не было, — твердо ответила сестра. — Сейчас с тех пор я в первый раз сюда вошла и поражена этой ужасной переменой в княгине.
— Хорошо. Когда вы вошли, — обратился он к горничной, — княгиня спала?
— Спала. Я села у постели и, должно быть, заснула. Их сиятельство вошли в комнату, и от их шагов я проснулась.
— Зачем вы лжете, Ольга? — возмущенно спросил князь. — Вас не было в комнате, вы с кем-то шептались у двери, а больная металась на постели, рискуя свалиться.
— Вашему сиятельству так показалось...
Князь был в бешенстве, какого я от него никак не ожидал. Он готов был броситься на наглую лгунью.
— Подойдите ко мне, князь. Сейчас вам нужно полное самообладание, если вы желаете спасти вашу жену, — раздался властный голос Ананды, с неподражаемыми, ему одному свойственными переливами.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Пятница, 16.03.2012, 11:27 | Сообщение # 56 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Князь был бледен до синевы; губы его дрожали. Он подошел к Ананде и положил свою руку на его, как ему велел Ананда. Постепенно он успокоился, стал дышать ровно, и синева исчезла с его лица.
Горничная повернулась, чтобы выйти из комнаты, но грозный взгляд Ананды точно приковал ее к месту.
— Когда, в котором часу вы надели эту дрянь на голову княгини?
— Я ничего не надевала ей и не понимаю, чего ко мне пристают. Я ведь не крепостная.
— Если вы не знаете, кто этот чепец надел, то вы его снимете сейчас.
— Ни за что не сниму. Да он, может быть, заколдован или отравлен.
— Как?! — не своим голосом закричал князь.
— Я вам уже сказал: самообладание ваше так же необходимо сейчас, как мое знание. Следите за ходом вещей и делайте точно то, что я вам скажу. Времени терять нам нельзя, — оста-новил снова князя Ананда. — Снимите сию минуту чепец, — сказал он Ольге. — Или же я сам надену его на вас.
Что-то мерзкое, какой-то животный страх, ненависть, злоба, мелькнули на лице горничной. Она готова была бы выцарапать глаза Ананде; ее голова поворачивалась к двери, видимо, единственным ее желанием было убежать, но непреодолимая сила Ананды держала ее на месте.
— Позвольте мне снять чепец, доктор, — сказала сестра. — Я ведь главная причина несчастья: я позволила себя обмануть.
— Нет. Для вашего самоотвержения настанет еще время. Не медлите, Ольга, или чепец очутится на вашей голове.
Извиваясь как змея, точно против воли повинуясь, несчастная подходила к постели княгини, с ужасом глядя на чепец с красными широкими лентами и черной зигзагообразной каймой, напоминавшими брошенный на мою постель платок.
Казалось, женщина никогда не подойдет к постели. Руки ее со скрюченными пальцами скорее готовы были удавить княгиню, чем снять чепец и облегчить ее страдания.
— Скорее или выбора для вас не будет, — и из глаз Ананды точно молнии брызнули в Ольгу. Я ощутил, как через меня пронесся будто разряд тока с той стороны, где я касался Ананды, так сильно было напряжение его воли.
Мгновенно руки Ольги разжались, и в эластичных пальцах повис уродливый чепец.
Громкий крик ужаса вырвался из наших уст. Весь лоб княгини, уши и голова были в крови.
— Это не кровь, а краска, которой негодяи вымазали чепец внутри, — остановил наше волнение Ананда. — Но краска эта — зудящее, ядовитое вещество и может довести страдальца до безумия и паралича. К счастью, мы вовремя здесь. Левушка, быстро пилюлю Али раствори в той жидкости, что лежит в моем кармане с твоей стороны.
Я сейчас же выполнил приказание, и Ананда сам влил княгине лекарство.
— Теперь из аптечки И. вынь, не покидая моей руки, третий флакон. А вы, князь, сделайте тампон из ваты и тоже не отходите от меня.
Когда флакон и вата были ему поданы, он обмыл лоб, голову и уши больной и бросил вату в чепец, который, как мешок, держала на вытянутых руках Ольга.
Еще и еще оттирал он голову больной, пока не осталось и следа краски. После каждого раза лицо княгини все больше оживало, наконец стало совсем спокойным, и она заснула.
Тогда Ананда подозвал сестру, дал ей принять капель, вытер ее руки той жидкостью, которой оттирал больную, и сказал:
— Теперь вы можете выказать свое самоотверженное усердие в уходе за больной. Несмотря на все меры предосторожности, вы будете испытывать зуд во всем теле, потому что вам надо переменить белье на больной, а оно уже пропитано — хотя этого еще и не видно — все той же ядовитой дрянью. Когда снимете белье, растворите в тазу содержимое этого пузырька и губкой обмойте все тело больной.
Не беспокойтесь, она будет спать крепко и ваши нежные движения ее не разбудят. Но одна вы с этим не справитесь. Есть ли у вас надежный человек в доме, князь?
— Вот эта прелестная Ольга считалась самой надежной. На кого же теперь положиться? — сказал бедный князь.
— Простите, — сказала сестра. — Здесь моя мать. Это на ее будто бы зов меня увела Ольга. А мать мою... Ну, да это потом. Словом, мать моя привычная и отличная сиделка. Она мне поможет.
— Хорошо, позовите ее, — велел Ананда.
Тем временем он сказал князю, что княгиню надо переложить на другую постель и унести из этой комнаты, чтобы ничто не напоминало ей об этой ночи.
Он точно не замечал стоявшей все в той же позе Ольги, державшей в руках мерзкий чепец. А между тем та уже несколько раз говорила ему: «горит», «жжет», «зудит».
Когда вошла сестра со своей матерью, Ананда поглядел на них обеих и велел им переложить больную на диван в дальнем углу, пока князь не пришлет другой кровати, на которой больную унесут из этой комнаты.
Только тогда он взглянул на Ольгу и сказал:
— Идите вперед.
И за нею все мы вышли из комнаты. Она, все так же вытянув руки с чепцом, шла впереди до самой моей комнаты.
— Бросьте в камин, — сказал Ананда, и чепец полетел в камин на ту кучу золы, которая там осталась с ночи. А сама Ольга в каком-то отупении стояла, все вытянув руки, не то желая снова схватить чепец, не то подавляя желание вытереть зудящие руки.
Ананда подошел к ней, подал ей смоченный кусок ваты, приказал отереть им руки и спросил:
— Неужели деньги, обещанные вам, так сладки, что вы могли из-за них пойти на убийство человека? А княгиня-то только вчера просила князя обеспечить вам жизнь и положить на ваше имя капитал за вашу верную службу ей.
— И сегодня я должен был выполнить ее желание, — подтвердил князь. — Хорошо, что вовремя открылась ваша верность.
У Ольги давно уже дергались губы и слезы скатывались по щекам. Но мне было ясно, что она не в себе, что в ней идет какая-то борьба, но что ее мысли ей самой не до конца понятны.
Ананда велел ей взять спички, поджечь чепец и сказал:
— Он сильно вспыхнет. Если вы забыли, Ольга, как вы вели себя и что делали со вчерашнего вечера, то вспомните все, как только ядовитое вещество сгорит вместе с чепцом.
Ольга подожгла чепец, но как только пламя коснулось его внутренней стороны — точно взорвался порох, такой раздался треск, и перепуганная женщина с криком отскочила на середину комнаты.
Ее прыжок был так комичен, что я не удержался от громкого смеха, и князь хохотал не тише меня.
— Хорошо вам смеяться, — с возмущением накинулась на меня Ольга. — Вы-то целы и невредимы, а все из-за вас, барин. Все мои да и других неудачи — все из-за вас.
— Так ли, Ольга? — спросил Ананда. — Зачем вы вмешались в разговор княгини с сестрой милосердия вчера? Зачем вы уверяли больную, что в Константинополе есть лекарь, который вылечивает такую болезнь, как ее, скорее и лучше, чем я и И.? При чем же здесь Лев Николаевич?
— Лекарь обещал мне деньги и принес чепец. Я не знала, что чепец ядовитый. А только про молодого барина он сказал, что его надо выжить из дома, что он всему мешает. Он просил положить платок к ним на постель и письмо. А как молодой барин заснут, я должна была впустить к ним в комнату лекаря с помощником, чтобы молодого барина перевезли в гостиницу.
Когда князь вошли в спальню их сиятельства, я с лекарем и говорила. Мне надо было их давно проводить, лекарей-то, к Льву Николаевичу в комнату. Да только сестра не спала и я не успела пропустить их через спальню раньше.
— Куда же девались эти злодеи, ваши лекаря? — взволновался князь, собираясь бежать снова к княгине.
— Не волнуйтесь, князь. Они, несомненно, беседуют с Верзилой, рассчитывая подкупить и его. Спустимся по винтовой лестнице к нему. Вы же, Ольга, сядьте здесь и сидите, не двигаясь, до нашего возвращения.
С этими словами Ананда быстро пошел вперед, и мы за ним.
Уже подходя к крыльцу Ананды, мы услышали стук в дверь и громкий голос Верзилы, запрещавший стучать и ломиться в дверь.
Услыхав шум наших шагов, Верзила просил Ананду разрешить ему проучить негодяев, нагло ругавших его и требовавших, чтобы он их впустил.
Ананда рассмеялся и спросил его, умеет ли он стрелять из данных ему новых пистолетов. Получив удовлетворительный ответ, Ананда, смеясь, сказал ему:
— Они заряжены совсем особым способом. Если человек упадет или повернется спиной, не бойся, — все стреляй, пока будешь видеть, что горошины вылетают. Как только кончится заряд, бери второй — и стреляй в другого. А третий убежит от страха.
Я так ошалел, что напоминал Ольгу с чепцом. Я стоял, вытянув умоляюще руки, и не мог взять в толк, как же Ананда может дать приказание стрелять в людей.
Мгновенно пистолет был в руках Верзилы, раздалась частая, мелкая стрекотня, и действительно горошины с огромным количеством дыма, грохота выстрелов полетели в одного из осаждавших нас турков довольно бандитского вида. Человек упал, но, казалось мне, был невредим. Тем временем горошины из другого пистолета полетели во второго громилу, который тоже упал, комично ерзая под градом бивших его горошин, а третий, увидя падение обоих товарищей, ошеломленный массой треска и дыма, счел их убитыми и убежал.
Мы вышли на крыльцо и, когда дым рассеялся, увидели двух перепуганных, зажимавших уши людей, неподвижно лежавших на земле.
— Господин великий маг, сообщи мне, жив ли я или я уже в твоем царстве? — пробормотал один из них на отличном английском языке. Это было до того неожиданно, что я прыснул со смеха, подскочил и не мог остановиться, задыхаясь от хохота. Верзила, держась за бока, просто ржал по-лошадиному. Князь не отставал от нас. Дважды Ананде пришлось призвать нас к порядку.
Люди, лежавшие на земле, были одеты турками. Одуревшие под градом горошин и от нашего хохота, они, очевидно, не могли сообразить, что с ними произошло. Измазанные, точно сажей, пороховой копотью, они были и жалки, и так смешны, что удержаться от смеха было очень трудно.
— Кто вы такие? Судя по вашему обращению к великому магу, я могу думать, что сами вы — маленькие маги? — улыбаясь, спросил Ананда того из бандитов, который заговорил по-английски.
Тут поднял голову второй злодей, поглядев на Ананду, и зачастил что-то по-гречески, все время закрывая глаза рукой.
Первый, несколько оправившись, с ненавистью глядя на него, сказал снова по-английски:
— Не верьте ему, пожалуйста. Он такой же лекарь, как я повар. А снадобье для чепца дал Браццано. Этот подлец разорил полгорода и нас вместе с собой. Да только сам унес куда-то ноги; наверное, и сокровищ утащил немало. Последнее, в чем он нас надул, — это что камень — черный бриллиант неисчислимой стоимости — надет на вашем мальчишке. Дал нам амулет — платок, чтобы мальчишка отправился подальше к праотцам. Дал чепец, сказав, что все колоссальное состояние княгини — в камнях и золоте — в ее спальне под кроватью, и все солгал. Теперь жизнь мне опостылела, я нищ. Делайте со мной что хотите.
— А разве вы больше не боитесь Браццано? — усмехаясь, спросил Ананда.
— Не только не боюсь, но хотел бы задушить его своими руками, — ответил несчастный, захлебываясь от злости.
— Ой, ой, а я боюсь, — завопил второй. — Так боюсь, что не хотел бы вовек его встретить.
— Но ведь вы давали свои страшные клятвы и обещания не только ему? — опять спросил Ананда.
— Конечно, целая церемония совершалась над нами, — снова заговорил первый. — Но ведь он изображал из себя первого заместителя великого мага, которого никогда и никто не видал. Но говорили о нем, что сам сатана не мог бы быть страшнее.
— Ой, ой, пропала моя головушка! Пропали мои деточки! — снова завопил грек.
— Замолчи, дьявол, или я научу тебя молчать, — в бешенстве заорал мнимый турок.
— Ну, вот что: сейчас будет вызвана полиция, и вы оба должны будете отправиться в тюрьму, — сказал Ананда. — Я даю вам ровно десять минут на размышление. Каждый из вас может написать записку ближайшему другу или родственнику, объяснить свое положение и разорение, с просьбой вам помочь и выручить из тюрьмы. Но каждый из вас должен дать слово уехать отсюда и начать новую трудовую жизнь.
— Я был причиной разорения всех своих друзей и родственников. И кроме проклятий от них и той же тюрьмы, мне ждать нечего. А работать я не желаю. Я жил богачом и господином — иной жизни не буду вести. Я желаю только мстить Браццано — вот вся моя цель жизни. Пусть берут куда угодно. Уйду, — сказал первый.
— Ой, ой, работать. Разве я всю жизнь не работал? — завопил второй. — Я только и делал, что носил чужие деньги с места на место. Только по губам текло. Другие наживали миллионы, а мне бросали тысчонки. Я честно работал. Виноват ли я, что аферы дают больше, чем честный труд? Дураки гнут спины с утра до вечера, рубль домой принесут. Чем я виноват, что моя работа умнее? А теперь писать мне некому. Я вон им — всем таким — служил, — ткнул он пальцем в своего товарища. — А теперь они сами без гроша. А здесь — все можно только купить. Ты слушай, барин. Ты большой лекарь. Плати за меня калым полиции; я тебе служить буду. Мне все равно, кому служить, плати — служу верно.
— Ну, князь, выбора у вас нет. Это очень неприятно, что жулики браццановской шайки пойманы в вашем доме, но что же делать? Надо звать представителя власти и сдать им этот народец... Поднимайтесь с земли, — обратился он к прекрасным браццановским компаньонам. — Сядьте на скамью и сидите, не двигаясь с места, пока за вами не придут и не уведут. Если только вздумаете удирать — снова попробуете моих пистолетов.
Пока Ананда говорил с несчастными жуликами, князь пошел отдавать приказания своим людям.
Бедные грешники встали с земли, сели на скамью и погрузились в раздумье. Но как различно было это раздумье! Мнимый турок весь был полон активной жажды зла. Он, видимо, надеялся чем-нибудь купить полицию и получить возможность отомстить Браццано. Его угасшее для всего светлого сознание знало одну энергию: упорство воли. Злое, ненасытное влечение увидеть униженным или мертвым разорившего его врага, должно быть, зависть и унижение, перенесенные от Браццано, играли не последнюю роль в его теперешней ненависти. Он был весь активен. Рвал и метал молнии глазами и жаждал одного: вырваться отсюда, но победить приказ Ананды не имел сил.
Мне казалось, что он тоже хотел вступить в торги с Анандой, но не решался, не зная, что предложить человеку, воля которого его сковывала.
Второй — ярко выраженный грек-торгаш — тоже потерял всякий человеческий облик, но в совершенно другом роде. Его богом были только деньги. Но насколько первый жаждал их как эмблемы славы, блеска и власти, настолько этот жаждал их как таковых, весь стянутый кольцами жадности, как железными обручами. Весь его мир, всю вселенную составляли деньги, для которых он переносил кабалу, издевательства и презрение тех, от кого мог их нажить.
Очень быстро — гораздо быстрее, чем свойственно константинопольским темпам, — князь вернулся с тремя представителями полиции, причем двое из них были, очевидно, довольно высоких чинов. Мне показалось, что во всяком случае с одним из узников они сумеют договориться. Не успели все убраться, как послышался свирепый гудок, и я сразу узнал рычащий голос гудка парохода нашего капитана.
— Есть, опоздал, — ваша вина, — сказал встревоженно Верзила.
Мы заперли двери, поручили надзор за ними двум караульным и мигом помчались с Верзилой на пароход.
Капитан, грозно встретивший вначале Верзилу, принял все извинения и объяснения Ананды не только милостиво, но и очень близко к сердцу. Разводя руками, он сказал:
— Ну, вот и задача: «Волк, коза и капуста». Уж не лучше ли Левушке поехать с нами?
Ананда смеялся и просил все же доверить ему понянчить один день младенца без И.
Я был так рад увидеть И. Мне казалось, что дома я не скучал без него. А увидев его на пароходе, я впервые понял всю близость к нему, все — еще неосознанное до сих пор — слияние с ним рука в руку, сердце к сердцу.
Раздался второй гудок и, прощаясь с нами, И. сказал мне еще раз:
— Левушка, я повторяю мою просьбу: ходи за Анандой не отставая, до самого моего возвращения.
— Не беспокойся, Эвклид, не отпущу ни на шаг. Я вообще увидел, что твой воспитательный дар безупречен. И понимаю теперь, что свобода, предоставляемая недостаточно дисциплинированному существу, не делает его путь ни короче, ни легче в конечном счете.
— До свидания, друг. Княгиню придется снова упорно и долго выхаживать. Вот как все усложнилось, и я застрял здесь надолго, вместо отъезда одновременно с вами.
Ананда говорил тихо и спокойно. Раздумье огромной мудрости лежало на его лице, и мне казалось, что, говоря с И., он точно переворачивал страницы жизненных книг многих людей.
Мы возвратились домой, умылись, переоделись и снова пошли к княгине. При нашем появлении она проснулась, но была довольно равнодушна ко всему и, по-видимому, даже не сознавала, что обстановка вокруг нее другая, что она лежит не в своей спальне, не на своей кровати.
— Снова много будет спать княгиня. И кормить вам придется ее с ложки, — обратился Ананда к сиделке. — Вы, конечно, будете чередоваться с вашей матерью, но обеим вам будет трудно. Я, быть может, найду вам еще помощниц, которые изредка будут вас сменять. Но это в дальнейшем. Сегодня же с пяти часов мы с Левушкой просидим у княгини до восьми часов, а вы можете сделать то дело, о котором вам говорила Ольга вчера. Не объясняйте мне ничего пока, — перебил он желавшую ему что-то сказать сиделку. — Думайте не о раскаянии теперь, а о том, как одна минута недостаточно честного вашего поведения может стоить жизни другому человеку. В пять часов мы будем здесь, — повторил он изумленной сиделке, — и до восьми вы свободны.
Дав ей точные указания, что делать до пяти часов, Ананда взял меня под руку, и мы прошли с ним в мою комнату.
Признаться, мысль о сидящей у камина Ольге мучила меня все время.
Первое, что мы увидели, это был перепуганный взгляд Ольги, все так же сидевшей у камина и потиравшей свои руки.
— Какое счастье, доктор, что вы вернулись наконец, — сказала она дрожащим от страха голосом, — без вас они убили бы меня насмерть.
— Кто? — спросил Ананда. — Ведь вы здесь совершенно одна.
— Какое там «одна», — с раздражением возразила женщина. — Они попрятались, как только услышали ваши шаги, а как вы вошли, — так брызнули все вон в дверь.
— Я вас опять спрашиваю, кто «они», — снова спросил Ананда, улыбаясь и садясь на диван против Ольги, указав мне место рядом с собой.
— Господи Боже ты мой! Да за что же вы, доктор, издеваетесь надо мной! Неужели вы не видели кто? Да козлы! Такие страшные, вонючие, рогатые.
— Она с ума сошла, — сказал я Ананде по-французски с ужасом.
— Не похоже. Сейчас попробуем выяснить, что с ней, — ответил он мне на том же языке и обратился снова, улыбаясь, к Ольге по-русски:
— Ведь вы же взрослая женщина. Мало того, что взрослая, вы еще так решительны, что взялись помогать преступникам. Как же вы допускаете такие детские бредни, что в эту комнату — во второй этаж населенного дома — могли забраться козлы? Да я думаю, их и во всем Константинополе не сыщешь.
— Ну да, не сыщешь! Вчерашние-то тоже принесли с собой козла. Смрад от него стоял дикий, пока они шарили под кроватью княгини. Искали там чего-то или кого-то, как я их ни уверяла, что каждый день комнаты княгини все протираются два раза. И ни одной пылинки-то там не найдешь, не то что чемоданов или корзин.
И как вы ушли, доктор, все было спокойно. Только руки мои зудели. Я взяла золы из камина, да потерла ею руки, думала, зуд уймется. Не успела и охнуть, как козел-то из камина и прыг, да один за другим давай оттуда скакать! Да все в кружок вокруг меня. Рожищами да бородищами трясут, да все ближе, все ближе! Я Царице Небесной стала молиться, чтобы вы вернулись, только уж не чаяла и жива быть, — крестясь испачканной в золе рукой, задыхаясь, говорила Ольга.
Она, по всей вероятности, переживала настоящую трагедию страха. Но вся, подражая движениям приснившихся ей козлов, была так смешна и нелепа, что я был не в силах сдержать смеха.
— Все-то вам смешки, барин! Много бы я дала, чтоб вас хоть раз козел такой попугал, — перестали бы навек заливаться.
— Это ваша совесть, Ольга, вероятно, вас мучает, — ответил я ей. — Страх ответственности перед князем и страх перед мошенниками, у которых в руках вам померещился козел. Они вам грозили, вероятно, всякими наказаниями, если не сдержите слова. Вы задремали, все в вашем мозгу перепуталось, и козлы вам приснились, — смеясь, ответил я ей. Ну, возможное ли дело, Ольга, чтобы чуть не стадо козлов вылезло из камина? Бросилось к двери, через которую мы вошли, а мы бы их не видели? — продолжал я смеяться, представляя себе эту картину из сказок про ведьм и колдунов.
— Ох, барин, уж и не знаю, что вам и ответить на ваши издевки. Так-то оно, если подумать, и невозможно, чтобы из камина козел прыгал...
— Ай, батюшки-светы, доктор, спасите! Ай, вон он опять, — закричала неистово Ольга, указывая на пепел от вчерашних вещей и чепца в камине, который дуновением ветра чуть шевельнулся на решетке.
— Встаньте, возьмите эту вату и вымойте ваше лицо и руки, — подавая ей мокрую вату, сказал Ананда.
Прекрасный аромат распространился в комнате, когда Ольга стала вытирать лицо и руки.
— Нечистая совесть всегда заводит мысли человека в несуществующие на самом деле страхи. Мы сидим рядом с вами и видим, что ровно ничего вокруг вас нет. А вы стонете от ужаса, потому что уже вчера, когда предали княгиню, сами создали себе внешний образ своего собственного поступка в виде козла, — сказал Ананда смертельно перепуганной, озиравшейся по сторонам Ольге.
Так всегда бывает с людьми, когда они поступают подло и гнусно. Вам и прежде казался самым отвратительным и мерзким козел, вот вы и увидели его сейчас, как отражение собственной обезображенной вами совести.
Вы просите у меня помощи? Но, к сожалению, я не могу вам подать ее. Только вы сами можете себе помочь сейчас. Всю жизнь, худо ли, хорошо ли вам было, вы прожили у княгини. Вы часто получали от нее ценные, а иногда и богатые подарки. Вы составили себе подле нее кругленький капиталец. Целое состояние, обеспечивающее вам жизнь до конца дней. И вся ваша признательность ей выразилась в том, что вы впустили к ней убийц?
— Да я и в голове не держала, что здесь затевается убийство. Что вы, что вы! Я думала, доктор, что в чепце снотворная мазь, что княгиня заснут, и я пропущу людей через спальню, чтобы никто не видел, к молодому барину. Ну, а как они очень горды, молодой барин, и внимания ни на кого не обращают, то я их и ненавидела.
Я был поражен. Как? Чем я мог внушить ненависть к себе человеку, о котором я думал так мало? И если и думал, то всегда сострадал той тирании, в которой видел Ольгу на пароходе. — Вы говорите, доктор, что я за жизнь сложила себе капиталец возле княгини? Я не даром его получила. Я всю свою жизнь на них и работала. Да что греха таить! Нешто княгиня до князя хорошую жизнь вела? Это их сиятельство все иначе повернули. А то в нашем доме-то дым коромыслом шел! И большая часть моих денег не от княгини...
— А от тех мерзавцев, которым вы помогали шельмовать или всячески добиваться милостей вашей хозяйки? — сверкнув глазами, перебил Ананда Ольгу. — Вы работали? Вы трудились? Перебрать туалеты своей барыни, из которых вы всячески норовили что-нибудь украсть или тайно продать, — вы это называете трудом? Лежать с леденцом за щекой и читать на барыниной кушетке недочитанный ею роман, если он напечатан по-русски? Зевать и шарить по буфетам, чтобы повкуснее съесть? Что вы еще делали за вашу жизнь? Вы только и достойны того, чтобы вам мерещились козлы.
— Доктор, спасите меня от них. Я с ума сойду, если еще раз их увижу. Они вас боятся, спасите меня! — дико оглядываясь, точно ей во всех углах мерещились козлы, кричала Ольга.
— Я вам уже сказал. Никаких козлов нет в действительности. Это порождение вашего воображения, вашей совести, которой вы торговали всю жизнь. И спасти вас я не могу. Только чистая жизнь в труде, в самопожертвовании может вам помочь отныне.
— Да не могу же я сделаться прачкой, если вы не считаете мою жизнь трудом. Не кухаркой же мне поступить в бедное семейство? — возмущалась Ольга, считавшая себя, очевидно, фрейлиной в сравнении с остальной домашней прислугой.
— Куда вы годны для таких дел? И не в таком труде, где только одна физическая сторона работает, вы можете найти себе очищение. Ваша сестра писала вам, что она овдовела, очень больна и боится умереть, оставив своих детей сиротами. Что вы ей ответили?
Ольга опустила глаза и молчала с тупым, злым выражением лица. Она мне напомнила тетку Лизы в вагоне, когда та орала в лицо И.:
— Я барыня, барыня, барыня была, есть и буду!
Я подумал о глубочайшей развращенности, в какую впадает душа человека, испорченного бездельем, жадностью и сознанием своего, несуществующего нигде, кроме собственного воображения, превосходства над другими.
— Жить в крестьянстве я не могу, — наконец выдавила из себя Ольга. — В деревне люди темные. Я привыкла к веселью. Мне и здесь-то опостылело за княгинину болезнь. Ни души не видишь! Я приемы люблю. Народ чтоб приезжал, обеды, шумно, мужчин чтоб много.
— В деревне жить не можете — там люди темные? Я думаю, темнее вас самой — среди добрых и светлых людей — встретить трудно, — ответил ей, прожигая Ольгу глазами, Ананда. — Единственный для вас путь, которым вы можете идти и найти себе спасение, — это взять сирот сестры, их воспитать и найти в себе к ним любовь. Если вы этого не желаете, — живите с вашими козлами.
Ананда поднялся, чтобы выйти из комнаты.
— Нет, нет, доктор, не уходите, — вон они снова здесь! Я все сделаю, только спасите от них, — вскричала Ольга.
— Это становится скучным, — грозно сказал Ананда. — Повторять одно и то же бессмысленно. Вам есть один путь, путь любви и милосердия к вашим племянникам-сиротам. Вы за всю жизнь никого не любили, никого не приласкали. Вы только грабили, копили, лгали, сплетничали. Если не ухватитесь за единственный случай, где вам посылается возможность любовью победить всех ваших козлов, вызванных к жизни вашей нечистой совестью, все эти козлы вас затопчут, — продолжал он, и голос его звучал мягче. — Выбора у вас нет, вы все время играли дурными страстями людей. Вы только и делали, что злились, раздражались и других вводили во всякие мерзкие дела. Теперь уже поздно выбирать. Или уезжайте отсюда, возьмите сирот, создайте им чистую — слышите ли? — чистую жизнь. Или ждите — в безумии и ужасе, — как вас растопчут порожденные вами козлы.
Молнии снова сверкали из глаз Ананды. Прекрасен он был, божественно прекрасен! Я — непонятным мне самому путем, когда знание чего-то происходящего в другом проскальзывало в меня, минуя логические ходы мыслей, и открывало мне что-то невидимое и неведомое в душе другого, — понял, что Ананда сейчас ставил Ольге те узкие рамки точно определенного послушания и дисциплины, которые он отвергал с другими. Я как бы видел, как он берет руку И. и вводит его прием помощи и воспитания людей в свой круг действий.
Что творилось с Ольгой — трудно даже передать. Но, пожалуй, преобладающим выражением ее лица было изумление.
— Вот как можно довериться кому-нибудь! Я только одному этому подлому швейцару и сказала о смерти сестры. Да и сказала-то потому, что знала его любопытство. Небось сам прочел раньше, чем мне подал. И телеграмма-то пришла ночью. Когда он успел только вам все передать?
— Я вас в последний раз спрашиваю: пойдете вы путем любви и милосердия? Или... нам здесь больше делать нечего, — снова сказал ей Ананда.
— Если бы я и не хотела ребятам благотворительствовать, так ничего не могу поделать — эти проклятые все тут. Я согласна ехать. Но вдруг они побегут за мной? — с ужасом осматриваясь по сторонам, ответила Ольга.
— Если только увезете отсюда ворованные вещи, — побегут и бежать будут до тех пор, пока вы не возвратите похищенного. Если будете злы и раздражительны, недобры с детьми, козлы будут появляться. И как только злые мысли и старые навыки будут тянуть вас к подлым людям и делам, будете попадать в круг ваших козлов, — тихо, твердо прозвучал голос Ананды.
Идите, собирайтесь в путь и помните, что я вам сказал о чужих вещах. Вечером уходит поезд. Мой знакомый едет в Петербург. Я попрошу его взять вас в качестве жены, чтобы не возиться с заграничным паспортом, что здесь довольно долго делается. Когда соберете все, придите ко мне вниз.
Ольга вышла. Мы сами проводили ее по лестнице вниз, но она все еще дрожала от страха и озиралась по сторонам, где ровно ничего, кроме обычных и знакомых ей предметов, не было.
Войдя к себе, Ананда написал записку Строганову и послал к нему одного из наших караульщиков.
Недолго мы оставались одни. К нам пришел князь, извиняясь за все причиненные нам беспокойства и говоря, что Ольга категорически заявила о своем немедленном уходе, чем он поставлен в ужасное положение, так как некем ее заменить.
Ананда его успокоил, сказав, что сейчас приедет Строганов, у которого в семье много приживалок. И найдется кому поухаживать за его женой, пока она так сильно больна. А там видно будет.
Князь утешился, не зная как и благодарить Ананду, но вдруг схватился за голову.
— Господи, да ведь вы оба еще ничего не ели! Да мне прощения нет!
— Не беспокойтесь, князь. Авось мы с Левушкой не умрем, еще час-два поголодав. Как только я переговорю со Строгановым, мы поедем обедать.
— Никогда я этого не допущу! Сию минуту вам сюда подадут завтрак, а обедать, я надеюсь, вы не откажетесь со мной вечером.
И не дожидаясь ответа, князь почти выбежал из комнаты.
Ананда сел к столу, читая какое-то письмо, а я же был так разбит, что не мог даже сидеть, лег на диван и чувствовал, что силы меня оставляют.
— Мой бедный мальчик, выпей эту воду, — услышал я нежный голос, до того мягкий, гармоничный и любящий, что я еле признал в нем властный и металлический «звон мечей» Ананды.
Мне стало вскоре лучше. Принесенный завтрак подкрепил мои силы, о чем хлопотал сам князь, собственноручно подкладывая мне всякой всячины. Когда спустя некоторое время вошел Борис Федорович, я уже и забыл, что едва спасся от обморока заботами Ананды.
Сиделка у Строганова, конечно, нашлась; и он же взялся сам отвезти Ольгу к знакомому Ананды, уезжавшему сегодня в Петербург. Ананда на словах просил Строганова передать уезжавшему купцу, что Ольга — горничная княгини, которую смерть сестры заставляет спешить выехать к сиротам. Самому же Борису Федоровичу он передал все случившееся сегодня. Строганов долго молчал, потом тихо сказал:
— Я думаю, что Анне необходимо навестить княгиню, когда ей станет немного лучше.
— Я не могу принять от нее этого подвига, — в раздумье сказал Ананда.
— Нет, Анна уже не та. Теперь ей многое легко из того, что прежде стояло непреодолимой стеной. Думаю, она сама придет, лишь узнает обо всем, — снова помолчав, сказал Строганов.
Вскоре он ушел от нас к купцу, и нам выпало наконец несколько мгновений отдыха и тишины. По задумчивому лицу Ананды, ставшему сейчас мягким и тихим, прошла неуловимая улыбка счастья. Точно он говорил с кем-то очень любимым, но далеким. Как много раз — при самых разнообразных обстоятельствах — я видел это прекрасное лицо и эти глаза-звезды и, казалось, знал их. А сейчас я увидел какого-то нового человека, от которого все вокруг наполнилось миром и блаженством. И я понял, что я видел до сих пор только клочки истинного огромного Ананды, как и сейчас вижу только маленький кусочек Ананды-мудреца. Но еще никогда не видел я Ананды-принца. Каков же он должен быть, когда бывает принцем? Я тут же стал «Левушкой — лови ворон» и опомнился от смеха Ананды, который, похлопывая меня по плечу, говорил:
— Решишь в Индии этот важный вопрос. Я тебя там встречу и спрошу, какой раджа показался тебе восхитительнее меня? А сейчас вернется Борис Федорович и придет Ольга. Передай ей это письмо в прихожей и скажи, чтобы подождала Строганова и ехала вместе с ним к купцу. Там ей все скажут и покажут. И о чем бы она тебя ни просила, передай ей точно только то, что я тебе сказал.
Строганов вернулся и объявил Ананде, что купец был очень рад хоть чем-нибудь выразить ему свою благодарность. Что касается сиделки, то ее привезет сюда, прямо к князю, старший сын Строганова.
Мое прощальное свидание с Ольгой происходило в присутствии Бориса Федоровича. Ей, видимо, хотелось видеть Ананду, чего она всячески добивалась. Ни на один ее вопрос я не отвечал, говоря, что передаю только то, что мне поручено Анандой, и больше ничего не знаю.
По уходе Строганова и Ольги, все остальное время, вплоть до обеда, Ананда диктовал мне несколько писем, несколько деловых ответов в какие-то банки и велел внести в большую книгу пачку адресов. Во все углы земного шара летели письма Ананды.
— Целый адресный стол, — невольно сказал я.
— Я у тебя спрошу через десяток лет твои гроссбухи, тогда сравним наши адресные столы, — ответил, смеясь, Ананда.
Князь пришел сам звать нас обедать. Я был рад, что кончается этот сумбурный день и ждал нетерпеливо возвращения И.
— Не знаю, как я буду и жить без вас, без И., без Левушки, — говорил печально князь, когда мы вышли на балкон после обеда.
— Я бы на вашем месте ставил вопрос как раз обратно, князь, и говорил бы: «Как я счастлив, что вы останетесь здесь, один со мною, мудрец и принц Ананда», — засмеявшись, сказал я.
— Как я счастлив, каверза-философ, что тебя сейчас проберет за дурное поведение твой воспитатель И.
Не успел Ананда докончить своей фразы, как я увидел И. идущим от калитки по аллее. Я бросился со всех ног ему навстречу и через минуту висел на его шее, забыв все на свете, не только внешние приличия.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Marina | Дата: Пятница, 16.03.2012, 22:03 | Сообщение # 57 |
|
Мастер-Целитель Рейки
Группа: Житель
Сообщений: 1373
Статус: Offline
| Благодарю!
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 17.03.2012, 09:24 | Сообщение # 58 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Глава 26
Последние дни в Константинополе
Мой добрый и дорогой друг не сделал мне замечания за мою невыдержанность, напротив, он нежно прижал меня к себе, ласково погладил по голове и спросил, все ли у нас благополучно.
Поспешившие ему навстречу Ананда и князь повели его прямо в комнаты Ананды. После первых же слов князя о жуликах и Ольге И. внимательно посмотрел на Ананду, потом на меня и, точно думая о чем-то другом, спросил князя:
— А как сейчас княгиня?
Получив точный отчет о ее состоянии от князя, И., как бы нехотя, сказал:
— Это, пожалуй, может нас задержать еще здесь, а между тем, нам уже время ехать.
От настойчивых предложений князя покушать И. отказался; и князь, побыв еще немного с нами, ушел к жене, заручившись нашим обещанием побывать у больной перед сном.
По уходе князя И. рассказал нам, как пытались еще раз друзья Браццано проникнуть к нему на пароход. Под многими предлогами, добираясь до Хавы и старшего турка, они пробовали их и подкупить, и застращать, но каждый раз со срамом были изгоняемы.
Что же касается до самого злодея, то его психология, так резко изменившаяся при сэре Уоми, вернулась на прежние рельсы, как только некоторые его приспешники, уцелевшие от рук властей, насели на него, требуя возврата камня, составлявшего будто бы собственность не одного Браццано, но всей их темной шайки.
Браццано старался своим бушеванием обратить на себя всеобщее внимание на пароходе, надеясь, что, вызвав какое-либо сочувственное к себе волнение публики, он сможет ускользнуть. И. пришлось проехать с ним весь путь в его каюте до первой остановки, так как злодей, вооруженный кое-какими знаниями, набравший целую серию всяких ядовитых вещей и амулетов, оказался, подталкиваемый своими помощниками, сильнее, чем И. предполагал вначале. Он попытался отравить даже самого И., так что тому пришлось снова скрючить негодяя и лишить его голоса.
Только отъехав далеко от Константинополя и, по-видимому, поняв, что возврата нет, он отдал всю набранную дрянь, которую И. бросил в море. При расставании с И. он ядовито усмехнулся, говоря, что насолил немало княгине и Левушке, которых уже никакие лекарства не спасут. Он уверял И., что еще поборется с сэром Уоми и отберет свой камень или достанет новый не меньшей ценности.
— Вот почему я и беспокоил тебя, Ананда, своей эфирной телеграммой, хотя был уверен в бессилии злодея. Все же все то, что я услышал, заставляет меня покинуть Константинополь скорее, чем мы предполагали. Мне необходимо повидаться с Анной и Еленой Дмитриевной, с ее сыном и Жанной, потому что здесь завязался новый клубок взаимоотношений, к которым я сильно причастен. Но князя и княгиню, как это ни грустно, придется покинуть на тебя одного, как и Ибрагима.
— Не волнуйся, И., мне все равно пришлось бы здесь задержаться до тех пор, пока Браццано не будет доставлен на место. А кроме того, моя основная задача здесь должна была состоять в отправке Анны с вами в Индию. Раз я не смог этого выполнить — я должен влить ей энергии на новое семилетие жизни и труда. За эти годы я уже не буду иметь возможности отдать ей еще раз время; надо так помочь ей теперь, чтобы ее верность укрепилась, чтобы радость жить зажгла сердце.
Попутно я смогу кое-что сделать и для Жанны. Все это я могу делать один. Что же касается здоровья княгини, то здесь твоя помощь мне необходима. Я снесусь с дядей, а ты с сэром Уоми, и, вероятно, придется опять применить дядин метод лечения. В данное время княгиня все спит и сознает очень мало. Мы можем пройти к ней сейчас. Непосредственной опасности нет, конечно, но от яда злодеев вся ее нервная система снова расстроена.
Мы, взяв аптечки и еще кое-какие добавочные лекарства, пошли к княгине. Князь, по обыкновению, дежурил у постели жены; и я в сотый раз удивлялся этой преданности и заботам молодого человека, вся жизнь которого сосредоточивалась на борьбе со смертью, грозившей его жене.
Ананда дал проснувшейся княгине капель и спросил ее, узнает ли она его. Княгиня с трудом, но все же назвала его. Меня совсем не узнала, но при виде И. — вся просияла, улыбнулась и стала жаловаться на железные обручи на голове, прося их снять.
И. положил ей руку на голову и осторожно стал перебирать ее волосы, спрашивая, кто ей сказал, что на голове ее что-нибудь надето.
— Ольга надела, — совершенно отчетливо сказала бедняжка.
Вскоре княгиня мирно спала. Обеспокоенному князю Ананда сказал:
— Сядем здесь. Сегодня мы уже никуда не пойдем, надо поговорить. Память к больной возвращается — это признак хороший. Но дело идет о гораздо более глубоком и более о вас, чем о вашей жене. Для чего хлопотать о ее выздоровлении, если она не сможет воспринять жизни по-другому? Конечно, она во многом изменилась. Но главная ось всей ее жизни — деньги — все так же сидит в ней; все так же движение всех людей, ее самой и вас, — все расценивается ею как ряд купли-продаж. Быть может, сейчас в ней просыпается некоторая доля благородства, но жизни в ее сердце как оторванных от денег сил и мыслей в ней нет.
Вы сами, князь, будучи полной противоположностью вашей жене, не сможете быть ей крепкой духовной опорой, если будете стоять на месте и чего-то ждать. Есть ли что-нибудь в вашей жизни, во что бы вы верили без оговорок? Чем бы вы руководствовались без компромиссов? Видите ли вы в тех или иных идеях и установках цель вашей жизни? В чем видите вы смысл существования?
Привычка жить только в безделии теперь тяготит вас. Но все, о чем вы думаете, все ваши мечты о новых сиротских домах, о приютах и школах — это внешняя благотворительность. И она не даст вам, как и все внешнее, ни покоя, ни уверен-ности. Вы в себе должны найти независимость и полную освобожденность. Только тогда, когда внутри себя вы поймете всю полноту жизни — вы найдете смысл и во внешней жизни. Она станет тогда отражением вашего духа, а не внешним местом, куда вам хотелось бы втиснуть ваш дух.
Вы сумеете раскрыть — вашей любовью — какое-то новое понимание жизни своей жене. Сможете объяснить ей, что нет смерти, а есть жизнь, единая и вечная. Что смерть приходит к человеку только тогда, когда он все уже сделал на земле и больше ничего сделать на ней не может, — а потому и бояться ее нечего. Вы это сможете объяснить ей не раньше, чем сами все это поймете. А для этого вам надо освободиться от предрассудков скорби и страха.
Лицо князя сияло, он показался мне иноком, ждущим пострига.
— Я все это понял. Не знаю как, не знаю почему, но понял внезапно, когда играла Анна. А когда стали играть и петь вы, я точно вошел в какой-то никогда раньше не виданный храм. И знаю, что уже не выйду оттуда больше. Не выйду не потому, что хочу или не хочу, выбираю или не выбираю. Но потому, что, войдя в этот храм, в который вы ввели меня своей музыкой, я умер там. Тот я, что жил раньше, там и остался; я вышел уже другим человеком. Я не знаю, как вам об этом рассказать. И слов-то таких, которые бы это объяснили, я подобрать не умею. Только видел я дивный храм, вошел туда — горело сердце любовью земли. А ушел из храма — точно выжгло все в сердце. И не то чтобы оно стало холодно. Нет, но в нем стало пусто, прозрачно, точно в хрустальном сосуде. А как встречается теперь страдание людей — там, в том месте, где я сам так жестоко мучился сердцем, — так звенит, точно именно звон вашей песни, свободной, чистой, я слышу. Я знаю, что я говорю непонятно, но слов, которые бы это выразили, я не знаю.
Ананда, не спускавший глаз с князя, тихо спросил его:
— Если бы сейчас вся ваша жизнь вновь переменилась и вам опять ответило бы в вашей груди знойное, страстное сердце, — вы выбрали бы его?
— О, нет; я сказал: мне нет выбора. Я теперь очень счастлив. Я говорил с сэром Уоми, и он сказал мне, что пути людей все разны. Но что мой путь — путь радости. Там, где иные достигают страдая годы, иногда века, я прошел в одно мгновение — так сказал мне сэр Уоми. Он велел мне, Ананда, ждать, пока вы сами не заговорите со мной. Велел молчать, нося мое счастье жить каждый день, представляя себе, что я несу в руках самую дорогую чашу из цельного, сверкающего аметиста, в которой лежат ровные жемчужины радости. Этот им брошенный мне образ, с которым я просыпаюсь утром и засыпаю вечером, я храню в памяти так осязаемо, как будто руки мои действительно несут чудесную чашу. И вам, Ананда, только вам одному, я обязан этим дивным и внезапным счастьем. Когда я увидел Анну, — я понял, что я погиб. Я полюбил ее сразу, без вопросов, без рассуждений, без борьбы. Полюбил без всяких надежд, всей знойной страстью земли... Я знал, кого любила Анна... А голос ваш указал мне путь в иной мир — в мир, где живут, любя все существующее так, что забывают о себе. Я пережил какое-то преображение, но как и почему оно совершилось — я не знаю. Я стал свободным и счастливым. Ананда, вы заговорили, я ждал этого часа. Научите меня теперь трудиться и жить для людей творчески, по-истинному помогая им жить. И для первой — для нее, — указал он на жену. — Я думал когда-то спасти ее, а вышло, что едва не погиб и сам.
— Нет, друг, вы спасли ее. И если я, видя в вас переворот, все же молчал, то не потому, что подвергал вас испытанию. А потому, что я не хотел прикасаться к вашему новому и чудесному видению, пока оно в вас не окрепло, пока оно не стало вашим сокровищем любви. Сокровищем — частицей вечности, которая просыпается в человеке и делает его истинно живым, то есть раскрывает все его силы и духа и тела как гармоничное целое, как его высшее «Я»... Я остаюсь здесь, у вас в доме — если позволите, — еще несколько месяцев. Я буду ежедневно видеться с вами и с радостью поведу вас тем путем любви, которым вели и ведут меня мои старшие братья.
Князь низко поклонился Ананде. Тот, улыбаясь и обняв его, подвел его к кровати больной, дал ему все нужные наставления, сказал, что беспокоиться о жуликах больше нечего, — и мы, простившись с князем, вернулись в наши комнаты.
Необычайная речь князя, его сиявшее и напоминавшее мне инока лицо, произвели на меня такое сильное впечатление, что, возвратясь в наши комнаты, немедленно я превратился в «Левушку — лови ворон» и только и видел князя державшим аметистовую чашу в руках. А воображение мое немедленно наградило его белым хитоном из такой же материи, какую подарил Али моему брату в день пира. Этот образ князя — рыцаря с чашей — заворожил меня. Я уже примеривался и сам к такой же жизни и уже готов был выбрать себе зеленую чашу, в честь моего великого друга Флорентийца, как услышал веселый смех и ласковый голос И.:
— Левушка, уронишь аптечку, и все пилюли Флорентийца попадут не в чашу, а на пол.
Я опомнился, озлился и почти с досадой сказал:
— Как жаль! Вы нарушили такой дивный образ, за которым я сейчас мог далеко уйти. И особенно мне неприятно и непонятно: как это случается? Неужели на моей несчастной физиономии так и рисуется все, что я думаю? Ведь знаете, И., — продолжал я жалостливо, — иногда мне так и кажется, что моя черепная коробка раскрывается под вашими взглядами и кто-либо — вы, или Ананда, или сэр Уоми читаете там, что вам хочется, а затем коробка и закрывается.
Оба мои друга ласково усадили меня на диван между собой, и И. стал мне рассказывать, как тосковал капитан о разлуке со мною и со всеми нами. Ему казалось, что он никогда больше не встретится с нами, и только категоричное обещание И., что он всех нас еще неоднократно увидит, а мои слова о верности дружбы перейдут когда-то в действие, его несколько успокоили.
И. спросил Ананду:
— Как думаешь ты повести дальше Анну? Неужели же и теперь ты будешь принимать на себя двойные удары? И предоставишь Анне ждать, пока у нее внутри что-то само собой созреет? И пока, по ее выражению, она будет чувствовать, что у нее «что-то, где-то не готово». А на самом деле это ведь маскировочная лень и небрежность, которые прикрывают малодушие и шаткость, отсутствие истинно ученической веры и верности. Если бы она шла рука в руку и сердце к сердцу с тобой, она давно не только бы вышла из сетей условностей быта, но и повела бы других за собой.
— Ты прав. Я думал, судя по тебе и немногим другим, что путь свободного самоопределения и лучший, и наиболее легкий, и самый короткий. Я не учел всех индивидуальных свойств Анны и сам виноват, что снял на себя ее обет беспрекословного повиновения. Культура человека, очевидно, не всегда переносит его дух в интуицию. Закрепощенный в умственной сетке строптивец никак не может перескочить через видимую условность восприятия жизни земли и неба как единой живой жизни. Имея столько осязаемых земных даров, Анна трудно переходит в неосязаемую мудрость.
— Здесь все еще носится какой-то мерзкий запах, — сказал я. — У меня голова идет кругом...
Пришел я в себя только на следующий день, и первым увидел И., разговаривающего с кем-то, — как мне показалось, с женщиной. Присмотревшись, я узнал Анну.
Ее вид, как всегда прекрасный, удивил меня теперь печалью, тоской, какой-то мукой разочарования, разлитой по всему ее существу, точно ее пришибло что-то.
— Неужели я такое горе причинила бы Ананде, отцу, сэру Уоми, если бы я знала все? Мне показалось, что Ананда просто лично не любит Леонида и потому велел мне сжечь феску и брелок, которые мальчику дал Браццано. Братишка дорожил ими, я пожалела его. Что же тут особенного? Я ведь только была милосердна к ближнему. Зачем было не объяснить мне всего вовремя?
— Так выходит, что не вы были виною собственных и чужих несчастий, а друг ваш Ананда, открывший вам, по вашему же выражению, «небо на земле»? Скажите, женщина, если бы вы стояли у алтаря с любимым вами и клялись бы ему в верности до гроба? Вы сдержали бы ваши клятвы, хотя бы здесь, на земле? А вы ведь не слепая женщина, бредущая по земле и знающая только ту религию церкви, что учит: «упокой со отцы». Вы знали живую Жизнь, учащую, как жить на земле в Свете. Не клятву у алтаря давали вы Ананде; вы взяли от него Свет, чтобы слиться с ним и стать другим Светом на Пути. В чем же выразилась ваша ему верность? Вы в первом же приказании, не выполненном вами, требуете разъяснений, объяснений, рассуждений? Словом, в чем состоял весь ваш подход к радости служить человеку, открывшему вам живое небо в каждом и в вас самой? Он приобщил вас к труду вечной памяти о свете и любви, — а все ваше поведение, ваша строптивость, ревность, невыдержанность, — вы ничем не отличались от любой обывательницы, считающей себя перлом создания.
— Я понимаю, что я нарушила первое правило верности: закон беспрекословного повиновения. Я понимаю, что была горда, возможно, суетна, но...
— Но мало понимаете, что и сейчас бредете ощупью, потому что нет у вас истинного смирения, — перебил ее И. — Смирение — это не что иное, как незыблемый мир сердца. И он приходит к тем, кто знает свое место во вселенной. Чем в большем мире идет по земле человек, тем дальше и выше он видит. А чем дальше видит, тем все больше понимает, как он мал, как мало может и знает, как многого еще ему надо достичь. Ананда вам никогда и вида не подал, сколько он принял страданий из-за вас. И вам никак не понять его. Вы вся в бунте и волнении, потому и видеть не можете, что за каждое страдание он вас благословил, радовался возможности принять его на себя, надеясь скорее помочь вашему освобождению. Вы же, видя его всегда радостным, как бы не замечавшим ваших упрекающих глаз, принялись за ревность и сомнение... вы знаете сами, к чему они вас привели.
Анна закрыла лицо руками и плакала.
— Анна, — закричал я, — не надо плакать. Я утону в ваших слезах! Не может быть, чтобы душа, дающая такую радость людям в музыке, как ваша, погружалась так часто в слезы! Вы не знаете, что Ананда принц и мудрец. А я знаю, мне И. сказал. Я видел раз, как он прекрасен и тих до невозможности вынести, божественно прекрасен! Разве можно плакать, зная и любя Ананду.
Но к последним словам я стал уже задыхаться и опять пожаловался И. на зловонный запах.
И снова очнулся я утром, на этот раз совершенно крепким и сразу понял, что лежу на диване в комнате Ананды и он сам сидит возле меня.
— Ну наконец, каверза-философ, ты здоров. Задал же ты нам хлопот, разбойник! Анна тебя целую неделю выхаживала, не уступая места никому. Вставай, пора крепнуть и уезжать. Вот тебе письмо от Флорентийца.
Лучше всяких пилюль подействовало письмо. Я мигом был готов и уселся его читать.
«Мой милый друг, мой славный оруженосец Левушка, — писал мне Флорентиец.
Твоя жизнь, кажущаяся тебе запутанной, — проста и ясна, ровно так же, как чисто и верно твое юное сердце. Я постоянно думаю о тебе, и для меня не существует между нами расстояния. Чтобы ежедневно прижать тебя к моему сердцу и послать тебе всю помощь и поддержку моей любви, мне надо только знать, что верность твоя следует за моею неуклонно.
Сейчас тебе кажется, что ты откуда-то вырван, чего-то лишен, но скоро, очень скоро, ты поймешь, какое счастье встретил ты в жизни и как редко оно выпадает человеку.
Как бы ни казались тебе мелки и пусты люди, как ни малы и низки не казались бы тебе их беды и горести, никогда их не суди и не чувствуй себя большим среди маленьких, когда они тебе жалуются.
Вспомни, как тебе казалось страшным и несоразмеримым различие в наших с тобой знаниях и духовной культуре! Однако тебя не подавляло мое мнимое величие! Ты радовался, живя со мной. А я не чувствовал в тебе ничего, кроме этой радости; и меня так же радовало, что есть еще одно место, где моя любовь может светить человеку.
Встречаясь с людьми, не думай, как они плохо живут, как могут они не задохнуться в атмосфере удушливых страстей. Думай обо мне; думай, как бы, чем внести через себя живую и укрепляющую струю моей любви и радости, которые я тебе ежеминутно посылаю. Думая так, ты будешь всюду трудиться вместе со мной. Ты будешь очищать вокруг себя пространство своей чистой мыслью. Ты всегда найдешь сил пройти мимо многих драм и трагедий человеческих страстей, и не только не запачкаешься в них сам, но и остановишь их развитие в других силой мудрости, что несешь в себе.
Быть может, какой-то период времени тебе придется жить среди людей культуры низкой, среди людей, не имеющих знаний и даже не предполагающих, что можно жить без лицемерия. Не считай себя невинно страдающим, закабаленным в такие печальные обстоятельства. Усматривай в них нужные тебе — твои собственные обстоятельства, — через которые тебе необходимо пройти, чтобы в себе же найти стойкость чести и высокое благородство.
Иди смело рядом с И., живи с ним так же рука в руку и сердце к сердцу, как идешь со мной. Пересылаю тебе письмо брата, обнимаю тебя, благословляю и шлю привет моей верности.
Твой вечный друг Флорентиец».
Не знаю, чем я был больше тронут: письмом ли Флорентийца, заботами ли окружающих меня друзей, — только встал в моих глазах образ Флорентийца с цветком чудесной лилии, и показалась мне жизнь чем-то таким великим, нужным, ценным, как еще ни разу не рисовалось мне величие земного пути человека.
Я вынул письмо брата, и слезы потекли у меня из глаз при виде дорогого почерка брата-отца, которого я так давно не видал.
— Ты что, Левушка? — услышал я голос Ананды и почувствовал его руку на своей голове.
— Не беспокойтесь, — беря его руку и приникая к ней, сказал я. — Я просто так давно не видел почерка брата, что не могу совладать с волнением. Но я совершенно здоров.
— Мужайся, друг. Тебе жизнь рано дала зов. Стремись отвечать ей не как мальчик, а как мужчина.
Он сел снова за прерванную работу, я же стал читать письмо брата, сразу найдя самообладание.
«Давно уже расстались мы с тобой, мой сынок Левушка. И только теперь каждый из нас может оценить, чем были мы на самом деле друг для друга и каково было влияние каждого из нас друг на друга.
Расставшись со мной и вынеся столько испытаний из-за меня, только теперь ты можешь сказать, любил ли и любишь ли ты меня. Только теперь, оставшись один, ты можешь решить, хороши или дурны были те заветы, на которых я старался воспитывать тебя.
Что же касается меня, то, попав в непривычный для меня мир людей и идей, я почувствовал, как я плохо воспитан, как мало я знаю и какую огромную работу самовоспитания и дисциплины мне придется начинать».
Дойдя до этого места, я вскочил со стула, забегал по комнате, схватившись за голову и крича:
— Да ведь это же невозможно! Брат Николай — невоспитанный человек?! Это бред!
Вошедший И. уставился на меня своими топазовыми глазами и сказал:
— Левушка, тебе приснились козлы?
— Хуже, И., хуже! Читайте сами, вот здесь. Ну, есть терпение выдержать?
— Ты, я вижу, так же приготовил в своем сердце место для чтения письма брата, как ты готовил его для писания письма капитану! Как ты думаешь? Сейчас ты радуешь Флорентийца?
Я вздохнул и пошел на свое место, снова взявшись за письмо и поражаясь сам, на какое короткое время хватило моего самообладания, казавшегося мне таким цельным и твердым.
«Если бы у меня была малейшая возможность, — читал я дальше в письме брата, — я бы выписал сюда своего дорогого Левушку, о котором думаю постоянно и без которого в сердце моем живет иногда беспокойство. Мне порою кажется, что тебе бывает горько. Ты считаешь, что я, брат-отец, покинул брата-сына и живу так, как хочу, как выбрал и где тебе нет места.
Во всей вселенной, если я виноват где-либо в личной привязанности, в личной дружбе и тоске по другу, то это по тебе, Левушка.
Твои успехи, твоя жизнь мне дороже моей. И как я признателен милой Хаве, приславшей мне твой рассказ. Я скрыл от тебя, что пишу сам. Скрыл, чтобы не давить на тебя, чтобы ты сам вырабатывал свое мировоззрение, независимо от меня, свободно ища не гармонии со мною, а ища своего собственного движения в гармонии с жизнью.
И ты порадовал меня. Я ждал всегда от тебя вещи талантливой. Но ты дал в первой же вещи черты художественной высоты и мудрость не мальчика, а большого, твердого сердца, которому близок гений.
Моя жена шлет тебе привет и надежду на скорое свидание. Ей тоже, не меньше моего, приходится переключаться на новые рельсы. Но как женщина она делает это проще и легче моего. А как существо, принадлежащее какой-то высшей расе, — выше и веселее.
Смейся, Левушка, больше. Не печалься разлукой. Я знаю, какая глубина любви и верности живет в твоем сердце. Поэтому я не говорю тебе о благодарности тем людям, кто спас нам с тобой жизнь. Я говорю только: смотри на их живой пример и ищи в себе всех возможностей расти, чтобы когда-то идти по их следам, дерзать разделить их труд.
До свидания. Я не придаю значения письмам, я знаю и верю, что я живу в сердце брата. Но буду рад увидеть твой полудетский почерк, который был в силах написать вещь, в которой много сердец нашло утешение.
Твой брат Н.».
Должно быть, я долго ловиворонил.
— Что же, Левушка, теперь, может быть, расскажешь толком, что тебя ввело в исступление? — поглаживая меня по голове, сказал И.
Я протянул ему оба письма, не будучи в силах ни говорить, ни двигаться. Я точно был сейчас с братом Николаем, видел его и Наль, и они оба кивали мне головами, весело улыбаясь.
И. сел подле меня, прочитал оба письма и сказал мне:
— Очень скоро, на этих днях, мы с тобой выедем отсюда. Поедем не морем, чтобы ты мог видеть ближе чужие страны и народы.
Здесь у нас останется еще одно только существо, о котором нам с тобой надо особенно позаботиться — это Жанна. Все остальные — так или иначе — добредут до равновесия и научатся стоять на своих ногах. Жанне же нам надо постараться сделать временные костыли, пока Анна и князь не помогут ей вырваться из сетей ее собственной невоспитанности и бестактности.
— Ах, Лоллион, мне даже слышать мучительно стыдно, когда вы говорите: «нам с тобой». Я каждую минуту попадаю впросак сам, ну, хоть вот сию минуту! Но — признаться ли — несмотря на всю нелепость своего поведения, на всю смешную внешнюю его сторону, я внутри себя все чаще и чаще испытываю какой-то восторг.
Я так счастлив, что живу подле вас! И слова Флорентийца о том, что мне кажется, будто я вырван откуда-то и что-то потерял, — это уже мое «вчера». А мое «сегодня» — это какое-то просветленное благоговение, с которым я принимаю свое счастье жить каждый новый день подле вас.
Я хорошо понимаю, о чем хотел сказать князь. Но внутри меня звенит не пустое сердце, как он говорит. Наоборот, такая горячая, такая знойная моя любовь! Мне иногда кажется, что даже физически разливаются вокруг меня горячие струи моей любви.
— Вот и пойдем с тобой к Жанне, и неси ей эти струи. Неси, не думая о словах, какие скажешь. Думай только о руке Флорентийца и его силе, какую тебе надо ей передать. Это ничего, что сам ты как таковой бываешь шаток и слаб и теряешь в мыслях связь с ним. Лишь бы в сердце твоем всегда сиял его образ. Ты всюду сможешь перенести его помощь человеку, если верность твоя не поколеблется. И никто не ждет, что ты станешь сегодня ангелом или святым. Но всякий мудрый знает, что на чистое и бесстрашное сердце он может положиться. Чистое сердце может быть тем путем, по которому мудрец может послать свой свет людям.
Вошедшему Ананде мы сказали, что отправимся сначала насыщать меня в «Багдад», а затем зайдем в магазин к обеденному перерыву, к Жанне. Ананда подумал и ответил:
— Хорошо, Анна, по обыкновению, придет сюда в перерыв. Я переговорю с нею и, может быть, тоже приду в магазин. Но, вернее, я подожду обоих вас здесь, и нам придется заняться вновь вливанием раствора княгине.
Мы расстались, и в начале перерыва были уже у Жанны.
— Как я счастлива видеть вас! — вскрикнула она, увидев нас входящими. — Как будет жалеть Анна. Она только что вышла с отцом к вам.
— Анна жалеть не будет, ей дела немало и без Левушки, — сказал И. — А вот вы, конечно, сейчас будете и жалеть и плакать.
— И вовсе не буду плакать, доктор И. Я теперь стала такая жестокая, что слезы не выроню ни о ком и ни о чем. За последнее время я видела столько горя, что сердце у меня стало грубое, как этот медный чайник, — указывая на довольно безобразный пузатый чайник, стоявший почему-то на изящном обеденном столе, сказала Жанна.
— Неужели же все, что вы видели от людей за последнее время, Жанна, вы можете называть жестокостью? — в ужасе спросил я.
Жанна опустила глаза, и на лице ее было выражение тупого упрямства, какое бывает у балованных и недобрых детей. Я поражался, как может вылезать со дна души Жанны на поверхность все самое плохое, что там лежит? И именно сейчас, когда люди несут ей лучшее из своих сердец? Я знал, как много добрых качеств в этой душе, и терялся в догадках, что может быть причиной ее ожесточения.
И. молчал, и какое-то чувство неловкости за Жанну охватило меня. «Неужели Жанна не ощущает, какое счастье для нее и для каждого сидеть в одной комнате с И.?» — думал я. Я представить себе не мог, чтобы можно было не сознавать той высоты мудрости, которая шла от И., и не переживать ее как счастье.
— Как вы представляете себе, Жанна, не надо ли вам сходить к княгине и поблагодарить ее за заботы о ваших детях? — спросил И. тихо, но четким и внятным голосом, который — я знал — несет в себе целую стихию для человека, к которому он был обращен.
Упорство не сходило с ее лица, и она ответила капризно, с досадой, как будто бы к ней приставали с самыми мелкими и нудными вещами:
— Я не просила никого заботиться о моих детях; заботились — сами хотели; ну и баста.
Я онемел от изумления, что не дало мне сил вмешаться в разговор И. Я никак не ожидал от Жанны подобной вульгарности.
— А если завтра жизнь найдет, что неблагодарных нужно вернуть в их прежнее положение? И вы очутитесь снова на пароходе с детьми, без гроша и без защиты добрых людей? — пристально смотря на нее, сказал И.
Жанна как бы нехотя, лениво подняла глаза и... задрожала вся, умоляюще говоря:
— Я и сама не рада, что все бунтую. Меня возмущает, что все меня учат, точно уж я сама ничего не понимаю. Я делаю шляпы так, что на весь Константинополь уже прославилась; ведь это что-нибудь? Не могу же я и детей воспитывать, и дело вести, и, наконец... жизнь не только в детях? Я хочу жить, я молода. Я француженка, у себя мы привыкаем рано к открытой жизни. Я хочу видеть театры, рестораны, вечера, а не дома все сидеть, точно в монастыре, — говорила возбужденно Жанна.
— Давно ли вы так изменили ваши взгляды? На пароходе вы ведь говорили мне, что готовы всю жизнь отдать уходу за детьми, борясь за их жизнь и здоровье? — глядя на нее, продолжал И.
— Ах, доктор И., что вы все поминаете этот пароход? Ведь уж это все было давно — так давно, что я даже и забыла обо всем, что там было. Меня дамы приглашают к себе, хотят меня познакомить с интересными кавалерами, а вы мне все говорите о детях. Не убудет же от них, если я повеселюсь! — протестовала Жанна, досадливо кусая губы.
— Нет, быть может, им будет даже лучше, если они и вовсе не будут жить с вами. Но вам, неужели вам кажется лучше та рассеянная жизнь, о которой вы мечтаете? Неужели в детях вы видите помеху?
— Мне совсем нечего скрывать, что я очень хотела бы отправить детей к своим родственникам. Я их очень люблю, буду, верно, скучать без них, но я не могу сделаться хорошей воспитательницей. Я раздражаюсь, потому что они мне мешают.
— Дети ведь живут у Анны теперь уже все время. И если вам приходится их видеть, то не потому, что вы зовете их, а потому, что они хотят видеть вас. Они бегут к матери и, награжденные сначала поцелуями и сластями, потом шлепками, возвращаются к Анне, говоря няне: «Пойдем домой». Вам их не жаль, Жанна? Не жаль, что дети называют домом дом чужой им Анны?
— Вы хоть кого доведете до слез, доктор И. Неужели же я так долго ждала вас и Левушку сегодня только затем, чтобы быть доведенной до слез?
— Я, я, я — только эти мысли у вас, Жанна? Вы ни одного лица чудесного, доброго, светлого не запомнили за это время? Образ сэра Уоми не запечатлелся вам? — спрашивал тихо И.
— Ну, сэр Уоми! Сэр Уоми — это фантастическая встреча! Это святой, который вышел в грешный мир на минутку. Это так высоко и так — вроде как до Бога — далеко, что зачем об этом и говорить? Он вышел, как улитка, показал свои рожки и скрылся, — опустив глаза, тоном легкомысленной девочки болтала Жанна.
Я думал, что грозовая волна от И. ударит Жанну и разобьет ее в куски. Из его глаз, расширившихся, огромных, точно вылетели молнии, губы сжались, прожигающая сила точно хотела вырваться, но... он сделал какое-то движение рукой, помолчал и — в полном самообладании — ласково сказал:
— На этих днях мы с Левушкой уезжаем. Вероятно, сегодня вы видите нас в последний раз наедине, когда мои разговоры, так вас тяготящие, могут касаться дорогих вам людей. У Анны дети жить долго не могут. Она прекрасная воспитательница, но у нее иные сейчас задачи и дела. Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива — идите, наслаждайтесь всеми страстями жизни. Но, уверен, как горько когда-то будете вы рыдать об этой минуте! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был подле вас и как вы сами все отвергли... Любовь — это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но все равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы — слепая женщина, слепая мать. Как та мать слепа, которая видит в жизни одно блаженство: «мои дети» — и портит их своей животной любовью, так и та, которая не видит счастья сберечь и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, — обе одинаково слепы и никакие слова их не убедят.
Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где будут о них заботиться не больше, чем о собаках или курицах, нельзя. Если вас они стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь и жизнь.
Но этот вопрос должен быть решен при мне, и, пока я еще здесь, их увезет Хава, которая вернется к вам и для которой я прошу у вас гостеприимства на несколько дней. Завтра мы зайдем к вам, и вы скажете нам ваш ответ. А вот и Анна, нам пора уходить.
Анна, видимо, торопилась, учащенно дышала и была бледна от жары.
— Как я рада, что застала вас, — здороваясь с нами, сказала она. — Но что с вами, И.? Вы, право, точно Бог с Олимпа, прекрасны, но гневны. Я еще ни разу не видела вас таким. — Она обвела всех нас глазами, снова посмотрела на И. и вздохнула.
— Я рада, что вы здоровы, Левушка, — обратилась она ко мне. — Но неужели вы оба уедете раньше, чем вернется Хава?
— Хава будет здесь завтра, она свою задачу выполнила так, как только и могла ее выполнить воспитанница сэра Уоми, — ответил Анне И. — Я просил у Жанны приюта для нее на короткое время. Дети, Анна, не могут оставаться у вас. Если Жанна не передумает, Хава отвезет их в семью моих друзей.
— Как? — вне себя, бросаясь к Жанне, закричала Анна. — Вы хотите отдать детей? Но вы не сделаете этого, Жанна! Ведь вы сейчас в вашей капризной полосе! Это с вами пройдет, опомнитесь!
— Я именно опомнилась. Я совсем не хочу в монастырь, как вы. И раздумывать не желаю. Я отдаю детей вам, доктор И. Хава может их увезти хоть завтра, — холодно сказала Жанна, поражавшая меня все больше. Я не узнавал прежней Жанны, милой, ласковой.
— Жанна, ведь вы все это наговариваете на себя! Это ваше слепое упрямство, а завтра будете плакать, — настаивала Анна.
— Не буду и не буду плакать! Что вы все ко мне пристали со слезами? вы воображаете, доктор И., что я буду оплакивать разлуку с Левушкой? Нет, я уже поумнела! — перешла Жанна на вызывающий тон.
— Когда жизнь будет казаться вам невыносимой, когда вы будете обмануты, брошены и унижены — оботрите лицо пологом, что я вам повесил, — ласково, печально сказал И. — Обратитесь тогда к князю, как к единственному другу, в сердце которого не будет презрения к вам и негодования за ваше поведение. Не забудьте этих моих слов. Это единственный завет любви, который я могу вам оставить. Не забудьте его.
Голос И., при его последних словах, звучал точно колокол. Мне вдруг почудилось, что пронеслось что-то грозное, бесповоротное, что положило Жанне на голову венок не из роз, о которых она мечтала, а из терниев, ею же самой вызванных и связанных.
Я снова вспомнил определение капитана о Жанне. Сердце мое разрывалось, глаза были полны слез. Я глубоко поклонился Жанне и в первый раз не притронулся, прощаясь, к этим крохотным ручкам. Я хотел бы рвануть ее, обнять, образумить, но сознавал, что сил моих не было даже на то, чтобы мужеством поддержать ее. Я горько плакал, когда И. выводил меня из магазина, перед которым уже остановилась коляска с нарядными дамами.
Только сила спокойствия и мужество И. помогли мне вспомнить о Флорентийце, мысленно уцепиться за его руку и остановить рвавшиеся рыдания. Мне казалось, что Жанна закусила удила и все лучшее в ней скрылось под мутью наболевшего сердца. Точно кривое зеркало отражало ей мир и людей в вульгарной форме, пряча все прекрасное под пошлостью и злобой.
Когда мы вошли к Ананде, он ни о чем не спросил, только сказал мне, по обыкновению точно залезая в мою черепную коробку:
— Раздели временное и уродливое от вечного, не умирающего. И поклонись страданию человека и той его муке, в которой будет он стоять, когда страсти засохнут, упадут, как шелуха. И он сам себя увидит в свете истины. Он ужаснется и будет искать света, который ему когда-то предлагали. Но путь к свету — это только сам человек. Научить здесь нельзя. Сколько ни указывай, где светло, — увидеть может тот, в ком свет внутри. Скорбеть не о чем. Помогает не тот, кто, сострадая, плачет. А тот, кто, радуясь, отдает улыбку бодрости страдающему, не осуждая его, а понимая его положение.
Через некоторое время вошел князь, сказал, что княгиня уже отдохнула после ванны, лекарства даны и мы можем начать лечение.
Ананда и И. были сосредоточенны. Они коротко отдавали мне приказания. Все мы переоделись в белые костюмы, и я нес запечатанный пакет с халатами и шапочками, который мы должны были вскрыть у княгини и там же надеть на себя особо приготовленные вещи.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 17.03.2012, 09:24 | Сообщение # 59 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| Я ни о чем не спрашивал, но чувствовал, что оба мои друга видят в настоящей операции что-то очень серьезное и трудное.
Княгиня была беспокойна, на щеках ее горели пятна, видимо, ванна ее утомила.
Ананда велел сестре приготовить бинты, еще кое-что проверил в приготовленных раньше лекарствах и дал больной капель. Когда она уснула, он сделал ей три укола и какой-то большой иглой довольно долго вливал в руку темного цвета сыворотку.
Когда рука была забинтована, он велел мне все убрать в принесенные аптечки и футляры, сел возле кровати и сказал князю:
— Через два часа будет бред, температура, легкая дрожь тела. К утру все стихнет, больная будет часто просить пить. Давайте это питье по глотку, но не чаще, чем через двадцатиминутные перерывы. Можете вы сами точно все исполнить? Если появится тошнота или боль, пошлите за мной, но сами не отходите от больной. Так оба с сестрой и сидите, не отлучаясь из комнаты. Думаю, что все будет хорошо, и я сам приду без зова вас проведать.
Простившись с князем, мы пошли к себе, но Ананда увел нас в свои комнаты, где предложил нам разместиться по-походному.
Мысли о Жанне не покидали меня. Я перечел еще раз письма брата и Флорентийца, приник к руке моего великого друга, моля его о помощи, и лег спать — в первый раз за все это время, — не примиренный и не успокоенный.
Не помню, как я заснул в этот раз. Но помню, что я поражался спокойному и даже торжественному выражению лица И., который сидел за столом, разбираясь в каких-то записках.
Утром, часов около семи, Ананда вышел из своей комнаты, говоря нам, что пройдет к больной один, а если мы ему понадобимся, пришлет за нами.
Я очень был бы не прочь еще подремать, но И. встал мгновенно. Это меня устыдило, и я тоже отправился в душ, раздумывая, что я ни разу не видал больным ни И., ни Ананду. Чем и как были так закалены их организмы? Я этого не знал и очень сожалел, что до сих пор не выполнил указаний моих друзей о гимнастике и верховой езде.
Мы с И. вышли в сад и хотели пройти в беседку, как встретили князя, звавшего нас к Ананде без всяких лекарств.
— Я вас позвал, чтобы вы полюбовались на княгиню, — весело встретил нас Ананда на пороге комнаты больной.
Княгиня лежала, вернее полусидела, посвежевшая, точно помолодевшая и такая бодрая, какой я ее еще не видел. Зато у князя был вид усталый, и только его сиявшие глаза говорили, как он счастлив.
Поздравив княгиню с выздоровлением, И. сказал князю, чтобы он шел немедленно спать, так как его больная может быть оставлена на сиделку. А вечером, за обедом, мы встретимся с ним все, и у нас есть к нему просьба и большой разговор.
Князь обрадовался, сказал, что для него дважды радость, если он может быть нужен И., и мы расстались до вечера.
Мы все трое вышли из дома, выпили кофе у приятеля-кондитера и расстались с Анандой, который пошел по своим делам, принявшим для него сейчас совершенно иной оборот. Ни разу Ананда не сказал о разочаровании в связи с расстроившейся его поездкой в Индию. Ни разу ничто — самое естественное для психологии обычного человека — не мелькнуло, как досада, на осложнения, причиненные ему Анной, Генри, Ибрагимом. Если имена их мелькали в его разговоре, то можно было услышать только ласковое сострадание к их судьбе и уважение к их несчастью.
Не раз я думал, как бы я горевал, досадовал и обвинял кого-то, если бы человек встал передо мной препятствием и нарушил бы мои предположения. И тут же, вспомнив все, что я перенес за это время, я отдал себе отчет, сколь малому научился, несмотря на все вынесенные передряги.
— Что задумался, Левушка? Ведь ты, пожалуй, даже и не знаешь, куда мы сейчас идем? — очнулся я от голоса И. — А между тем мы подходим к цели. Мы уже сейчас будем у Строгановых. Мы, вероятно, застанем Елену Дмитриевну с Леонидом за завтраком, — и это будет наш им прощальный визит.
Мы действительно застали мать и сына за едой и беседой, но оба они мне показались не в своей тарелке.
Узнав, что мы уезжаем, Строганова встревожилась.
— Неужели и Ананда едет тоже?
— Нет, он пока останется. Но почему вы так встревожены? — спросил И. — И почему у Леонида вид упорствующего и воинствующего дервиша?
— Если бы вопрос шел о монашеской секте, мне было бы много легче, — ответила мать. — Тогда не было бы женщины, замешанной в дело. А сейчас... что же от вас скрывать? Вбил себе в голову мальчишка, что ему надо жениться на этой смазливой французской кукле!
Только прикосновение И. к моей руке помогло мне смолчать. Точно оса укусила меня за сердце, когда я услышал слова Строгановой.
— Представляете себе? Двое детей и мамаша сядут нам на шею, — возмущенно продолжала Строганова.
— И вовсе не будет с нею детей, — вмешался Леонид. — Она их отправит к родственникам.
— И просто в толк не возьму, чем она тебя околдовала? И когда это все свершилось? Ведь это гипноз какой-то! — бурлила мать, точно кипящая кастрюля.
— Ну, что тут, мама, разбирать, когда да что? Хочу — и баста! Сказал женюсь на ней, и чем больше будешь противоречить, тем скорее женюсь, — возражал любимчик.
— Чем же вы будете жить? Ведь она нищая! Значит, опять я из своего капитала должна вас содержать? — опять сказала мать сыну, и в ее голосе послышалось слезливое раздражение.
— Мой капитал лежит нетронутым, — ответил сын. — Это — раз. А во-вторых, я уже все обдумал. Я буду хозяином магазина, а Анну мы оттуда выпрем. Этой святоше там не место. Пусть учит музыке где хочет и кого хочет. В магазине она только отпугивает клиенток своей постной физиономией.
— Час от часу не легче, — вскричала в последней степени раздражения Строганова. — Тебе учиться надо. Я мечтала о дипломатической карьере для тебя, а не о купечестве.
— Мало ли о чем ты с Браццано мечтала? Если бы все твои мечты сбылись, ты, наверное, была бы принцессой. Но пришлось тебе остаться женой купца, — язвил любимый сынок.
Леонид говорил небрежно, свысока бросая слова, как говорят опытные с малопонимающими жизнь людьми. Он встал и, оправляя жилет и галстук перед зеркалом, продолжал:
— Я с тобой вовсе не советуюсь, мать, а просто тебе докладываю о своей женитьбе. Если тебе неприятно, чтобы моя жена жила в твоем доме — хотя, признаться, он общий, по воле отца, — я перееду к ней в магазин. Я вижу здесь первую возможность для себя стать очень легко богатым и самостоятельным. Деньги, затраченные отцом на оборудование магазина, он мне подарит. А Жанну я выведу в свет так, что скоро будет у нас не один, а десять магазинов. Поработает у меня женушка! — и Леонид злорадно захохотал.
Я еле сдерживался и не мог представить себе, чтобы Жанна, милая Жанна, попала в лапы этого паука.
— Хорошенькое дельце! Ни один сын мой не женился, чтобы меньше двадцати тысяч жена в дом принесла! Да еще и тряпок немало. А ты? Нищенку приведешь? — фыркала мать.
— У Жанны есть капитал в тридцать тысяч, — спокойно сказал И. — И невеста она — если уж разбирать ее с этой стороны — более завидная, чем ваши невестки. У нее есть талант, и ремесло ее может обеспечить ей жизнь. Тогда как ваши дамы, кроме примерки новых платьев, делать ничего не умеют. И дело вовсе не в том, достойна ли Жанна чести войти в ваш дом. А достоин ли ваш сын чести быть мужем этой честной женщины? И... достойно ли вы сами говорите сейчас о другой женщине, которую вы так недавно ласкали, задаривали и называли своей любимицей? Что изменилось в ней, чтобы так переменилось ваше обращение и отношение к ней, Елена Дмитриевна? — глядя в глаза Строгановой, закончил И.
— Может быть, в ней и ничего не менялось. Но разница ведь: видишь ли ты в женщине просто забавную приятельницу, умеющую сделать чудесную шляпу и чепец, или жену своему сыну?
— Я, мама, тебя никогда не спрашивал, что тебе нравилось в твоих кавалерах. Мы ведь здесь взрослые люди. Предоставь мне самому решать, что мне может нравиться в женщинах. Жена — это совершенно особая штука. Тут выбирать надо себе рабу, — нагло выпалил Леонид.
Я хотел вскочить и убить этого наглеца, чей ужасный вид в магазине так хорошо помнил. Теперь он нахально любовался в зеркале собой, своей завитой и припомаженной головой, темными усиками и выпуклыми, стеклянными глазами, серо-голубыми, бессмысленными, наглыми.
— Откуда вы, Леонид, взяли, что Жанна собирается выйти за вас замуж? — спросил спокойно И. И как странно! Мне показалось, что под его взглядом Леонид точно слинял. Его пошлая самоуверенная физиономия кавалера-самца, знающего себе цену, как-то вытянулась, сам он несколько сгорбился, и что-то трусливое отразилось во всей — сразу ставшей жалкой — фигуре.
— Вот еще вопрос! Я думаю, каждой женщине хочется выйти замуж, — все еще старался Леонид храбриться.
— При всех данных Жанны это сделать ей очень легко, — ответил ему И. — И она, конечно, найдет человека более культурного, чем вы, не ищущего себе рабы в жены, но друга. И вообще, вы не только выкиньте из головы мечту о женитьбе на Жанне, но, если не желаете вновь заболеть и пролежать скрюченным, забудьте дорогу в магазин. Там ждет вас только то состояние, в котором вы уже просидели не так мало времени и которое вы хорошо запомнили. Еще раз повторяю: я запрещаю вам приближаться к Жанне не только в магазине, но и где бы то ни было.
Вам же, Елена Дмитриевна, я об этом уже говорил, и Ананда имел с вами не одну беседу. Если вы не оставите своей прежней манеры жить, одурманиваться опиумом и развращать сына баловством — результаты которого, а также любовь и уважение к вам сына-любимчика вы имели случай сейчас еще раз наблюдать, — вы такой жизни долго не вынесете. Вы свой организм сами так истрепали, что кончится это для вас плохо.
— Ну, будет вам стращать меня, любезный доктор И. Я не робкого десятка, — злорадно усмехаясь, ответила Строганова. — Это сын мой — вижу сейчас — трус! Весь сгорбился, перепугался вас и уже готов пуститься в бегство от Жанны, хотя только что рвал и метал! Мне даже за него стыдно.
— А что вы, мать, сделали в жизни, чтобы пробудить в уме и сердце вашего несчастного сына какие-нибудь героические силы? — спросил ее спокойно И.
— Как это скучно! Вы все носитесь, И., со своими моральными выкладками! Что вы понимаете в жизни и в людях? Нянчитесь с какими-то идеалами, смешными и нежизненными, и мешаете весело жить людям. Еще Ананда — туда-сюда. Хоть многим в жизни помог. Но вы... — она скорчила презрительную мину, но вдруг закашлялась, схватилась за грудь, с ужасом глядя куда-то в угол.
— Что с тобой, мать? Ты выглядишь точно колдунья в сказке. Да говори же! Чего ты уставилась в угол? Мне страшно! — вертя головой во все стороны, говорил грубо и раздраженно Леонид, весь охваченный страхом.
— У вашей матери спазма в сердце. Это очень мучительная вещь. Подайте воды, я дам ей капель, — сказал ему И.
— Меньше бы курила, да за картами ночей не проводила — вот и была бы здоровой, — бормотал любимчик, лениво, точно с трудом вставая за водой.
Строганова еле могла выпить капли. И. поднес к ее носу остро пахнувшую соль, натер ей виски чем-то, и через некоторое время ей стало лучше, скоро и совсем все прошло.
— Какой это был ужас, — сказала, оправившись, Строганова. — Точно меня пронзила стрела насквозь.
— Я вам говорил, что, если вы не измените всей своей жизни, вас ждет не болезнь, а катастрофа. Подумайте о том, что вы здесь сделали, — сказал ей И., указывая на сына. — И о том и тех вспомните, кто вам простил так много. Вы делаете вид, что вы все забыли? Но в жизни нет и не может быть ни для кого исключений. Вся природа живет и движется по законам причин и следствий. И ни один человек не может уйти от этого закона всей вселенной. Оставьте игру со злом. Вы там, к вашему счастью, ничего еще не поняли и не достигли. Но если, дав слово сэру Уоми, вы его не сдержите, тогда уже никто не сможет вас спасти.
Прощайте. Не забудьте, что я вам сегодня сказал. И стрела, ударившая вас сейчас, была стрелой вашего собственного зла, вы сами ее вызвали. Не ждите себе пощады, если сами не умеете щадить других. А вы, Леонид, — еще раз повторяю, никогда не подходите к Жанне. Каждый раз, когда вы вздумаете нарушить этот мой запрет, — вы будете оставаться без языка и без движения.
Не прибавив ни слова больше, И. поклонился Строгановой, и мы вышли. Точно из бани я выскочил! Пот струился по моему лицу, а внутренне я весь дрожал.
— Боже мой — в ужасе воскликнул я. — Двух матерей сейчас я вижу! Я не помню своей матери, но неужели, Лоллион, я так и не увижу настоящей матери?
— Увидишь, и не одну, Левушка. Сейчас пойми, как глубоки корни несчастья людей, как нельзя их судить, как нельзя расстраиваться недостатками людей. Надо нести им бодрость или стараться пресечь зло, поставив им твердые рогатки там, где люди слабы, чтобы оберечь прежде всего их самих. Пока сам не созрел — не стремись помогать. Увеличишь только зло и внесешь еще больше раздражения в жизнь тех, кому захочешь помочь, если сам не готов, если сам не можешь действовать в полном самообладании.
Мы посидели в тени сквера и двинулись дальше.
— Соберись с силами, дружок. Завтра мы уедем отсюда. Усиленно думай о Флорентийце, возьми и мою руку вместе с его — и пойдем к Жанне.
Только что начался обеденный перерыв, и в магазине мы застали не только Анну и Жанну, но и Хаву.
С первого же взгляда на Жанну я понял, что она очень страдает, но что ее упрямство все так же держит ее в сетях, как вчера, а может быть, и еще крепче.
После первых же приветствий Хава спросила:
— Почему сэр Уоми велел мне вернуться сюда и ждать приказаний от вас, И.? Вы меня здесь задержите?
— Вероятно, нет, Хава. Я сам уезжаю завтра вечером.
— Это уже окончательно, И.? — спросила Анна, и голос ее дрожал, и в глазах стояли слезы. — Я очень, очень тяжело расстаюсь с вами, И. И не будет у меня утешения даже в детях?
— У вас в доме будет скоро двое больных, Анна, — ответил ей И. — Да и здесь будет у вас взрослый ребенок; и князь тоже будет нуждаться в вас. Кроме того, за эти семь лет, которые мы проведем в разлуке, вам надо воспитать человека из Леонида. Разлука со мной — это только внешнее расстояние. Ананда научит вас быть всегда с теми, о ком будет верно и любовно помнить ваше сердце.
Идя за высокой жизнью, нельзя жить в полуцельных чувствах и мыслях, в сомнении и компромиссах. Когда ощутите, что сердце ваше пусто для личного, только тогда сольетесь в один аккорд с Анандой, со мною, с сэром Уоми и другими. Пока же думаете, что надо, чтобы сердце звучало любя, — ваша песнь любви будет стонать, а не торжествовать. Жить от ума нельзя. Творчество — гармония сердца и мысли.
Жанна подошла к И., говоря, что решила детей отправить. Я был поражен в самое сердце. Я все надеялся, все ждал, что решение ее будет другим.
— Бедные дети, — прошептал я.
— Совсем не бедные. Я их возьму обратно, как только устрою свою жизнь, Левушка. А это будет скоро, — запальчиво ответила мне Жанна.
— Неужели же ваша жизнь не устроена, Жанна? Вы работаете, обеспечены, можете учиться сами и учить детей. Чего еще надо? — спросил я, горестно на нее глядя.
— Этого вам не понять. Вы, Левушка, тоже бесчувственный, хотя на пароходе мне казалось, что вы очень добрый, — капризно, упрямо, как бы упрекая меня, ответила Жанна.
— Я должен вас предупредить, Жанна, что раньше чем через семь лет вы детей не увидите, — подходя близко к Жанне, сказал И. — Выбирайте сейчас. Решите свою и их судьбу. Быть может, через семь лет они даже не узнают вас. Решите, не зло и упрямо думая о себе. А думайте о маленьких людях, которых бросаете на произвол судьбы, без материнской ласки. Думайте о вашем муже, во имя него вы собирались когда-то жить и охранять его детей. Если вы решитесь отправить малюток, Хава увезет их сегодня же, через два часа, с собою к сэру Уоми.
— Это очень хорошо, доктор И. Дети и знать не будут, что едут надолго. Раз их соберут быстро, они будут думать, что едут кататься, — ответила мать, так недавно еще видевшая в детях всю цель своей жизни.
Жанна говорила с вызовом, точно кто-то другой был виноват, что она отправляла детей. Мне казалось, что она сама не верила возможности отослать детей с Хавой. Она точно ждала, что в последнюю минуту что-то случится, — и дети останутся с ней, помимо высказанного ею желания их отправить.
Я еще раз подошел к ней, говоря:
— Жанна, подумали ли вы о той минуте, когда останетесь одна, после отъезда детей? Что вы будете здесь делать без них? Сейчас вы знаете, что в любую минуту вы можете к ним побежать, их обнять, увериться, что для них живете и работаете. Что будет с вами, одинокой, без друзей, без детей? Окруженная чужими, как будете вы жить?
— Досадно, Левушка! Вот вырастут у вас усы, женитесь, пойдут дети, — ну, и поймете тогда, как хочется свободы, — резко ответила мне Жанна. — Дети уедут, тогда я и подумаю, как буду жить. Я их теперь все равно не вижу, а когда вижу — только раздражаюсь и шлепаю, — прибавила она и отвернулась от меня.
Анна уехала за детьми, а мы с Хавой стали собирать кое-какие их вещи и игрушки в дорогу. Жанна принимала самое минимальное участие в наших хлопотах, отвечая только на наши вопросы.
Когда дети приехали, они бросились к матери, ко мне и к И., совершенно не ожидая близкой разлуки со всеми нами, ласкались, шалили и смеялись. Хаву, хотя они мало еще были с нею, они не дичились и не боялись ее черноты. И почему-то прозвали ее «черная мама», что очень забавляло самою черную маму.
Я допытывался у прелестных детей, почему они дали негритянке это прозвище. Девочка мне очень точно сказала:
— Как вы не понимаете, дядя Леон, что на столько детей — раз и два, — тыкая пальчиком себя и братишку в грудь, посчитала она, — одной мамы совсем мало. Вот у нас есть: мама Жанна, мама Анна и черная мама-няня.
Ее французская речь была так забавна, все ее изящные и серьезные манеры так комичны, что, несмотря на весь трагизм речи маленького существа, я хохотал до слез. Вскоре мы подняли такую возню, что я сам забыл, куда пришел и зачем повезу детей на пристань.
Чтобы несколько усмирить наш пыл, Хава сказала, что повезет детей на пароход кататься и будет им петь негритянские песни, если они переоденутся в чистые костюмы и посидят спокойно, пока она их причешет.
Церемония переодевания и причесывания, проходившая у Жанны каждый раз со слезами и шлепками, не вызвала ни одного возгласа у детей и окончилась их восторгом по поводу новых платьев. Вошедший к нам Ананда пристально оглядел всех нас, точно пронзил Жанну своими глазами-звездами.
У меня забилось счастьем сердце. Я начал снова надеяться, что Жанна, с приходом Ананды, образумится. Мне даже показалось, что лицо ее смягчилось, и на нем вынырнула нежность из-под тупой маски упрямства.
— Еще есть время, Жанна, — тихо сказал ей Ананда. — Я еще могу вмешаться и оставить вам детей. Но лишь только дети взойдут на пароход — они уже выйдут из сферы моего влияния, их окружат любовь и заботы выше моих. Сейчас же, сию минуту, я еще могу взять на себя ответственность за вас и за ваших чудных детей.
Голос Ананды звучал добротой необычайной. Сам он был прекрасен, я не мог оторвать от него глаз.
— Ананда, я все сказал, чтобы образумить мать, — прервал его И. — Неужели ты еще один раз примешь ответ за строптивых людей, которые должны сами решить и выбрать путь?
— Я сама не девочка, сама и беру ответственность за себя, — истерически выкрикнула Жанна и так перепугала детей, что их смех мгновенно остановился и в глазах показались слезы. Они со страхом уставились глазенками на мать, прижались к Хаве, точно ища у нее защиты, и девочка тихо спрашивала:
— Мама будет бить? Ты не дашь нас бить? И дяди не дадут?
Молнии сверкнули из глаз Ананды, и голос его — точно мечи ударили — прозвучал властно, когда он сказал:
— Пора, князь приехал с билетами. Поедем.
— А вот, если захочу, не выпущу детей! — снова закричала Жанна, вставая и направляясь к детям. Дети, думая, что мать бросается наградить их шлепками, ухватились за И., который поднял их обоих на руки, где они сразу затихли, обвив его шею ручонками.
Перед Жанной вырос Ананда, и она снова села на диван.
— Мать — это любовь, а не гроза. Мать — защита и помощь, а не наказывающая рука. Мать — радость, а не слезы. Мать — первое и последнее светлое явление, которое уносит ребенок с земли. Когда поймете это сердцем — тогда увидите детей. Теперь же вы сами подписали себе приговор. Если бы минуту назад вы вылили хоть каплю ласки в прощальный привет детям, я бы еще мог избавить вас от великого страдания разлуки и жизни без них. Теперь — поздно. В том припадке зла и бунта, в каком вы сейчас, — я даже не могу разрешить вам дать им последний поцелуй.
Вошедший князь не понял смысла тяжелой сцены, но хорошо понял состояние Жанны и страх детей. Он улыбнулся детям и передал Ананде документы на детский вклад, которые оставались еще у него на руках. При этом он прибавил, что княгиня, узнав об отъезде детей, благодарная за свое новое выздоровление, решила удвоить свой вклад детям. Что распоряжение об этом уже отдано, а новые документы он передаст Ананде для пересылки опекунам детей.
Ананда просил князя и Анну побыть в магазине до нашего возвращения, что Анна выполнила в полном протесте, а князь в большой радости.
В одну минуту дети с Хавой и Анандой уехали в коляске с вещами, а мы с И. пошли ближайшим путем к пристани.
Дети совсем оправились от страха и, несомые Анандой на руках к пароходу, привлекали всеобщее внимание. Лучшей модели для картины «Отец с детьми» нельзя было бы придумать даже и самой богатой фантазии художника.
У Хавы оказалась отдельная большая каюта. Пароход был довольно плохой, хотя и считался одним из лучших.
К моему величайшему изумлению, как только мы вошли в каюту, к нам пришел не кто иной, как слуга сэра Уоми. Он объяснил нам, что послан им в помощь Хаве и только-только успел пересесть с прибывшего сюда сейчас встречного парохода.
Хава, Ананда и И. — все приняли это появление как должное. Но я так словиворонил, что даже на обратном пути был еще под парами изумления.
— Отчего тебя так поражает прозорливость сэра Уоми? Я думаю, когда он был еще здесь, он уже, вероятно, мог сделать определенный вывод из поведения Жанны и учесть, как, в какой форме, он сможет ей помочь, — сказал мне И. — Чем больше ты живешь с нами, тем яснее тебе, что нет чудес, а есть только знание. Видя, как огромно знание таких людей, как сэр Уоми, Флорентиец, Али, ты должен понять, как надо верить каждому их слову, как надо быть им верным, как беспрекословно повиноваться надо каждому их приказанию, учитывая и понимая всю высоту их знания и нашу невежественность по сравнению с ними. Здесь лежит основа закона беспрекословного повиновения и ни в чем другом.
«Господи Боже, — думал я. — Брат Николай пишет, что понял, насколько он еще невоспитанный человек! И. говорит о своей невежественности! Что же тогда говорить и делать мне?»
— Учиться и радоваться счастью жить, поняв, что такое — Свет на Пути! — улыбаясь, шепнул мне Ананда, как будто снова заглянул в мой череп и прочел все мое нутро.
Мы шли очень медленно. Очевидно, мои друзья щадили меня, чтобы я несколько пришел в себя. Ананда шел впереди, И., ведя меня под руку, шел за ним, но вряд ли его мысли были возле меня. Он был так углублен в самого себя, что я не решался ничем нарушить его сосредоточенности.
Время мелькнуло для меня, как одна минута. А между тем уже смеркалось, — и мы вошли в магазин, когда работа там уже кончилась.
Анна и Жанна убирали последние шляпы в картонки. Князь помогал им и еще раз удивил меня. Этот человек, казалось, везде был на месте. Он так ловко и просто убирал ленты и цветы, так бережно и умело раскладывал перья и шелка, как будто только этим и занимался всю жизнь.
Я вспомнил его в роли сиделки у княгини, — и там он всегда и все умел, никогда не терялся и мог сойти за привычного брата милосердия.
За столом в своем доме — он был обаятельным хозяином. Но что же такое было в князе, что делало его «не как все», следуя выражению Анны? И... «вроде идиотика иногда бывает князь», говаривал, бывало, иногда в юмористическом тоне мой дорогой капитан.
Капитан — такой прозорливец в отношении Жанны, — что он видел в князе особенного? И чему я сам не могу в нем подобрать названия? Что я тоже сознаю и чувствую в нем особенного? Что такое живет в князе и так выделяет его среди нас?
Я вспомнил князя на пароходе, рядом с бушующей женой; его лицо тогда, поникшую голову и отчаяние в глазах. Потом — его слабость и мука неопределенности. Его самоотвержение в первые дни болезни жены, наш первый визит в его дом. И князь — сейчас. Того человека нет; есть другой, новый, но в обоих есть какой-то общий остов, но какой — я не знал.
Мои размышления были прерваны внезапным смехом Жанны. И так он прозвучал неестественно, точно бритвой резанул по ушам!
— Доктор И., я никогда не видела вас таким и даже не знала, что вы можете быть такой торжественный, — сказала она, точно вызывая И. на ссору.
— Не знаю, торжественным или еще каким-нибудь кажусь я вам, но знаю, что все силы моей мысли и вся любовь моего сердца сопровождают ваших детей в их далекий путь, желают им мира и счастья, которых они не нашли здесь, — ответил И.
Жанна сразу притихла. Несомненно — ласковый, печальный, такой добрый и нежный, — голос И. пробрался сквозь все внешнее до самых недр сердца Жанны, которое — я знал — было добрым.
— У меня к вам, Жанна, вопрос, — все так же ласково продолжал И. — Завтра мы с Левушкой уезжаем. За этот кусочек прожитой вместе с нами жизни вы и мне и ему говорили не раз, что многим нам обязаны. Считаете ли вы меня вправе задать вам вопрос, задавая который я руководствуюсь только мыслью о вашем счастье? Или, по крайней мере, желанием защитить вас от самого большого из несчастий, в которое вы можете втолкнуть себя сами.
— Спрашивайте, — ответила очень тихо Жанна. — Я не знаю, какой будет ваш вопрос, но, во всяком случае, я отвечу правдиво.
— Вы обещали Леониду выйти за него замуж и отправить до свадьбы детей?
Точно стон вырвался из груди Анны. Она с ужасом посмотрела на Ананду, но тот не ответил ей взглядом, как делал это всегда, а сидел, глядя вдаль, точно решая какую-то задачу и прислушиваясь к чему-то.
Жанна совершенно смешалась, вспыхнула, побледнела, теребила раздраженно платок, снова вспыхнула, наконец издала какой-то нервный смешок и сказала:
— Он так меня упрашивал хранить тайну, так уверял, что нам надо обвенчаться по какому-то особому ритуалу у его друзей, и сам все выболтал вам же, а вас боялся пуще сатаны. Вот и доверяй.
— Вы не ответили на мой вопрос, Жанна.
— Ну, что тут отвечать, если вы все знаете? Он пристает ко мне с этим с первых дней знакомства. Сначала просто приставал, а когда я его отшила, стал говорить о браке и о том, что Браццано покровительствует нам в этом.
— И вы обещали? Что именно?
— Я обещала отослать детей и выйти за него. На днях должна была быть свадьба, да все те, кто должен нас венчать по особому ритуалу, не приезжают, и Леонид рвет и мечет.
— Вы любите его, Жанна? Если пожертвовали детьми, значит, любите? — спрашивал И.
— Нет, просто я не в силах жить одна. Я должна иметь мужа подле себя, это невыносимо быть окруженной одними женщинами. Я хочу весело жить. Без мужчин я жить не могу, — угрюмо отвечала Жанна.
— Неужели вы не видите, что этот человек трус? Что он бесчестен? Что он хотел жениться на вас по приказанию Браццано? Что, наконец, он просто хотел иметь в вас рабочую силу? Жить вашим трудом и превратить вас в рабу?
Жанна потерла себе лоб, стала заикаться, старалась что-то сказать, что-то вспомнить и только все снова терла лоб, ничего не отвечая. И. повернулся к Анне.
— Вот еще одно дело ваших рук. Вам суждены благие порывы любви к дальним. В теории, в мечтах ваша любовь к брату-человеку. В деле же простом, мелком, текущего дня, вы не сумели стать основным звеном духовного единения с окружающими вас. Ананда приказал вам давно собрать и сжечь все подарки Браццано у матери и брата. Вы сочли это мелочью и не выполнили. Ананда передал вам приказ сэра Уоми встать между Жанной и братом с первых же их встреч — вы увидели в этом насилие над волей обоих взрослых людей и дали возможность Браццано создать себе канал зла из чистой души этой женщины. В этой жертве зла, павшей благодаря вашему непослушанию, в тех изменивших свой жизненный путь детях, которые едут к сэру Уоми, вы ответственны не только перед Анандой, но и перед сэром Уоми, к счастью Ананды. При его беспредельной доброте он еще раз понес бы ваше иго на себе, а вы, неблагодарная, слепая, еще раз поскользнулись бы глубже прежнего. Так недавно вы рыдали здесь и говорили себе и другим, что хорошо, что ваше ослушание случилось здесь, а не там, куда вам предстояло ехать. А пришел новый случай выказать героизм послушания — и снова вышла на сцену жизни Анна-обывательница, а не Анна-«благодать». Сколько же актов человеческой драмы — вашей жизни на земле — вы думаете так прожить? Или ждете, пока подойдет пятый акт, где будет написано: «finita la comedia», и занавес упадет?
Тишина в комнате была так велика, что я различал шорох от потирания рук Жанны. И. подошел к бедняжке, все так же бес-сознательно потиравшей свой лоб. Ананда тоже встал с кресла и сел рядом с Жанной, взяв ее ручки в свои.
— Вы слышите меня, Жанна? — спросил ее И.
— Конечно, доктор И., конечно, слышу, — раздался прежний звонкий голосок Жанны.
— Вы никогда не допустите к себе Леонида, которого так сейчас боитесь. Вам его бояться нечего, — говорил И., кладя обе свои руки на голову Жанны. — Вы его любите? — снова спросил ее И.
— Что вы, доктор И., он отвратителен, но ведь он брат Анны, мне не хотелось ее огорчать сначала. А потом, я сама не понимаю, как могло все это так далеко зайти.
— Ничего теперь не бойтесь. Никогда не ходите к Строгановым в дом и не встречайтесь с Еленой Дмитриевной. Не принимайте от нее не только подарков, но даже материй для шляп и не работайте для нее. Пусть Анна сама делает матери все, что найдет нужным. Возьмите этот крест, носите его всегда на себе и не забывайте о пологе. И в минуты величайшей слабости и горя обтирайте им лицо, подержите его у лба. Всей силой вашей веры мысленно скажите одно слово: «Али». Вы мгновенно будете получать успокоение и будете находить силу жить в чести и чистоте. Прощайте, Жанна. Увидимся мы очень не скоро, и, к сожалению, все, что я могу для вас сделать, — дать вам этот крест. Он навсегда защитит вас от всех Браццано и Леонидов. Вы их не бойтесь, как и ничего не бойтесь до тех пор, пока этот крест будет на вас. Я его даю вам, как часть своей силы и защиты.
И И. надел Жанне крест из топазов на цепочке точь-в-точь такой же, какую надел мне сэр Уоми. И. вновь повернулся к Анне.
— Теперь вы видели, как куются цепи зла, неосторожно сотканного неведением, гордостью и непослушанием. Если бы в простой душе Жанны не было достаточной доброты, чтобы простить вам, Анна, безумие гипноза, в который погрузил ее Браццано, погрузил из-за нарушенного вами — так неожиданно для всех нас — обета добровольного повиновения, то какого дикого врага на сотни лет имели бы вы в ее лице сейчас! Тогда и через семь лет вы не могли бы приблизиться к нам! Теперь еще раз вам дается зов Жизни. И это делается снова подвигом любви и доброты Ананды. Остерегайтесь же умствовать там, где нужна простота мудрости.
— Жанна, — обратился И. снова к маленькой хозяйке, — вот единственный верный и бескорыстный и заботливый друг, которого вам дает сейчас жизнь на долгие годы, — подводя к ней князя, продолжал И. — Слушайтесь его, советуйтесь с ним. Сходите к княгине и постарайтесь вашим добрым сердцем и веселым смехом облегчить ей ее скучную жизнь. Не безумствуйте о детях. Вы сами еще невоспитанное дитя. Хава будет вам писать о них. У сэра Уоми — сами понимаете — им не может быть плохо.
— Чем я могу выразить вам мою благодарность, доктор И.? Я выполню все, что вы сказали, все, поверьте. На меня вдруг находит что-то такое жестокое и злое, я сама этому поражаюсь, но не могу справиться с собой. Я буду — как первую святыню — хранить ваш крест и призывать святого «Али», о котором вы сказали, хотя и не знаю такого во французской церкви, — заливаясь слезами, говорила Жанна.
Князь сел подле нее, мы же незаметно вышли. Анна вышла за нами, но Ананда остановил ее, сказав, что место ее сейчас подле Жанны, куда ей надо временно и, может быть, надолго, переселиться.
Он назначил ей час свидания на завтра, и я понял, что это будет уже после нашего отъезда и что сейчас я в последний раз вижу обеих женщин.
Мог ли я, в первые константинопольские дни, думать, в каком горе мы оставим Анну, божественно совершенную, какой она представлялась мне тогда?
Ананда велел ей напомнить князю, что в семь вечера мы будем ждать его обедать в его доме.
Молча возвращались мы домой. Оба мои друга сияли мощью, спокойствием и твердостью, которые казались мне даже не человеческими.
Я же был не только совершенно расстроен, но чувствовал себя так, как будто меня всего вывернули наизнанку. Я никак не мог оставаться спокойным в изменчивом калейдоскопе дня. Всякая неожиданность потрясала меня.
Добравшись до дома, я лег на диван и, казалось, не мог двинуть ни одним членом — так я был разбит множеством мелькнувших мыслей и чувств. То я ехал с детьми Жанны, то я ужасался, как бедная Анна, неосторожно сотканным злом, была причиной путаницы в человеческих жизнях, то я не мог себе представить безграничного горя Жанны, когда она осознает разлуку с детьми, то я старался угадать линию поведения князя...
— Выпей-ка, дружок, — ласково сказал Ананда. — Сейчас ты видишь, как в людях бродят страсти. Потом ты будешь видеть, как они закрепощены в страстях. А дальше, поймешь путь милосердия, путь помощи людям раскрепощаться и освобождаться от них. Приди в себя и постарайся бодро и бесстрашно окончить свою константинопольскую жизнь. Как ты закончишь свое «сегодня», так точно ты и начнешь свое «завтра».
Я выпил каких-то горьковатых капель, как будто подремал и вскоре почувствовал гибкость во всем теле, бодрость, точно целую ночь проспал.
Мы успели переодеться к обеду и были совершенно готовы, когда нас пришли звать обедать. Я ничего не знал, когда мы едем, но понял — по убранству стола и вечернему туалету хозяина, — что он дает нам прощальный обед.
За столом особых разговоров не велось. И только в прощальном тосте князя прозвучала нотка такой скорби о разлуке с нами, такого горя, что наша встреча — встреча его сияющего счастья, как он неоднократно выражался, — кончается частично сегодня, что у меня защекотало в горле.
В ответном тосте И. сказал ему:
— Встречи — не цветы. Они не вянут, не гибнут, бесследно уходя в тление. Встречи учат. И даже тогда, когда разлука кажется невыносимой, когда смерть уносит друга, сына, отца или дочь, — даже тогда сердце растет, и ширится его творчество. Если же знаешь, что друг идет где-то рядом, и ты его не можешь ощутить только потому, что дух короток, — надо шире раскрыть мысль и сердце, и понять людей не только как лично близких, а как спутников к истине. И тогда все встречи будут благословенными. Дух человека-мещанина, которому кажется, что он ищет Истину, — вечно склонен к унынию. Он, точно собачий хвостик, как его ни распрямляй, все норовит скрутиться. Дух же человека, воистину ищущего героики чувств и мыслей, похож на стальную рельсу, которую ничто согнуть не может. Встреча с вами, князь, показала мне, как легко, просто, радостно, не ища, куда ступить, — вы перешли из слабости в привычную вам теперь твердость, из твердости переходите в силу и из силы перейдете в красоту. И вся задача дня в том только и состоит, чтобы трудное сделать привычным, привычное — легким и легкое — прекрасным в работе дня. Встреча с вами будет всегда памятна мне как таковая; как переход человека — в одно мгновение — в иное, героическое мировоззрение.
Мы все выпили за здоровье князя и перешли в комнату И.
Здесь князь рассказал нам, что после нашего ухода из магазина Жанна была тиха. Но отчаянию Анны не было предела. В ней шла не борьба, но мука ясно понятого своего неверного поведения, в котором впервые она отдала себе полный отчет.
Князю удалось привести ее в себя только упреком, что она думает только об одной себе и не жалеет ни Жанну, ни отца, который скоро за ней придет и увидит ее состояние. Анна постаралась овладеть собой и, когда пришел за ней отец, встретила его с улыбкой.
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
| Сторожея | Дата: Суббота, 17.03.2012, 11:59 | Сообщение # 60 |
|
Мастер Учитель Рейки. Мастер ресурсов.
Группа: Администраторы
Сообщений: 25247
Статус: Offline
| На заявление Анны, что ночевать домой она не придет, не только не последовало протеста со стороны отца, но старик был даже рад, так как его жена и младший сын ссорились сегодня весь день, отравляя жизнь себе и всему дому.
Ананда, выслушав князя, сказал ему:
— Наша к вам просьба, князь, двойная. Не только не оставьте Жанну своими заботами, но и Анне будьте помощью. Я останусь здесь еще долго и вылечу вашу жену. Но Анна и Жанна нуждаются в костылях, как хромые, и останутся такими надолго, несмотря на то что и их я буду лечить каждый день. Легче пробудить в закрытом сознании всю верность, чем помочь окрепнуть однажды пошатнувшейся верности зрячего человека. Вот этот труд, труд доброты, труд неусыпной заботливости в залечивании их ран, я и хочу просить вас взять на себя. Если вы можете взять это иго легко — я буду вас готовить усиленно к этой задаче.
— Легко? — воскликнул князь. — Вы даете мне радость! Даете в руки счастье и смысл жизни, которых я до сих пор не знал, и еще спрашиваете, сделаю ли я это легко? Есть иной вопрос: я готов умереть, чтобы выполнить предлагаемое вами. Но... сумею ли? Я ведь более нежели невежда. Одного желания мало.
— Мне нужно только ваше желание. Все остальное придет. Любовь-доброта, любовь-милосердие и любовь-неосуждение должны встретиться в одном сердце, чтобы была возможность начать творческий путь в жизни. Хотите ли вы идти со мной по пути помощи и милосердия, князь? Можете ли дать мне два обета: верностью — цельной, непоколебимой — следовать за мной. И выполнять все мои указания, понятные или вовсе вам непонятные, — в точном, беспрекословном повиновении? — спросил Ананда.
— И это все, что вы спрашиваете за счастье следовать за вами? — в изумлении сказал князь.
— Вы видели на Анне, на Генри, на Ибрагиме, наконец на самом старике Строганове, как трудны эти два условия, князь. Подумайте до завтра, — ответил ему Ананда.
— Я вас даже не понимаю, — покачивая головой, сказал князь. — Почему мне раздумывать до завтра? Можно сомневаться в том, годен ли я вообще для мудрости? Годен ли я — такой ничем не одаренный человек — для дел высокой любви, требующей столько такта, ума, внимания? Но в чести моей — при вашем даре читать в сердцах людей, — мне кажется, сомневаться нельзя.
Ананда подал князю руку и сказал:
— Если завтра, в этот час, вы подтвердите мне свое желание, — я начну готовить вас к новой жизни знания и развития в вас ваших дремлющих сил.
На этом мы расстались с князем.
И только тут я узнал, что через два часа отойдет наш поезд, увозя меня и И. в неведомые мне края, к неизвестным мне людям и иной новой жизни, к надеждам встретить Флорентийца и брата Николая.
Конец первой части
Существует аксиома, из которой нет исключений (ведь на то она и аксиома):
"Все, что есть в моей реальности - результат моих подсознательных желаний"
|
| |
| |
|
