"Я сама была такою триста лет тому назад",- пела как известно, черепаха Тортилла. А мы подпевали.

А вот интересно: какою-такою? Что мы имеем в виду, когда упоминаем детскость? Так легко ответить на вопрос, что такое женственность, мужественность, старость. И даже более сложные "французскость", русскость". А детскость? В той же песне говорится о некоторых ее проявлениях: "будь веселым, дерзким, шумным, драться надо - так дерись , никогда не знай покоя, плачь и смейся невпопад"...

И рядом наше взрослое: "смех без причины - признак дурачины, что льешь крокодильи слезы, не дерзи, успокойся наконец", ну и так далее.. Как это ловко у нас получается! С одной стороны петь с такой веселой ностальгической многозначительностью, с другой же - старательно выключать эти же самые "детские" черты при первом их проявлении.

Почему? Что пугает нас? Отчего мы ведем себя так, как будто, в отличие от черепахи Тортиллы, мы такими не были. Забыли? Вытеснили?
Что видится нам в этом зеркале, которое мы так часто пытаемся занавесить черной тряпкой: несбывшиеся надежды? Свободу, которую мы утратили? Способность к спонтанному юмору? Вообще - к спонтанности?

Скорее выключить это, скорее сделать их похожими на нас: рассудительными, пунктуальными, весомыми. Скорее представить детскость, как что-то, чего следует бежать, а еще лучше - стыдиться.
Происходящее можно назвать "синдромом голого короля". Помните Андерсена? Про ребенка, который говорит правду? Не в ней ли все и дело?

Если мы позволим им излишнюю детскость - они могут нечаянно, а точнее - походя, даже и не заметив, рассказать нам тяжелую правду. Про нас, про нашу жизнь, про их жизнь с нами... Что им наш статус? Что наши выученные позы? Наши пафос, эпос и логос? Кто еще с такой безжалостной правдой смеет говорить с нами? Кто может так смутить нас собственной непосредственностью? Чей вопрос может загнать нас в такие пещеры, из которых - мы уверены - выхода просто нет? Не от этого ли училки так часто виснут на рычаге выключения детскости, стремясь включить вместо нее "всеммолчатьглазанадоску"?

История детобоязни, понятное дело, начинается не с нас. Многие века из страхов, неудобств, взрослой беспомощности ткали ее поколения за поколениями. Соткали. Ткань для нового платья короля. Вернее королей-взрослых. В этих-то платьях мы и щеголяем, еще и хвалясь время от времени друг перед другом фасоном и ценой. И воровато озираясь, при первой же возможности выключаем детскость, а то, не приведи господь, услышим слова, которых мы так страшимся. 

Ну, те самые: "а король-то - того..."

Дима Зицер